1

29 октября (старого стиля) 1910 года в крупнейших газетах Петербурга и Москвы появилось следующее сообщение:

"В Туле распространился престранный слух. Приехавший из Ясной Поляны посланный рассказал, что вчера, 28 октября, в 5 ч. утра, Лев Николаевич Толстой ушел из дома с доктором Маковицким и вторые сутки неизвестно где находится; графиня Софья Андреевна в отчаянии. Лев Николаевич Толстой оставил ей письмо, что он решился последние дни своей жизни провести в одиночестве. Соседи подтверждают этот слух".

Сообщение было подписано старинным другом семьи Толстых - князем Дмитрием Дмитриевичем Оболенским.

Оболенский тотчас же отправился в Ясную Поляну. Он застал обитателей Ясной в страшном смятении. Жена Льва Николаевича Софья Андреевна два раза пыталась утопиться в пруду. Вызванные срочными телеграммами, с'езжались сыновья Толстого. О том, куда скрылся Толстой, никто не знал, кроме младшей дочери. Но Лев Николаевич взял с нее слово, что она будет молчать. В новой телеграмме, разосланной в газеты, Оболенский сообщал, что Толстой просил "не искать его и не приезжать, если откроется его местопребывание, и простить причиняемое огорчение".

С тех пор прошло тридцать лет. О причинах ухода Толстого из Ясной Поляны за это время исписаны торы бумаги.

Известно, что личная жизнь гениального художника была в последние десятилетия несчастлива. Ему становилось все тяжелей и тяжелей оставаться в кругу своей семьи. В дневнике Толстого за 1910 год есть строки, проникнутые глубоким отчаянием: "Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших" (запись от 26 октября 1910 года).

Но нельзя понять подлинных причин ухода Толстого, если все свести к семейному раздору.

Ясная Поляна не была изолированным островом. Сюда доходили вести о жестоких насилиях самодержавия над рабочими и крестьянами, о непрекращавшейся народной борьбе, о стачках и восстаниях. Узнав о расправе с крестьянами в Лебедянском уезде, Тамбовской губернии (шесть человек было убито и пятнадцать ранено, из них трое смертельно), Толстой был потрясен и не смог сдержать рыданий. Но его положение в семье было таково, что он сам как бы становился участником насилий над мужиками. Об'ездчик-черкес Ахмет, нанятый Софьей Андреевной для охраны графских владений, приводил в Ясную Поляну пойманных голодных крестьян. После одного такого случая Толстой записал в дневнике: "ужасно стало тяжело. Прямо думал уйти" (запись от 4 июня 1910 года).

Толстой был измучен до крайней степени. Но этот "матерый человечище", как назвал его Ленин, продолжал ежедневно писать, совершать дальние верховые прогулки, интересоваться автомобильными гонками и техникой кинематографа. В апреле 1910 тола он говорил Леониду Андрееву, что намерен писать для кино. В конце июля близкие друзья узнали от Льва Николаевича, что он задумал художественное произведение в новой форме: "ни повесть, ни стихотворение, ни роман". А через несколько дней Лев Николаевич отмечает в дневнике: "Суета не дает работать".

Жить для Толстого - значило творить, а творить в Ясной Поляне уже нельзя было.

Приняв решение, Толстой действовал с необыкновенной твердостью и быстротой.

В три часа утра 28 октября он разбудил своего друга - доктора Душана Петровича Маковицкого - и велел собираться. Потом пошел к младшей дочери. "Я никогда не забуду его фигуру в дверях в блузе, со свечой в руках, освещающей его светлое, прекрасное и вместе с тем полное решительности и твердости лицо", - писала впоследствии А. Л. Толстая в своих воспоминаниях. От'езд должен был произойти в тайне от Софьи Андреевны.

Была темная, сырая осенняя "ночь. Толстой пошел искать кучера, по дороге поскользнулся, упал и потерял шапку. Раздосадованный, он вернулся домой, торопливо надел другую шапку и снова пошел на конюшню, захватив по настоянию дочери электрический фонарик (Толстой не хотел брать с собой ничего, кроме самопишущего пера, дневника, палки с раскладным сиденьем и необходимой одежды). Дрожащими руками он помогал кучеру запрягать лошадей.

Пролетка, в которой сидели Толстой и Маковицкий, выехала за усадьбу. В деревне уже топились печи, в избах светились огни. Заслышав стук пролетки, несколько крестьян вышло на дорогу. Впереди скакал верховой с факелом, освещая путь. Крестьяне узнали в пролетке Толстого, укрытого армяком.

Пролетка остановилась у вокзального здания станции Щекино.

Прежде всего Лев Николаевич решил навестить свою сестру Марью Николаевну - монахиню, жившую в женском монастыре Шамордино, в Козельском уезде, Калужской губернии. До Козельска надо было добираться через Горбачеве. Поезд на Горбачево отходил только через полтора часа. Толстой разволновался. У него мелькнула мысль поехать сначала в Тулу (противо-

положное направление), а оттуда - в Горбачево. Маковицкому с трудом удалось отговорить Льва Николаевича от этого плана. До Горбачева Толстой ехал во втором классе, а оттуда - в переполненном и накуренном вагоне третьего класса. Держался он бодро. Увидев, что в проходе стоит женщина с ребенком, он охотно подвинулся, освобождая ей место. Через некоторое время вышел на переднюю площадку подышать свежим воздухом. Рядом с Толстым стояли крестьянин и крестьянка с девочкой. Толстой уселся на свою палку с раскладным сиденьем и с удовольствием вдыхал морозный воздух. Обеспокоенный Маковицкий сказал что-то насчет встречного ветра, простуды. Лев Николаевич с улыбкой ответил, что встречный ветер бывает и при верховой езде и что это ему нисколько не мешает.

Вернувшись на место, Лев Николаевич разговорился с публикой. Многие его узнали. Вскоре разгорелся опор.

Толстой пытался доказать правильность своего отрицательного взгляда на науку. "Лев Николаевич горячился, - пишет в своих воспоминаниях доктор Маковицкий. - Как ни тихи были слушатели, все-таки надо было напрягать голос. Я несколько раз хотел его поспросить перестать, но некогда было вставить слова, возражения ему так и сыпались. Говорили больше часа.

Лев Николаевич вышел на площадку. Землемер и гимназистка пошли за ним с новыми возражениями: гимназистка - за полезность науки, указывая Льву Николаевичу на электрический фонарик, которым он себе посветил, ища рукавицу на полу вагона".

Со станции Козельск Толстой отправил младшей дочери письмо, в котором описал дорогу: "Пришлось от Горбачева ехать в 3-м классе, было неудобно, но очень душевно приятно и поучительно". В этом же письме Лев Николаевич просил привезти ему книги, "штучку для заряжения пера (чернила взяты)" и сообщал, что хочет "написать сюжеты снов и просящихся художественных писаний". Мысль о возобновлении плодотворного литературного труда не оставляла его ни на минуту.

Ночь с 23 на 29 октября Толстой переночевал в гостинице монастыря "Оптина пустынь" (в 5 верстах от Козельска).

Утро провел он за работой. Здесь была дописана статья против введенной царским правительством смертной казни, начатая еще в Ясной Поляне. В шесть часов вечера Толстой покинул "Оптину пустынь", не поговорив со "святыми отцами" (что не помешало, однако, церковникам распространять потом слух, будто Толстой, отлученный от церкви, приезжал в монастырь просить о снятии с него отлучения).

29 и 30 октября Толстой провел у сестры в Шамордино. Сюда же приехали из Ясной Поляны Александра Львовна и ее подруга Феокритова, работавшая у Толстого переписчицей. Их рассказы о том, что произошло за эти дни в Ясной, повергли Льва Николаевича в мрачное состояние. Он написал Софье Андреевне письмо, кончавшееся словами: "Прощай, милая Соня... Жизнь не шутка и бросать ее по своей воле мы не имеем права. И мерить ее по длине времени тоже неразумно. Может быть, те месяцы, которые нам осталось жить, важнее всех пережитых годов и надо прожить их хорошо".

Утром 31 октября, сидя в вагоне посада, уносившего его на юг, Толстой попросил газету. Его дочь вышла на ближайшей станции и вернулась с целым ворохом газет. Просмотрев их, Лев Николаевич сказал упавшим голосом:

- Все уже известно... Все газеты полны моим уходом...

Он пожаловался на озноб. Его укрыли поддевкой и пледом, но озноб не проходил.

Толстой почувствовал себя совсем худо. Решено было прорвать поездку. Поддерживаемый под руки, он вышел на перрон незнакомой пустынной станции. Это было Астапово.

Когда Толстой, не снимая шубы, сидел в гостиной в домике начальника станции Озолина, ожидая, пока ему приготовят постель, он был, видимо, далек от мысли, что пришел к концу своего жизненного пути. Несколько раз повторял он, что завтра надо будет ехать дальше.

Он долго не хотел ложиться. Попросил, чтобы на столик поставили свечу, положили спички, записную книжку, перо...

Его раздели и уложили в кровать. Ночью он бредил.

- Удрать... удрать... догонят, - шептал он в забытьи.

2

В скромной комнате начальника станции, на простой железной кровати, умирал гениальный человек, проживший большую, творческую, трудную жизнь.

Мучительные противоречия, которыми проникнута была вся его духовная жизнь, терзали его ум и сердце и в последние минуты.

Толстовско-христианская мораль превозносила страдания и требовала смиренного, покорного ожидания смерти. А Толстой хотел жить. Близкие Льва Николаевича, заражаясь его настроением, были уверены, что и на этот раз его могучий организм (как это бывало неоднократно раньше) одолеет болезнь.

Но болезнь (воспаление легких) не отступала.

Ночью 5 ноября больной неожиданно приподнялся на подушках и потребовал, чтобы ему прочитали то, что он продиктовал. Дежуривший врач ничего не мог прочесть: он слышал лишь стоны и бессвязные слова...

Наутро, выслушивая больного, врачи констатировали расстройство ритма сердца.

Толстой все еще сохранял сознание. То, что было главным делом его жизни, - творчество - Лев Николаевич пытался делать и у порога смерти. Иногда, в забытьи, он начинал писать пальцами по одеялу...

За день до смерти Толстой снова пытался диктовать. Снова, как в прошлую ночь, он сел на кровати. К нему подошли дочери.

- Поправить подушки?

- Нет, - отчетливо сказал больной, - нет... Только одно советую вам помнить: есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва...

Лев Николаевич Толстой скончался 7 ноября 1910 года, в шесть часов пять минут утра. У его постели были родные и близкие. Друг Толстого, пианист А. Б. Гольденвейзер (ныне директор Московской консерватории), подошел к окну, за которым дежурили корреспонденты, и сказал в форточку одно слово: "Скончался". Через несколько минут телеграф разнес весть о смерти Толстого по всей России и по всему миру.

3

С первого же дня своего ухода Толстой не без основания опасался, что его выследят, не оставят в покое, начнут преследовать по пятам. Эти опасения не обманули его.

Уже 30 октября в Ясную Поляну явился помощник начальника Тульского сыскного отделения Жемчужников. Сей господин постарался проявить максимум филерской оперативности. Разузнав на станции, куда были взяты билеты, он догнал Толстого в пути и сел в поезд.

Спутники Толстого рассказывали, как по вагону прохаживался человек с рыжими усами. Человек этот появлялся то в штатской одежде, то в форме железнодорожного служащего. На одной остановке рыжеусый вдруг исчез, но потом снова появился. Кондуктора сообщили спутникам Толстого, что подозрительный суб'ект выходил на телеграф. Телеграмму он подавал на имя тульского губернатора.

Телеграммы адресовались не только в Тулу: в курсе событий был и Петербург. Когда в министерстве внутренних дел стало известно, что Толстой остановился на станции Астапово, туда был срочно командирован сам вице-директор департамента полиции Харламов. На другой день в Астапово прибыли представители высшего духовенства (Толстой, как известно, даже не разговаривал с ними).

Буржуазная пресса немедленно сделала из ухода Толстого сенсацию. Газетные полосы запестрели крикливыми аншлагами о "драме в Ясной Поляне", о "трагедии яснополянского мудреца", о "великой совести мира", и т. д., и т. п.

В Астапово мчались репортеры "Речи", "Утра России", "Газеты-Копейки", "Киевской мысли" и др. Даже черносотенное "Новое время", которое совсем недавно обливало со своих страниц Толстого грязью, озаботилось посылкой своего корреспондента к месту, где "угасала великая жизнь..." Одна газета стремилась перещеголять другую.

Вся эта шумиха была не беспричинна. Дело происходило осенью 1910 года.

Ленин писал об этом времени: "Полоса полного господства черносотенной реакции кончилась. Начинается полоса нового под'ема"¹ . Уже с лета, появились признаки нового оживления пролетарской борьбы. Возрастало число забастовщиков. Волновалось студенчество.

Использовать последние дни великого писателя земли русской для борьбы с революцией - этого добивались и правительственный лагерь и лагерь либеральной буржуазии. Разница между первым и вторым при осуществлении этого плана заключалась лишь в методах. Черносотенцы рубили сплеча. Был пущен гнусный слух, что Толстой "раскаялся" и хочет вернуться в "лоно православной церкви". Либералы действовали тоньше и подлее: лицемерно скорбя о смерти Толстого, захлебываясь в потоке льстивых, цветистых фраз о "толстовской совести", огни замалчивали, утаивали его беспощадную критику существующего строя.

Но все эти попытки оказались тщетными. Вопреки стараниям властей и полиции, церкви и прессы, вопреки желаниям самого Толстого события, начавшиеся 23 октября 1910 года, оказали немаловажное влияние на рост революционного сознания масс.

Едва в поселке Астапово и в окрестных деревнях стало известно о смерти Толстого, как к маленькому домику, окруженному липами и ветлами, потянулся народ. Железнодорожники убрали комнату, где лежал покойный, еловыми ветвями и цветами. Какой-то рабочий предложил спеть "Вечную память". Раздалось дружное пение сильных простых голосов. Десятки людей в первый раз в жизни принимали участие в гражданской панихиде.

Астаповский телеграф принял телеграмму из Петербурга, от социал-демократической фракции Государственной думы. Социал-демократическая фракция, говорилось в телеграмме, "выражая чувства Российского и всего международного пролетариата, глубоко скорбит об утрате гениального художника, непримиримого и непобежденного борца с официальной церковностью, врага произвола и порабощения, громко возвысившего свой голос против смертной казни, друга гонимых"² .

8 ноября желтый, без крестов, гроб с телом Толстого был установлен на помосте в багажном вагоне. Траурный поезд тронулся к станции Засека (Ясная Поляна).. Обгоняя поезд, летели распоряжения жандармов о высылке отрядов стражников и полиции и о "воспрепятствовании демонстраций".

Толстого хоронили 9 ноября в Ясной Поляне.

В этот день в столичных газетах печатались отчеты о происходившем накануне заседании Государственной думы. Когда было предложено почтить память Толстого вставанием (предложение исходило от со-

¹ Ленин. Т. XTV. стр. 392.

² См. Ленин. Т. XIV, стр. 557. прим. 213-е.

циал-демократической фракции), депутат Пуришкевич демонстративно развалился в своем кресле. А депутат Замысловский сказал: "Деятельность Толстого за последнее время была разрушительной, а наша деятельность должна быть созидательной". Пролетариат думал на этот счет иначе. Во всех больших городах России, как писал Ленин, рабочие откликнулись на смерть писателя, "который дал ряд самых замечательных художественных произведений, ставящих его в число великих писателей всего мира", на смерть мыслителя, "который с громадной силой, уверенностью, искренностью постав и л целый ряд вопросов, касающихся основных черт современного политического и общественного устройства"¹ . Московское профессиональное общество рабочих-мануфактуристов в принятой резолюции выражало "свою глубокую печаль по поводу кончины великого таланта, неутомимого и смелого разоблачителя и обличителя лжи и насилий нашей жизни и борца против смертной казни..." Другая рабочая организация отправила близким Толстого такую телеграмму: "Московское профессиональное общество столяров, ткачей и плотников разделяет скорбь об утрате великого писателя, мыслителя и борца за освобождение, человечества от насилия и гнета..."

9 ноября 1910 года в Москве было беспокойно.

Рабочие завода Густава Листа, придя на работу в семь часов утра, через час бросили ее и разошлись по домам. То же самое произошло на заводе Бромлея, электрическом заводе Вестингауза, типографии Бури и других предприятиях. Многие книжные лавки были закрыты. На пол дня прекратили торговлю многие потребительские общества. В одиннадцать часов утра конная полиция разгоняла на Моховой толпу студентов и курсисток. Как сообщал в охранку ротмистр Вахнин, толпа направлялась в Хамовники, к дому Толстого. Все студенты шли без фуражек. Толпа пела "Вечную память".

На Курском вокзале скопились тысячи людей, желавших попасть на похороны в Ясную Поляну. Там и здесь мелькали венки. Один из венков был украшен лентой с надписью: "Льву Николаевичу Толстому социал-демократическая фракция Государственной думы от российского пролетариата". По решению фракции, два депутата были делегированы для участия в похоронах писателя.

Вокзал был оцеплен полицией. Ждали дополнительных поездов. Но в последнюю минуту стало известно, что по распоряжению из Петербурга дополнительные поезда поданы не будут.

Тело Толстого было предано земле в три часа дня. Речей на могиле не было. Когда гроб был засыпан землей, толпа начала понемногу расходиться...

По всей России прокатилась волна забастовок и манифестаций. Впервые за годы реакции так открыто проявилась ненависть масс к самодержавию; смерть Толстого была поводом для проявления этой ненависти. В Киеве и Харькове для подавления студенческих беспорядков в помощь полиции были вызваны войска. В Варшаве состоялось уличное шествие с пением "Вечной памяти". Повсюду звучали речи против царского правительства. Через два дня после похорон Толстого в Петербурге произошла бурная антиправительственная демонстрация с пением и флагами.

Так провожало Толстого в последний путь молодое поколение России. К рабочему классу, к революционной учащейся молодежи обращал свои проникновенные слова Ленин в статье по случаю смерти Толстого: "Умер Толстой, и отошла в прошлое дореволюционная Россия, слабость и бессилие которой выразились в философии, обрисованы в произведениях гениального художника. Но в его наследстве есть то, что не отошло в прошлое, что принадлежит будущему. Это наследство берет и над этим наследством работает российский пролетариат"² .

¹ Ленин. Т. XIV, стр. 404.

² Ленин. Т. XIV, стр. 403.