Рейтинг
Порталус

Миг и вечность Леонардо

Дата публикации: 27 сентября 2004
Публикатор: maskaev
Рубрика: БИОГРАФИИ ЗНАМЕНИТОСТЕЙ ДЕЯТЕЛИ ИСКУССТВА →
Номер публикации: №1096279259


АВТОР: Руденко В.

ОПУБЛИКОВАНО: Искусство. Автор-составитель Т. Я. Вазинская. Минск "Лимариус". 1997. С. 189-197.



Леонардо был бастардом (незаконнорожденным сыном) нотариуса Пьеро да Винчи, и когда в 1469 году некоронованным правителем Флоренции стал Лоренцо Великолепный, отец Леонардо как раз переехал в этот город, получив высшую должность нотариуса республики, то есть по своему фактическому положению равнялся со “знатью”.

Двойственным, однако, было положение его гениального сына, достигшего уже семнадцати лет (Лоренцо Великолепный был старше Леонардо лишь тремя годами). Как сын своего отца, запросто вхожего во дворец медичисов, Леонардо не мог не участвовать в бесконечных карнавалах и празднествах двора Лоренцо, обращая на себя внимание умом, талантами и красотой. Но равноправным этому кружку себя не чувствовал: кто он такой? — бастард и ученик боттеги (мастерской) Андреа Вероккио, ценимого, правда, мастера, — а все же только “жалкий ремесленник”, принадлежащий цеху, в который вместе с живописцами, скульпторами и каменотесами входят еще медники и шорники. С другой стороны, подмастерьям боттеги должен был казаться чужаком этот франтоватый всезнайка, переросший мастерством собственного учителя. В пору своего двадцатилетия окончит он свое учение и станет сам членом гильдии святого Луки наряду с Вероккио, Боттичелли и Гирландайо.

Так начиналось духовное одиночество Леонардо. Словно посторонний, будет блуждать он среди людей и событий, ни перед кем не раскрываясь и не доверяясь ничему. Невредимо — словно заговоренный — минует он роковые страсти и преступления тех, кому будет служить своим гением и чьим именам в наших глазах это только прибавит жутковатый, но ослепительный ореол.

Лоренцо Великолепный был великий политик. Зыбкое экономическое и политическое равновесие Италии поддерживалось исключительно его хитроумием, изворотливостью, а подчас и ужасающей жестокостью, подавившей восстания желавших отделиться от Флоренции городов Прато и Вольтерры. Все это не мешало ему разыгрывать перед народом роль весельчака и балагура и отвлекать его внимание бесконечными карнавалами, в которых участвовали все слои общества и которые часто изображали “парад профессий”, чьи представители распевали сочиненные к случаю песни.

Этой звучавшей музыке суждено стать одной из самых захватывающих загадок европейской истории музыки, итальянским феноменом массового “поп-искусства” того времени, феноменом, идущим от подлинной культуры озвучивания стиха, которой владел едва ли не каждый, не говоря уж о людях, близких к искусству. Так, мы точно знаем, что великий гуманист Марсилио Фичино пел в сопровождении лиры или лютни. Сам Лоренцо Великолепный не только сочинял во множестве стихи, но и умел петь их под лютню. Знаменитый поэт Полициано не отставал от своего патрона и учил тому же сына Лоренцо — Пьетро. Все они, так сказать, были “барды”.

Но это так, средний уровень умения. А были и корифеи! Среди них Баччо Уголино, Серафино Аквилано, Каритео, Антонио ди Гвидо. В 1471 году семнадцатилетний Полициано поставил в Мантуе знаменитого “Орфея” — прообраз нового театра и будущих опер, — где главную роль исполнил Баччо Уголино, упомянутый в самом тексте пьесы: “Орфей на вершине горы поет под аккомпанемент следующие латинские стихи (они, по предложению мессера Баччо Уголино, исполнителя роли Орфея, сложены в честь кардинала Мантуанского), пока не прерывает его пастух, возвещающий о смерти Эвридики...” Запомним эту роль, потому что она позднее, в 1490 году, будет связана с именем ученика Леонардо!

