Вострышев М. И. Московские обыватели М.: Молодая гвардия, 2007

"Да, обмелела Москва и измельчала жителями, хоть и много их стало..." - писала в своих записках конца XIX века одна московская долгожительница. С тех пор количество жителей (обывателей, по-старинному говоря) в первопрестольной с каждым годом приумножается, а ярких личностей, составлявших славу города, становится все меньше и меньше. Тем привлекательнее замысел Михаила Вострышева - в одной книге собрать биографические очерки наиболее колоритных москвичей трех последних веков: от загадочного "мага" Брюса, прозванного "русским Фаустом", до поэта середины XX века Лебедева-Кумача, за несколько часов, в один присест написавшего "Священную войну".

В книге около сорока очерков. Разумеется, они вынужденно кратки - иные размером в полторы страницы. Зато вместе они составляют живописнейшую мозаику судеб и лиц, оживлявших московскую жизнь на протяжении последних столетий. Кого тут только нет! Сиятельные вельможи, военные губернаторы и полководцы, коменданты и музыканты, издатели, литераторы, художники, врачи, адвокаты, купцы-меценаты и коллекционеры, церковные иерархи, юродивые, регенты, певчие... Люди всех слоев и званий, они объединены одним - не зря прожитым веком, своим неповторимым вкладом, который они внесли в тысячелетнюю летопись города. И не их в том вина, что имена многих из них ныне забыты. Что имеем, не храним. И нередко - торопимся поклониться чужому, легко забывая свое.

Да и само чужое-то в Москве относительно. Из одного перечня героев книги, насчитывающего около сорока имен, видно, насколько легко обрусевали в житейском море Москвы многочисленные пришельцы - армяне, татары, немцы... Этих последних среди достохвальных обывателей белокаменной оказалось особенно много: тут и доктор Гааз, и законник Розенштраух, и садовник Вобст, и архитектор Шехтель, и потомок Нюрнбергских патрициев Бюлер, и король русских мукомолов Эрлангер, и основатель Канатчиковой дачи Буцке, и выдающийся инженер, разработчик водопровода и прочих коммуникаций Шпейер, и некогда знаменитый московский бытописатель Вистенгоф, колоритные пассажи которого автор цитирует с явным пристрастием.

Многие из этих русейших иностранцев ныне прочно забыты. Что скажет, например, фамилия Гессе современному москвичу? Кто-то припомнит разве что немецко-швейцарского писателя с таким именем, а остальные и вовсе ничего. А ведь то был славный (по-пушкински славный!) комендант города во время наполеоновского лихолетья, немало сделавший для того, чтобы уберечь что возможно от супостата. О нем теперь можно прочесть, пожалуй, лишь в комментариях к академическому изданию "Войны и мира", а тут, у Вострышева, - целый очерк!

Автор собрал множество городских перлов - и памятных событий, и связанных с ними исторических анекдотов и солёных словечек. Смачный городской фольклор особенно украшает и оживляет книгу. "Лукавый ум" московитов, отмеченный еще Пушкиным, - самое что ни на есть драгоценное наследие жителей древней столицы. "Нет, не были похожи на нудных долдонов наши предки, они умели и смеяться, и зубоскалить, и шутить", - подчеркивает автор.

стр. 16

Многие из персонажей этой книги могли бы стать героями отдельных биографий в прославленной серии "ЖЗЛ". Надо надеяться, что со временем они таковыми и станут.

Ю. Архипов

Селезнев Ю. Достоевский М.: Молодая гвардия, 2007

Юрий Иванович Селезнев - один из самых ярких литературных критиков той эпохи, которую теперь принято именовать "брежневским застоем". Кубанский казак по происхождению, он в критике делал примерно то, что его земляк и тезка Юрий Кузнецов в поэзии. То есть служил пером Традиции. Сначала - в журнале "Наш современник", где был заместителем главного редактора, а в последние годы своей недолгой жизни в издательстве "Молодая гвардия", где он возглавлял ударную редакцию "ЖЗЛ". Там-то он опубликовал и собственную книгу - о Достоевском. Ныне, спустя четверть века, она вышла вторым тиражом.

Переиздание это, безусловно, оправдано. Хотя за минувшее время литература о Достоевском обогатилась большим количеством новых исследований и, что особенно ценно, стали доступны работы, созданные русскими критиками и философами, отрезанными на время от отечественного читателя фактом своей вынужденной эмиграции, труд Селезнева на их фоне не теряется.

Эта книга выстроена не столько по-исследовательски, сколько по-писательски. То есть в лучших традициях занимательного полубеллетризованного биографизма, в то время как раз оживлявшегося в отечественной словесности (вспомним книги Афанасьева и Марченко о Лермонтове, Лощица о Гончарове, Анненского о Лескове, серию "Политиздата" о революционерах былых эпох и др.). Селезнев внимательно прослеживает зигзаги жизни своего героя и грандиозные порывы его сознания, "которое, казалось, вот-вот вырвется за черту познаваемого". Но в фокусе авторского внимания оказываются и те неизбывные проблемы русской жизни, которыми мучился Достоевский и которые за истекший срок оказались вовсе не сняты, а, может быть, только усугублены историей.

От житейского моря, поглотившего великого грешника, к житию великого пророка России - так выстраивает Селезнев биографию Достоевского. Схема пусть и не нова, но в его исполнении убедительна и наполнена множеством ярких и выразительных деталей вроде бы прошедшей, но не исчезающей до конца эпохи. В качестве введения в литературу о Достоевском эта книга по-прежнему незаменима. Ее вполне можно рекомендовать школьникам - вместо скучноватых для них аналитических штудий. Селезнев, немало лет проведший над исполненными лихорадочного письма страницами Достоевского, и сам проникся завораживающей возгонкой его стиля. Местами кажется, что это не биография, а роман о Достоевском, где великий писатель предстает в роли чуть ли не самим собой сочиненного персонажа. Особенно это

стр. 17

касается истории его мучительной любви к Полине Сусловой, жестоко оборванной сумасбродной избранницей его сердца. Вот как - "по Достоевскому" - описывает этот момент разрыва биограф:

"Она увидела, как дрожат его губы, и предложила ехать к нему в отель. Когда они вошли в комнату, ноги его словно подкосились: не камень - человек, терпя-терпя да и треснет, - и он разрыдался вдруг, как ребенок. А ведь за четыре года каторги он ни разу не позволил себе заплакать от тоски в каком-нибудь потаенном углу".

Книги серии "ЖЗЛ" пишутся в самом разном ключе. Наиболее выигрышным из них представляется синтез исследования и художественного изображения, принцип свободно льющегося эссе, сочетающего в себе анализ добытых знаний с пластикой наглядности. В этом отношении книга Селезнева принадлежит к классике жанра.

Ю. Архипов

Демин В. Андрей Белый М.: Молодая гвардия, 2007

Боря Бугаев, около 1885 г.

Наконец-то русская литература дожила до биографии Андрея Белого - может быть, главного модерниста в мировой литературе XX века. В самом деле, и Джойс, и Пруст, и Кафка - эти общепризнанные "три кита" модернизма - иной раз кажутся лишь последователями экстравагантного русского гения.

Перед Валерием Деминым стояла трудная задача, ведь Андрей Белый сам рассказал о своей жизни, оставив пространные трехтомные мемуары, справедливо считающиеся лучшим памятником культуры Серебряного века. Казалось бы, что к этим мемуарам можно добавить? Однако стоит вспомнить, какое неприятие вызвали эти мемуары у ровесников и былых сподвижников Белого (особенно в стане эмигрантов). Дело не только в том, что воспоминания Белого больше походили на роман, на очередную его "субъективную эпопею" - таковы в той или иной степени все мемуары. Всех огорчило, а многих и возмутило то, что этот роман, писавшийся в начале тридцатых годов, получился в духе пресловутого социалистического реализма, тогда как раз объявленного "генеральной линией" советской литературы. То есть в нем было много искажений былой реальности в угоду новым идеологическим установкам. Так Белый (который величал себя Протеем), очевидно, пытался уберечься от грозно надвигавшихся репрессий, переиначивая многое в своем прошлом: пряча в воду расплывчатых намеков концы теософской мистики и выпячивая свои якобы исконные "демократические сочувствия". Таким образом, современному автору предстояло очистить творческую и житейскую биографию Белого как от неизбежно субъективной авторской самооценки, так и от потребованных от него временем "идейных" напластований.

И Демин с этой задачей вполне справляется. Не соревнуясь с Белым в словесно-художественной выразительности, он опирается на неопровержимую документальность. Правда, сносок и ссылок на другие издания и

стр. 18

архивные материалы в самой книге нет (таковы требования все же несколько облегченного жанра), но чувствуется: материал собран огромный. Кажется, ни один отзыв о Белом его сколько-нибудь заметного современника не остался без внимания.

Единственный, пожалуй, недостаток этой монографии состоит в том, что автор, вписывая своего героя в достаточно широкий контекст русской литературно-художественной и философской культуры первой трети XX века, почти без внимания оставляет контекст мировой, в частности, столь важный для Белого немецкий (за исключением Штейнера и штейнерианства). А ведь даже переписка Белого с Блоком, столь важная для судеб русского символизма, в основной тематике своей ("вечные возвращения", музыка и др.) вся протекала под знаком лихорадочно проглоченного Ницше, без "Заратустры" которого не было бы, несомненно, ни "Симфоний", ни "Серебряного голубя".

Ю. Архипов

Портрет работы Л. С. Бакста. 1906 г

Варламов А. Григорий Распутин-Новый М.: Молодая гвардия, 2007

Автор книги, лауреат премии Александра Солженицына, писатель Алексей Варламов (1963 г.р.) поставил перед собой задачу смелую, даже дерзкую - написать биографию одной из самых таинственных и зловещих исторических личностей. "В том море книг, статей, фильмов, мемуаров, научных, большей частью околонаучных исследований, докладов и обзоров, бульварных книг, спекулятивных историй, которые посвящены Григорию Распутину, его подлинные черты давно стёрлись, мифологизировались до такой степени, что восстановлению не подлежат. Вероятно, надо примириться с тем, что всей правды о Распутине мы так и не узнаем. И не потому, что знаем недостаточно, а потому, что знаем слишком много, и это знание наслаивается, как несколько одновременно звучащих в диссонансе инструментов. Заставить их звучать в унисон невозможно. Но что возможно - так это расслышать и сопоставить отдельные голоса", - замечает автор.

Несмотря на "диссонансы", писателю удалось составить самую полную на сегодняшний день биографию

стр. 19

загадочного старца, опираясь на ранее неизвестные документы, свидетельства современников, новые исследования. Это не просто жизнеописание, но попытка взглянуть на Распутина как на ключевую фигуру российской истории начала XX века. Слишком многое сошлось в "простом мужичке", оказавшемся в центре великосветской, политической и религиозной жизни страны. Вот подзаголовки некоторых глав книги: "Мужик и премьер: столкновение с П. А. Столыпиным", "Отношение к Распутину Государя и Государыни", "Правые против Распутина", "Левые против Распутина", "Дело о принадлежности Распутина к секте хлыстов: кто начал?", "Был ли Распутин немецким шпионом?".

Варламов показывает разное отношение к своему персонажу - от преклонения до проклятий. Епископ Феофан, к примеру, поначалу смотрел на "Сибирского Странника" как на "выдающегося подвижника", но вскоре узрел в нем "волка в овечьей шкуре". Зинаида Гиппиус считала его "крайне обыкновенным, незамечательным, дюжинным мужиком", а Василий Розанов - историческим явлением, "стоящим в одном ряду с Давидом и Соломоном, но при этом очень русским". Возможно, ближе к истине был Николай Гумилёв, показавший Распутина в стихотворении "Мужик" как всплеск народной стихии:

В гордую нашу столицу
Входит он - Боже, спаси! -
Обворожает Царицу
Необозримой Руси.

Таким образом, "народ в лице Распутина брал реванш... Распутин выступает не только как исторический персонаж, но и как явление природы. Он становится всеобъемлющ... и именно в этом заключалась главная загадка сибирского мужика, и даже не его самого, а тех чувств, которые он в российском обществе вызывал или, вернее, каковыми общество его наделяло".

Как бы то ни было, обожествлять и демонизировать Распутина не стоит. Сам Варламов называет его "историческим соблазном и испытанием", оказавшимся России не по силам. Последствия того катастрофического разлома русской жизни сказываются до сих пор. А ведь по закону диалектики развитие идёт по спирали, "и не приведи Бог, чтобы на каком-нибудь витке русской истории повторилось то, что завязалось в России столетие назад, и натянутый как тетива странник приблизился к царствующему граду..."

О. Глебова

стр. 20

Таирова-Яковлева Т. Мазепа М.: Молодая гвардия, 2007

Обстоятельная биография кумира нынешней "самостийной" Украины таит в себе множество головокружительных сюжетов: политические расчеты, заговоры, тайные союзы, интриги, измены, сражения, убийства - исподтишка и в открытом бою, любовь ко всему женскому роду-племени и к отдельным юным паненкам... Да все это еще и в теснейшем соприкосновении и перекрестье с "гением Петра". Займись опытный романист этим героем, материала хватило бы на пространную и увлекательную сагу. Но и под неторопливым пером исследовательницы возникает вполне живописный образ, а благодаря обилию исторических деталей бурная эпоха рубежа XVII-XVIII веков на наших глазах оживает. "Школьный" Мазепа, подсвеченный хрестоматийной "Полтавой" Пушкина, слишком однолинеен, сведен, по сути, к жалкой роли предателя праведного дела Богдана Хмельницкого по воссоединению с Россией. Архивные материалы, привлекаемые автором, рисуют картину куда более сложную. И Богдан не так прям, и Мазепа немало колебался, прежде чем, без конца взвешивая на весах расчета и совести обстоятельства, "перекинуться к ляхам".

Высокообразованный выпускник Киево-Могилянской духовной академии, владевший семью языками, переводивший древних стихотворцев, построивший немало памятных храмов на Украине, покровительствовавший, в частности, великому святителю Димитрию (в дальнейшем Ростовскому), Мазепа был одним из просвещенных деятелей своего времени, и кто знает, как повернулась бы история русско-украинского братания, не столкнись он с грубой и бесцеремонной корыстью иных сатрапов Петра - прежде всех, конечно, пресловутого лихоимца Александры Данилыча Меньшикова. Но что случилось, то случилось, и трехсотлетней давности боль очередного раскола, недавно вновь с такой остротой напомнившая о себе, связалась с его, Мазепы, именем.

Понятно стремление нынешних украинских националистов полностью обелить имя Мазепы, лик которого украшает теперь валюту их государства. Однако несколько странным кажется то обстоятельство, что этой тенденцией невольно заражается и русский автор в своей естественной для биографа симпатии к своему герою. Таирова-Яковлева даже недоумевает, отчего это Петр Великий так осердился именно на Мазепу: ведь его, Петра, предал и саксонец Август Сильный, сначала коварно втянувший Россию в распрю со шведами, а потом вдруг перекинувшийся к супостатам. И ничего, мол, Петр стерпел, принял это за обычные извивы эгоистичной европейской политики. По правде говоря, нельзя читать подобные пассажи без оторопи: неужели русскому автору нужно объяснять, что саксонцы нам все же, при всей временами дружбе, чужие, а украинцы - свои? Ведь мы, в сущности, один народ, из одного, киевского, корня произошедший!

Ю. Архипов