Рейтинг
Порталус

К мотивным анализам стихотворений Анны Ахматовой:лед, снег, холод, статуарность, творчество

Дата публикации: 06 ноября 2009
Автор(ы): КУЛИКОВА ЕЛЕНА
Публикатор: kuliksa
Рубрика: КУЛЬТУРА И ИСКУССТВО
Источник: (c) Русская литература в меняю-щемся мире: Мат-лы междуна-родной научной конференции (30-31 октября 2006). Ереван: Изд-во РАУ, 2006.
Номер публикации: №1257529763


КУЛИКОВА ЕЛЕНА, (c)

Мотивы льда, снега, холода в лирике Ахматовой оказываются, с одной стороны, взаимообусловленными, с другой - порождающими разные смыслы. Становясь своего рода индикатором, отдельный мотив вычерчивает внутри лирического пространства ряд стихотворений, в каждом из которых получает различное наполнение. Тем самым он подсвечивает текстовые пласты, существуя «только в процессе слияния с другими компонентами» (Гаспаров 1993, 301). А так как во всех стихотворениях эти компоненты разнообразны, то мотив бесконечно обрастает новыми значениями. Являясь связующим звеном между текстами, мотив одновременно разграничивает смыслы, подчеркивая несходство отдельных контекстуальных проявлений (1).
Снег и лед в лирике Ахматовой втягивают в себя, словно воронка, мотивы статуарности и творчества: внешний облик Музы приобретает снежно-скульптурные черты, помимо уже неоднократно отмечавшихся, начиная с В.М. Жирмунского, «смуглых» ног и рук, «дырявого платка» и пр. Две этих линии открывают творческий миф Ахматовой, которая традиционные, практически стертые метафоры снега-савана и заледенения сердца обыгрывает буквально, извлекая их из невещественного мира и вылепливая, как произведения изобразительного искусства, подобно ваятелю. Таким же образом из абстрактного бытия Ахматова выводит Музу (2) и Пушкина - «вечного современника», который ощущается поэтами «серебряного века» «не только как высший знак классической парадигмы, но и как неотъемлемая часть «жизненного мира» другого поэта» (Полтавцева 1992, 53). Снежные и ледяные мотивы в этом случае становятся знаком этого перевоплощения, знаком созидания, когда из еще не сказанного рождается текст и оказывается материальнее вещественного объекта, «прочнее пирамид».
Концепцию горести как творческого стимула Ахматова четко, практически афористически, прочерчивает уже в 1915 г.:

Я улыбаться перестала,
Морозный ветер губы студит,
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.

Зима и ее атрибуты настигают лирическую героиню в момент отчаяния. Пластический образ становится «своего рода метафорой героини» (Рубинс 2003, с. 245). Вместе с тем отчаяние преобразовано в творческую силу, которая из страдающего человека делает поэта. Не случайно Гумилев шутил, что настоящая фамилия Ахматовой «Горенко» подходит ей больше, так как, по сути, отражает ее мироощущение.
Скульптурные образы, созданные Ахматовой, отчасти напоминают ледяные фигуры – либо застывшие от мороза, либо окаменевшие от горя. Мотив статуи появляется у Ахматовой словно из внутренней ткани стиха. «Чувство нашло себе новое выражение, вступило в связь с вещами, с событиями, сгустилось в сюжет» (Эйхенбаум 1986, 385):

Сжала руки под темной вуалью…
(«Сжала руки под темной вуалью…»)

У меня есть улыбка одна:
Так, движенье чуть видное губ…
(«У меня есть улыбка одна…»)

А там мой мраморный двойник…
… Холодный, белый, подожди,
Я тоже мраморною стану.
(«В Царском Селе», II)

Сердце, будь же мудро.
Ты совсем устало,
Бьешься тише, глуше…
(«Дверь полуоткрыта…»)

По неделе ни слова ни с кем не скажу,
Все на камне у моря сижу…
(«По неделе ни слова ни с кем не скажу…»)

И кажется лицо бледней
От лиловеющего шелка…
(«На шее мелких четок ряд…»)

Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья…
(«Как белый камень в глубине колодца…»)