Понятно, что все подобные события обставлялись самым пышным образом и художникам случалось демонстрировать чудеса искусства.

Леонардо многократно приходилось бывать “распорядителем” подобных празднеств как у Лоренцо Великолепного, так и у других повелителей. На это он никогда не будет жалеть ни времени, ни сил. Оформитель, костюмер, режиссер-постановщик...

Но это позднее. А чем выделялся юноша — Леонардо на всех подобных празднествах, турнирах и карнавалах своего родного города?

Некоторые усилия, — сообщает Вазари, — потратил он на познание музыкальной науки, но вскоре решил научиться только игре на лире, и вот, как человек, от природы наделенный духом возвышенным и полным очарования, он божественно пел, импровизируя под ее сопровождение”.

Впрочем, Леонардо к поэтическому своему дару, совершенно естественному в нем, относился с полным презрением. Горечь и внутренний гнев должны были вызывать у него популярные при дворе “споры”, в которых “свободные искусства” — поэзия, музыка — спорили с “ремеслами”, чьими представителями являлись скульпторы и живописцы.

“Мадонна с цветком”, которую позднее назовут “Мадонной Бенуа”. Где могла быть найдена такая свободная и вместе с тем идеально уравновешенная композиция? Каким волшебством достигнута кажущаяся легкость творчества?

При всей удивительной гармоничности сцены смутная тревога проникает в сознание. Казалось бы, жанровая картина — мать с младенцем. Но, не говоря уже о святых нимбах, сама величина ребенка сообщает нам о том, что здесь изображен не просто младенец. Он великоват ровно настолько, чтобы намекнуть на чудо и чтобы при этом чудо не перестало быть чудом. Таков общий принцип чудесного: правдоподобие. И все же есть что-то жутковатое: может быть, от мрачной тональности оливково-зеленых тонов (фа минор?), словно бы противоречащей игривому настроению Мадонны. Смутно мы начинаем понимать неестественность (при углубленной, только Леонардо присущей, связанности персонажей) контраста между Мадонной и младенцем-Христом, который лишает “жанровую” сцену жанровости. Мадонна — весела и подвижна, ребенок — задумчив и медлителен. Норма поведения нарушена — она противоположна тому, что должно бы иметь место: игрив ребенок, мать — спокойна. Впрочем, достаточно было бы равновесия того и другого... Здесь же за естественным движением малыша к цветку следует его глубокий остановивший мгновение взгляд: маленький человек столь же пытливо постигает мир, как, вероятно, постигал и сам художник. Недаром в трактате о живописи Леонардо сказано: “природа сооружает просторный дом для интеллекта раньше, чем для жизненных духов”.

Присущая Леонардо музыкальность ритма сводит все смысловые токи картины к ее центру, чтобы затем, из сцепления рук с цветком, течь уже в противоположном направлении через взгляд ребенка ко взгляду Марии и обратно, к туловищу малыша, и чтобы, ощущая некоторую неудовлетворенность от диагонального смещения изображенной группы влево, искать гармонически дополняющего равновесия, которое должен бы дать несуществующий (но, конечно, горный) пейзаж в окне.

Так мы сталкиваемся уже в одной из ранних картин художника с проблемой законченности его произведений, за которой всегда стоит желание восхождения к высшему совершенству с его скрытой игрой смыслами, упрятанными внутрь образов — при полной внешней понятности, чью полноту никак иначе нельзя “рассказать” искусством и чему аналога нелегко отыскать.

Три музыки числилось со времен античности. Музыки —это совершенные образы бытия, сопричастного некоей гармонии.

Музыкой звучит гармония мироздания; эту музыку производят, вращаясь, небесные сферы. Мы ее не слышим, но она воистину звучит. Такова “мировая музыка”.

Эта величайшая гармония осеняет собой другую великую гармонию — гармонию меньшую. Человек (микрокосм) также подчинен совершенному согласию своих внутренних органов, тому, что позволяет ему существовать в мире и быть в добром здравии. Такова “человеческая музыка” (misica humana). Тот, кто выздоравливал после тяжелой болезни, слышал в себе эту музыку.

Наконец, есть третий, низший род музыки — то, что звучит в воздухе, рождаясь от уст или от струн под пальцами — “инструментальная музыка” (musica instrumentalis). Это та самая числовая пропорция вибрации звуков, которую мы теперь называем собственно музыкой.

Ее-то и третировало высокомерие “ученых музыкантов”, презиравших “музыкантов-практиков” почти так же, как ремесленников, и никто из них так и не объяснил, отчего одна последовательность звуков оставляет сердце равнодушным, а другая заставляет его блаженствовать. В чем тайна музыкального дара?

Леонардо да Винчи любил музыку. Он был как раз “музыкантом-практиком”. Она давалась ему без малейшего труда. И так же без усилий ума слетали с его уст и стихи, которые одновременно ложились на импровизируемую мелодию или, напротив, музыка лишь сопровождала скандируемый стих.

С такой же легкостью Леонардо рисовал, вычислял, изобретал. Но вот живопись... Как только дело доходило до воплощения замысла, композиции, тут-то и возникала поразительная затрудненность творчества. Мешало “великое знание ошибок”! Поэзия с музыкой, чем они были для Леонардо? Для него они умирали в тот же миг, как возникали.

Это раскрепощало сознание и упрощало дело. Напротив, живописи суждено остаться навечно — поэтому художник должен быть непогрешим. Вот почему у Леонардо, в сущности, нет ни одной законченной картины, все они — лишь большее или меньшее приближение к идеалу. Потому что “художник должен стать собственным разумом природы”, то есть владеть всей суммой знаний, стать демиургом, Богом!

Если “инструментальная” музыка могла рождаться непосредственно пением и под пальцами, то удел “мировой” — хитроумные контрапункты на бумаге, долгие размышления над звучаниями, которым, может быть, и не суждено когда-нибудь, наконец, воплотиться...

Так и живопись Леонардо. Начальное овладение мастерством — pictura instrumentalis — было, вероятно, легким и быстрым; знание анатомии человека — pictura humana — уже требовало долгих наблюдений и опытов; совокупность зримого — pictura mundana— не могла иметь пределов постижения. Дыхание вечности леденило сознание. И художник понимал: нельзя объять необъятное.

Во время борьбы Рима с Карфагеном, когда римские войска не были способны противостоять Ганнибалу, лучше всех на стороне Рима проявил себя полководец Фабий Максим, который за свою медлительность был прозван Кунктатором, то есть Медлителем, и в конце концов именно он был признан “спасителем отечества”...

Почти так же действовал Леонардо — в особенности тогда, когда на выполнение произведения искусства заключал официальный договор, просил авансы и медлил, медлил... В марте 1481 года Леонардо обязался выполнить алтарный образ для монастыря Сан Донато. Художник исполнил удивительную композицию “Поклонение волхвов”, но дальше подмалевка картина не продвинулась. Задача была сформулирована, решена и, может быть, уже не удовлетворяла многофигурностью; к тому же Леонардо намеревался продолжать осваивать масляную живопись - “Мадонна с цветком” также исполнена в этой, тогда еще редкой технике.

А монахи торопили да подгоняли. Отношения портились. Тогда Леонардо задумал исчезнуть из Флоренции. Он отправил знаменитое письмо в Милан к тамошнему правителю, в котором яркими красками “подал” себя прежде всего в качестве инженера и изобретателя (в особенности в военной области), а потом уж обещал “не уступить никому” в архитектуре и художествах.

Правитель Милана Лодовико Моро, конечно, подивился диковинному письму, но сделал запрос Лоренцо Великолепному, и тот — знавший цену обещаниям своего Леонардо-Кунктатора — отпустил его с легким сердцем (и, надо полагать, с веселым злорадством).

А чтобы Лодовико Моро не мог впоследствии ни в чем упрекнуть само"” Лоренцо, он отпустил Леонардо весьма своеобразно. В каком же качестве тот был отправлен в Милан? Военного инженера? Изобретателя? Технического консультанта? Архитектора? Скульптора? Живописца? Как бы не так! В качестве... музыканта.

Вазари свидетельствует: “Леонардо был с большим почетом отправлен к герцогу для игры на лире, звук которой очень нравился этому герцогу, и Леонардо взял с собой этот инструмент, собственноручно им изготовленный большей частью из серебра в форме лошадиного черепа — вещь странную и невиданную, — чтобы придать ей полногласие большой трубы и более мощную звучность, почему он и победил всех музыкантов, съехавшихся туда для игры на лире. К тому же он был лучшим импровизатором стихов своего времени”.

Случайно сохранилась запись с перечнем вещей, которые Леонардо взял с собой в дорогу, где, между прочим, значится: “Законченная мадонна. Другая — почти в профиль... Голова девушки с завязанными косами”.

Названа ли здесь “законченной мадонной” “Мадонна Бенуа”? Вполне возможно. А “другая — почти в профиль” — это “Мадонна с младенцем” — “Мадонна Литта”? По-видимому, и “голова девушки с завязанными косами” представляет собой прообраз этой мадонны, а именно известный рисунок, неопровержимо доказывающий авторство Леонардо в отношении самой картины.

На прелестном рисунке мы видим натуру, срисованную со всей зоркостью. Безупречный идеал, который выльется в картину, здесь приземлен и совершенно реален: крупноватый кончик носа, спадающие при наклоне нити волос, грубовато морщинящая шея — в сущности, облик простой служанки.

И вдруг — Мадонна. Прекраснейшее совершенное создание. Если и осталась какая-либо связь с прообразом — так это, как замечено, обкусанные ногти, лишенные маникюра. Само лицо на картине - словно более точный музыкальный тон во всем, что колеблется “на острие ножа” и относится к области прекрасного.

Обобщенные и воплощенные черты идеально прекрасного человека. Эту очищенность и кантовскую “бесполезность” красоты замечательно выразил Томас Манн, говоря о красоте Иосифа: “Красота — это магическое воздействие на чувства, всегда наполовину иллюзорное, очень ненадежное и зыбкое именно в своей действенности... Случаи, когда красота торжествует над своей явной практической ненужностью и сохраняет безусловную действенность, крайне редки...”

Мир и тишина царят в этой картине. Как говорят злые языки, она “слишком хороша для Леонардо”. А почему “слишком”? Просто ни одно другое создание художника не могло дойти до нас в такой же хорошей сохранности, потому что только оно исполнено в “доброй старой технике”. Не вполне проработаны, правда, складки плаща.

Кого не пленит очарование этой вещи — и ненавязчивое, и неотразимое? Кто не задумается о глубине смысла, который неуловимо царит над изображением Мадонны с Христом и щегленком?

Дано ли нам понять внутреннее значение картин Леонардо? Вот образ Мадонны с будущим спасителем. Она всепонимающа и нежна, он всепринимающ и провидящ. В проемах окон — горные кряжи. Голова Мадонны — между окнами, на фоне темной стены; прекрасное лицо как раз на том месте, где за этой стеной должно, вероятно, находиться утреннее солнце. Но если эта мысль дойдет до нашего сознания, то и образ Мадонны может перевоплотиться в образ Природы-Матери, и сам образ Христа — в образ самого Леонардо...

Случайно ли такой человек сделал однажды символическую запись: “Подчиняясь жадному своему влечению, желая увидеть великое множество разнообразных и странных форм, произведенных искусной природой, блуждая среди темных скал, я подошел ко входу в большую пещеру. На мгновение я остановился перед ней пораженный... Я наклонился вперед, чтобы разглядеть, что происходит там в глубине, но великая темнота мешала мне. Так пробыл я некоторое время. Внезапно во мне пробудились два чувства: страх и желание; страх перед грозной и темной пещерой, желание увидеть, нет ли чего-то чудесного в ев глубине”.

Кто может с уверенностью сказать, что нет никакой связи между этой записью и возникновением “Мадонны в скалах”? Кто опровергнет связь этих слов с платоновским символом пещеры? Ведь о чем говорил древний философ? Сущность явлении такова: люди как бы заперты в пещере спиной ко входу и созерцают на стене лишь тени вещей, не понимая истинного — умопостигаемого — мира и доверяясь ложному — тому, что видят.

Мысли Леонардо прямо противоположны. Зримое, опыт для него — не обман, а подлинная достоверность. Затем противоположности сходятся: разве Леонардо мог бы отвергнуть конечный пафос платоновского учения, придающего и цель и смысл леонардовскому постижению мира?

“...в том, что познаваемо, идея блага — это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она — причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама — владычица, от которой зависят истина и разумение...”

Дело в том, что для Леонардо “душа наша состоит из гармонии”, которая проявляет себя лишь в слиянии с “видимой или слышимой пропорциональностью”. Видимая пропорциональность (живопись) — вот проблема, вот задача, вот Искусство! Слышимая пропорциональность — несчастная музыка, которая умирает, едва родившись. Первое — слава в вечности и мучение невыразимости; второе — хвала сиюминутная и блаженная легкость поющего сердца.

Сливаться с силами природы, преобразить дух свой — таков девиз Леонардо. Но что есть силы природы, могущие быть выраженными в живописи? Телесная оболочка, воздух и свет, ее окружающие? Что есть дух, проявления жизни которого безграничны? Как вместить выражение его потенциальной сущности в одно мгновение? Как соединить то, что жизнь расчленяет?

Леонардо удалось. Это был гениально простой выход, пусть ограниченный, подавший иллюзию всеобъемлемости,— да, “строгое механическое соответствие между душой и телом” (В.Н. Лазарев). Тончайшие изменения лица, момент начала движения. И так как живописец, по словам Леонардо, имеет дело с делением непрерывных величин, делящихся до бесконечности, становится ясно, что трудность задачи невообразимая. Вот когда художник начинает ощущать себя частью целого, порабощенность и минимум возможности оторваться от этого целого. Зато не безграничны ли возможности самоусовершенствования? И если это идеал художника, тогда вдвойне прав Р. Сизеранн, сказавший: “Искусство живет благоговением к природе и умирает от раболепия перед людьми”.

Когда Александр Иванов работал над своим “Явлением Христа народу”, он писал: “Сочинение мое весьма трудное по причине непылких разительных страстей человека, кои с удобностью оживляют действие и объясняют предмет; здесь все должно быть тихо и выразительно” . В данном случае речь идет о выражении радостной надежды. Интересно сравнить это с противоположной задачей и требованием Бетховена спокойно выражать Dies irae. Наконец, если наблюдение Леонардо о том, что одни и те же судороги лица вызывают улыбку и слезы, сопоставить с вышесказанным, станет ясно, что относится оно — в сфере художественного — не только к физиологии, но и к философии.

И как выражение психических состояний не может быть определенным, так и соотношение линейного и живописного, математического и музыкального — должно быть приведено в гармоническое равновесие, ибо линейная начальная посылка леонардовского искусства имеет в виду определенность, разграниченность форм, а формы как раз и не должны быть точно определены и разграничены. И тогда-то на помощь приходит его знаменитое sfumato — так итальянцы называли воздушную дымку, окутывающую фигуры. Ничто не определено и не разграничено, линии стерты, образы окутаны световоздушной средой. Еще впереди и “Тайная вечеря”, и “Монна Лиза “Джоконда”, и может быть, прекраснейшая картина на свете — “Св. Анна с Марией и младенцем Иисусом”.

Но пока Леонардо занят другим. Предстоит празднество по случаю бракосочетания Джан Галеаццо. Он устроит к этому событию нечто невиданное — представление “Рай”. А еще в Мантуе хотят возобновить “Орфея” Полициано. Требуется новый Баччо Уголино. Придется послать туда ученика Аталанте Мильеротти, Нужно надеяться, он не посрамит своего учителя...

Опубликовано на Порталусе 27 сентября 2004 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама