АВТОР: АЛЕКСЕЙ ГИППИУС ("ЗНАНИЕ - СИЛА", 1999, №2-3)

Фигура Петра (Петрока) бесспорно принадлежит к числу наиболее значительных персонажей, с которыми знакомят нас новгородские берестяные грамоты. Государственный чиновник самого высокого ранга, непосредственно связанный с княжеской администрацией и, по-видимому, представляющий князя в «смесном» суде, влиятельнейший боярин, раздающий от имени князя земельные наделы и курирующий новгородскую торговлю, — таким предстает Петр в семнадцати грамотах, написанных им, адресованных ему или просто упоминающих его.

Само по себе такое количество документов, связанных именем одного лица, беспрецедентно для раннедревнерусской эпохи. Да и в более позднее время с Петром могут сравниться в этом отношении лишь знаменитые Онцифоровичи — боярский клан, действовавший во второй половине XIV века и оставивший по себе более двадцати грамот, найденных еще в 1950-е годы на Неревском раскопе. Но если деятельность семьи Онцифоровичей прекрасно прослеживается по Новгородской первой летописи, многократно упоминающей ее представителей, то боярина Петра в интересующую нас эпоху в летописи как будто не отыскивается. Единственный Петр, которого знает Новгородская летопись за весь XII век, — это знаменитый посадник Петрило Микульчич, занимавший этот пост в 1130-1134 годах. Но он погиб в битве с суздальцами на Ждано горе в 1135 году и потому никак не может быть отождествлен с нашим Петром, действовавшим, как уже говорилось, в 1130 — 1170-е годы.

Однако Новгородская летопись — хотя и главный, но не единственный летописный источник по истории Новгорода. О некоторых важных событиях и лицах этой истории мы узнаем из других летописных традиций. Под 1155 годом Лаврентьевская летопись (отражающая в этой ее части летописание Владимиро-Суздальской Руси) содержит лаконичное сообщение: «Той же зимой оженили новгородцы Мстислава Юрьевича, выдав за него дочь Петра Михалковича». Мстислав Юрьевич, сын Юрия Владимировича Долгорукого, княжил в Новгороде в 1154-1157 годах. И брак его был, безусловно, политическим браком. Ему предшествовало утверждение Юрия Долгорукого на киевском великокняжеском столе и замирение его со своими соперниками. То, что и в новгородском браке Мстислава инициатива принадлежала Юрию, ясно из сообщения Ипатьевской летописи: «Той же зимой повелел Юрий сыну своему Мстиславу жениться в Новгороде на дочери Петра Михалковича, и тот женился». Этот брак как бы подводит черту под длительной полосой сложных и в основном враждебных отношений Юрия с Новгородом. Очевидно, сколь важной фигурой оказывается в этом политическом раскладе новгородский боярин Петр Михалкович — тесть новгородского и сват великого киевского князя.

Время деятельности Петра Михалковича, его принадлежность к высшему новгородскому боярству, близость к князю — не правда ли, все это хорошо согласуется с тем, что мы знаем о Петре-Петроке из берестяных грамот? И все-таки Петр — очень распространенное христианское имя, поэтому хотелось бы найти какие-то дополнительные аргументы в пользу того, что наш Петрок и Петр Михалкович — одно и то же лицо.

И здесь на сцену выступает фигура Якши. Из содержания грамот, адресованных Петру и Якше, видно, что они — члены «смесного» суда, представляющие в нем князя и посадника. Но если князь, постоянно живший не в Новгороде, а на Городище и часто находившийся в военных походах, действительно имел все основания осуществлять свои функции в суде через полномочного представителя, то предполагать такое же представительство и для посадничьей стороны не кажется необходимым. Так кто же такой Якша? Представитель посадника? А может быть, сам посадник? Но тогда почему они названы именно в такой последовательности — Петр и Якша, что вроде бы указывает на иерархическое старшинство Петра?

Вспомним, однако, сына Петра — Гречина, который, как и его отец, заседал в «смесном суде». Вот грамота №603: «От Смолига к Гречину и к Мирославу. Вы знаете, что тяжбы я не выиграл. Тяжба ваша. А теперь жена моя заплатила двадцать гривен, которые вы посулили князю Давыду». Адресная формула здесь поразительно напоминает письма «к Петру и к Якше». При этом вторым назван Мирослав — посадник Мирошка Нездинич! Главное препятствие к тому, чтобы и в Якше видеть посадника, следовательно, отпадает. В таком случае установить личность Якши уже не составляет труда. Из лиц, посадничавших в середине XII века, так мог именоваться лишь один человек — Якун Мирославич, фигура в новгородской истории весьма заметная.

Карьера Якуна Мирославича полна драматических взлетов и падений. Его имя многократно упоминается в летописи на протяжении сорока лет — с 1137 по 1176 год. За это время Якун трижды становился посадником. Впервые на этот пост он был избран в 1137 году, вскоре после знаменитого переворота. Четыре года спустя, в 1141 году, Якун бежал из Новгорода с князем Святославом Ольговичем, но был пойман, избит до полусмерти, сброшен «аки мать родила» с моста в Волхов и лишь чудом спасся («Бог избави, прибреде к берегу», как пишет летописец). Уплатив Новгороду колоссальную сумму в 1000 гривен, Якун был заточен в Чудской земле, откуда опального посадника вызволил Юрий Долгорукий, предоставивший ему убежище в Суздале. В очередной раз политическая фортуна вознесла Якуна на посадничество в 1156 году, но и это пребывание его у власти было недолгим, до 1160 года. А спустя еще несколько лет, в 1167 году, в критический момент, когда Новгород в течение полугода находился без князя, в политической изоляции и раздираемый внутренними конфликтами (посадник Захария был убит на вече, обвиненный в измене), новгородцы вновь призвали Якуна. Кульминацией его третьего посадничества стала организация обороны Новгорода от войск Андрея Боголюбского в феврале 1170 года, завершившаяся полным разгромом суздальцев. Однако торжество новгородцев было недолгим, и в том же 1170 году они вынуждены были, изгнав недавнего триумфатора князя Романа Мстиславича, просить у Андрея мира. По-видимому, именно тогда Якун в третий раз лишился посадничества. Последний раз его имя появляется на страницах летописи в 1176 году, когда бывший новгородский посадник выдал дочь за князя Мстислава Безокого.

В биографии Якуна Мирославича для нас сейчас особенно важен момент его второго избрания на посадничество в 1156 году. Оно явно носило характер переворота: предшественник Якуна Судило, занимавший этот пост на протяжении десяти лет, был изгнан и через несколько дней умер. Основанием для «смены курса» был, очевидно, союз с Юрием Долгоруким, незадолго до того занявшим великокняжеский стол. Якун, именно Юрию обязанный своим освобождением в 1141 году, выступает при этом как выразитель интересов новгородских сторонников Юрия. Но мы уже знаем, что тот же союз с Долгоруким нашел выражение и в браке Мстислава Юрьевича с дочерью Петра Михалковича. Иначе говоря, те же причины, которые сделали Петра Михалковича княжеским тестем, сделали посадником Якуна Мирославича. Таким образом, в 1155-1156 годах пути двух новгородских бояр пересекаются, выводя обоих к вершине государственной пирамиды. Свидетельством этого и являются, по-видимому, адресованные Петру и Якше берестяные грамоты, которые в таком случае следует датировать этим временем.

Итак, Петр и Якша — это боярин Петр Михалкович и посадник Якун Мирославич. Новые находки с Троицкого раскопа не только по-новому высветили политическую ситуацию в Новгороде середины XII века, но и познакомили нас с двумя ее центральными фигурами. Такое случается нечасто.

У этой истории есть и другой, совсем неожиданный аспект. Дело в том, что «петровская» тема уже давно и безотносительно к берестяным грамотам занимала историков древнерусского искусства в связи с вопросом о происхождении так называемых новгородских кратиров — двух драгоценных серебряных чаш для причастия, издавна хранившихся в ризнице Софийского собора, а ныне находящихся в экспозиции Новгородского историко-художественного музея-заповедника. На обоих кратирах имеются вкладные надписи, называющие ктиторов — заказчиков сосудов, а также автографы мастеров Братилы и Косты, изготовивших эти шедевры

древнерусского художественного ремесла. Надпись на кратире Братилы гласит: «Се сосуд Петрилов и жены его Варвары», а на кратире Косты: «Се сосуд Петров и жены его Марьи». На стенках каждого из кратиров — по четыре изображения: Христа и Богоматери, апостола Петра, а также святых жен — Варвары на кратире Братилы и Анастасии на кратире Косты.

Размеры и огромная ценность кратиров не оставляют сомнений в том, что их ктиторами могли быть лишь представители высшего новгородского боярства. Петрилу — заказчика сосуда Братилы — единодушное мнение исследователей отождествляет с уже упоминавшимся посадником Петрилой Микульчичем (1130 — 1134), относительно же сосуда Косты мнения расходятся. Согласно одной из гипотез, кратир был вложен в Софийский собор посадником Петрятой в исходе XI столетия, Братило же копировал работу Косты. Однако новгородская культура конца XI века носит еще отчетливо выраженный княжеский характер, и столь драгоценный вклад, сделанный посадником, был бы для этого времени анахронизмом. С другой стороны, соотношение вкладных надписей и иконографии кратиров говорит о том, что скорее Коста ориентировался на работу Братилы, чем наоборот. Но кто же в таком случае был заказчик кратира Косты? Не наш ли это Петрок — Петр Михалкович, княжеский тесть и полномочный представитель в «смесном» суде?

Высказав это предположение, самое время вспомнить о Марене, которой Петр (Петрок), на время его отсутствия, поручает раздачу денег от своего лица и переговоры с князем. Естественно предположить, что Марена — жена Петра. Но мы уже знаем, что жену заказчика кратира Косты звали Марьей. Могут ли имена Марья и Марена относиться к одной и той же женщине? Да, безусловно. И дело здесь не просто в созвучии имен, а в том, что Марья — имя христианское, а Марена — языческое, имеющее глубокие мифологические и фольклорные корни. Так называлась деревянная кукла, чучело, которое сжигали или топили в воде в ходе купальских игрищ как символ умирания и воскресения природы. В христианскую эпоху, когда образ Купалы слился в народном сознании с фигурой Иоанна Крестителя (Иван Купала), Марена, как женская параллель Купалы, стала по созвучию имен ассоциироваться с Богородицей — девой Марией. Вспомним хотя бы название купальского цветка — Иванда-Марья, где Иван «замещает» Купалу, а Марья — Марену. Следовательно, и жена Петра (Петрока) Марья вполне могла в обиходе именоваться Мареной.

Тождественность Петра и Марьи — заказчиков кратира Косты — Петру и Марене — персонажам троицких берестяных грамот — становится таким образом весьма вероятной. В таком случае объяснимо и появление на кратире изображения святой Анастасии: в ней можно видеть патрональную святую дочери Петра и Марии, выданной в 1155 году за князя Мстислава Юрьевича. Более того, напрашивается предположение, что именно по случаю этого брака Петр Михалкович и сделал свой драгоценный вклад в Софийский собор.

Но и это не все. Придя к выводу, что Петр Михалкович, он же Петрок, был заказчиком одного из новгородских кратиров, необходимо сделать последний шаг и привлечь к рассмотрению центральное произведение новгородской живописи середины XII века — икону «Богоматерь Знаменье», главную святыню республиканского Новгорода, согласно преданию, защитившую город в 1170 году от полков Андрея Боголюбского. На обороте этой двусторонней иконы изображены двое святых, молитвенно предстоящий Христу. Согласно поздним надписям, это апостол Петр и мученица Наталья. Однако о почитании в Новгороде святой Натальи ничего не известно, а в обширном именнике берестяных грамот это имя не представлено вовсе. Поэтому в литературе уже высказывалась мысль, что имя Наталья на иконе — лишь искаженное На(с)тасья. Но в таком случае перед нами — та же патрональная композиция, что и на кратире Косты, где также изображены святые Петр и Анастасия!

Остается заключить, что кратир и икона Богоматери были парным вкладом в Софийский собор, сделанным Петром Михалковичем по случаю бракосочетания его дочери Анастасии с сыном Юрия Долгорукого, новгородским князем Мстиславом Юрьевичем. Этот парный вклад выглядит как жест, исполненный глубокого смысла: и кратир, предназначавшийся для причащения в кафедральном Софийском соборе, и икона Богородицы, ассоциировавшейся на Руси со святой Софией, выступают как символы единения всего православного Новгорода, призыв к которому столь часто слышится со страниц Новгородской летописи.

...Вскоре после того как князь Мстислав сочетался браком с дочерью Петра Михалковича, а Якун во второй раз был избран посадником, город вновь пришел в движение. 21 апреля 1156 года умер архиепископ Нифонт, более четверти века возглавлявший новгородскую кафедру. Его преемник Аркадий был, впервые в истории Новгорода, не назначен из Киева, а избран самими новгородцами. «Собрался весь город, — пишет летописец,— и решили поставить себе епископом Аркадия — мужа, избранного Богом; и пошел весь народ, и князь Мстислав Юрьевич, и весь клир святой Софии, и все попы городские, и игумены, и чернецы, и забрав его из монастыря святой Богородицы, ввели во двор святой Софии, поручив ему епископию».

Мысленно представим себе эту процессию. В ее первых рядах мы видим теперь уже хорошо знакомых нам персонажей: посадника Якуна Мирославича — «непотопляемого» Якшу, могущественного Петра Михалковича — Петрока, его жену Марью-Марену (почти Марья-Маревна!) и дочь Настасью — новоиспеченную княгиню. Над головами процессии, сияя свежими красками, плыл, как знамя, недавно освященный образ Богоматери («Знаменье» — назовут его позже); с оборота иконы смотрели с почти портретной выразительностью лики апостола Петра и мученицы Анастасии. На литургии в Софийском соборе причащались из нового, сверкающего позолотой кратира, украшенного горделивой надписью: «Се сосуд Петров и жены его Марьи»... Да, эти люди сделали немало, чтобы увековечить свои имена. Но, сами того не подозревая, они уже вошли в историю и, так сказать, «с черного хода»: вокруг судебной палаты, мимо которой по Пробойной улице Людина конца проследовала из Аркажа монастыря процессия с новоизбранным владыкой, уже валялись, втоптанные в грязь, обрывки берестяных писем: «От жяблян к князю и к Петроку...», «От всех людей к Петруи к Якше...», «От Петра к Марене...».