О, знала ль я, когда в одежде белой
Входила Муза в тесный мой приют,
Что к лире, навсегда окаменелой,
Мои живые пальцы припадут…
(«О, знала ль я, когда в одежде белой…)

Так беспомощно грудь холодела…
(«Песня последней встречи»)

В пушистой муфте руки холодели…
(«Высóко в небе облачко серело…»)

Холодеющая грудь и холодеющие руки – следствие душевного кризиса, который тут же материализуется и обретает внешнее воплощение. Улыбка в поэтических текстах Ахматовой мгновенно застывает на устах, напоминая каменное изображение: «движенье чуть видное губ» лирической героини перекликается с «холодной» улыбкой «императора Петра» из «Стихов о Петербурге». Двойник лирического «я» – мраморный, более того, он так притягивает к себе живую героиню, что она чувствует возможность собственного превращения в статую (3).
Лирическая героиня наделяется слепотой, что является характерным свойством именно статуй: «И печальная Муза моя, / Как слепую, водила меня», или: «Мир родной, понятный и телесный / Для меня, незрячей, оживи». Бледность лица сродни мраморному оттенку, а молчаливость и неподвижность («Все на камне у моря сижу») более свойственны скульптуре, чем человеку. Образ сидящей на камне героини подсвечен образом царскосельской «девы с урной», описанной в другом стихотворении («На камне северном она / Сидит и смотрит на дороги»). «Героиня стремится слиться с ней (со статуей – Е.К.), преодолеть ту дистанцию, которая в традиционных экфразах отделяет пластический объект от лирического субъекта» (Рубинс 2003, 243). Вообще, у Ахматовой можно обнаружить неоднократные параллели и автоцитаты, создающие общий фон сопоставления (или слияния) статуи (вариацией которой является памятник) и лирического «я». Эту особенность ее поэтики выделял еще Эйхенбаум: Ахматова «сгущает и разнообразит смысловое качество выбранных ею и потому постоянно повторяющихся выражений» (Эйхенбаум 1986, 429).
Поэтический мир Ахматовой окутан плотной пеленой вещественности, пластичности. Стихи ее отличаются конкретностью, почти что осязаемостью. Н.С. Гумилев в статье «Жизнь стиха», формулируя основные черты акмеизма, писал, что стихотворение должно отличаться «мягкостью очертаний юного тела <…> и четкостью статуи» (Гумилев 1990, 48). Даже во внешнем облике Ахматовой современники отмечали черты неподвижности и величия, свойственные статуям. Мандельштам видит ее с окаменевшей шалью на плечах, что подчеркивает особенности поэтического мифа Ахматовой – процесса отвердевания, окаменения, застывания:

Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.

А. Найман описывает Ахматову так: «Держалась очень прямо, голову как бы несла, шла медленно и, даже двигаясь, была похожа на скульптуру, массивную, точно вылепленную – мгновениями казалось, высеченную, – классическую и как будто уже виденную как образец скульптуры» (Найман 1989, 7). Е. Добин выделяет «патрицианский профиль», скульптурно очерченный рот, поступь, взор, осанку» (Добин 1968, 5). Л.К. Чуковская замечала: «С ребенком на руках она сразу становится похожей на статую мадонны – не лицом, а всей осанкой, каким-то скромным и скорбным величием» (Попова, Рубинчик 2000, 99).
Окаменение в лирике Ахматовой выражает невероятную силу переживания. Не случайно в «Поэме без героя» оксюморонно сочетаются холод и жар: «И я чувствую холод влажный, / Каменею, стыну, горю». Сближение таких антитетичных понятий, как «лед и пламень», подчеркивает глубину чувства, а «окаменелая лира» навсегда соединена с «живыми пальцами», творящими поэзию.
В стихотворении «Когда о горькой гибели моей…» статуарность оборачивается гибельной неподвижностью:

Когда о горькой гибели моей
Весть поздняя его коснется слуха,
Не станет он ни строже, ни грустней,
Но, побледневши, улыбнется сухо.
И сразу вспомнит зимний небосклон
И вдоль Невы несущуюся вьюгу,
И сразу вспомнит, что поклялся он
Беречь свою восточную подругу.

«Подруга», принадлежащая не северу, а востоку (здесь чувствуется отсылка к «бабушке-татарке»), тем не менее, окружена ореолом снега, видится сквозь вьюгу, что может являться отсылкой к Блоку. В.М. Жирмунский писал, что «образ снежной вьюги был хорошо известен современникам Ахматовой из лирики Блока, начиная со стихотворений второго тома, которые в разное время включались в его сборники «Снежная маска»… «Земля в снегу»… «Снежная ночь» (Жирмунский 1973, 158). Смещая традиционную оппозицию «север – юг», Ахматова делает иным и переживание морозного ветра, вьюги, метели. Героиня – не нежный южный цветок, который мгновенно гибнет от холода (4), но ее восточные черты неожиданно выступают как яркий контраст северной вьюге. Ахматова противопоставляет суровому северу не нежность и хрупкость юга, но иной – горький и пряный колорит востока. Мотивы гибели, переплетаясь со снежными мотивами, создают эффект динамичного фона и четкого очертания смуглого силуэта на нем (5). Это образ не мраморной статуи, но статуи, сделанной из темного материала, – явственный, словно вылепленный словами. Подобный силуэт – темное на светлом – можно обнаружить и в «Стихах о Петербурге»:

… под аркой на Галерной
Наши тени навсегда.

Живые тени застывают, превращаясь в черные изваяния, на фоне ночного Петербурга,

Над Невою темноводной,
Под улыбкою холодной
Императора Петра.

Улыбка Петра - следствие и природного петербургского холода, и душевного холода жестокого властителя, «недовольного» «столицей новой», и холода бронзы, из которой сделан памятник. Ахматова стягивает воедино оттенки холодности, чтобы косвенно адресовать их героям, застывшим «под аркой на Галерной». Такой прием характерен для ахматовской лирики, когда непрямое объяснение какому-либо явлению можно найти только в заданном контексте. Это можно назвать «разрывом связи», о котором писали В.М. Жирмунский и Б.М. Эйхенбаум, но смыслового разрыва, по-видимому, здесь нет, просто границы семантического пересечения почти материально удалены друг от друга.
В финале поэмы «Реквием» возникает мотив статуи – памятника:

А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество.
Но только с условьем – не ставить его

Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.

Памятник должен напоминать древнегреческую героиню Ниобею, окаменевшую от горя. Ахматова представляет себя в роли статуи, но не обычной, а практически на глазах у читателя превращенной в статую из живого, страдающего человека (6). Лотова жена в трактовке Ахматовой предпочитает стать соляным столпом, навечно застыть ради последнего взгляда на покинутый дом, выбрать память вместо жизни:

Взглянула – и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.

Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд (7).

Мотив окаменения в «Реквиеме» звучит на протяжении всего текста: «каменное слово» падает на «живую грудь» героини, у которой «окаменела душа», «окаменелое страданье» выражается в глазах сына, имя апостола Петра обыграно в строке «Ученик любимый каменел» (8). Апогеем застывания в горестной неподвижности становится «Эпилог», где Ахматова описывает свой собственный памятник. Снег превращается в слезы: так внешний холод отражает страдание души, сливаясь с ним воедино. Горячая слеза в IV части поэмы («Под Крестами будешь стоять / И своею слезою горячею / Новогодний лед прожигать» (9)) противопоставлена застывшему льду – новогоднему, праздничному. Прилагательное «новогодний» звучит в данном случае едва ли не оксюморонно. Слезы разрушают неподвижность страшного мира и в финале оказываются снегом.
Итак, в ряде стихотворений Ахматовой упоминания холода, льда, снега становятся средством превращения невещественного в материальное. Между тем свойства снега у Ахматовой имеют непосредственное отношение к творческому процессу. Снег является отсылкой к Пушкину, Блоку, Мандельштаму. В строках из «Посвящения» «Поэмы без героя» «снежные» мотивы объясняют особенности творческого процесса:

… а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.

Лирика рождается из чужих «черновиков», слова появляются не сами по себе, а во взаимосвязи со словами других поэтов (10). Как растает снежинка, так растает и чужое слово, оставшись вечным и в то же время скрытым подтекстом, без которого не мог бы существовать сам текст. Не случайно «Посвящение» начинается строкой многоточий – тем, что Ю.Н. Тынянов называл «эквивалентом стиха».
У Ахматовой не «неба своды / Сияют в блеске голубом», а царят

Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.

В «Поэме без героя» обитель Муз тоже ледяная: «А сейчас бы домой скорее / Камероновой галереей / В ледяной таинственный сад, / Где безмолвствуют водопады, / Где все девять мне будут рады».
В стихотворении «Ведь где-то есть простая жизнь и свет…» Ахматова обыгрывает строки Пушкина «Город пышный, город бедный… Скука, холод и гранит»: «Но ни на что не променяем пышный / Гранитный город славы и беды». Это и есть пространство поэзии; заметим, однако, что оно заковано в лед, лишено солнца, но, разумеется, поскольку это мир творчества, не лишено света. «Сияющие» льды, так же, как и город (не названный, но отчетливо проступающий, хотя бы через Пушкина, Петербург) несут в себе не только беду, но и славу. Мрак и холод не лишают мир поэзии ощущения счастья, хотя голос Музы как будто несвободен и горестен («еле слышный»). Это может объясняться и общим трагическим колоритом ахматовского мифа, и переживанием дара творчества как тягостного, хотя и самого счастливого из всех даров.
Снежные мотивы сопутствуют у Ахматовой и образу Пушкина, который является для нее воплощением поэтического абсолюта:

Земная слава как дым,
Не этого я просила.
Любовникам всем своим
Я счастие приносила.
Один и сейчас живой,
В свою подругу влюбленный,
И бронзовым стал другой
На площади оснеженной.

Вероятно, здесь имеется в виду бронзовый памятник Пушкина (чьим потомком считал себя Н.В. Недоброво, к которому обращено стихотворение (11)). Пушкин оказывается в позиции неизменного любовника лирической героини, подобно тому, как в других ахматовских текстах Муза – ее подруга, сестра. В.М. Жирмунский отмечал, что у Ахматовой «было свое, «домашнее» восприятие Пушкина – не как поэта далекого прошлого, а как близкого ей человека, почти как современника» (Жирмунский 1973, 75). Бронзовый цвет памятника может обозначать и арапскую смуглость Пушкина, важную для поэтов серебряного века (12) («смуглый отрок», «смуглая рука» и «смуглые ноги» Музы), и пластическое ощущение темного, объемного предмета, выступающего из рамок кружащейся вокруг него метели, как в стихотворении «Когда о горькой гибели моей…». Свой памятник Ахматова тоже представляет бронзовым, как бы заимствуя для себя пушкинский цвет.
Мотивы зимы, снега и метели у Ахматовой неоднократно сопровождаются реминисценциями из текстов Пушкина. В стихотворении «Годовщину последнюю празднуй…» обыгрывается «серебрящийся» снег «Евгения Онегина», созданный на фоне «Первого снега» Вяземского. По наблюдению Ю.Н. Чумакова, «серебрящиеся «средь полей» «морозы» вытягивают из первой главы петербургскую зиму Онегина: «Морозной пылью серебрится / Его бобровый воротник» (обратим еще внимание на «полей» – «пылью»), и оба этих места позже откликнутся у Татьяны: «Нейдет она зиму встречать, / Морозной пылью подышать» (Чумаков 1999, 51). Вяземско-пушкинское серебро превращается у Ахматовой в «алмазную» зиму:

Годовщину последнюю празднуй –
Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
Нашей первой зимы – той, алмазной –
Повторяется снежная ночь…

… В грозных айсбергах Марсово поле,
И Лебяжья лежит в хрусталях…

… И трепещет, как дивная птица,
Голос твой у меня над плечом.
И внезапно согретый лучом
Снежный прах так тепло серебрится.

Снег ахматовской ночи осыпан алмазной пылью – это вариация «морозной пыли» пушкинского романа, а блистающая речка, одетая льдом, пятой главы «Онегина» превращается в хрусталь Лебяжьей канавки. К аллитерированной перекличке «полей» – «пылью» у Пушкина Ахматова добавит «прах», который продолжит звуковой и семантический ряд описания снега и русской зимы. И только тогда она употребит слово Вяземского и Пушкина: «Снежный прах так тепло серебрится». Последняя строфа стихотворения напоминает серебрящийся «бобровый воротник» первой главы «Онегина», так как голос звучит «над плечом», там, где должен серебриться от снежного праха воротник.
Плечо для Ахматовой, по-видимому, является важным элементом скульптурной изобразительности. В «Поэме без героя» «столетняя чаровница» (романтическая поэма) описывается полуживописно, полустатуарно:

Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.

Картины Брюллова сами по себе отличаются ясностью пластического изображения, а у Ахматовой образ приобретает очертания четко вылепленного плеча. Заметим, что именно поэма наделена подобной внешней чертой, это позволяет говорить о том, что творчество в поэтическом мифе Ахматовой является материально оформленным - овеществленным, осязательным.
Пять строф стихотворения «Годовщину последнюю празднуй…» пронизаны игрой света и тьмы, постоянным их столкновением – одновременно противостоянием и взаимосвязанностью, почти слиянием. Сначала вводится мотив алмазной зимы, то есть переливающегося света, который пронизывает ночную мглу: «Нашей первой зимы – той, алмазной – / Повторяется снежная ночь». Почему ночь светится, объяснения нет: читатель вправе увидеть в этом внутреннее, душевное сияние героини, тем более, что во второй строфе мгла подчеркнуто сгущается:

Погружается Мойка во тьму,
Свет луны как нарочно притушен (13),
И куда мы идем – не пойму.

Следующее световое пятно сменяет темное и как будто неизведанное пространство города, открывая новый оттенок тусклого освещения ночи: «Из тюремного вынырнув бреда, / Фонари погребально горят». Почти нереальные, словно созданные ночным воображением, фонари напоминают петербургские улицы, по которым Онегин едет на бал; правда, в отличие от ахматовских они залиты «веселым», праздничным сиянием:

Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом…

Объединяющий оба текста мотив света в ночном городе создает особый колорит – радостного блеска фонарей и снега у Пушкина и трагического («погребального») у Ахматовой. Вместе с тем в стихотворении «Годовщину последнюю празднуй…» печальные и счастливые переживания соединены в одно целое («в сердце веселье и страх»), подобно тому, как на черном фоне ночи через свет и его переливы развертывается любовный сюжет. Ахматова не всегда называет источник сияния, но в тексте как будто разворачивается целая панорама блеска: «В грозных айсбергах Марсово поле, / И Лебяжья лежит в хрусталях…». «Айсберги» и «хрустали» создают эффект распространяющегося на весь город освещения, рожденного, быть может, из стихов пушкинского романа, поскольку в «Евгении Онегине» зимний снег – снег сияющий, серебрящийся, переливающийся.
Ощущение счастья у Ахматовой возникает и от имплицитного присутствия пушкинской зимы. Несмотря на кажущуюся неизвестность пути («куда мы идем – не пойму»), в тексте четко очерчена дорога героев: бывшие царские конюшни, Мойка, храм Спаса-на-Крови, Михайловский сад, Инженерный замок, Марсово поле, Лебяжья канавка. Реальное движение сплетается с движением поэтическим: это дорога не только по ночному Петербургу, но и по пушкинскому тексту, по строфам первой и пятой глав «Евгения Онегина», где много зимних описаний, перекличек с Вяземским и Боратынским. Не случайно последнее слово в стихотворении «Годовщину последнюю празднуй…» - «серебрится», оно замыкает цепочку снежных ассоциаций. Прогулка двух влюбленных становится, как это часто бывает у Ахматовой, не только свиданием героев, но и свиданием поэтов. Пушкин и Вяземский участвуют в этой зимней (правда, пешей, а не в санях (14)) прогулке, и финальный свет («внезапно согретый лучом») возникает как свет поэзии, озаряющий пространство создаваемого текста.
Наконец, мы хотели бы остановить внимание на стихотворении «Все мне видится Павловск холмистый…»:

В белом инее черные елки
На подтаявшем снеге стоят (15).

И, исполненный жгучего бреда,
Милый голос как песня звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит.

«Павловск – подлинное владение Аполлона, - писал В.Н. Топоров, - и нигде более «аполлоновское» не представлено с такой полнотой и очевидностью, с такой органической слитностью с природно-пейзажным и с другими образцами творчества гения искусства» (Топоров 2003, 223). Статуя Аполлона становится для Ахматовой символом поэзии, подобно бронзовому Пушкину. Если в первой строфе стихотворения описывается летний парк («круглый луг, неживая вода, / Самый томный и самый тенистый»), то уже в третьей – осенний, находящийся на границе с зимним пейзажем: «белый иней», «подтаявший снег». Именно в снежный фон вписывается бронзовая статуя Кифареда с красногрудой птичкой на плече.
Сходство последних строф стихотворений «Годовщину последнюю празднуй…» и «Все мне видится Павловск холмистый…» - и семантическое, и синтаксическое, и ритмическое, выдает не только пристрастие Ахматовой к автореминисценциям, но указывает на, возможно, бессознательную близость двух текстов:

И трепещет, как дивная птица,
Голос твой у меня над плечом.
И внезапно согретый лучом
Снежный прах так тепло серебрится. И, исполненный жгучего бреда,
Милый голос как песня звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит

Использование анафоры «и» в первом и третьем стихах строф; полное метрическое совпадение первых двух стихов; наконец, голос, в первом случае, сравниваемый Ахматовой с дивной птицей, а во втором – с песней (что тоже является в какой-то степени вариантом трепетания птицы), звучащий над плечом героини в одном тексте и рядом с плечом Аполлона, на котором сидит птичка, в другом, - вот явные переклички между двумя строфами различных стихотворений, пронизанных мотивами статуарности и снега.
Павловск рождается из воспоминания, но описание его дается в виде прогулки (впрочем, не линейной, а, как и подобает воспоминанию, «спутанной», где один пласт свободно наслаивается на другой) – движения от «чугунных ворот» (16), через летний луг и мертвые озера, мимо черных елок «на подтаявшем снеге» к бронзовой статуе Аполлона Мусагета у входа в Новую Сильвию. И, подобно тому, как фонари в стихотворении «Годовщину последнюю празднуй…» появляются, «Из тюремного вынырнув бреда», «милый голос» оказывается «исполненным жгучего бреда». «Бред» воспоминаний превращается в поэтический бред на фоне зимнего города или зимнего парка, и пение голоса, подобное пению птицы (17), оборачивается пением поэта.
В «Поэме без героя» Ахматова дает определение началу ХХ века: «И серебряный месяц ярко / Над серебряным веком стыл». Серебро, по-видимому, является одним из контекстов, обозначающих для Ахматовой пушкинское – и вообще поэтическое - начало. В микроцикле «Городу Пушкина» серебристые ивы в Царскосельских садах навечно застывают в серебре стиха:

Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,
Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ…

«Серебряный век» для Ахматовой звучит как ответ пушкинскому «золотому». «Серебро» пушкинской зимы становится серебром поэзии, а чужое слово – тающей снежинкой на ладони поэта.

Примечания

1. Как отмечал Дж. Каллер, «смысл определяется контекстом, так как контекст включает в себя законы языка, обстоятельства, в которых находится автор, равно как и все прочее, что предположительно может иметь отношение к делу» (Каллер 2006, 76 – 77).
2. Так поступали и другие поэты «серебряного века», например, М. Цветаева, В. Ходасевич. А К.П. Петров-Водкин, создавая портрет Ахматовой, нарисовал на заднем плане фигуру Музы, подчеркнув тем самым материальность ее существования.
3. Анализируя «женский» миф у Гончарова и Тургенева, А. Фаустов указывает на связь «русалочьего» и скульптурного мифов. «Статуи <…> нередко поселяются вблизи водоемов (что было распространено и в садово-парковой традиции) <…> подобное приравнивание одного к другому объясняется древним торжеством первостихий» (Фаустов, Савинков 1998, 119). Соответственно, жар (огонь), по мнению исследователя, свидетельствует о вампирической природе водного создания. В лирике Ахматовой поэзия рождается из столкновения двух начал – водного и огненного, неподвижного и динамичного, жертвенного и губительного.
3. Ср. со стихотворением И. Анненского «<Я на дне>» («Трилистник в парке»), где лирическим героем является «обломок» руки статуи Андромеды.
4. Ср. мандельштамовское: «Ничего, голубка Эвридика, / Что у нас студеная зима», или: «Я Тинотину смуглую жалею - / Девичий Рим на берегу Невы».
5. Ср. с сонетом И. Анненского «Черный силуэт»: «И снег идет… и черный силуэт / Захолодел на зеркале гранита».
6. Горе заставляет поэта ощутить себя не только в роли статуи. «С армянского» открывает другой лик матери, потерявшей сына:

Я приснюсь тебе черной овцою
На нетвердых, сухих ногах,
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе и деткам твоим?»

Источники стихотворения - «Четверостишие» Ов. Туманяна и басня из сборника В. Айгекци «Князь и вдова» (Ахматова 1990, 417) только подчеркивают выбор Ахматовой - воплотить душевное переживание в материальное, что позволяет увидеть статуарность как один из способов создания предметности в лирике.
7. В. Вейдле считает, что это стихотворение посвящено поэтам-эмигрантам, что взгляд назад жены Лота – это взгляд на потерянную Россию (Вейдле 1973, 60).
8. В поэме обыгрывается и апостол Иоанн, начинающий свое Евангелие «В начале было Слово…»: слово у Ахматовой «каменное» – убивающее, в противоположность Евангельскому.
9. Возможно, это сознательная реминисценция из лермонтовского «Демона»: «Насквозь прожженный виден камень / Слезою жаркою, как пламень, / Нечеловеческой слезой!..».
10. Ср. со строками О. Мандельштама: «И снова скальд чужую песню сложит, / И, как свою, ее произнесет».
11. Ахматова как будто слегка играет, выводя Пушкина как своего любовника рядом с Недоброво, - играет отчасти вслед за самим Недоброво, почти влюбленным в Царскосельскую статую. Завидуя каменной деве, привлекавшей внимание и Пушкина, и Недоброво, Ахматова в стихотворении «Земная слава как дым…» совершает противоположный ход: делает бронзовый памятник Пушкина своим другим, рядом с реальным, возлюбленным.
12. Ср., например, у Цветаевой: «смуглая рука» Пушкина; «Не он ли, смуглый, крадет с арбы / Рукой моей - абрикосы». Цветаева, как и Ахматова, присваивает себе смуглую руку Пушкина.
13. В строке «Свет луны как нарочно притушен» фиксируется минимальность света, но так, что возникает ощущение его несомненного наличия.
14. Своего рода «прогулку» в санях мы увидим в стихотворении Ахматовой «Призрак»: это тоже зимняя дорога по ночному Петербургу, звучащая на фоне «Первого снега» Вяземского, «Евгения Онегина» и «Осени» Пушкина. Интересно, что первоначально все и было задумано как описание прогулки влюбленных в санях (вместо стиха «И странно царь глядит вокруг» был стих «И странно ты глядишь вокруг»).
Ахматова несколько раз подчеркивает сияние снега под зажженными фонарями:

Зажженных рано фонарей
Шары висячие скрежещут,
Все праздничнее, все светлей
Снежинки, пролетая, блещут…

… Сквозь мягко падающий снег
Под синей сеткой мчатся кони.

И раззолоченный гайдук
Стоит недвижно за санями,
И странно царь глядит вокруг
Пустыми светлыми глазами.

Глаза царя – глаза статуи: «пустые», «светлые». Общий фон стихотворения – снежный – отсылает к «Валкириям» Мандельштама («С тяжелыми шубами гайдуки / На мраморных лестницах ждут господ») и – через этот текст – к театральному «разъезду» первой главы «Онегина»:

Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят…
… Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони…

Ахматовская зимняя петербургская ночь, освещаемая фонарями, сверкающие снежинки на черном фоне заимствованы из арсенала пушкинской зимы, пушкинских описаний ночного Петербурга, а потому трагические нотки всегда оказываются смягченными пространством поэзии, отмеченным знаком Пушкина.
15. Вновь отметим напоминающий стихотворения Анненского пейзаж стихотворения, только вещественность в лирике Ахматовой имеет особое значение: снег именно «подтаявший», как будто смягченный, разреженный, что несколько размывает отчетливость силуэта. «Подтаявший снег» струится по щекам статуи-памятника в «Реквиеме». В стихотворении «По неделе ни слова ни с кем ни скажу…» лирический сюжет строится на контрасте зимы и весны: «Были весны и зимы, да что-то одна / Мне запомнилась только весна. / Стали ночи теплее, подтаивал снег…». Мотив подтаявшего снега вторгается в пространство между зимой и весной (в стихотворении «Все мне видится Павловск холмистый…» - между осенью и зимой), и очертания предметов становятся иными, как будто неразборчивыми, смазанными.
16. Дорогу от ворот через парк можно увидеть и в стихотворении Ахматовой «Летний сад». Это тоже воспоминание и тоже мечта о прогулке, реализуемая в тексте буквально: «Я к розам хочу, в тот единственный сад, / Где лучшая в мире стоит из оград <…> И замертво спят сотни тысяч шагов / Врагов и друзей, друзей и врагов. / А шествию теней не видно конца / От вазы гранитной до двери дворца». Лирическая героиня идет по Летнему саду, словно ее умершие, ставшие тенями, друзья и враги, она сама превращается в тень, чтобы оказаться в своем «единственном саду». Характерно, что Ахматова очерчивает границу воспоминаемого – воображаемого? – мира: «от вазы гранитной» (вход) «до двери дворца» (домика Петра I в противоположной стороне Летнего сада), замыкая пространство «лучшей в мире из оград».
17. Птица в лирике Ахматовой – явление особенное, часто связанное с Музой, душой, любовной тоской или поэзией. См., например, в выбранном нами «снежном», «зимнем» контексте: «Так птица о прозрачное стекло / Всем телом бьется в зимнее ненастье, / И кровь пятнает белое крыло»; «Лебедью тебя я стану звать, / Чтоб не страшно было жениху / В голубом кружащемся снегу / Мертвую невесту поджидать»; «… раз в году, / Когда растает лед, / В Екатерининском саду / Стою у чистых вод / И слышу плеск широких крыл / Над гладью голубой» и т.д.


Литература

Ахматова А.А. Собрание сочинений в двух томах. Т. 1. М., 1990.
Вейдле В. О поэтах и поэзии. Paris, 1973.
Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе ХХ века. М., 1993.
Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990.
Добин Е.С. Поэзия Анны Ахматовой. Л., 1968.
Жирмунский В.М. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973.
Каллер Дж. Теория литературы: краткое введение. М., 2006.
Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989.
Полтавцева Н.Г. Анна Ахматова и культура «серебряного века» // Царственное слово. Ахматовские чтения. Вып. 1. М., 1992.
Попова Н.И., Рубинчик О.Е. Анна Ахматова и Фонтанный Дом. СПб., 2000.
Рубинс М. Пластическая радость красоты: Экфрасис в творчестве акмеистов и европейская традиция. СПб., 2003.
Топоров В.Н. Из истории петербургского аполлинизма: его золотые годы и его крушение // Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. СПб., 2003. С. 119 – 263.
Фаустов А.А. «Женский» миф // Фаустов А.А., Савинков С.В. Очерки по характерологии русской литературы. Воронеж, 1998. С. 115 – 134.
Чумаков Ю.Н. «Евгений Онегин» А.С. Пушкина. В мире стихотворного романа. М., 1999.
Эйхенбаум Б.М. Анна Ахматова // Эйхенбаум Б.М. О прозе. О поэзии. Л., 1986. С. 374 – 440.

Опубликовано на Порталусе 06 ноября 2009 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?


КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА (нажмите для поиска): лед, снег, холод, статуарность, творчество



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама