Проф. Б. Козьмин

23 августа 1846 г. в одной из аудиторий Петербургского университета собрались в ожидании прихода профессора только что принятые на филологический факультет студенты-первокурсники. Все они были в новеньких, в первый раз надетых форменных сюртуках. Лишь один из них резко отличался своим одеянием от остальных. Его сюртук был потрёпанным и имел на себе следы продолжительного употребления.

Его сосед, заинтересованный его внешностью, спросил:

- Вы, вероятно, второгодник?

- Это вы предполагаете, видя на мне старый сюртук? - отозвался спрошенный.

- Да.

- А я купил его на толкучке¹ .

Так впервые встретились два человека, жизненные пути которых в дальнейшем неоднократно пересекались.

Студентом в поношенном сюртуке был знаменитый впоследствии - публицист и революционный деятель Н. Г. Чернышевский, незадолго до этого приехавший из родного Саратова в Петербург для завершения своего образования. Собеседником же его был известный в будущем поэт и журналист М. И. Михайлов, так же, как и Чернышевский, вписавший своё имя в историю нашего революционного движения 1860-х годов. Как и Чернышевский, Михайлов приехал в Петербург для поступления в университет. Однако здесь его постигла на первых же порах большая, неудача: он срезался на экзаменах, и ему не оставалось другого выхода, как поступить в университет вольнослушателем;

Чернышевский и Михайлов понравились друг другу и очень скоро сблизились. Их сближению способствовало и то, что они являлись почти однолетками, (Михайлов был на полгода моложе Чернышевского), и то, что в их интересах было немало общего. Оба они увлекались литературой. Правда, Чернышевского интересовала преимущественно литература политическая и историческая, а Михайлова занимался поэзией и беллетристикой. Тем не менее, в разговорах друг с другом они находили немало тем, одинаково привлекательных для обоих.

Интерес к Михайлову поддерживался в Чернышевском также тем, что в лице своего молодого товарища по университету он впервые встретился с литератором, произведения которого уже печатались в журналах. Ещё в 1845 г., до приезда Михайлова в Петербург, в "Иллюстрации" Н. В. Кукольника, а затем и в других изданиях начали появляться его стихотворения и бытовые очерки. Михайлов в качестве начинающего и подающего надежды писателя приобрёл уже некоторую известность если ещё не в читательской массе, то в тогдашних литературных кругах. По свидетельству одного современного журналиста, Михайлов с самого появления его "в кругу литературной петербургской молодёжи приобрёл её любовь и всеобщую симпатию". "Добродушный, восторженный, увлекающийся, он всегда был готов пожертвовать собою для других, для тех

¹ Шелгунова Л. "Из далёкого прошлого", стр. 111. СПБ. 1901, ср. Шелгунов Н. "Воспоминания", стр. 95. М. и П. 1923.

идей, которые он считал гуманными и справедливыми"¹ , - писал впоследствии про Михайлова этот журналист. Людей, знакомившихся с Михайловым, пленяли в нём его любовь к литературе и преданность её интересам. К этому нужно прибавить, что уже в то время Михайлов поражал своих знакомых обширными сведениями в области истории художественной литературы, как русской, так и западноевропейской.

Сближало Чернышевского с Михайловым и то, что оба они вышли отнюдь не из верхов тогдашнего общества. Хотя и дворянин по паспорту, Михайлов в действительности являлся таким же "разночинцем" по происхождению, как и Чернышевский.

Его дед, крепостной крестьянин, был отпущен на волю помещицей, которой он принадлежал. Однако после её смерти наследники сумели, по формальным основаниям, вновь закабалить его. Дед Михайлова не хотел примириться с потерей полученной им свободы. Он резко протестовал против несправедливости, учинённой над ним. За это он попал в тюрьму и был, подвергнут телесному наказанию. Всё это, вместе взятое, привело его к преждевременной смерти.

Отец Михайлова проделал незаурядную чиновничью карьеру. Начав службу канцелярским писцом, он кончил её на должности, в достаточной степени крупной по провинциальному масштабу, - на посту управляющего Илецким соляным промыслом. Получив от отца "приличное" состояние, он не только сохранил, но и приумножил его. Будучи человеком, интересовавшимся науками и литературой и обладавшим порядочной библиотекой, отец Михайлова дал своим детям хотя и домашнее, но весьма недурное по тем временам образование. При них состояли гувернёры - немец и француз, от которых М. И. Михайлов получил прекрасное знание иностранных языков. Поляк-повстанец 1830 г., отбывавший ссылку в Илецкой Защите, обучал М. И. Михайлова другим "предметам".

Михайлов был первым из товарищей по университету, с которым Чернышевский познакомился и сблизился. В письмах Чернышевского к родным, относящихся к 1846 - 1847 гг., фамилия Михайлова встречается довольно часто. Из этих писем видно, насколько Чернышевский заинтересовался личностью своего нового приятеля.

"Из своих товарищей был я только ещё у одного Михайлова, - сообщал 8 сентября 1846 г. Чернышевский отцу и добавлял: - Он очень умная и дельная голова"² .

В одном из следующих писем (6 ноября того же года) Чернышевский писал: "Михайлов мне очень нравится: чрезвычайно умная голова. Из него выйдет человек очень замечательный"³ .

В письме от 1 января 1847 г., сообщая отцу, что он ещё не успел завести в Петербурге таких близких и задушевных друзей, какие были у него в Саратове, Чернышевский добавлял: "Правда, мы очень часто бываем, друг у друга с Михайловым, но всё я ещё не так дружен с ним, чтобы говорить от души о том, что лежит на сердце"⁴ .

Через несколько дней (4 января) Чернышевский сообщает отцу, что накануне он посетил Михайлова, и что они занимались чтением "Отечественных записок" и приложения к "Современнику"⁵. Чтобы яснее было, что именно привлекало к себе внимание друзей, необходимо пояснить, что прибавление к "Современнику", вышедшее в начале 1847 г., содержало в себе знаменитый роман Герцена "Кто виноват?".

Ещё через несколько дней (10 января) Чернышевский в письме к

¹ Зотов В. "Петербург в сороковых годах". "Исторический вестник" N 5 за 1890 г., стр. 294.

² Чернышевский Н. "Литературное наследие". Т. II, стр. 62. М. и Л. 1928.

³ Там же, стр. 75.

⁴ Там же, стр. 87.

⁵ Там же, стр. 89.

отцу вновь упоминает о Михайлове, сообщая: "Редкий день проходит без того, чтобы Михайлов не был у нас или я у него"¹ .

Подробнее на своих взаимоотношениях с Михайловым Чернышевский остановился в письме к отцу от 7 февраля того же года.

"Я не знаю, - писал он, - как вам хорошенько написать о моих отношениях с ним. Мы очень часто бываем друг у друга. Когда бываем, то очень не церемонимся или, как это сказать, - когда говорится, говорим, когда нет, и не стараемся говорить; он со мной откровенен, очень откровенен, но у него уже такой характер, не то, что у меня. Впрочем, и я с ним гораздо более откровенен, нежели с другими. Не любить его нельзя, потому что у него слишком доброе сердце. Но всё я ещё не столько знаю его, чтобы совершенно сказать, что считаю себя его другом. Сблизились мы очень скоро. Разумеется, чем больше я стал узнавать его, тем более стал любить, хоть и не скажу, чтобы всё в нём нравилось. Но всё же я его более всех других люблю"² .

Итак, полной близости между Чернышевским и Михайловым не установилось. Было в характере Михайлова что-то такое, что сдерживало дружеские чувства Чернышевского и мешало установлению между ними полной откровенности. Несмотря на это ни с кем из товарищей своих по университету Чернышевский в это время не сблизился насколько, насколько с Михайловым.

Как мы видели из писем Чернышевского, он и Михайлов встречались друг с другом почти ежедневно, вместе читали и в дружеской беседе делились мнениями по интересовавшим их вопросам.

Дальнейшему росту их близости и дружбы помешало одно непредвиденное ими ранее обстоятельство: Михайлову пришлось бросить университет, покинуть Петербург и перебраться в провинцию. Сделать это побудили его стеснённые материальные обстоятельства, в которых он оказался. Его тогдашний литературный заработок был настолько незначителен, что прожить на него не представлялось никакой возможности. Средства же, унаследованные от отца, умершего за некоторое время до переселения Михайлова в Петербург, при полном неумении его беречь деньги, быстро истощались. Любивший удовольствия и комфорт, Михайлов на первых порах вёл в Петербурге довольно широкую жизнь, не считаясь с находившимися в его распоряжении средствами. Однако вскоре ему пришлось задуматься о будущем. На помощь ему пришёл один из его родственников, проживавший в Нижнем Новгороде. Узнав о стеснённом материальном положении Михайлова, он нашёл для него место в нижегородском соляном правлении. Итак, Михайлову пришлось на несколько лет расстаться с Петербургом. На время порвалась и личная связь его с Чернышевским.

Однако они не забыли друг о друге и по временам обменивались письмами. Когда в феврале 1850 г. до Чернышевского дошёл слух о предстоящем возвращении Михайлова в Петербург, он отметил в своём дневнике: "Я этому был рад от души"³ . Однако слух этот не оправдался, и в мае того же года Чернышевский напомнил о себе Михайлову письмом, написанным в весьма дружеских тонах⁴ .

"Вот можете удостовериться, - писал Н. Г. в начале своего письма, - что ни время, ни расстояние не ослабляет дружбы... доказательство вечности моей дружбы и других чувств к вам у вас в руках: читайте и удивляйтесь".

¹ Чернышевский Н. "Литературное наследие". Т. II, стр. 90.

² Там же, стр. 99.

³ Чернышевский Н. Указ. соч. Т. I, стр. 503.

⁴ Это и другое, цитируемые ниже, письма Н. Г. Чернышевского к Михайлову, опубликованы по чертежикам в приложении ко II тому его. "Дневника", стр. 268 - 286. Изд. Общества политкаторжан. М. 1932. Письма Михайлова к Чернышевскому до нас не дошли.

И далее Чернышевский даёт своему другу краткий отчёт о своей жизни и о своём духовном развитии.

"С самого февраля 1848 года и до настоящей минуты, - писал Чернышевский, - всё более и более вовлекаюсь в политику и всё твёрже и твёрже делаюсь в ультра-социалистическом образе мыслей. Главные предметы моего поклонения Луи Блан (которого почти не читал), к последователям которого я принадлежу, Прудон, Фейербах и т. д.¹ . Ледрю Роллена тоже люблю, но он кажется мне немного, т. е. очень и очень много, отсталым человеком".

Такие откровенные признания в своих политических взглядах, непримиримо враждебных существовавшему в то время в России общественно-политическому строю, показывают, насколько доверял Чернышевский Михайлову и насколько он убеждён был в дружеских чувствах последнего.

При таких условиях, естественно, что когда осенью 1850 г. Чернышевский, возвращаясь после летних каникул из Саратова в Петербург, заехал в Нижний Новгород, он поспешил повидаться с Михайловым. Интересные сведения об этом свидании мы находим в дневнике сопровождавшего Чернышевского в его поездке А. Н. Пыпина. Чернышевский и Пыпин остановились на квартире Михайлова и пробыли там двое суток.

"Михайлов встретил нас очень дружелюбно, - пишет Пыпин, - он мне вообще очень понравился. Сейчас начался, конечно, живой разговор, в котором было перебрано всё, что только нужно было ныне передать друг другу, о чём потолковать, что обсудить... Вспоминали о старом и об университете, и о знакомых, товарищах, профессорах, обо всем. Наконец, разумеется, дошло и до политики: здесь опять толки. Литература также была не последним предметом разговора, - говорили и о собственных сочинениях Михайлова: он прочитал нам свои комедии: "Тётушка", "Дежурство" и отрывок - первую главу - из тогда ещё неоконченного романа или повести "Адам Адамыч"² .

Чернышевский был очень доволен свиданием с Михайловым. В дневнике своём он резюмировал свои впечатления от встречи с Михайловым словами: "Он, в самом деле, порядочный человек"³ .

По возвращении в Петербург Чернышевский неоднократно обдумывал план организации переезда Михайлова из провинции в столицу. К этому вопросу он не раз возвращался в письмах своих к Михайлову. В этих письмах он убеждает последнего расстаться с провинцией, приехать в Петербург, добиваться места преподавателя "словесности" в одном из столичных военно-учебных заведений и прочитать необходимую для получения такого места пробную лекцию. Чернышевский выражает уверенность, что лекция эта пройдёт блестяще: "Конечно, вы прочитаете её так, что произведёте фурор". "Едва ли найдётся между вашими слушателями-ценителями хоть один, который знал бы историю литературы так хорошо, как вы", - пишет Чернышевский. Если принять во внимание, что ценителями пробной лекции Михайлова должны были бы выступить опытнейшие педагоги-словесники, станет ясно, несколько высоко ценил Чернышевский познания Михайлова в области истории литературы.

Чтобы облегчить переезд Михайлова в столицу, Чернышевский предлагал ему свое содействие как в смысле хлопот о месте, так и в материальном отношении.

"Я знаю, - писал он, - что главное деньги, но неужели вы не мо-

¹ Как известно,. Чернышевский впоследствии коренным образом изменил отношение своё как к Луи Блану, так и к Прудону. Поклонником Фейербаха он остался на всю жизнь.

² Пыпина В. "Чернышевский и Пыпин в годы детства и юности". Сборник "Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, материалы и статьи", стр. 288 - 289. Саратов. 1928: ср. Пыпин А. "Мои заметки", стр. 45, 70. М. 1910.

³ Чернышевский Н. "Литературное наследие". Т. I. стр. 627.

жете привезти сюда каких-нибудь ста целковых, чтобы прожить 6 - 7 месяцев? Ведь 100, 120 р. сер., если вы захотите так жить, достанет на полгода. Кроме того, теперь вы найдёте себе здесь работу в Журнале, в этом не сомневайтесь; так что прожить здесь вы будете мочь до получения места. Так сообразите-ка свои денежные средства и напишите мне. Если у вас может набраться столько денег, что за проездом сюда останется 100 р. сер., то приезжайте смело. Если не наберётся (чего я скорее ожидаю), то напишите мне, сколько именно будет у вас денег, и мы подумаем, как это устроить - а средство устроить найдется, наверное". Из этих писем несомненно, что Чернышевский искренно желал приезда Михайлова в Петербург. Поэтому для него было большим огорчением, когда выяснилось, что его расчёты на получение Михайловым места преподавателя в военно-учебных заведениях невыполнимы. В письме от 25 января 1851 г. он сообщал Михайлову известие, которое разрушало все их расчёты и планы: "Для того чтобы иметь право читать пробную лекцию в Штабе военно-учебных заведений, нужно теперь иметь степень, по крайней мере, действительного студента, если не кандидата". Михайлов же, как нам известно, университета не кончил.

Много помогал Чернышевский Михайлову и в устройстве его литературных дел. Он хлопотал по редакциям о напечатании произведений, которые присылал ему из Нижнего его друг. Однако цензурные условия той эпохи были настолько тяжелы, что далеко не всегда хлопоты Н. Г. Чернышевского увенчивались успехом. В одном из своих писем к Михайлову он писал:

"Присылайте мне что-нибудь с почтою, если у вас есть что-нибудь такое, где бы не говорилось ни о боге, ни о чорте, ни о царе, ни мужиках (все эти вещи - нецензурные вещи), где бы, наконец, не было никаких следов чего-нибудь жорж-зандовского, вольтеровского (которым обилует ваша "Тётушка"), григоровического, искандеровского и т. д.".

Весной 1851 г. по дороге из Петербурга в Саратов, куда он отправлялся для того, чтобы "занять место учителя гимназии, Чернышевский опять проезжал через Нижний Новгород. Он рассчитывал вновь встретиться с Михайловым, но ожидания его не оправдались: он не застал своего друга дома, а ждать он не мог, так как его дорожные спутники торопили ехать далее. "Как я жалею, что не удалось нам повидаться с вами, нечего и говорить", - писал Чернышевский Михайлову из Саратова. И в этом - последнем из дошедших до нас писем Чернышевского к Михайлову - Чернышевский не менее откровенно говорит о своих думах и чувствах, чем в других, цитированных нами выше. Уничтожающий отзыв он даёт о своих товарищах по преподаванию в саратовской Гимназии. "Учителя, - пишет он, - смех и горе, если смотреть с той точки зрения, с какой следует смотреть на людей, все-таки потёршихся в университете, - или позабыли всё, кроме школьных своих тетрадок, или никогда и не имели понятия ни о чём. Разве, разве один есть сколько-нибудь развитой из них. А то все в состоянии младенческой невинности; подобные Адаму до вкушения от древа познания добра и Зла... Они и не слыхали ни о чём, кроме Филаретова катехизиса, свода законов и "Московских Ведомостей", - православие, самодержавие, народность. Директор страшный реакционер, обскурант и абсолютист. Впрочем, - и это хуже всего - кое-что читал и не совсем малоумен, как обыкновенно бывают директоры".

Переходя к самому себе, Чернышевский пишет: "Вы помните, что я был поглощён политикою, так что ничто, кроме её, и не занимало меня, - теперь продолжается то же самое, и не ослабевает, а разве усиливается".

В 1853 г. Чернышевский оставил Саратов и переехал в Петербург. Здесь он вновь встретился с Михайловым, который летом 1852 г. покинул Нижний Новгород и переселился в столицу, для того чтобы всецело

посвятить себя литературной деятельности. Теперь это был уже не начинающий литератор, каким знал его Чернышевский в студенческие годы, а писатель, уже определившийся, завоевавший себе известность в качестве талантливого поэта и беллетриста и большого знатока западноевропейской литературы. Михайлов стал желанным сотрудником для лучших журналов того времени. И "Отечественные записки" и "Современник" охотно печатали его. Особенно ценились стихотворные переводы Михайлова, в частности из Гейне. Имели успех среди читателей и критиков и его беллетристические произведения.

Знакомство Чернышевского с Михайловым возобновилось. Об этом свидетельствуют письма Николая Гавриловича к его родным. В письме от 13 июля 1853 г. Чернышевский сообщал, что на именинах его жены Ольги Сократовны присутствовали её дядя и Михайлов, которого Чернышевский называет "мой приятель"¹ . В письме от 30 августа 1854 г. Чернышевский перечисляет гостей, посетивших его и Ольгу Сократовну в день именин их сына Александра, в том числе и Михайлова, которого он опять-таки именует "мой приятель"² . Характерно, что на эти семейные торжества приглашались только родственники Чернышевских; Михайлов же являлся единственным посторонним лицом среди гостей. Очевидно, в глазах Чернышевского он продолжал оставаться одним из самых близких людей в Петербурге.

Однако было бы ошибкой на этом основании преувеличивать степень близости Чернышевского с Михайловым. Как и в студенческие годы, что-то удерживало их дружеские чувства в известных границах. Несомненно, что некоторую роль в этом отношении играл характер Михайлова, который, по свидетельству даже его ближайших друзей, отличался "порядочной долей легкомыслия", свойственного "людям живого темперамента" и "быстрых переходов настроений", к числу которых принадлежал Михайлов. Чернышевский же, человек сдержанный и умевший хорошо владеть своими чувствами, всегда был внутренне далёк от людей такого типа. Наряду с этим на отношениях Чернышевского к Михайлову не могло не отразиться и расхождение в их политических настроениях. Чернышевский мог любить Михайлова как глубоко порядочного, проникнутого гуманными чувствами человека, и ценить его в качестве образованного, весёлого, остроумного и интересного собеседника. Смотреть же на него как на единомышленника у него не было оснований. А это не могло не отражаться на его отношении к Михайлову. Такой духовной близости, какая, например, была впоследствии у Чернышевского с Добролюбовым, между ним и Михайловым быть не могло.

Достаточно хотя бы кратко остановиться на развитии политических взглядов Михайлова, чтобы убедиться в справедливости только что сказанного.

Мы уже отмечали, что ещё в студенческие годы, когда Михайлов впервые встретился с Чернышевским, интерес к художественной литературе и, в частности, к поэзии превалировал над всеми его другими интересами. Политикой он занимался неизмеримо меньше. В связи с этим его общественно-политические взгляды отличались значительной неопределённостью и неоформленностью. Как человек гуманный, Михайлов питал сочувствие ко всем угнетённым и страждущим. Его горячие симпатии были на стороне гонимых и обиженных судьбой. Всякая несправедливость волновала его и вызывала в нём негодование. Однако он был далёк от ясного понимания причин, порождающих теневые стороны окружающей его жизни, и не видел неразрывной связи между ними и коренными устоями тогдашнего общества. Зло в отношениях между людьми пред-

¹ Чернышевский Н. "Литературное наследие". Т. II, стр. 191.

² Там же, стр. 223.

ставлялось ему явлением случайным, преходящим, устранимым без переворота в существующих общественных отношениях.

В частности Михайлов искренно сочувствовал тяжёлому положению, в котором находилось в то время русское крестьянство, но он мало задумывался над тем, где надлежит искать выход из этого положения. К дворянству как классу этот дворянин по паспорту относился отрицательно, что нашло себе довольно отчётливое отражение в написанном им в 4847 г. стихотворении "Охотник", в котором он с иронией изображал типичного представителя господствующего класса, рисующегося своим напускным либерализмом в Петербурге и за границей и быстро превращающегося в рядового крепостника, но возвращении в своё поместье. Не питая симпатии к дворянству, Михайлов тем не менее был далёк от мысли о необходимости уничтожения этого класса.

Надо к этому добавить, что стихотворение "Охотник" стоит как бы "особняком в творчестве тогдашнего Михайлова, так как он избегал затрагивать в своих стихах темы, имеющие общественное значение. Природа, любовь, женщина, интимные чувства человека - вот главные мотивы его поэзии, как оригинальной, так и переводной. Его стихотворения по своему содержанию не могли бы вызвать никаких возражений со стороны самых строгих и придирчивых представителей эстетической критики, стремящихся изолировать поэзию от общественной жизни.

Мало этого, в произведениях Михайлова, относящихся к первым годам его литературной деятельности, мы можем встретить подчас такие ноты, которые звучали в духе официальной идеологии того времени. Таково, например, стихотворение "Встреча" (1848 г.), в котором Михайлов воспевал крестьянина-солдата, в битве с врагом положившего жизнь "за веру, царя и отчизну". Таково же другое стихотворение того времени, "Я спел бы вам песню весёлую, други", в котором он призывал "кичливость ума" смириться перед богом, молча переносить горе и с верою обратить молящий взор на небо.

О недостаточной разборчивости Михайлова в политическом отношении свидетельствует, между прочим, и тот факт, что в 1849 г. он счёл возможным предложить своё сотрудничество М. П. Погодину, редактору журнала "Москвитянин", стоявшего на позициях "теории официальной народности", и в письме к Погодину назвать его журнал "прекрасным"¹ .

Правда, сотрудничество Михайлова в "Москвитянине" было не очень Продолжительным; как уже указано выше, по приезде в 1852 г. в Петербург Михайлов получил возможность печатать свои произведения в лучших, наиболее передовых журналах того времени. Правда и то, что отмеченные выше реакционные срывы вскоре исчезли из поэзии Михайлова. Тем не менее, и при второй встрече с Михайловым в Петербурге (в 1853 г.) Чернышевский нашёл его человеком с далеко ещё не определившимися политическими взглядами. Достаточно указать хотя бы на то, что в то время и значительно позже Михайлов находил возможным сотрудничать одновременно в органах самых различных направлений: и в "Современнике" Некрасова, и в постоянно враждующих с этим журналом. "Отечественных записках", и в катковском "Русском вестнике" и в "Библиотеке для чтения" Дружинина и Писемского, и в "Русском слове", когда им руководил Аполлон Григорьев, и в ряде мелких журнальчиков без определенного направления, приноровленных ко вкусам и потребностям тогдашнего обывателя.

Наиболее близкими к Михайлову людьми в то время были поэты Я. П. Полонский, А. Н. Майков, Л. А. Мей, Н. Ф. Щербина и Н. В. Гербель. Все это были "жрецы чистого искусства", брезгливо сторонившиеся от всякой злобы дня. В приятельских отношениях находился Михайлов и с А. В. Дружининым, возглавлявшим в качестве литературного критика

¹ Барсуков Н. "Жизнь " труды М. П. Погодина". Т. X. стр. 346.

дворянскую литературу в её борьбе с зарождавшейся литературой "разночинцев". Правда, и Чернышевский в те годы находил ещё возможным работать совместно со всеми только что перечисленными писателями, произведения которых постоянно печатались в "Современнике". Однако Чернышевский делал это лишь потому, что считал преждевременным рвать окончательно с представителями дворянского либерализма, не подготовив заранее на их место смену из представителей "разночинчества". Работая в одном журнале с ними, Чернышевский держался особняком от них; дружеских, интимных отношений между ним и ими никогда не существовало. Совершенно иное дело - Михайлов, который всецело примкнул к их литературному кружку и чувствовал себя в нём вполне своим. Настолько далёк был в эти годы Михайлов не только от политической программы Чернышевского, но даже и от его эстетических установок, ясно из следующих фактов. Летом 1857 г. Михайлов ездил в Москву и виделся там с Катковым. Последний пригласил Михайлова "принять непосредственное участие в издании "Русского вестника" на условиях, очень выгодных". Михайлов отклонил это предложение не по политическим соображениям, а, по его собственному объяснению, лишь из нежелания расстаться со своими петербургскими друзьями, в первую очередь с Щелгуновым. Сообщая обо всём этом поэту Я. П. Полонскому, Михайлов добавлял: "Душа; у меня всегда будет лежать к "Русскому вестнику" из всех журналов наших"¹ . Таким образом, органу весьма умеренного либерализма, каким был в эти годы журнал Каткова, Михайлов давал предпочтение перед всеми другими русскими журналами, в том числе и "Современником".

А вот и другой факт, не менее показательный. - В начале 1858 г. Л. Н. Толстой, порвавший с "Современником", задумал совместно с А. В. Дружининым издание журнала, имеющего своей специальной задачей противодействие зловредному, с точки зрения Толстого и Дружинина, влиянию, оказываемому на русское общество некрасовским журналом. Провозглашая наслаждение искусством единственной целью искусства, проектируемый журнал должен был отгораживаться от общественной жизни и от служения потребностям общества. В одном из писем к Толстому Дружинин сообщал, что Гончаров, Писемский, Анненков, А. Майков, Авдеев и Михайлов "встретили эту мысль с великим одобрением"² . Таким образом, Михайлов охотно соглашался принять участие в предприятии, открыто направленном против "Современника" и его руководителя - Чернышевского.

Эти факты бросают яркий свет на позицию, занятую Михайловым в литературной борьбе второй половины 50-х годов.

Однако политическое развитие Михайлова не остановилось на уровне, достигнутом к этому времени. В течение второй половины этого десятилетия его взгляды подверглись сильным изменениям, и эта перемена была направлена в сторону сближения с Чернышевским и с тем делом, которому посвятил себя последний. Помимо общих условий русской жизни того времени, отличавшейся тогда быстрым ростом социальных антагонизмов и обострением классовой борьбы, на Михайлова действовали в том же направлении и некоторые факты его личной биографии. Особенное значение в этом отношении имели, во-первых, начавшееся в 1856 г. его знакомство, вскоре перешедшее в исключительную дружескую близость, с Н. В. Шелгуновым и его женой, уже тогда критически относившимся к российской действительности, во-вторых, посещение в 1857 г. Урала и Оренбургского края, где Михайлов насмотрелся, по его выражению, много всяких "гадостей", и, наконец, в-третьих, поездка в 1858 - 1859 гг. в Германию, Францию и Англию, из которой Михайлов вынес

¹ Богданович Т. "Любовь людей шестидесятых годов", стр. 323. Л. 1929.

² Чуковский К. "Люди и книги 60-х годов", стр. 260. Л. 1934.

много чрезвычайна ярких впечатлений и которая впервые полностью раскрыла для него всю глубину отсталости, некультурности и азиатчины социально-политических порядков его родины.

В следующих выражениях Михайлов описывал впечатления русского туриста от западной жизни:

"Первое чувство, овладевающее каждым русским при переезде за границу, - чувство, что окружающая сфера более очищена и просветлена здесь цивилизацией, что жизнь приняла более правильный ход, уложилась в более свободные формы. Положим, более пристальный взгляд откроет и здесь многое множество несовершенств и возбудит сомнение в чистоте этой сферы и в живучести этих форм. Но только люди, верящие в совершенствование человечества лишь поставленном ему самых крайних идеалов, могут порицать то, что считается в настоящую минуту так называемыми "последними успехами цивилизации", могут сомневаться в прочности начал, выработанных доселе жизнью и наукой, и казнить их во имя своих преждевременных чаяний. Такие люди, может быть, и справедливы с той недостижимо высокой точки зрения, на которую они становятся, но в сфере жизни они слывут людьми непрактическими, и за ними пока не признаётся заслуги двигать общество".

Только что приведённые, весьма характерные во многих отношениях строки Михайлов писал в рецензии на книгу известного в то время московского либерального профессора И. К. Бабста "От Москвы до Лейпцига"¹ . Эта книга была, как известно, прорецензирована и Добролюбовым на страницах "Современника". Сопоставление рецензий Михайлова и Добролюбова крайне любопытно; оно даёт возможность убедиться в том, насколько Михайлов даже после возвращения его из-за границы был далёк от той точки зрения, на которой стояли Добролюбов и Чернышевский.

Для Добролюбова книга Бабста - апология буржуазных порядков Запада. По его мнению, автор этой книги, превознося, политические, культурные и технические достижения Западной Европы, сознательно закрывает глаза на теневые стороны её жизни. В частности он обходит полным молчанием тяжёлое положение западноевропейских рабочих и тот гнёт, которому они подвергаются со стороны капитала. Добролюбов указывает, что победа буржуазии над феодализмом не уничтожила эксплоатации трудящихся классов, а лишь изменила и усовершенствовала формы этой эксплоатации. Не отвергая преимуществ западноевропейских порядков по сравнению с русскими, Добролюбов тем не менее считал необходимым указать, что непременным условием действительного улучшения положения трудящихся является коренное изменение основ буржуазного общества - такое изменение, которое навсегда положило бы конец господству "дармоедов" и "тунеядцев" над трудящимися.

Как видим, Добролюбов стоит на совершенно иной точке зрения, чем Михайлов. Последний, в отличие от Добролюбова, не допускает сомнений в прочности начал, выработанных западноевропейской жизнью, и считает за мечтателей и утопистов людей, указывающих, подобно Добролюбову, на необходимость переустройства общества на более справедливых и совершенных началах.

Вслед за Бабстом Михайлов допускал чрезмерную идеализацию западноевропейских - и даже прусских в том числе - порядков. Михайлов не пожалел светлых красок для того, чтобы описать как можно более ярко положительные стороны прусских порядков. Конечно, он делал это с целью вызвать в умах читателей сопоставление этих порядков с порядком, господствующим в бесправной, рабской России, тем не менее, картина, нарисованная им, давала в высшей степени искажённое изобра-

¹ Михайлов М. Рецензия на указанную книгу. "Русское слово" N 9 за 1859 г., стр. 49.

жение западной действительности. Ясно, что подобная апология буржуазного Запада на страницах "Современника" появиться ни в коем случае не могла. Чернышевский и Добролюбов совершенно иначе подходили к оценке европейской действительности и, непримиримо отрицательно относясь к крепостническому строго русской жизни, не находили, несмотря на это, нужным и возможным идеализировать буржуазный Запад.

Михайлов расходился с "Современником" в вопросах не только политики, но и эстетики. Это вполне ясно из его рецензии (1860 г.) на драму Писемского "Горькая судьбина", в которой он выяснял своё отношение к так называемой "обличительной литературе". "Отдавая полную справедливость честности обличительного направления", Михайлов вместе с тем указывал, что "только невозможность высказывать прямо то, что нужно, могла заставить выбрать для обличения такую несвойственную форму, как повесть, как поэма". "Дело искусства, - писал он, - не обличать, а анализировать и воспроизводить в художественно-верной картине факты действительности". Не дело художника - становиться "под знамя какой-нибудь партии". Партийность, по мнению Михайлова, нарушает цельность и непосредственность художнической натуры. Приветствуя начавшуюся в русской литературе реакцию против обличительного направления, Михайлов с удовлетворением констатировал: "Имена гг. Тургенева, Писемского, Островского и Гончарова опять стали на первом плане; имена Щедрина и Печерского, так недавно еще электризовавшие публику, отодвинулись на второй план"¹ .

Переходя к вопросу о задачах литературной критики, Михайлов указывал, что она должна, с одной стороны, определить, насколько верно действительность воспроизведена художником, т. е. дать эстетическую оценку художественного произведения, с другой - произнести свой "суд над художественным произведением, как над явлением жизни", т. е. подойти к этому произведению с точки зрения общественной. Образцом критика, умело соединявшего в своих отзывах эстетическую оценку произведений литературы с оценкою общественной, был в его глазах Белинский. К современной же ему литературной критике Михайлов относился отрицательно. "Эстетики, - писал он, - ухватились за эстетические теории Белинского, дидактики принялись развивать его же положения об общественном значении искусства; и те и другие развили эти стороны до безобразных и смешных крайностей"² .

Приведённые нами цитаты из рецензии Михайлова позволяют установить, что и в вопросах эстетики Михайлов расходился с критиками "Современника" по ряду весьма важных пунктов.

Если "Современник", как и Михайлов, выступал против засилия "обличительной литературы", то он делал это по совершенно иным мотивам, нежели Михайлов. Добролюбов нападал на обличителей за то, что они, бичуя отдельные злоупотребления и акты произвола, игнорировали и затушёвывали связь между ними и общими условиями русской политической действительности. Это один пункт расхождения Михайлова с критикою "Современника". А вот и другой: в отличие от Михайлова Добролюбов, как и Чернышевский, был сторонником боевой, направленной на переустройство жизни литературы. Сообразно с этим он считал, что художник не может не быть партийным.

Не менее ясно расхождение Михайлова с критиками "Современника" и в вопросе о задачах литературной критики. Для Чернышевского и Добролюбова общественная задача критики стояла на первом плане. Осуждая, как мы видели, "дидактиков", доводящих якобы "до безобразных крайностей" положения Белинского, Михайлов, несомненно, имел в виду критиков "Современника", ибо в 1860 г. подобные высказывания относи-

¹ "Русское слово" N 2 за 1860 г., стр. 2 - 3.

² Там же, стр. 5.

тельно задач критики можно было встретить только на страницах этого журнала; вся остальная пресса того времени или отстаивала теорию "чистого искусства" или же занимала промежуточную, далёкую от полной ясности и чёткости позицию. Поэтому соответствующее место в рецензии Михайлова на "Горькую судьбину" приходится рассматривать как прямой выпад против литературно-критических выступлений Чернышевского и Добролюбова.

Итак, отгораживаясь от односторонних "эстетиков" с их теорией "искусства для искусства", Михайлов далеко ещё не освободился от влияния старой эстетической школы. Естественно, что при таких условиях руководители "Современника", несмотря на постоянное сотрудничество Михайлова в их журнале, не могли смотреть на него как на своего единомышленника. Поэтому не удивительно, что на страницах "Современника" можно было встретить иногда и неблагоприятные отзывы о Михайлове.

Так, например, в рецензии на "Повести и рассказы" С. Т. Славутинского Добролюбов, вспоминая о времени, когда русская литература с лёгкой руки Григоровича и Тургенева решилась "к мужикам обратиться", писал: "За несколькими писателями, действительно наблюдавшими народную жизнь, потянулись целые толпы сочинителей, которым до народа и дела-то никогда не было, и думушки-то о нём никогда в голову не приходило, а теперь довелось писать о нём"¹ . К числу таких "сочинителей" Добролюбов относил и Михайлова с его повестями из крестьянского быта "Ау" и "Африкан"² .

Чтобы вполне уяснить отношение редакции "Современника" к Михайлову, приходится учесть и ту репутацию бонвивана и человека легкомысленного, которую заслужил себе Михайлов. Надо думать, что А. Я. Панаева выражала не только личное своё мнение, но и мнение, установившееся в редакционных кругах "Современника", когда в своих "Воспоминаниях" писала: "Михайлов был очень весёлого и живого характера, и на него смотрели, как на человека, который ни о чём другом не думает, как только о победах над женщинами"³ . Отношение к Михайлову как к человеку, далёкому от активного участия в политической жизни, проявилось и в письме Добролюбова к Некрасову от 9 сентября 1861 года. Сообщая Некрасову о распространившихся по Петербургу слухах об аресте Михайлова (слухи эти были вызваны первым - безрезультатным - обыском, произведённым у Михайлова, и предшествовали его действительному аресту), Добролюбов писал: "Взять-то не за что - вот беда... Михайлова взять - ведь это курам на смех!"⁴ . Добролюбов, только что вернувшийся в Петербург из продолжительного заграничного путешествия, не знал о том переломе, который за время его отсутствия пережил в 1861 г. Михайлов, и судил о нём по своим прежним впечатлениям"⁵ .

С этим переломом, приведшим Михайлова в стены Петропавловской крепости, а затем на каторгу, нам необходимо познакомиться; последний год жизни Михайлова на свободе представляет для нас особенный интерес, ибо в течение этого года ему довелось вновь сблизиться с Чернышевским на почве общего дела.

¹ Добролюбов Н. Сот. Т. II, стр. 541 - 542. М. 1935. Надо, однако, сказать, что Добролюбов с большим одобрением отзывался о Михайлове как поэте-переводчике и особенно ценил его переводы из Гейне. Ом. Соч. Добролюбова. Т. I, стр. 336 - 337, -487. М. 1934.

² "Африкан" был напечатан в 1855 г. в "Современнике", а "Ау" - в том же году в "Москвитянине".

³ Панаева А. "Воспоминания", стр. 272. Л. 1927.

⁴ Шилов А. "Арест М. И. Михайлова и суд над ним". "Русское прошлое". Вып. 2-й за 1923 г., стр. 146 - 147.

⁵ Чернышевского, который один мог познакомить, Добролюбова с революционной деятельностью Михайлова в 1861 г., в это время не было в Петербурге; он находился на родине, в Саратове.

Пережитый Михайловым перелом отразился как на его творчестве, так и на отношениях его к близким ему прежде людям. Сохраняя личную дружбу с людьми типа Полонского и Майкова, Михайлов далеко разошёлся с ними в политическом отношении. В то время как эти писатели прекратили сотрудничество в "Современнике", всё яснее определявшемся в качестве органа революционной демократии, Михайлов в отличие от них всё более сближался с этим журналом и в 1861 г. по приглашению Некрасова начал участвовать в его редакционных делах. По свидетельству близко знакомого с Михайловым беллетриста-этнографа С. В. Максимова, "он... не только был искренно и горячо, предан нравственным интересам и успехам "Современника", как его самый неизменный сотрудник, но и как друг". "М. И., - сообщает далее тот же Максимов, - хлопотал и о новых сотрудниках и неустанно разыскивал, выслушивал и прочитывал всякие чем-либо выдающиеся литературные работы". "Современник", по словам Максимова, был для Михайлова "не на одних словах только некоторым святилищем". Этому журналу "он беззаветно отдал свою душу, хотя иногда ворчал и жаловался на кое-какие неудобства сотрудничества"¹ .

Не уклоняясь от сотрудничества и в других органах прессы, Он, однако, все наиболее крупные и яркие вещи свои направлял в "Современник". Не было почти ни одной книжки "Современника", в которой читатели не находили бы какого-либо произведения Михайлова. Здесь он печатал свои и стихотворения, и статьи по западной литературе, и письма из-за границы и, наконец, ряд нашумевших в своё время статей по женскому вопросу.

В этих последних статьях Михайлов выступал в качестве горячего сторонника эмансипации женщин. Стремление к освобождению женщины от уз, наложенных на неё в общественной и семейной жизни, он находил одним "из самых важных, самых характеристических явлений нашего века". "Коренное Преобразование женского воспитания, общественных прав женщины и семейных отношений, - писал Михайлов, - представляется мне спасением от нравственной шаткости, которою, как старческою немощью, больно современное общество"² .

В наши дни, просматривая статьи Михайлова, трудно даже представить себе, насколько велико было впечатление, произведённое ими в своё время на русское общество. Современному читателю, воспитавшемуся в совершенно иных отношениях к женщине, может показаться, что Михайлов своими статьями ломится в открытую дверь и тратит массу энергий на доказывание того, что и без его помощи для всех ясно. Действительно, Михайлов без конца говорит о необходимости уважения к женщине и признания её равноправности с мужчиной в общественной и семейной жизни; он подробно разбирает аргументацию противников женского равноправия, считающих женщину существом низшим по сравнению с мужчиной; он доказывает, что женщины имеют такое же право на образование, как и мужчины; он провозглашает, что традиционное преклонение перед "вечною женственностью" должно уступить своё место преклонению перед "вечною человечностью" и т. д. Все эти мысли, столь обычные для нас, были новостью для тех читателей, к которым адресовался Михайлов.

Этим и объяснялись громадное значение, которое придавалось его статьям, и шум, поднятый по поводу их в тогдашнем обществе. Реакционеры всех мастей приходили в ужас от статей Михайлова; они возненавидели их автора и начали травить его как проповедника безнравственности. Вот один весьма характерный пример: когда Михайлов проездом на каторгу находился в Иркутске, местный архиерей громко выражал

¹ Максимов С. "За А. Ф. Писемского". "Новое время" N 4880 за 1889 год.

² Статья "Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе", Цитируй по отдельному изданию "Общеполезного чтения", стр. 3, 10.

своё удовлетворение по поводу расправы над Михайловым, говоря, что бог покарал "его за желание "снять узду с женщины"¹ .

В Демократических кругах статьи Михайлова вызывали горячий энтузиазм. По выражению Шелгунова, они "произвели в русских умах землетрясение" и автор их был "провозглашён творцом женского вопроса"² . О том, какое значение имели эти статьи Михайлова в глазах современников, можно судить хотя бы по отзыву о них известного публициста 60-х годов В. А. Зайцева, который однажды писал, что вопрос о Женской эмансипации "окончательно решён в теории, благодаря этим статьям³ .

При таких условиях особенно интересно отметить, что редакция "Современника" не переоценивала значение статей Михайлова. Некрасов находил их "так себе"⁴ , а Чернышевский, по свидетельству современников, относился к ним равнодушно⁵ . Объясняя причины такого отношения Чернышевского, Шелгунов указывал, что он "женскому вопросу вообще не придавал особого значения", находя, что этот вопрос "хорош тогда, когда нет других вопросов". Во избежание неправильного толкования этих слов Шелгунова необходимо дать некоторые пояснения относительно их.

Нет Нужды доказывать, что Чернышевский был убеждённым сторонником эмансипации женщин. Для этого достаточно вспомнить хотя бы историю его взаимоотношений с Ольгой Сократовной, построенных на глубоком уважении к женщине и на признании за ней права свободно располагать собой и своими чувствами. Однако Чернышевский хорошо понимал, что, как ни важен женский вопрос, перед современной ему Россией стоят вопросы ещё более важные и неотложные, а именно: освобождение крестьян и обеспечение их материального благосостояния и самостоятельности, с одной стороны, и уничтожение гнетущего русский народ абсолютизма - с другой. Исходя из этого, он считал нецелесообразным преувеличивать значение женского вопроса и заслонять им другие, более неотложные, нужды русского общества. Чернышевскому не могла нравиться тенденция Михайлова рассматривать женский вопрос изолированно от других проблем современности и в разрешении этого вопроса видеть чуть ли не необходимое условие правильного разрешения всей социальной проблемы. Действительно, Михайлов исходил из того, что перестройка общества невозможна без предварительной переделки его основания - семьи⁶ . Другими словами, он считал необходимым начинать реформу общества с освобождения женщины.

Естественно, что с такой точкой зрения Чернышевский согласиться не мог. Но это ещё не значит, что он не придавал статьям Михайлова серьёзного значения. Иначе было бы невозможным самое печатание на страницах "Современника" целой серии статей по женскому вопросу. Появление этих статей Михайлова в печати свидетельствовало, что автор их стал гораздо больше, чем прежде, интересоваться общественными вопросами. Это подтверждается и его стихотворениями 1869 - 1861 гг. как переводными, так и оригинальными. Именно к этому времени относятся его переводы знаменитой "Песни о рубашке" Томаса Гуда и "Песен о невольничестве" Г. Лонгфелло, которые в русских политических условиях звучали с максимальной актуальностью. Что касается оригинальной поэзии Михайлова, то только теперь, после выхода в 1934 г. полного собрания его стихотворений, сделавшего впервые доступным

¹ Михайлов М. "Записки", стр. 145. П. 1922.

² Шелгунов Н. "Воспоминания", стр. 104. П. 1923.

³ Зайцев В. Избранные сочинения. Т. I, стр. 361. М. 1934.

⁴ Выражение из письма Некрасова к Добролюбову от 1 января 1861 г., опубликованного в "Звеньях". Вып. 5-й, стр. 488, 1935 г.

⁵ Шелгунов Н. Указ. соч., стр. 104 - 105; ср. стр. 31; Пантелеев Л. "Из воспоминаний прошлого", стр. 312. М. и Л. 1934.

⁶ Михайлов М. Указ. соч., стр. 3.

читателям ряд "нецензурных" произведений Михайлова, мы получили возможность судить о том, какой остротой отличалась его политическая поэзия, и насколько далеко вперёд он ушёл в своём политическом развитии к 1861 году.

Громадное революционизирующее влияние оказала на Михайлова реформа 19 февраля 1861 года. Познакомившись с её основаниями, он понял, что отмена крепостного права была обставлена правительством так, чтобы помещики как можно меньше пострадали от отмены их власти над крестьянами, и что, вырабатывая реформу, правительство очень мало считалось с интересами крестьянства. Михайлов понял, что в результате этого "освобождённые" крепостные и после реформы 19 февраля останутся "в экономической зависимости от своих прежних хозяев.

Исключительно тяжёлое впечатление произвела на Михайлова жестокая расправа правительства с недовольным обманною "волею" и начавшим волноваться крестьянством. Объясняя во время следствия по его делу мотивы, толкнувшие его в ряды революционеров, Михайлов писал: "Не скрою, что выйти из сферы моей обычной скромной деятельности заставили меня горькая боль сердца при вести о печальных случаях усмирения крестьян военною силою и опасения, что эти случаи могут долго ещё повторяться в будущем". Расправа с крестьянами заставила Михайлова вспомнить о его деде, который умер, "не вынеся позора от назначенного ему незаслуженного телесного наказания"¹ .

Как и большинство его современников из демократического лагеря, Михайлов в крестьянских волнениях 1861 г. усмотрел доказательство близости и неминуемости повсеместного восстания крестьян. Такая перспектива не пугала его, и он без колебания стал в ряды тех, кто был убеждён, что только победоносная революция принесёт окончательное разрешение крестьянского вопроса в благоприятном для населения деревни смысле. Познакомившийся с Михайловым в это время, П. В. Быков вспоминает: "Голос его слегка дрожал, когда он говорил, что народ просыпается, прозревает, и скоро нужно ждать дня, когда он поднимется и "растопчет многоголовую гидру" (подлинные слова его)"² . К этому же времени относится сближение Михайлова с кружком революционно настроенных петербургских студентов, возглавлявшимся братом Л. П. Шелгуновой Е. П. Михаэлисом. П. Д. Боборыкин, случайно попавший в марте 1861 г. на одно собрание этого кружка, оставил в своих воспоминаниях несколько чрезвычайно интересных строк о его членах и о Михайлове. "Они, - пишет Боборыкин, - только что читали вслух текст манифеста (об освобождении крестьян. - Б. К. ) и потом все начали разбирать его по косточкам. Никого он не удовлетворял. Все находили его фразеологию напыщенной и уродливой... Ждали совсем не того не только по форме, но и по существу. Сильнее и ядовитее всех говорил Михайлов. Он прямо называл всё это ловушкой и обманом и не предвидел для крестьян ничего, кроме новой формы закрепощения... Тон и содержание его протестов показывали, что этот человек уже "сжёг свои корабли"³ .

Стихотворения Михайлова, относящиеся к началу 60-х годов, дают богатый материал для ознакомления с переломом в его политических взглядах.

Глубокой симпатией к русскому народу, "изнемогшему в вековом томлении, искушённому в вековом терпении", проникнуты эти стихотворения.

"Стонет и тяжко вздыхает
Бедный, забитый народ;

¹ Лемке М. "Политические процессы в России 1860-х готов", стр. 106 - 107. М. и П. 1923.

² Быков П. "Силуэты далёкого прошлого", стр. 149. М. и Л. 1930.

³ Боборыкин П. "Из полвека", стр. 173; ср. стр. 328. М. и Л. 1929.

Руки он к нам простирает,
Нас он на помощь зовёт", - 

Писал Михайлов в известном стихотворении "Смело, друзья! Не теряйте", превратившемся позже в одну из любимых песен русской революционной молодёжи.

Михайлов призывает народ расстаться с надеждами на помощь со стороны царя и взяться самому за своё освобождение:

"О, сердце скорбное народа!
Среди твоих кромешных мук
Не жди, чтоб счастье и свобода
К тебе сошли из царских рук.
............................
О помни! Чистый дар свободы
Назначен смелым лишь сердцам.
Её берут себе народы;
И царь не даст её рабам.
.............................
Восстань из рабства векового
Восстань, свободен и велик!"

Михайлов глубоко убеждён в близости революции. Обращаясь к пятерым повешенным декабристам, он выражает убеждение, что "пора та близка", когда победоносная революция создаст им "памятник несокрушимый" ("Пятеро").

В стихотворении "Dies irae" Михайлов пишет:

"Настаёт пора уплат кровавых,
Настаёт день страшного суда,
Кара злым и торжество для правых - 
Лейся, кровь, пылайте, города!"

К либералам Михайлов относится с уничтожающим презрением. В этом отношении крайне показательна его эпиграмма "Конституционалист".

"Тошно из уст его слышать и самое слово свобода.
Точно как будто кастрат стал о любви рассуждать".

Вора в революцию и нетерпеливое ожидание её были настолько велики у Михайлова, что даже тогда, когда он находился уже на каторге, а в России торжествовала реакция, он не хотел расстаться с мечтой о победоносном восстании:

/pre>

Эти стихотворения Михайлова не оставляют никакого сомнения в том, что последний год 
своей жизни на свободе он по своим политическим взглядам в значительной мере 
приблизился к позициям, занятым Чернышевским и Добролюбовым.


Их литературные выступления сильно облегчили Михайлову переход на новые 
политические позиции. На их статьях он учился правильному пониманию нужд русского 
народа и задач, стоящих перед русским






стр. 17

обществом. Эти статьи помогли Михайлову переработать себя из либерала, каким он был 
ранее, в сторонника крестьянской революции.


По статьям, написанным Михайловым в 1861 г., можно проследить, как внимательно 
изучал он "Современник". Особенно сильное впечатление производили на него статьи 
Добролюбова. В его памяти крепко запечатлевались мысли, высказываемые этим 
писателем, и он в своих статьях неоднократно вспоминал произведения Добролюбова и 
повторял мотивы, развитые им. Приведём несколько примеров, подтверждающих 
влияние, произведённое Добролюбовым на Михайлова.


Открывая в N 1 "Современника" за 1861 г. новый отдел, посвященный новинкам 
иностранной литературы, Михайлов считал нужным отгородиться от старого обычая, по 
которому журнальные обозрения стремились охватить все выдающиеся явления 
литературной жизни и охарактеризовать общее состояние современной литературы. 
"Современник", - писал Михайлов, - два года тому назад попробовал, было обновить 
старый обычай серьёзных журналов; но его обозрение, названное "Мелочами русской 
литературы", как нарочно" серьёзным-то людям и журналам и не понравилось. Желая 
сохранить себе, благосклонное внимание этих почтенных людей и журналов, мы, 
разумеется, не станем разрывать всего старого хлама прошлогодней европейской прессы". 
Как видим, Михайлов хорошо помнил и нашумевшую в своё время статью Добролюбова 
"Литературные мелочи прошлого года", опубликованную в NN 1 и 4 "Современника" за 
1859 г., и вызванные его полемические выпады со стороны не только либеральной прессы, 
но и "Колокола" Герцена.


Известно, с каким ожесточением Добролюбов преследовал либералов за их фразёрство и 
готовность приходить в восторг от малейших проявлений российского "прогресса". 
Неоднократно он высмеивал в своих статьях фразу, которой либералы той поры обычно 
выражали своё восторженное настроение: "В настоящее время, когда..." В N 3 
"Современника" за 1861 г. Михайлов поместил письмо "Из Берлина", в котором, между 
прочим, отмечал, что среди прусских либералов знаменитая фраза, прославленная 
Добролюбовым, находится в не меньшем употреблении, чем среди русских.


Только что названное письмо "Из Берлина" представляет особенный интерес при 
сравнении его с известной уже нам рецензией Михайлова на книгу Бабста "От Москвы до 
Лейпцига". Из него видно, что от былой идеализации прусской жизни и прусских 
политических порядков у Михайлова не осталось и следа. Любопытно, что скептическое 
отношение Михайлова распространяется не только на прусское правительство, но и на 
"народное представительство". Рассказывая о своём посещении прусской палаты 
депутатов, Михайлов писал:


"Прения не только о сахаре и о евангелической церкви, но даже и о народном 
просвещении заключались преимущественно в повторении избитых общих мест и никак 
не могли поглотить всего внимания не только иностранца, но и туземца. Поэтому я имел 
достаточно досуга сосчитать с трибуны головы не лысые и не седые, которых едва ли 
было больше дюжины между слишком сотней депутатов"1
.


Для тех, кто помнит статью Добролюбова "Из Турина", напечатанную в том же номере 
"Современника", что и письмо Михайлова, совершенно ясно, что в данном случае 
Михайлов повторял Добролюбов, который издевался над буржуазной солидностью 
итальянских "народных представителей", подсчитывая "для развлечения" лысины, 
украшавшие их головы"2
.

1
 "Современник" N 3 за 1861 г., Стр. 203, 205.


2
 Добролюбов Н. Соч. Т. IV, стр. 642. Под ред. М. К. Лемке.







стр. 18

О том, как ценил Михайлов Добролюбова, можно судить по его письмам к Шелгуновым, 
написанным осенью 1861 года. В одном из этих писем мы читаем: "Кстати, меня очень 
изумило, что в последнем "Современнике" нет ничего - бова. Что это значит? Не болен ли 
он?". Когда же подозрение Михайлова оправдалось, и он узнал о тяжёлой болезни 
Добролюбова, то из-под его пера вылились следующие строки: "Вы не поверите, как у 
меня сжимается сердце за бедного - бова. Неужто его не спасут. Вот будет потеря-то 
страшная"1
.


Не забудем, что эти письма писались в тюремном заключении, когда, казалось бы, все 
помыслы Михайлова сосредоточивались на его собственной участи.


При том полевении политических взглядов, которое, как мы говорили уже выше, 
обнаружилось у Михайлова к началу 60-х годов, было "вполне естественным, что он не 
мог ограничиваться исключительно Литературной пропагандой своих взглядов и решился 
принять на себя активную роль в борьбе против самодержавия и крепостничества. 
Чрезвычайное обострение классовой борьбы, наступившее вслед за опубликованием 
реформы 19 февраля 1861 г., влекло Михайлова к непосредственному участию в 
революционной работе.


В литературе высказывалось мнение, что участие Михайлова в революционном движении 
являлось результатом не убеждения, а увлечения. Сторонники этого мнения указывали на 
то, что увлекающийся по своей натуре, стремящийся, ко всему яркому, захлёстнутый 
общественным подъёмом, Михайлов, под влиянием своего друга Н. В. Шелгунова, 
примкнул к делу, остававшемуся для него, по существу своему, совершенно чуждым, 
лежавшим вне круга его интересов. Он действовал при этом под влиянием, скорее, 
порыва, может быть, даже моды, чем серьёзной обдуманности.


Такой взгляд на причины и характер участия Михайлова в революционном движении в 
настоящее время, когда нам стали доступны революционные стихотворения, написанные 
Михайловым в 1861 - 1862 гг., должен быть отвергнут. Не мода и не увлечение побудили 
Михайлова взяться за то, что он делал в 1861 г., а глубокое убеждение в безнадёжности 
всех иных путей, кроме революционного. Убедившись, что ни правительство, ни 
либералы разных мастей не имеют и в мыслях искренно пойти навстречу интересам 
крестьян и что только восстание может, принесли реальное улучшение положения 
народных масс, Михайлов логически пришёл к мысли о необходимости содействовать 
всеми способами, которые были в его распоряжении, приближению революционного 
взрыва. Иначе поступить он не мог, и всё поведение его на следствии, на суде и на каторге 
свидетельствует о том, что его революционная деятельность была отнюдь не результатом 
поверхностного увлечения. Несмотря на выпавшие, на его долго испытания, Михайлов ни 
на минуту не раскаивался в своих действиях и не терял веры в конечную победу 
революции.


Вступив на путь активного революционера, Михайлов не мог не встретиться на этом пути 
с Чернышевским. К. сожалению, мы располагаем очень скудными данными об их 
революционной деятельности; дайте данные, которые мы имеем, далеко не всегда 
заслуживают доверия. Тем не менее, нельзя не отметить, что, выйдя на революционный 
путь, Михайлов действовал отчасти совместно с Чернышевским, отчасти же с ведома его. 
Нет сомнений и в том, что Чернышевский не мог не приветствовать решимости своего 
старого друга не ограничиваться словами, а перейти к делу.

1
 Быков П. "Из переписки М. И. Михайлова", "Современник" N 9 за 1912 г., стр. 
206, 209.







стр. 19

Сгруппируем то немногое, что достоверно известно нам об участии Михайлова в 
революционных событиях 1861 года.


Зимой 1861 г., когда окончательно выяснилось, что проводимая правительством 
крестьянская реформа не может удовлетворить нужды и надежды крестьянства, в кругах, 
близких к редакции "Современника", зародилась мысль о необходимости подготовлять 
революцию и призывать народ к насильственному захвату земли и воли. В связи с этим 
Чернышевским была написана прокламация, адресованная к бывшим помещичьим 
крестьянам, а Шелгуновым - к солдатам.


Ещё в конце 1860 г. в Москве возникла первая в России тайная революционная 
типография. Организована она была студентами Сулиным и Сорокко и корректором 
типографии "Московских ведомостей" Петровским-Ильенко. Близко к этому делу стоял 
молодой поэт, произведения которого только что начали появляться в печати, Всеволод 
Костомаров. Зимой 1860 - 1861 г. Костомаров ездил в Петербург и, имея при себе 
рекомендательное письмо А. Н. Плещеева, посетил Михайлова, которому и рассказал о 
московской, типографии; Михайлов познакомил Костомарова с Чернышевским.


Когда Чернышевский и Шелгунов написали свои прокламации, было решено напечатать 
их в московской типографии. Михайлов принимал самое деятельное участие в этом деле. 
Именно им эти прокламации были переданы: одна - Костомарову, другая - Сорокко для 
напечатания.


Весной или в начале лета 1861 г. Шелгунов написал ещё одну прокламацию - "К 
молодому поколению". По каким-то соображениям, он и Михайлов решили печатать эту 
прокламацию не в Москве, а в Лондоне, у Герцена. Можно догадываться, что причиной 
этого решения являлось замедление в печатании двух уже отправленных в Москву 
прокламаций. Типографский станок, имевшийся в Москве, был далёк от совершенства. К 
тому же после того, как на нём было отпечатано такое сравнительно большое издание, как 
огарёвский разбор книги барона Корфа о восшествии на престол Николая I, станок 
пришёл в совершенно негодное для работы состояние. Москвичи старались приобрести 
новый станок, но на это ушло немало времени. В результате этого и вследствие 
последующего предательства Костомарова переданные москвичам прокламации 
Шелгунова и Чернышевского так и не были напечатаны.


Полагаем, что именно в этих обстоятельствах и надо искать объяснение того, почему 
Шелгунов и его друг Михайлов решили прибегнуть к помощи лондонского станка.


Летом 1861 г. Михайлов для этой цели отправился в Лондон. Герцен отговаривал 
Михайлова от печатания шелгуновской прокламации. Содержавшийся в ней призыв к 
революции и к кровавой расправе с врагами и притеснителями народа казался Герцену 
несвоевременным и вредным для дела. Однако доводы Герцена не подействовали, и 
Михайлов настоял на печатании прокламации.


Она была отпечатана в количестве 600 экземпляров, и Михайлову удалось все эти 
экземпляры благополучно доставить в Петербург, куда он возвратился в середине июля. С 
распространением прокламаций Михайлов не спешил: она была датирована сентябрём и 
именно до этого времени - до времени, когда в Петербург должна была возвратиться 
разъехавшаяся на летние каникулы молодёжь, - было, решено отложись её 
распространение.


Провал московской типографии и вступление Костомарова, которому Михайлов 
показывал привезённую им прокламацию, на путь предательства привели к тому, что 1 
сентября у Михайлова был произведён обыск. По небрежности производивших его 
прокламация обнаружена не была, и Михайлов остался на свободе. Тогда при помощи 
Михаэлиса и А. А. Серно-Соловьевича Михайлов спешно приступил к распростра-






стр. 20

нению прокламации. Вслед за этим 14 сентября у него был произведён вторичный обыск, 
а сам он арестован.


Является вопрос, насколько Чернышевский был в курсе всех этих действий Михайлова. 
Как по его собственным словам, так и по свидетельству Шелгунова, он не знал 
действительной причины поездки Михайлова в Лондон1
. Повидимому, как 
последний, так и Шелгунов имели какие-то основания скрывать от него написанную 
Шелгуновым прокламацию. Чем объяснялась такая таинственность, нам неизвестно. 
Можно только строить различные предположения на этот счёт. Наиболее вероятным 
представляется следующее.


Шелгунов и Михайлов допускали, что прокламация "К молодому поколению" вызовет 
отрицательное отношение и возражения со стороны Чернышевского. Дело в том, что в ней 
имелись установки, шедшие вразрез со взглядами руководителя "Современника". Автор 
прокламации развивал в ней, между прочим, ту мысль, что пути 
социально-экономического развития России коренным образом отличаются от путей, 
которыми шло развитие Западной Европы. В этом отношении он находился под 
несомненным влиянием идей Герцена, тех самых идей, против которых Чернышевский 
резко выступал в своей статье "О причинах падения Рима", напечатанной в N 5 
"Современника" за 1861 год. Весьма вероятно, что такое явное расхождение прокламации 
со взглядами Чернышевского и побудило Шелгунова не показывать ему своей 
прокламации.


Однако если Чернышевский и не знал о цели поездки Михайлова в Лондон, то самая эта 
поездка не была для него" тайной. Он сам на допросах во время следствия рассказал, что 
воспользовался поездкою Михайлова, в Лондон, для того, чтобы дать ему поручение к 
Герцену, "чтобы он не завлекал молодёжь в политические дела"2
. Несомненно, 
что к последним словам Чернышевского не приходится относиться серьёзно и что в 
действительности поручение, данное им Михайлову, состояло в чём-то ином. Однако 
самый факт этого поручения, стоящего в связи с конспиративной революционной 
деятельностью Чернышевского, стоит вне всяких сомнений, а это показывает, каким 
доверием в это время пользовался со стороны Чернышевского Михайлов.


Доверие это было взаимным. Со стороны Михайлова оно проявилось, между прочим, в 
том, что по возвращении из Лондона он счёл возможным раскрыть, Чернышевскому 
действительную причину своей поездки. Это подтверждается свидетельством Л. Ф. 
Пантелеева, который рассказывает, что однажды в присутствии Михайлова к 
Чернышевскому пришёл один из сотрудников "Современника", пользовавшийся доверием 
Чернышевского (из дальнейшего выяснилось, что это был М. А. Антонович), и в 
разговоре высказал мысль, что "следует печатать за границей, а затем ввозить в Россию". 
Когда Михайлов ушёл, Чернышевский сказал: "Да ведь вы попали не в бровь, а прямо в 
глаз. Михайлов именно это и сделал"3
.


Надо думать, что Чернышевский несмотря на несогласие своё с установками прокламации 
Шелгунова теперь, после того как она была уже напечатана и с опасностью для 
участников её издания привезена в Петербург, не находил себя вправе препятствовать её 
распространению. Тем более что основным в этой прокламации были не её теоретические 
установки, а призыв молодёжи к революционной работе, которому Чернышевский не мог 
не сочувствовать. В то время, когда нелегальная литература была исключительной 
редкостью, революционеры нередко

1
 "Об этой прокламации никто не знал, кроме Михайлова и меня", - пишет 
Шелгунов. См. его "Воспоминания", стр. 33; ср. Лемке М. Указ. соч., стр. 312.


2
 Лемке М. Указ. соч., стр. 106 - 107.


3
 Пантелеев Л. Указ. соч., стр. 313, 581.







стр. 21

распространяли издания, с содержанием которых они были не вполне согласны.


Как бы то ни было, прокламация "К молодому поколению" была распространена, а вслед 
за этим последовал арест Михайлова. Как же Чернышевский отнёсся к этому факту?


Такой вопрос необходимо поставить не только в целях изучения его отношения к 
Михайлову, но и потому, что в нашей литературе широко распространено мнение, что, 
Чернышевский проявил более чем сдержанное отношение к Михайлову после его ареста и 
что позднее, на каторге, они встретились друг с другом, как совершенно чуждые люди. 
Построена даже особая гипотеза для выяснения причин охлаждения Чернышевского к 
Михайлову. Согласно этой гипотезе, Чернышевский настолько был недоволен 
прокламацией "К молодому поколению", что считал необходимым отмежеваться от её 
распространителя. Существуют и другие попытки объяснить причины, вызвавшие 
холодность Чернышевского. Одного только нехватает: никто из исследователей не дал 
себе труда проверить, насколько заслуживает доверия свидетельство об охлаждении 
отношения Чернышевского к Михайлову, и выяснить, не находится ли оно в 
противоречии с фактами, не внушающими никаких сомнений в своей достоверности.


Об охлаждении, происшедшем якобы в отношениях Чернышевского к Михайлову, 
сохранилось только одно свидетельство. Мы находим его в мемуарах Л. Ф. Пантелеева. 
Рассказывая об отношении Чернышевского к другому революционеру той поры, В. А. 
Обручеву, арестованному вскоре после Михайлова за распространение прокламации 
"Великорусе", Пантелеев пишет: "Н. Г., видимо, очень любил его и часто вспоминал о 
нём, между тем как о Михайлове, по крайней мере, с нами, никогда сам не заводил 
разговорам. В другом месте своих воспоминаний Пантелеев сообщает: "Н. Г. после ареста 
Михайлова как бы замалчивал его, точно безучастно относился к постигшей его судьбе. 
Впоследствии от одного поляка, бывшего одновременно на заводе (Кадаинском руднике 
Нерчинского округа, где отбывали каторгу Михайлов и Чернышевский. - Б. К.
) с 
Чернышевским, я слышал, что взаимные отношения Н. Г. и Михайлова на каторге 
поражали не то холодностью, не то какой-то натянутостью. Несомненно, это была 
политика, усвоенная Н. Г.: и на каторге показывать вид, что с Михайловым у него никогда 
не было никаких близких, а тем более интимных отношений, как это он утверждал на 
следствии и в сенате, отвергая показания Костомарова, обличавшие Н. Г., - что через 
Михайлова начались переговоры о печатании прокламаций"1
.


Попробуем разобраться в этом свидетельстве Пантелеева и проверить, насколько 
заслуживает доверия его сообщение о безучастном отношении Чернышевского к 
арестованному Михайлову.


После ареста Михайлова петербургские литераторы составили адрес, в котором просили о 
том, чтобы к следствию по его делу был допущен депутат от них. Среди подписавших 
этот адрес мы находим ряд руководителей и ближайших сотрудников "Современника": 
Некрасова, Добролюбова, И. И. Панаева, Елисеева. Фамилии Чернышевского среди 
подписавших этот адрес не было2
.


Это обстоятельство, казалось бы, до некоторой степени подтверждает сообщение 
Пантелеева. Однако имеются данные, позволяющие предполагать, что подпись 
Чернышевского отсутствовала по каким-то случайным причинам, а не вследствие 
несочувствия Чернышевского этому делу. Из воспоминаний Е. М. Феоктистова нам 
известно, что Петербургские литераторы делали попытку привлечь к своему предприятию

1
 Пантелеев Л. Указ. соч., стр. 312, 542.


2
 Адрес этот напечатан М. Лемке в XI томе полного собрания сочинений А. И. 
Герцена, стр. 263 - 264.







стр. 22

и москвичей; для этой цели ими были отправлены в Москву делегаты, чтобы убедить 
москвичей присоединить свои подписи к петербургскому адресу. Делегатами этими были 
сотрудник "Отечественных записок" С. С. Громека и Чернышевский. Феоктистов 
сообщает, что на собрании московских литераторов, состоявшемся у Каткова, 
предложение петербуржцев, поддержанное Громекою, не встретило сочувствия, и было 
отвергнуто. Чернышевский на этом собрании не произнёс ни слова. "Быть может, видя 
общее настроение, - пишет Феоктистов, - он понял, что разглагольствования его не 
привели бы ни к чему"1
.


Вполне ясно, что если бы Чернышевский был противникам подачи адреса в пользу 
Михайлова, он в Москву не поехал бы.


Свидетельство Пантелеева стоит в противоречии и с другими фактами, достоверность 
которых находится вне всяких сомнений, а именно: перед отправкой Михайлова на 
каторгу 14 декабря 1861 г. ему было разрешено свидание с друзьями, которые пожелали 
бы проститься с ним. В числе лиц, посетивших в этот день Михайлова, находились 
Чернышевский и его жена. Далее, Чернышевский собирал деньги в пользу Михайлова, о 
чём свидетельствует подписной лист, сохранившийся в бумагах его, и выступал 2 марта 
1862 г. на литературном вечере, часть сбора с которого предназначалась 
Михайлову2
.


Сообщению Пантелеева противоречит и тот факт, что произведения Михайлова 
продолжали печататься в "Современнике" и после его ареста. Мало того, в V главе "Что 
делать?" Чернышевский приводит цитату из Михайловского перевода "Стансов" Томаса 
Гуда, напечатанных под псевдонимом М. Илецкий в N 4 "Современника" за 1862 
год3
. Очевидно, Чернышевский не только читал и печатал в своём журнале 
стихотворения Михайлова, но и настолько запомнил одно из них, что смог по прошествии 
года процитировать его напамять. Полагаем, что и этот факт говорит против 
предположения об охлаждении Чернышевского к Михайлову.


В частности не выдерживает критики и вышеизложенная гипотеза. Если бы прокламация 
"К молодому поколению" действительно привела 5 к изменению в отношениях 
Чернышевского к Михайлову, то последний не мог бы, конечно, не знать об этом. Между 
тем из писем, которые он, находясь под следствием, писал Шелгунову, видно, что в это 
время Михайлов был уверен в дружеском отношении к нему Чернышевского. Заботясь об 
издании задуманного им сборника своих стихотворений, Михайлов, между прочим, писал: 
"У меня где-то и предисловие было набрано к собранию стихотворений... Если найдёте, 
попросите исправить Н. Г.". В другом из писем он выражал надежду, что Чернышевский 
не откажется сам написать хотя бы небольшое предисловие к его книге4
. Если бы, 
далее, гипотеза эта соответствовала действительности, то ясно, что охлаждение 
Чернышевского не ограничивалось бы Михайловым, но распространилось бы, во всяком 
случае, в не меньшей мере и на автора прокламации "К молодому поколению" Н. В. 
Шелгунова. Между тем Чернышевский не только не порвал отношений с Шелгуновым, но 
продолжал печатать его произведения в "Современнике" и после ареста Михайлова. Мало 
этого, поездка супругов Шелгуновых в Сибирь к сосланному туда Михайлову в целях 
облегчения условий его жизни и организации при благоприятном случае его побега за 
границу была предпринята с ведома и благословения Чернышевского. Это обстоятельство 
также находится в противоречии с теми выводами, которые Пантелеев сделал

1
 Феоктистов Е. "За кулисами политики и литературы", сир. 99 - 100. Л. 1929.


2
 Агентурное донесение III отделения. "Красный архив". Т. XIV за 1926 г., стр. 
102; Чернышевский Н. "Литературное наследие". Т. III, стр. 650.


3
 Чернышевский Н. Соч. Т. XI, стр. 336. М. 1939.


4
 Быков П. "Из переписки М. Л. Михайлова". "Современник" N 9 за 1912 г., стр. 
204 - 205.







стр. 23

относительно отношения Чернышевского к Михайлову после его ареста. Если бы 
Чернышевский действительно начал относиться безразлично к Михайлову, он не стал бы 
проявлять подобного участия к его судьбе.


Самое большее, что можно допустить, - это то, что Чернышевский некоторое время 
держался настороже по отношению к Михайлову и предпочитал уклоняться от разговоров 
о нём и его деле. Причиной этому могли быть распространившиеся по Петербургу слухи 
об откровенных показаниях, данных Михайловым на следствии. Дело в том, что 
первоначально Михайлов на допросах держался крайне осторожно и ограничивался лишь 
признанием в том, что им было привезено из Лондона только 10 экземпляров 
прокламаций "К молодому поколению", что этой прокламации он никому не показывал, за 
исключением Всеволода Костомарова, и что все привезённые экземпляры были им 
уничтожены. Однако позднее, отчасти под влиянием очной ставки, данной ему с 
предателем Костомаровым, отчасти же под впечатлением неоднократных угроз привлечь 
к следствию его друзей Шелгуновых, Михайлов, желая спасти их, признал себя автором 
"К молодому поколению" и, заявив, что эта прокламация была привезена им из Лондона в 
количестве 250 экземпляров, сознался в распространении её. Не зная подробно всех 
обстоятельств дела, III отделение рассматривало это показание Михайлова как полное и 
чистосердечное признание с его стороны. Управляющий III отделением граф Шувалов 7 
октября 1861 г. телеграфировал находившемуся в то время в Крыму своему начальнику 
шефу жандармов Долгорукову: "Михайлов сделал во всём откровенное 
сознание"1
.


Слухи об этом дополнительном показании Михайлова очень скоро распространились по 
Петербургу. Шелгунов в своих "Воспоминаниях" рассказывает, что вскоре после ареста 
Михайлова "прошёл слух, что Михайлов во всём сознался"2
. А. В. Никитенко 
записал в своём дневнике: "Михайлов признался, что он хотел произвести 
революцию"3
.


Один из агентов III отделения в своём донесении писал о Михайлове: "Большинство 
публики, не исключая и многих молодых офицеров, осуждают его с тех пор, как 
распространились некоторые подробности о его поступке и чистосердечном 
признании"4
. Естественно, что эти слухи не могли не дойти и до Чернышевского и 
не вызвать в нём опасений в том, что Михайлов действительно выдал жандармам все 
подробности дела, в том числе и те, которые относились к самому Чернышевскому и к 
написанной им прокламации "Барским крестьянам". Однако очень скоро Чернышевский 
должен был убедиться, что слухи о чистосердечном признании Михайлова не 
соответствуют действительности. В дальнейшем же он узнал, что Михайлов, признав себя 
автором Прокламации "К молодому поколению", самоотверженно принял на себя вину 
Шелгунова и понёс за это своё признание суровую кару. Таким образом, если 
Чернышевский и испытывал одно время сомнения в твёрдости и политической честности 
Михайлова, эти сомнения очень скоро рассеялись.


Итак, никаких оснований отказываться от своего дружеского расположения к Михайлову 
у Чернышевского не было. Напротив, ряд приведённых выше фактов свидетельствует, что 
Чернышевский с большим сочувствием относился к злоключениям, постигшим его 
старого друга.


Но как же тогда объяснить ту отчуждённость, которая, по передаваемому Пантелеевым 
свидетельству одного поляка, политического катор-

1
 "Политические процессы 60-х годов". Под ред. Б. П. Козьмина. Ч. 1-я, стр. 284. 
М. и Л. 1923. Ещё раньше, 24 сентября 1861 г., Шувалов телеграфировал Долгорукову; 
"Литератор Михайлов, поставленный в безвыходное положение посредством уличения его 
другими лицами, сожалея в составлении воззвания "К молодому поколению", вместе с 
Герценом и Огарёвым, в привозе его сюда и в распространении". Там же, стр. 283.


2
 Шелгунов Н. "Воспоминания", стр. 138.


3
 Никитенко А. "Записки и дневник". Т. II, стр. 40. СПБ. 1905.


4
 Шилов А. "Арест М. И. Михайлова и суд над ним". "Русское прошлое" N 2 за 
1923 г., стр. 149.







стр. 24

жанина, проявлялась во взаимных отношениях Чернышевского и Михайлова во время их 
пребывания в Кадаинском руднике? Дело в том, что и этому свидетельству веры 
придавать не приходится, ибо оно находится в противоречии со свидетельством другого 
современника, заподозрить достоверность которого, нет никаких оснований. Мы имеем в 
виду С. Г. Стахевича, во второй половине 60-х годов отбывавшего совместно с 
Чернышевским каторгу на Александровском заводе.


Стахевич пишет: "О своих петербургских отношениях к Михайлову Н, Г. ничего не 
рассказывал. Во время пребывания в Кадае Михайлов, по словам Н. Г., занимался 
некоторыми литературными работами; между прочим, задумал ряд картин из жизни 
доисторического человека1
. Одна из этих картин особенно понравилась Н. Г., и 
некоторые детали её он пересказывал нам".


Далее следует передача рассказа Чернышевского, а затем Стахевич продолжает: "Кроме 
картин доисторической жизни, Михайлов пописывал кое-какие стихи. Одно из его 
стихотворений имело сюжетом стечение богомольцев на поклонение чтимой населением 
иконе божьей матери; стихотворение заканчивалось насмешливым четверостишием, 
которое у Н. Г. сохранилось в памяти, и он продекламировал его нам; я запомнил это 
четверостишие, для печати оно неудобно"2
.


Полагаем, что после этого свидетельства Стахевича не остаётся никаких сомнений в том, 
что и на каторге отношения Чернышевского и Михайлова отличались вполне дружеским 
характером. Остаётся предположить, что Чернышевский, бывший не только великим 
революционером, но и замечательным конспиратором, умел поставить свои близкие 
отношения к Михайлову так, что стороннему наблюдателю он и Михайлов 
представлялись совершенно чуждыми друг другу людьми, воздерживающимися от 
взаимных сношений и не имеющими ничего общего между собою. Только такое 
объяснение можно дать сообщению поляка-каторжанина, передаваемому Пантелеевым и 
введшему в заблуждение биографов Чернышевского и Михайлова.


Таким образом, объективные и стоящие вне подозрений в отношении достоверности 
данные, которыми мы располагаем, позволяют сиять с Михайлова ту тень, которая до сих 
пор лежала на нём вследствие того, что биографы его и Чернышевского не дали себе 
труда подвергнуть сообщение Пантелеева критической проверке.


Не в отчуждении от Чернышевского, а в дружеской близости с ним прошли последние 
дни жизни Михайлова, и эта близость, несомненно, должна была скрасить ту безотрадную 
обстановку, среди которой умирал старый друг Чернышевского.

1
 Это произведение Михайлова после его смерти было напечатано в журнале 
"Дело" (NN 3 и 4 за 1869 г.) под названием "За пределами истории. Картины жизни за 
миллион лет" и в 1898 г. выпущено издательством Сытина отдельным изданием.


2
 Стахевич С. "Среди политических преступников". Сборник "Н. Г. 
Чернышевский", стр. 119 - 120. М. 1928.







стр. 25