Опубликовано: Россия и Германия в годы войны и мира (1941 - 1995 гг.). М.: Изд-во "Гея", 1995. С.395-447.

Потсдам: финал и новое начало

Когда Сталин 15 июля 1945 г. мчался специальным курьерским поездом в Потсдам на последнюю конференцию союзников по только что закончившейся войне, он уже знал: сотрудничеству с Англией и США приходит конец. То же самое относительно Сталина понимали прибывшие на конференцию Черчилль и Трумэн. В Потсдаме все, конечно, окончилось хорошо: договорились о послевоенном устройстве мира в духе согласия. Но это были последние добрые слова. Что стояло за ними? Громадные советские армии — в центре Европы. Уже в дни конференции США взорвали атомную бомбу и через четыре дня после Потсдама сбросили ее на Хиросиму, возвестив миру о своем новом могуществе. В Москве также мыслили категориями победителей. Молотов: «Нам надо было закрепить то, что завоевано... Везде наводить порядок. Прижимать капиталистические порядки» [1]. Сталин: «Первая мировая война вырвала одну страну из капиталистического рабства. Вторая мировая война создала социалистическую систему, а третья навсегда покончит с империализмом» [2]. К третьей — следовало начинать готовиться уже сейчас.

О сущности холодной войны

Ныне, спустя много лет, становится очевидным, что холодная война вместе с второй мировой войной была грандиозной эпохой перехода мира в новое качество: от индустриального общества в постиндустриально-информационное. Первое характеризовалось непрестанной борьбой всех со всеми на основе идущих из прошлого политических теорий. Второе — движением ко все большему единению мира. Этот переход, охвативший середину и вторую половину XX столетия, Наполнен невиданным доселе противоборством. Тоталитарные режимы не были готовы к переходу в новое сообщество, ибо сознавали, что оно подорвет основы их власти: у нацизма — расовую доктрину, у сталинизма — доктрины классовой борьбы и мировой пролетарской революции. (с.395)
Но государственные структуры, основанные на отживающей философии не могли долго противостоять новому. Нацизм рухнул в развязанной им второй мировой войне. Сталинизм не мог выдержать соревнования с постиндустриальным сообществом в войне холодной, что определило ее исход.
Решающим этапом, когда Запад, входящий в информационное сообщество, сделал рывок вперед, был комплекс событий конца 40-х — 60-х гг. — план Маршалла, интеграция Западной Европы с США и создание коллективной обороны складывающегося нового западного общества.
Забегая несколько вперед, скажем, что Сталин, отказываясь от плана Маршалла и связанных с ним реформ, отгораживаясь от Запада «железным занавесом», интуитивно понял, что кибернетика и генетика, эти новейшие достижения науки, составившие основу информационного сообщества, подрывают самые глубокие принципы его системы и власти, означают крах его философии, основанной на классовой борьбе и победе над капитализмом.
Поэтому, отгораживаясь от нового, он развернул борьбу против кибернетики как «буржуазной лженауки», против генетики и всех ее носителей, против плана Маршалла, способного открыть двери для проникновения с Запада опасных для догматического коммунизма идей постиндустриального общества. А эти «удары внутри» усиливали холодную войну вовне.
Здесь — решающий поворот послевоенной истории, главные корни холодной войны как борьбы за переход мира в новое качество. Но об этом — речь впереди.

Как и когда началась холодная война?

Началом холодной войны, которая охватывает почти всю вторую половину XX столетия, вряд ли верно по традиции считать известную речь Черчилля в Фултоне либо споры на Потсдамской конференции или даже атомную бомбардировку Хиросимы. Все началось значительно раньше, если рассматривать события в широком плане. По большому счету истоки холодной войны — в кризисе первых десятилетий века, когда в 1917 г. была заявлена политика мировой пролетарской революции, империализм определен как «паразитический и загнивающий». И когда в то же время Запад отверг коммунизм, объявил ему войну, намереваясь, по словам Черчилля, «задушить его в колыбели». Антигитлеровская коалиция времен второй мировой войны не могла не быть лишь временной паузой, вынужденным сближением тоталитаризма и демократии для уничтожения врага, непосредственно грозящего (с.396) обоим. Она с неизбежностью стала распадаться, как только обозначилось, что задача близка к выполнению, и проявилось это намного раньше 1945 г.
Затем открылся второй этап холодной воины, собственно и получивший это название и ставший невиданной формой противостояния, изменившего и потрясшего мир.
Сталин был убежден, что победа во второй мировой войне создаст условия для расширения позиций коммунизма в Европе и мире на основе повсеместного роста национально-освободительного антиимпериалистического революционного движения, что начался «новый этап общего кризиса капитализма», что неотвратимо развиваются процессы, предсказанные марксистско-ленинским учением, и что настало время использовать их.
Но, с другой стороны, он не меньше, а быть может, еще больше, чем в тридцатые годы, боялся за безопасность страны и внутреннюю прочность тоталитарной системы, потому что война заставила несколько разжать ее тиски, дать определенный простор инициативам людей, росткам либеральных настроений, надеждам на отказ от репрессивной внутренней политики 30-х гг.. на большие свободы, на изменения в колхозной системе, в правах людей.
Наконец, Сталин и его окружение видели, что союзнические отношения с западными державами времен коалиции могли способствовать проникновению с Запада неприемлемой буржуазной идеологии, либерализма, идей, способных подорвать все здание созданной им тоталитарной системы. Поэтому следовало изменить отношения с Западом, решительно отдалиться от его воздействия и подавить нарождавшийся внутренний либерализм, что и стало осуществляться особенно с 1948 г. как внутри, так и в странах, где стояла Красная Армия и насаждался новый общественный строй.
Эти восточноевропейские страны могли рассматриваться как оборонительный пояс безопасности впереди западных границ от возможной будущей агрессии из Европы, наподобие того, который создавался по пакту Молотова — Риббентропа. Фантом повторения 1941 г., как и давний опыт «санитарного кордона», видимо, надолго остался в сознании Сталина. И вместе с тем это мог быть исходный плацдарм для воздействия на Западную Европу в будущей войне с империализмом, в неизбежности которой Сталин не сомневался.
В свою очередь, и на Западе с окончанием мировой войны правящая элита все меньше собиралась продолжать союзнические отношения с СССР. Его в огромной степени усилившийся авторитет в мире, включая Европу. Азию и Америку, внушал такие же опасения, как и рост и (с.397) повсеместное развитие левых, прокоммунистических сил; как и распад колониальной структуры и образование множества новых государств из которых отнюдь не все оказывались лояльными западным ценностям. Активность коммунистов во Франции, Италии, других странах, в американских профсоюзах, широкие симпатии населения США к СССР, особенно среди интеллигенции, следовало пресечь. Вместе с тем западная элита стала считать неприемлемым военное присутствие СССР в Европе в тех формах, которые оно принимало как гарантию силового перенесения тоталитарного режима в восточноевропейские страны. Установление социалистических режимов сталинского образца в Восточной Европе, требования Сталина к Турции (проливы, Каре, Ардаган), к Северному Ирану, усиление коммунистических движений в Греции, в ряде стран Азии и, наконец, позже, победа коммунистов в Китае и образование КНР — все это полностью меняло баланс мировых сил, что Запад счел для себя абсолютно неприемлемым.
Исторические сдвиги такого размаха развивались под сенью американской атомной бомбы и стимулируемой ею агрессивно-угрожающей риторики, когда наиболее горячие головы там и тут вместо вопроса будет или нет новая война, ставили вопрос: «когда она начнется»? Чаще всего назывался год 1952-й.

Идеи и мифы

Идеология, питавшая новую фазу холодной войны, в ее начале по главной своей сути мало чем отличалась от всего предыдущего. В иных исторических условиях это была устаревшая фразеология, напоминавшая довоенные годы, хотя слова и темы приспосабливались к иной эре. Черчилль во время второй мировой войны говорил, что «пошел на союз с чертом против дьявола». В 1942 г., т.е. в разгар Сталинградской битвы, видный аналитик США Джон Спикмэн писал президенту: «Было бы невыносимым для США, если бы трансатлантический и транстихоокеанский районы оказались бы в руках столь же сильной державы, как США... Коалиция России и Китая была бы для США столь же опасна, как и угроза сверхмощной России [3]. Уже с 1944 г. возникали противоречия из-за будущего Польши, а затем — Восточной Европы в целом.
По логике и психологии военного времени, перешедшей в мирное, главным аргументом сторон была военная сила.
Военный министр США Стимсон писал госсекретарю Стеттиниусу перед Ялтинской конференцией 1945 г.: «США должны обладать (с.398) абсолютной мощью, укреплять ее и управлять ею» [4]. Посол в СССР Гарриман заявлял Трумэну 20 апреля 1945 г.: «Европа стоит перед нашествием варваров» [5].
Идея «абсолютной мощи», способной принести безоговорочную победу, становилась одним из главных мифов начальной стадии нового этапа холодной войны. «По истечении двух часов практически вся Россия должна будет превратиться в дымящиеся, зараженные радиоактивными осадками руины», — писал Вильям Мур, один из «ядерных планировщиков», об ожидаемых результатах будущей войны. Дипломатия сторон отныне опирается на военную силу. Все боятся новой войны, но пугают ею друг друга, ведя одновременно жесткую полемику в ООН, в Совете министров иностранных дел, на Парижской мирной конференции.
Опасаясь, что ослабление и распад Британской империи усилят позиции Сталина на Балканах, в Греции, Турции, в Азии, США объявляют новую внешнеполитическую концепцию (доктрина Трумэна), означавшую окончательный переход к глобальной политике «устрашения» и похороны идей изоляционизма. Постепенно цепь американских военных баз охватывает Советский Союз, на что Сталин отвечает усилением военных приготовлений. Мир вступает в послевоенную эпоху гонки вооружений, охватившую многие десятилетия и глубоко изменившую его.
С другой стороны, мысль о неотвратимости мировой революции, казалось бы угасшая во время второй мировой войны при совместных с буржуазией действиях против фашизма и роспуске Коминтерна, возрождается.
Сталин выступает глашатаем нового мирового статуса СССР, державы-победительницы с глобальными интересами, идеологически и политически противоположными американским, с преувеличенным ощущением военного величия.
Столкновение нарастало. Но с разными возможностями и перспективами. Мало затронутая войной мощная Америка и разоренный Советский Союз. Демократия и тоталитаризм. Вступление в борьбу при таких условиях предопределяло ее будущий весьма отдаленный исход. А пока Молотов в Сан-Франциско при создании ООН говорит об угрозе новой империалистической агрессии. Журнал «Большевик» возвращается к теме необходимости «борьбы против капиталистического рабства». Сталин в предвыборной речи 9 февраля 1946 г. заявляет о неминуемости войны с Западом, поэтому нечего и думать о переводе экономики на мирный путь. На Западе эта речь сразу же названа объявлением третьей мировой войны. (с.399)
В ответ Черчилль выступает со своей знаменитой речью в Фултоне 5 марта 1946 г., в которой заявляет о «железном занавесе, опустившемся над Европой».
Тогда Сталин в интервью «Правде» от 13 апреля объявляет вчерашнего союзника Черчилля «поджигателем войны, расистом и новым Гитлером». Американские военные корабли входят в Средиземное море. Госсекретарь Бирнс 18 октября заявляет о растущей напряженности между США и СССР. Дж. Кеннан летом 1947 г. выдвигает идею «сдерживания» СССР. Госсекретарь Дж. Даллес тогда же объявляет стратегию «устрашения» и выдвигает требование освобождения народов Восточной Европы. Известный российский публицист Д. Заславский пишет: США «развернули дикий поход против демократии, возглавляемый оголтелыми реакционерами, поджигателями войны». Западные союзники сокращают войска в Европе к 1945 г. с 5 млн. до 880 тыс. человек. Советский Союз оставляет армию значительно большей численности [6].

Сталин и план Маршалла

Когда в 1947 г. в холодную и голодную западноевропейскую зиму заместитель госсекретаря США Ачесон выдвинул мысль о срочной американской помощи Западной Европе, «чего требует наша национальная безопасность», в Москве поняли, что речь пойдет о широкой европейской интеграции, ориентированной на США, но не на Советский Союз. А когда 5 июня Д. Маршалл, госсекретарь, выступил в Гарварде со ставшей затем знаменитой речью насчет восстановления европейской экономики и включения Западной Германии в Западный блок, у Сталина не могло оставаться сомнений, в каком русле пойдут дела.
Сейчас, много лет спустя, становится особенно очевидным, что Сталин интуитивно понял: план Маршалла — не просто многомиллиардная помощь Европе, но гораздо большее. Он открывал Европе путь в постиндустриальное информационное общество, на который США становились уже в период войны. А если дать этим идеям и связанным с ними реформам распространиться дальше на Восток, это разрушило бы весь фундамент тоталитарного социализма с его философией классовой борьбы и мировой революции. Ибо следовало бы признать, что новейшая наука, а не классовая борьба — движущая сила истории, а гегемон — не рабочий класс, но интеллигенция с ее компьютерами и новейшей технологией, вытесняющими «эксплуатируемых и угнетенных» буржуазией. (с.400)
И. Сталин отказывается от участия в плане Маршалла, хотя и был приглашен в него вступить. Он заставляет отказаться и подвластные ему страны Восточной Европы. В противовес создавался Совет Экономической Взаимопомощи (СЭВ).
План Маршалла и отказ СССР от вступления в него стал поворотным пунктом в европейском развитии. Раскол Европы и мира усилился, «железный занавес» становился непроницаемым, начали формироваться военные блоки. И главное: социалистические страны стали все быстрее отставать в экономическом и технологическом развитии от Запада, что вело к пагубным последствиям. В то время как Западная Европа, особенно ФРГ, усиленно проводила реформы, руководство СССР занялось наряду с восстановлением страны и наращиванием военной силы борьбой против интеллигенции, «космополитизма», кибернетики и генетики. Жданов возглавил кампанию против «преклонения перед Западом». Путь назад был открыт.

Германская проблема в политической стратегии СССР

Проблема отношений с Германией была одной из центральных на протяжении всей жизни Сталина и затем была воспринята его преемниками.
В германском европейском центре, по их представлениям, находился узел европейской истории XX века. От развития Германии в огромной степени зависело будущее Европы, как с классовой, так и с имперско-политической точек зрения. Одним словом, Германия рассматривалась как некое поле судьбы.
Прежде всего, Германия — родина научного коммунизма, коммунистического манифеста, основоположников. Оттуда все пошло и туда все вернется. Сотрудничество лидеров коммунизма с Германией, ее генштабом началось еще в первую мировую войну. Затем важнейшими этапами стали Брестский мир и Рапалло. Кроме того:
— в Германии самый передовой и самый организованный рабочий класс, носитель и гарант будущей мировой пролетарской революции, способный зажечь ее пожар;
— здесь самая крепкая и высокоидейная (после советской) коммунистическая партия, способная при помощи советской компартии, когда сложатся условия, способствовать международной пролетарской революции;
— именно на германской основе действовал Коминтерн. С другой стороны, Сталин высоко ценил испытанное в 20-е гг. после Раппало экономическое, военное и техническое сотрудничество с Германией, (с.401) оказавшее немалую помощь в социалистическом строительстве, развитии науки и техники, в военном строительстве и т.д. («учись у немца» — завещал Ленин).
Но та же Германия, ставшая затем, по представлениям Сталина, «ударным кулаком мирового империализма», превратившаяся в фашистского монстра, сделала попытку завоевать Советский Союз и нанесла ему громадный ущерб. Но и сама рухнула и оказалась расколотой по вине нацистов, начавших войну.
Это переплетение разных оценок делало в глазах Сталина и его преемников германскую проблему одной из самых главных и сложных проблем мировой послевоенной политики. Следовало использовать победу для возрождения марксистских, революционных традиций в Германии. «Вся Германия должна быть нашей, т.е. советской, коммунистической» [7], — говорил Сталин Джиласу в 1946 г. Это надолго оставалось политической традицией советских лидеров, превратившейся затем из убеждения в риторику.
После того как две части расколотой Германии вошли во вновь образованные, жестко противостоящие друг другу военные союзы — НАТО и Варшавский Договор, ГДР и ФРГ стали ядром соперничества тоталитаризма и демократии. Для Сталина закрепление в Восточной Германии и ее преобразование по собственному образцу позволяло выковать ось социалистического лагеря, который он считал главным итогом второй мировой войны; создать мощный бастион перед западными границами и протягивать линии влияния дальше в Европу.
Для западных держав, как считали в Кремле, ФРГ становилась центром воссоздания европейского капитализма, стратегическим стержнем НАТО, плацдармом американского присутствия в Европе. Забегая вперед, скажем, что отношения Москвы с ГДР прошли затем несколько этапов. Главные из них: 1) Внедрение в Восточную Германию сталинских порядков и создание в октябре 1949 г. «первого германского государства рабочих и крестьян». 2) Призыв «Пражского совещания соцстран» (1950 г.) к единству Германии («немцы за один стол»), создание армии ГДР и «строительство основ социализма» как «давнего идеала германского рабочего движения» с братской помощью СССР. А затем — испытанная борьба против «обострения классовой борьбы в городе и деревне». И, наконец, после смерти Сталина — «принятие нового курса». 3) Включение ГДР в Варшавский Договор и «крупные демократические преобразования» [8] в ней. Всеобщее признание ГДР как фактора европейской политики и ее растущее воздействие на политический курс и на «идеологическую чистоту» СССР. 4) Растущий (с.402) кризис общественного строя ГДР вплоть до «берлинской стены» (1961 г.). 5) Углубление кризиса, распад, «новое мышление» Горбачева, развал «стены», объединение Германии и конец существования ГДР. Эта сорокалетняя история отношений СССР и ГДР — пример усилий искусственно задержать неодолимую динамику движения нации в постиндустриальное мировое сообщество на основе ложных представлений о нем.
Иронией звучат ныне слова Хрущева, сказанные в 1960 г. на 70-летии В. Ульбрихта: «Мы выражаем твердую уверенность, что будет создано единое германское государство на социалистической основе под красным знаменем. Другой единой Германии быть не может!» Но вернемся назад.

Кризис 1948 г.

Сразу же после войны возникла проблема Западного Берлина. Для советского руководства «четырехстороннее» военное присутствие в центре «восточной зоны», а потом суверенного социалистического государства ГДР становилось нетерпимым. В Москве и Восточном Берлине постепенно зрели замыслы изменения его статуса. Первый и, вероятно, самый тяжкий удар этим планам нанесли реформы Аденауэра — Эрхарда, проведенные в Западной Германии. Возможно, планы Сталина имели бы успех, если бы он сумел создать мощную экономику. Но наша экономика была военной, малопригодной для мирных условий. Ее принудительное внедрение в Восточную Европу, в частности в ГДР, быстро сделало эти страны неконкурентноспособными с Западной Европой.
Успех рыночных преобразований на Западе и замораживание тоталитарной экономики на Востоке оказался наилучшей агитацией для большинства немцев в пользу западной модели и неприятия восточной. Собственно, здесь и крылись причины раскола континента, дополненного политической и военной конфронтацией.
В западногерманских экономических реформах, наряду с планом Маршалла, был скрыт, вероятно, первый проигрыш Сталина в холодной войне.
Компенсацию он стал искать, с одной стороны, в наращивании военной силы и ускорении создания атомной бомбы, дабы сравняться с Америкой и дать ей достойный ответ на другом поле сражения — не экономическом. «Ответ» был дан в Берлине, а потом в Корее. Так возник берлинский кризис 1948 г. — первый крупный кризис между Востоком и Западом после второй мировой войны. (с.403)
В январе 1948 г., накануне берлинского кризиса, Сталин в беседе с болгарскими и югославскими коммунистами говорил: «Запад из Западной Германии сделает свое, а мы из Восточной Германии свое государство!» [9]. По его мнению, в 1948 г. весь Берлин должен стать «частью советской зоны оккупации». В этом духе он и действовал. Но западные державы хотели доказать, что не намерены отступать в условиях столь впечатляющих успехов левых сил в Европе и Азии. И когда 18 июня маршал Соколовский объявляет о блокаде Западного Берлина «для зашиты интересов населения и экономики советской зоны и предотвращения дезорганизации денежного оборота», в ответ западные державы 27 сентября обвиняют Советский Союз в стремлении «добиться абсолютной власти над экономической, политической и социальной жизнью населения Берлина и таким образом аннексировать Берлин в советскую зону».
Вскоре после объявления западными державами намерения создать западногерманское государство советская администрация прерывает движение по автостраде и железным дорогам, ведущим в Берлин из трех западных зон.
Начинается советская наземная и воздушная блокада Западного Берлина, длившаяся затем 343 дня и составившая особую главу истории холодной войны. Западный Берлин выстоял, питаемый американским «воздушным мостом». А Сталин затем вынужден был снять блокаду, потерпев очередную неудачу в холодной войне.
Исход берлинского кризиса, усиление раскола с Западом после отказа участвовать в плане Маршалла стали одной из главных причин ужесточения сталинской внутренней политики. С 1948 г. нарастают репрессии в СССР и странах Восточной Европы в качестве превентивных мер против внутреннего недовольства и либерализма, для укрепления системы. А это, в свою очередь, обостряет холодную войну.

Усиление раскола

Еще в сентябре 1947 г. Сталин создает Коминформ. Британский министр иностранных дел Бевин представляет план Западного Союза сроком на 50 лет против возможных попыток агрессии. Предложение Бевина еще дискутировалось, когда в феврале 1948 г. произошел переворот в Чехословакии, в результате которого вся власть оказалась в руках компартии. Это подтолкнуло западных союзников к осуществлению мер по совместной обороне в рамках нового военно-политического союза. Блокада Берлина ускорила их. 4 апреля 1949 г. в Вашингтоне подписан Североатлантический договор. (c.404)
Сталинское руководство незамедлительно и резко осудило договор как агрессивный. В заявлении МИД СССР от 29 января 1949 г. говорилось: цели создаваемого блока «тесно увязаны с планами насильственного установления мирового англо-американского господства». Но был готов и более внушительный ответ: собственная атомная бомба.

Физики, Система и атомная бомба

Взрыв первого американского атомного устройства, как известно, был произведен еще накануне открытия Потсдамской конференции, 16 июля 1945 г. Когда Сталина уведомили тут же в Потсдаме о взрыве, он не выразил ни удивления, ни эмоций. Работы по созданию собственной бомбы велись уже давно.
В США явно недооценивали возможности Советского Союза в этом отношении. Генерал Гровс, ответственный за атомный проект США, докладывал специальной комиссии Конгресса: «Для того, чтобы нас догнать, Советам потребуется в лучшем случае пятнадцать лет». Менее оптимистичен был физик Оппенгеймер, создатель бомбы: «Они преодолеют отставание за четыре года».
Сталин после возвращения в Москву вызвал руководителя т.н. «Уранового проекта» И.В. Курчатова и упрекнул его в медлительности и скромности. «Для ускорения работ надо требовать гораздо больше специалистов и материалов», — сказал вождь.
Курчатов ответил: «Сколько людей погибло, сколько разрушено. Страна сидит на голодном пайке, всего не хватает!» Сталин раздраженно: «Дитя не плачет — мать не разумеет, что ему нужно. Просите все что угодно, отказа не будет». Работы с урановой рудой велись в СССР еще с 20-х гг. Уже в 1933 г. состоялась первая всесоюзная конференция по атомному ядру. Накануне войны исследования, начатые еще академиком А.Ф. Иоффе в 1932 г., продвинулись уже достаточно далеко. Я. Б. Зельдович и Ю. Б. Харитон в 1940 г. доказали возможность цепной реакции деления Урана. В начале войны Г.Н. Флеров предлагает Сталину и Курчатову начать работу над бомбой. Создается специальная лаборатория. Научным руководителем «Уранового проекта» назначается Курчатов. Однако общее руководство всеми работами по добыче урановой руды и созданию бомбы Сталин поручил Берии, всемогущему руководителю госбезопасности, который мог распоряжаться всем чем угодно, включая труд и жизнь миллионов заключенных концлагерей. На безлюдной (с.405) окраине Москвы создана «Лаборатория № 2» — колыбель будущей атомной промышленности.
Сразу после войны Берия организовал вывоз из оккупированной зоны Германии ряда видных немецких ученых-атомщиков во главе с нобелевским лауреатом Густавом Герцем. Под Сухуми на живописном берегу Черного моря быстро возводится наглухо закрытый комфортабельный научный центр т.н. «Сухумского проекта». Немцы и привезенные сюда из Москвы и Ленинграда молодые российские ученые приступили к делу под бдительным взглядом бериевской охраны. Конечно, роль немецких ученых, как и секретов, добытых в США супругами Розенберг, и информация от немецкого физика Клауса Фукса, были значительны. Но основы были заложены раньше советскими учеными. Они работали в ядерном центре «Арзамас-16», научным руководителем которого стал крупнейший ученый Юлий Харитон, про которого говорили: «Удивительный человек, единственный недостаток которого —отсутствие недостатков». И. Курчатова, Ю. Харитона и Я. Зельдовича вскоре назвали «Отцами А-бомбы».
В то же время Сталин создает специальное управление при Совете министров под руководством министра боеприпасов Б.Л. Ванникова, которому подчиняет все учреждения, занятые «Урановым проектом». И переподчиняет это министерство тому же Берии, ставшему теперь ко всему прочему еще и председателем Специального комитета при Государственном комитете обороны СССР. Этот Специальный комитет получает колоссальную власть, полную самостоятельность, безграничные права над жизнью миллионов людей и в использовании материальных средств. Все брошено для укрепления сталинской диктатуры и мирового влияния в противостоянии империализму. Эта громадная концентрация сил вскоре дала эффект.
В 1946 г. на одном из военных заводов под научным руководством Ю.Б. Харитона в режиме строжайшей секретности начато конструирование атомной бомбы. В декабре того же года Курчатов пускает в ход первый в Европе ядерный реактор. Работы идут широким фронтом. Берия неутомим. Он разъезжает в специальном поезде по секретным военным заводам, участвует в закладке новых, гонит тысячи и тысячи новых лагерных заключенных на урановые рудники. Он распекает, угрожает, пополняет ряды узников ГУЛАГа, добывая таким образом новую и новую рабочую силу. И намекает физикам: «если птичка не вылетит», их ждут тюремные нары. Однажды летом 1949 г. Сталин вызвал в Кремль Курчатова для доклада. (с.406) Здесь же сидел Берия. Курчатов положил перед Сталиным отчет о ходе работ. Сталин, не глядя, бросил его на стол и зло сказал: «Мне не бумажки нужны! Мне бомба нужна!»
И вот настал давно назначенный день 29 августа 1949 г. На Семипалатинском полигоне сутки никто не спал. Все готовились. Берия метался между объектами, в возбуждении наблюдая сборку. Он проводил «изделие» до лифта, подъема на стальную вышку.
Начался отсчет времени. Напряжение достигло предела. И вот ровно в 7 утра раздался взрыв. Курчатов выскочил из укрытия наружу с криком: «Она, она!» Его вернули обратно.
Берия расцеловал его и Харитона, руководивших испытанием. «Было бы большим несчастьем, если бы не вышло!» — сказал он. И бросился к телефону звонить Сталину. Трубку берет его секретарь Поскребышев:
— Товарищ Сталин ушел спать.
— Очень важно, все равно позовите его! — Сталин берет трубку. — Чего тебе?
— Товарищ Сталин, все успешно, взрыв такой же, как у американцев!
— Я уже знаю, — буркнул Сталин и бросил трубку.
Берия взбешен: кто осмелился опередить его в докладе вождю? Он накинулся с кулаками на дежурного генерала. Но тот не виноват: у Сталина везде свои осведомители.
Всех участников следовало наградить. Курчатов озабочен: кого каким орденом награждать? С этой заботой он идет к Берии. Тот вынимает из письменного стола списки всех участников работ над «Урановым проектом». Против каждой фамилии проставлена мера наказания на случай неудачи — от длительных сроков заключения в лагерях до расстрела.
И Берия сказал со смехом: «Так вот по этим спискам мы никого не пропустим и одновременно легко и оперативно определим меру вознаграждения каждому!» Так появилась в мире вторая ядерная держава.

Азиатский фронт холодной войны: Корея

Новой пробой сил стала война в Корее. Вряд ли могло бы произойти то, что дальше произошло, не появись наша атомная бомба, не произойди революция в Китае. И если бы Сталин не переоценил успехи мирового коммунизма и не недооценил решимость и возможность Демократических стран, выступивших затем под флагом ООН. 14 февраля 1950 г. после труднейших переговоров Сталин и Мао заключают Договор о дружбе, союзе и взаимопомощи. («Мы должны (с.407) отобедать с тигром, чтобы вырвать у него кусок мяса», — сказал Мао Чжоу Эньлаю.) Сталин тоже не слишком доверял Мао: разрастался конфликт с Югославией — не станет ли Мао «восточным Тито»? Когда весной 1950 г. Ким Ир Сен, генеральный секретарь ЦК Трудовой партии Кореи, «солнце нации» и бывший капитан Красной Армии, прибыл к Сталину с очередными просьбами о военных поставках, он сообщил, что готов начать наступление на юг полуострова, чтобы объединить Корею и нанести удар американскому империализму на Дальнем Востоке.
Вопрос о воссоединении расколотых войной государств возник сразу после ее окончания. Но каким путем воссоединять? Переговорами или силой? В Европе, где стояли друг против друга военные блоки, сила исключалась. Другое — в Корее и во Вьетнаме. Здесь все казалось нестабильным, допускавшим военные решения национальной задачи — воссоздание единой нации.
Но холодная война неимоверно усложняла проблему. Другой вопрос: на какой основе воссоединяться — коммунистической или демократической, каким из этих двух вариантов станет будущее единое государство? Национальная идея, справедливая в своем общем смысле, вплеталась в схему глобального противостояния и оказывалась тупиковой. После раздела Кореи на две оккупационные зоны с границей по 38 параллели, Сталин хотел укрепить позиции на Севере. Он не желал столкновения с США и сначала был осторожен. Однако северокорейцы хотели объединения, накапливали получаемые из Советского Союза силы и выдвигали их к границе. Обстановка казалась благоприятной: победа китайской революции сочеталась с развитием партизанского движения на Филиппинах, в Малайе, во Вьетнаме, с успехом левых сил в Японии, а южнокорейский режим Ли Сын Мана представлялся разложившимся, со слабой армией.
И Сталин дал согласие на план «освободительного похода на юг», предложенный Ким Ир Сеном [10]. По-видимому, его не только убедили доводы северокорейского лидера, но и спасения, что в противном случае тот обратится к Мао, который тогда сможет претендовать на ведущее место в коммунистическом мире.
Когда субботним рассветом 25 июня 1950 г. северокорейская армия двинулась вперед превосходящими силами, Сеул и Вашингтон были застигнуты врасплох и тотчас обратились к Генеральному секретарю ООН Трюгве Ли с требованием срочного созыва Совета Безопасности. «Так это же война против Объединенных Наций!» — воскликнул тот. Наступление сначала развивалось быстро. На третий день командующий американскими войсками генерал Макартур сообщает в Вашингтон: (с.408) в Корее катастрофа, армия бежит. Южнокорейской армии фактически нет. Он просит перебросить из Японии 12 американских дивизий, чтобы на юге полуострова удержать район Пусана и выиграть время. Подкрепления двинуты из Японии.
Впервые ООН решила совместно применить силу. Страны, входящие в Организацию Объединенных Наций, стали с самого начала рассматривать события в Корее не как ограниченный конфликт, но как событие глобального масштаба. «Наступление за воссоединение Кореи» превратилось в войну против ООН.
Вторжение в Южную Корею, как и ранее блокада Берлина, было ошибкой. Полная недооценка другой стороны, непонимание ее политики и стратегии предопределяли поражение. Просчет допустил и Трумэн, считая, что за спиной Пхеньяна стоит прежде всего Пекин и что наступление в Корее — это прелюдия китайского захвата Тайваня, Филиппин, Вьетнама. И даже модель для следующего удара Сталина в Европе для воссоединения Германии.
Но у Мао после только что свершившейся революции и долгой войны не было сил для политики такого масштаба, а у Сталина — для новых акций в Европе.
Однако уже начало корейской войны ознаменовалось быстрым ухудшением американо-китайских отношений и усилением войск и военных сил в Западной Европе, где противостояние резко возросло. Конфронтация Востока и Запада в целом усилилась — в Европе и Азии, — и холодная война стала вступать в новую, еще более острую фазу. Отвечало ли это интересам Сталина? По-видимому, в определенных пределах да, ибо помогало укреплять внутреннюю диктатуру и мобилизовать силы. Отвечало ли интересам страны, народа? Безусловно, нет. Армии Ким Ир Сена вышли к югу полуострова, но были остановлены у пусанского плацдарма. Силы ООН нарастали. «Гром победы» в Пхеньяне стал затихать. Боевой дух упал, появилась растерянность: прошло уже несколько месяцев, и блицкриг явно сорван. И когда войска ООН перешли в контрнаступление, отход северокорейской армии принял беспорядочный характер. Вскоре она была отброшена за 38 параллель, затем вплоть до советской и китайской границ. Сталинский советник генерал Штыков доносил: «Корейской народной армии как организованной силы больше не существует, а есть банды мародеров» [12].
Ким Ир Сен стал взывать о помощи к Москве и Пекину. В итоге сложных переговоров между обеими столицами в ноябре 1950 г. огромные массы плохо вооруженных китайских «добровольцев» — до миллиона человек — под командованием Пын Дэхуая перешли пограничную (с.409) реку Ялуцзян и, отбросив союзные войска, продвинулись далеко к югу за 38 параллель. Неудача союзных войск подвигнула их командующего Макартура предложить Вашингтону нанести по Корее атомный удар. Но решиться никто не мог. Война зашла в тупик. В 1953 г. возобладало решение о перемирии, о расположении войск на линии 38 параллели.
Со смертью Сталина война остановилась. Там, где началась. С колоссальными жертвами, разорением Кореи и дальнейшим обострением холодной войны в качестве итога.
Сталин потерпел неудачи в Европе и Азии, оставив в наследство самую острую фазу холодной войны.

Раскол мира и блоки: закономерность или недальновидность?

Напряжение после окончания второй мировой войны возрастало стремительно и скачкообразно по примитивной схеме: «вызов — ответ». Затем надолго определяла она всю архитектуру холодной войны. Трудно измерить чего здесь было больше: амбиций или страха, блефа или реальных опасений, дальновидности или узости мышления. Очевидно, все было перемешано в разных пропорциях на разных этапах. Но больше всего — недоброй воли. Существовавший вначале страх превратился затем в политические игры, замешанные на страхе, выгодные для посвященных и закрытые покровом таинственности и пропаганды для всех остальных.
Когда президент Трумэн в феврале 1947 г. объявил свою известную антикоммунистичскую доктрину, генсек Сталин в сентябре учреждает Коминформ. После объявления в январе — марте 1948 г. о создании «Западного Союза» и заключения Брюссельского договора о взаимопомощи, Сталин в июне отвечает берлинской блокадой, которая помогла Западу укрепить этот союз, придать ему в сентябре военные функции, а 4 апреля 1948 г. создать НАТО.
После того, как Греция, Турция, а в 1955 г. ФРГ вступили в НАТО, Советский Союз формирует Организацию Варшавского Договора. Отныне раскол завершен, и возникает «биополярный мир», которому было уготовано существовать тридцать пять долгих лет. Теперь созданы новые контуры всемирной панорамы, окрашенные беспрерывной гонкой вооружений Востока и Запада. На земле, в воздухе, на море, в ракетно-ядерном оружии всех видов и, наконец, в космосе. Никто не хотел уступать друг другу, объявляя именно эту гонку наилучшим средством спасения мира и собственной безопасности. А через десятилетия эскалации вооружений, лишь с редкими импульсами ее (с.410) сдерживания, обе стороны пришли, наконец, к выводу, что все это было чрезмерной данью недальновидной политике. Но проигравший вынужден был платить много дороже.
В итоге мир, перенасыщаемый излишним, невероятно дорогим оружием, становился другим (материально, технологически, духовно) и втягивался в новую фазу истории.

«Оттепель» и начало кризиса холодной воины

После смерти Сталина в марте 1953 г. началась эпоха «оттепели», связанная с именем Н.С. Хрущева.
Когда после фантасмагорических похорон вождя было объявлено, что начатое незадолго до этого позорное «дело врачей» — провокация, одна часть советского общества оказалась в шоке, другая — в состоянии осторожных надежд на перемены.
А они носились в воздухе, ибо реформирование неэффективной репрессивной системы осознавалась и в значительных общественных слоях, и в части руководства, и в Восточной Европе. Хрущев сначала осторожно, потом смелее возглавляет первые работы по демонтажу, реорганизует структуру руководства и управления хозяйством с попытками децентрализации, решает ряд социальных проблем, привносит в общество некоторые элементы либерализма, ослабляет накал противостояния с Западом, осуждает репрессии, ограничивает военную экономику и армию, прежде ориентированные на неизбежность третьей мировой войны. Едет к «отступнику» Тито и освобождает его от антисоветских грехов. Едет в 1954 г. в Пекин и дает согласие на вывод советских войск из Порт-Артура и Дальнего. Делает шаги в сторону социальной политики и постиндустриального общества.
Доклад Хрущева на XX съезде партии (1956 г.) с разоблачением сталинизма был эмоциональным взрывом, имевшим глобальные последствия. С него начался процесс кризиса тоталитаризма и дискредитации холодной войны.
Перелом в ее ходе — эпоха, обозначенная такими этапами, как хрущевская «оттепель» и XX съезд, негативная реакция Пекина и раскол в коммунистическом мире, венгерское восстание 1956 г., либеральное Движение "шестидесятников" в СССР. Запуск первого спутника и полет Гагарина. Но и берлинский и карибский кризисы, война во Вьетнаме. И переговоры о разоружении.
Так шаг за шагом в резких противоречиях раскачивалась холодная война. Хрущев, в душе реформатор коммунистического стиля, стал заложником собственной совести и того толчка, который дал на (с.411) XX съезде началу этих изменений. В окружении твердых сталинистов он вынужден был затем лавировать, колеблясь между реформаторством и тоталитарной данью мировому коммунизму. Отсюда — трагедия Хрущева как личности и политика, столь впечатляюще выраженная в белых и черных тонах его мраморного надгробия. Хрущев делал несколько смелых шагов вперед и вскоре отступал назад. Прогресс и гуманизм переплетался с консерватизмом и жестокостью (новочеркасский расстрел 1962 г., гонения на художников, угрозы «закопать капитализм», производство ракет «как сосиски» и т.д.). Плата тоталитаризму за либерализацию была высокой. «Оттепель» вызывала мощную оппозицию в стране и соцлагере. Стремясь к внешнеполитической разрядке, Хрущев доказывал одновременно верность идеологии и свой «непримиримый антиимпериализм» опаснейшими кризисами. В Берлине, на Кубе, соперничеством вокруг Вьетнама, подавлением венгерского восстания. Лидер переломной эры, он вынужден был постоянно менять лицо, но стал первым провозвестником будущей перестройки. «Оттепель» могла оказаться началом конца холодной войны. Если бы ее не подавили мощные антиреформаторские силы.

Раскол в социалистическом лагере

Создание социалистического лагеря считалось важнейшим результатом победы в войне, этапом на пути к победе коммунизма. Страны народной демократии возглавили подготовленные еще во время войны деятели Коминтерна, правда, распущенного формально Сталиным в 1943 г., чтобы улучшить отношения с Западом перед открытием второго фронта.
Но нужные кадры были расставлены по местам, а после победы китайской революции союз СССР и КНР казался фундаментом будущего нового мира. Но взаимное недоверие и соперничество за лидерство началось задолго до конца 50-х гг., когда оно приняло острые формы. Компартия Китая, несмотря на громадную помощь, оказываемую Москвой социалистическому строительству в братской стране, вела, не в пример восточноевропейским партиям, независимую политику. После XX съезда КПСС политика «оттепели» и попытки Москвы примириться с Западом, трещина в отношениях между нею и Пекином стала превращаться в раскол. Китайские лидеры слишком долго воевали, чтобы согласиться с мыслью о мирном сосуществовании с капитализмом, на чем теперь настаивали советские лидеры. И когда Советский Союз шел к разрядке, Китай, наоборот, — к обострению напряженности, толкая на этот же путь Хрущева, подыгрывая его противникам в Москве и создавая кризисы. (с.412)
Раскол между двумя коммунистическими гигантами достиг апогея в 60-х гг., когда дело доходило до пограничных столкновений на фоне жестокой пропагандистской войны. Воинственная политика Пекина оказывала огромное воздействие на Москву, на ее курс разрядки, усугубляя ее колебания и непоследовательность. Эта политика стала одной из главных причин срыва «оттепели».

«Все кризисы глупы» Н.С. Хрущев

Кризисы и конфликты холодной войны

Международные кризисы второй половины 50-х — 60-х гг. — апогей и начало спада холодной войны. Время смен острейших кризисов и «оттепелей», громогласной идеологической риторики и попыток вырваться из кризисной петли на свободу разрядки. Ни здесь, ни там не хотели доводить политическую напряженность до военных столкновений, Запад и Восток не обменялись ни единым выстрелом, но постоянно «устрашали» друг друга. Это знаменитое «устрашение», объявленное там и тут едва ли не высшей стратегической мудростью и спасением мира, на деле становилось лишь самоустрашением, пригодным для внутренней стабильности в каждом из блоков. Ибо самое позднее со времени Хрущева — Кеннеди политикам, как ранее и ученым, стало ясно, что ядерная война не может быть средством политики.
Страх за внутреннюю стабильность побуждал то к рискованным действиям, то к сближению, к «борьбе за мир», то к некоторому дружелюбию. Но ни здесь, ни там не могли ни враждовать, ни сходиться дальше узких границ, прочерченных идеологией, противоположными ценностями, опытом недавней истории, могучими милитаристскими структурами, требующими постоянной вражды.
Эта политическая «квадратура круга» втягивала мир в причудливую смену страхов и надежд, приливов и отливов напряженности. Хрущев активизирует нажим на Запад, рассчитывая таким путем поправить внутренние дела в соцлагере, восстановить марксистское реноме и припугнуть империализм, отвлечь внимание собственного народа от внутренних неурядиц и бедствий внешними «победами». Но и на Западе втягивание в международные кризисы объяснялось не только противостоянием коммунизму и державной политикой США, но также причинами внутриполитическими: боязнью правящих элит (с.413) потерять доверие избирателей, опасениями президентов показаться «слабыми» перед коммунизмом и оппозицией, преувеличенными страхами, что коммунизм победит на целых континентах, например в Азии, и т.д.
В действительности анализ мирового развития и глобального соотношения сил двух систем, проводимый там и тут, содержал много нереального. Социализм отнюдь не побеждал капитализм, как изображала пропаганда, в которую правящие московские круги, видимо, поверили. В СССР нарастал экономический кризис. Прогресс в области космической техники расценивался в мире как преувеличенный. Неверными были оценки темпов развития народного хозяйства. Ситуация в ГДР и других странах Восточной Европы повсюду расценивалась как кризисная. Нарастающий раскол с Китаем ослаблял систему социализма и позиции Москвы на других фронтах. Югославия под руководством Тито пошла своим путем — неприсоединения к блокам. Вашингтон явно преувеличивал возможности СССР в Азии, неверно оценивал положение на азиатском Юго-Востоке, вступал в отношения с Китаем, преследуя цель, как пишет Р. Никсон, «воспрепятствовать расширению советской гегемонии в Азии».
Предвзятые политические оценки влекли за собой ошибочные решения, особенно пагубные, когда они касались военной сферы. Война во Вьетнаме доказала это.
Размышляя через много лет о кризисах и конфликтах времен холодной войны, особенно ясно видишь их никчемность, искусственность и бесплодную расточительность с громадными опасностями, которые влек за собой этот авантюризм. Как и большинство войн XX столетия вообще. Как и холодная война в целом. Это политическое бесплодие холодной войны и ее составляющих отражает политическую психологию столетия — готовность огромных масс человечества к вражде и обесценение человеческой жизни во имя ложных оценок, идей, корыстных интересов элит, прогностического невежества.

Восточноевропейские кризисы 50-х гг.: цепная реакция

Кризисы в социалистических странах Восточной Европы в 50-е гг. после смерти Сталина следовали один за другим, были взаимосвязаны и подавлялись одинаково.
Когда 17 июля 1953 г. вспыхнуло восстание в Восточном Берлине, не было сомнений в Москве, что следует предпринять. Молотов вспоминал: «Берия был в Берлине на подавлении восстания — он молодец в (с.414) таких случаях. У нас было решение применить танки, подавить. ...Помню, что решили принять крутые меры, не допустить никакого восстания, подавить беспощаднейшим образом. Допустим, чтобы немцы восстали против нас?! Все бы закачалось, империалисты бы вступили, это был бы Провал полнейший» [13]. Восстание было подавлено танками.
Но отзвуки пошли широко. Крайний накал обстановки в Польше закончился угрожающим перемещением советских танковых дивизий по территории страны и сменой ее руководства. Пришедший к власти Гомулка заверил Хрущева: «Перемены в Польше не затронут добрых отношений с Москвой».
Однако разоблачение сталинизма на XX съезде КПСС произвело настоящий шок в коммунистическом мире. Пекин резко ухудшил отношение к Москве. Начинался глобальный раскол. Повсюду — брожение. Но наибольшим потрясением стало венгерское восстание 1956 г., имевшее далеко идущие последствия для всего социалистического лагеря, для последующего развития событий в ГДР и для всей Европы. Как свидетельствуют архивы, член московского Политбюро М. Суслов 13 июня 1956 г, телеграфировал в ЦК из Будапешта: «Среди части городской нетехнической интеллигенции, среди части работников партаппарата и даже аппарата ЦК <...> распространено недовольство нынешним руководством ЦК ВПТ». Оказывается, что даже «в самом ЦК <...> имеется группа не самых лучших бывших социал-демократов, а также группа политически незрелых и беспринципных работников» [14]. Микоян, прибывший 13 июля в Будапешт, телеграфировал в Москву на следующий день: «Враждебные элементы безнаказанно орудуют в массах и на местах, все более распространяют свое влияние в борьбе за смещение руководства партии. День ото дня власть выпадает из рук товарищей. Формируется параллельный центр из враждебных элементов» [15].
Обвинив во всем враждебную западную пропаганду, югославское радио и агентуру, а также правые элементы в партии, Микоян, судя по его телеграмме, прямо поставил вопрос генсеку Ракоши: «Почему не предпринимаете репрессий и арестов в отношении главарей враждебных элементов?»
И получил ответ: «Положение так осложнилось, и напряжение настолько усилилось, что аресты не помогут. Арестуем одних, появятся Другие, арестуем других — появятся третьи, и не будет этому конца» [16].
На состоявшемся заседании политбюро ВПТ в присутствии Микояна Условились: «подготовить и в ближайшие дни осуществить практический (с.415) план нанесения удара антипартийным враждебным группировкам, разгромить образовавшиеся центры их деятельности» [17]. 18 июля на пленуме ЦК была решена отставка жесткого сталиниста Ракоши, замененного еще более жестким Гере.
Но дела идут все хуже. 13 октября посол Андропов передает в Москву слова Гере о том, что «вернувшись в Венгрию, он видит, что положение в стране значительно сложнее и острее, чем он себе это представлял находясь в СССР. <...> Недовольство довольно широко проникает в среду рабочих, не говоря уже о крестьянстве». И далее: «Тов. Гере считает, что антисоветские настроения усиливаются» [18]. «Тов. Гере сказал, что у него есть сведения о таких же настроениях в Польше». И то же, по мнению Гере, — в Болгарии, где был оказан весьма холодный прием Гришину, председателю советских профсоюзов. Настало время новых поворотных решений.
Андропов сообщает: «Оппозиционно настроенные элементы стали выступать против руководства партии под флагом решений XX съезда КПСС». 24 октября в Москве созвано расширенное заседание Президиума ЦК КПСС. В Будапеште демонстрации невиданных размеров. Гере просит советское посольство о вводе войск. Андропов поддерживает эту просьбу. Из венгерских тюрем выпускают заключенных. Все громче звучат требования вернуть к власти отстраненного реформатора Имре Надя и убрать Гере. Массовые студенческие демонстрации с пением марсельезы и интернационала.
Прибывшие в Будапешт Микоян, Суслов и председатель Комитета госбезопасности Серов докладывают 29 октября в Москву: «В ряде городов население освобождает заключенных. Население резко возбуждено против коммунистов. В некоторых районах вооруженные лица разыскивают на квартирах коммунистов и расстреливают их. <...> Имеют место случаи, когда в автобусах, идущих между городами, бандиты устраивают проверки и установленных коммунистов ссаживают и расстреливают» [19].
Имеется достаточно сведений, позволяющих считать, что Хрущев и Микоян хотели избежать военного вмешательства, но Андропов настаивал. Войска были введены двумя эшелонами. В Будапеште начались жестокие сражения, в которых погибли с обеих сторон тысячи людей.
Восстание было подавлено. А вместе с ним были нанесены тяжкие удары социализму, «оттепели» и всему политическому курсу на либерализацию, провозглашенному XX съездом КПСС. В то же время венгерские события дали новый импульс демократическим движениям в Восточной Европе, особенно в ГДР. Они отозвались (с.416) впоследствии контрдействиями Хрущева на другом конце света, приведшими к карибскому кризису. Единая цепь репрессивных акций привела к общему крутому повороту политической стратегии и к новому этапу холодной войны.

Как возводилась «стена»

Секретарь ЦК КПСС Ю. Андропов 21 августа 1958 г. делал доклад членам Центрального комитета: «За последнее время значительно усилился уход интеллигенции из ГДР в Западную Германию. Количество переходов по сравнению с прошлым годом увеличилось на пятьдесят процентов. За первые шесть месяцев этого года из республики ушло 1000 учителей, 518 врачей, 796 человек из числа технической интеллигенции, а также ряд видных ученых и специалистов. Как видно из ряда немецких сообщений. — говорил он, — основная причина ухода интеллигенции на Запад заключается в том, что многие организации СЕПГ зачастую неправильно относятся к работникам умственного труда».
Какой же выход из этой ситуации предлагал Андропов? — Надо усилить помощь СССР в усилении коммунистического влияния на немецкую интеллигенцию!
И одновременно опять, как в 1948 г., было решено «устранить оккупационный статус» Берлина, о чем сделал заявление Хрущев в форме ультиматума западным державам 27 ноября того же года: за 6 месяцев начать переговоры о мирном договоре, иначе управление советской зоной оккупации будет передано ГДР.
Утром 20 ноября года советский посол Семенов был принят канцлером Аденауэром в присутствии министра иностранных дел фон Брентано. Посол сказал: «Я уполномочен переговорить с Вами, господин бундесканцлер, по некоторым вопросам. Они касаются заявления премьера Хрущева по берлинскому вопросу. Советское правительство не имеет намерений ухудшать отношения с Федеративной Республикой. Оно лишь имеет в виду устранить оккупационный статус Берлина». Канцлер и министр молчали. Посол продолжал: «Если советское правительство предпринимает этот шаг, то оно тем самым хочет создать благоприятные условия для развития отношений между нашими странами. Ведь ясно, что устранение оккупационного статуса означало бы вместе с тем устранение искусственной напряженности в Германии и в Европе».
Посол так завершил свою речь: «Ведь вопрос ликвидации последствий оккупационного режима в Германии и Берлине не требует согласия (с.417) многих держав. Этот вопрос может быть и будет урегулирован односторонне Советским Союзом с согласия Германской Демократической Республики, которая как суверенное государство примет па себя соответствующие функции. Ведь западные державы — США, Англия и Франция уже давно потеряли всякие юридические основания использовать положение, которое искусственно поддерживалось в Западном Берлине дальнейшим существованием оккупационного режима. Они утратили эти основания потому, что грубо нарушили Потсдамские соглашения и не выполняют их».
Аденауэр ответил холодно: «Я благодарю Вас за эту информацию. В самом общем смысле должен уже сейчас Вам сказать, что запланированные Советским Союзом мероприятия приведут к обострению отношений между Советским Союзом и тремя западными державами, о чем я очень и очень сожалею в интересах мира. Я думаю, господину Хрущеву, если можно, следовало бы сделать все возможное, чтобы не усиливать напряженность в мире». И далее: «Советскому Союзу должно быть ясно, что планируемые им шаги вызовут безусловно жесткую реакцию германского населения. В этом не может быть сомнений. В любом случае упразднение оккупационного статуса привело бы к очень серьезной ситуации».
Нам неизвестно, знали ли в ведомстве канцлера о тревогах по поводу положения в Восточном Берлине и всем соцлагере, господствующих тогда в Москве. Вероятно, да. Об этих тревогах ясно свидетельствует направленное советским посольством еще 24 февраля 1958 г. в Москву послание «О положении в Западном Берлине». Там говорилось: «В течение ряда лет Западный Берлин служит центром подрывной деятельности западных держав против Германской Демократической Республики. Именно в Берлине <...> происходит открытая борьба между капиталистической и социалистической системами. Западный Берлин используется врагом для организации различного рода политических провокаций и экономических диверсий против ГДР, а также в качестве своеобразной пропагандистской витрины западного мира. Перед немецкими друзьями стоит задача нейтрализовать эту деятельность <...> усилением собственного влияния на эту часть города» [20]. Посольство исходило из предположения, что «...берлинский вопрос можно решать независимо от урегулирования германской проблемы в целом путем постепенного экономического и политического завоевания (!) Западного Берлина» [21].
Эта исходная предпосылка, — будто вопреки Потсдамским соглашениям и другим переговорам, — берлинскую проблему возможно рассматривать в отрыве от общеевропейских и общегерманских дел, стала (с.418) одной из главных причин последовавшего затем кризиса. В мае сессия Совета НАТО подтвердила бесплодность такого подхода. В отчете посольства СССР об этой сессии сообщалось: «Представитель Люксембурга премьер Бош заявил о необходимости переговоров с СССР, но указал, что настоящий момент неблагоприятен <...> сослался на заявление тов. Хрущева Н.С. о неизбежности победы коммунизма и гибели капитализма, которое выражает официальную советскую политическую линию» [22].
При этом германский министр фон Брентано, согласно отчету, заявил о «решимости ФРГ в полной мере оснастить свои военные силы атомным и ракетным оружием». Это был дополнительный сигнал Запада о бесплодности позиции Хрущева, который, по-видимому, в этот период преднамеренно усложнял ситуацию, исходя из отмеченных выше внутриполитических обстоятельств в социалистическом лагере, а также предстоящих выборов в Народную палату ГДР.
Последнее событие играло, в свою очередь, немаловажную роль в нагнетании кризиса. Военный представитель в Восточном Берлине генерал Шалин доносил 19 ноября 1958 г. в ЦК КПСС: «Заявление товарища Хрущева Н.С. рассматривают <...> как акцию СССР на укрепление позиции СЕПГ в связи с выборами в народную палату ГДР и как давление на ФРГ и другие западные страны, чтобы вынудить их признать де-факто ГДР». И далее примечательный прогноз: «Есть мнение, что Англия и Франция в случае решительных действий правительств СССР и ГДР могли бы согласиться на вывод своих войск из Западного Берлина, но США окажут противодействие этому» [23]. Но желаемое явно выдавалось за действительное. 14 декабря 1958 г. в Париже министры иностранных дел трех западных держав и ФРГ подтверждают «решимость своих правительств обеспечить свои позиции и права относительно Берлина». Через два дня собравшийся срочно там же Совет НАТО по берлинскому вопросу заявляет: «Ни одно государство не имеет права односторонне разрывать международные соглашения. Действия Советского Союза относительно Берлина и его методы разрушают доверие между нациями, которое составляет основу мира. Требования Советского Союза создали серьезное положение, которому надо решительно противодействовать» [24]. Ключевую роль в дальнейшем развитии кризиса играло руководство СЕПГ и лично В. Ульбрихт, опасавшийся «чрезмерного» сближения Москвы с ФРГ и, в частности, с СДПГ, согласия в вопросе объединения Германии по модели Бонна. Советский посол М. Первухин после беседы с Ульбрихтом 5 декабря 1958 г. доносил в Москву: «В. Ульбрихт сказал, что ГДР будет продолжать свою активную борьбу против (с.419) Бонна как по политической, так и по экономической линиям... Ульбрихт подчеркнул, что основной национальной позицией, с которой можно разбить Аденауэра, является показ возрождения германского милитаризма и фашизма <...> и разоблачение агрессивных планов германского империализма. Этому моменту будет в дальнейшем уделено решающее значение в политике ГДР» [25].
Вполне очевидна роль Ульбрихта по ужесточению политики Хрущева к Бонну во имя внутреннего укрепления режима СЕПГ и международного признания ГДР путем создания «образа врага». Посол сообщал далее: «В заключение Ульбрихт сказал, что настоящий момент является поворотным пунктом в вопросе признания ГДР. До сих пор население Западной Германии верило Аденауэру, что ГДР в один прекрасный день будет присоединена к ФРГ. Теперь этот взгляд меняется. Факт существования ГДР, прочность ее позиций доходит до сознания все более широких слоев населения» [26].
В подкрепление своей позиции Ульбрихт назначил на вторую половину октября военные маневры Национальной народной армии, основной задачей которых, как сообщил он Первухину, ставилось «нанесение ответного удара в случае возможного нападения с применением атомного оружия», причем для пущего впечатления «во время маневров будет имитация атомного взрыва» [27]. Кроме того, Ульбрихт сказал советскому послу, что «располагает документами, в которых изложены агрессивные планы НАТО <...> где предусматривается возможность продвижения немецких войск до Одера».
Этот нажим Ульбрихта на Москву, запугивание московского руководства, как и собственного населения, преследовали вполне очевидные цели дальнейшей изоляции ГДР от Западной Германии, активизации поддержки Москвы, укрепления внутреннего положения ГДР и СЕПГ.
Состоявшаяся в конце января встреча Адэнауэра с Д. Даллесом завершилась совместными выводами, которые констатировали, что «цель Советского Союза была и остается мировое господство коммунизма под руководством Советского Союза. <...> Российско-советское правительство после окончания последней войны проводило весьма целеустремленную политику достижения мирового господства. <...> То, что коммунизм хочет ликвидировать так называемые капиталистические государства, Советы, особенно Хрущев, все снова заявляют со всей ясностью. Раскол Германии — это не причина, но следствие напряженности в отношениях между СССР и США, создавшейся еще до раскола» [28]. Участники встречи пришли к заключению о необходимости «осуществить все возможные мероприятия против Советского Союза». (с.420)
Тем временем внутреннее положение в ГДР продолжало ухудшаться. Поток беженцев в Западную Германию нарастал. Доклады советского посольства в Москву становились не только тревожными, но временами паническими. Списки беженцев неуклонно росли. По сути, нарастало движение сопротивления.
Советское посольство в ГДР 6 мая 1959 г. пишет в Москву Андропову: в округе Гера «происходит усиление враждебной деятельности. Почти ежедневно в округе происходит несколько пожаров, причем, как правило, сгорают общественные постройки сельхозкооперативов. <...> Имеется много случаев порчи оборудования на народных предприятиях. В округе появилось много враждебных листовок, которые призывают оказывать сопротивление решению задач 7-летнего плана, не бороться за звание бригад соцтруда и расхваливают жизнь в Западной Германии» и т.п. [29]. В заключение следовало: «Друзья приняли ряд административных мер и несколько улучшили политическую работу среди населения».
Но эффект этого «улучшения» был, очевидно, мал. Бегство на Запад через Берлин усиливалось. «В прошлом году через Западный Берлин ушло свыше 90% всех беженцев, тогда как в 1957 г. — менее 44%, — сообщало посольство. — Население ГДР с 1950 по 1958 гг. сократилось на 997,5 тыс. человек». Советник-посланник В. Кочемасов информировал 17 июля 1959 г. ЦК КПСС о забастовках на предприятиях Дрездена и Лейпцига: «Причиной отрицательных выступлений рабочих является вражеская деятельность. <...> Врагу удалось создать широкую подрывную сеть» [30].
Все более обнаруживалась неспособность властей Восточного Берлина определить истинные причины нараставших событий. 15 сентября 1959 г. член политбюро и секретарь ЦК СЕПГ А. Нойман на берлинском аэродроме Шенефельд в ожидании прилета из Москвы В. Ульбрихта говорил советнику-посланнику Кочемасову, что он «хотел бы обратить внимание на усиление враждебной деятельности во всех округах ГДР в последнее время. <...> На некоторых предприятиях Эрфурта враг пытается использовать действительные и мнимые ошибки для организации политических выступлений. <...> Усиление враждебной деятельности в ГДР за последнее время несомненно объясняется страхом правящих кругов ФРГ перед разрядкой международной напряженности и стремлением путем провокаций на территории ГДР воспрепятствовать этому процессу» [31]. Враги, согласно оценкам лидеров СЕПГ, засели повсюду: в торговле, снабжении, среди молодежи, в церкви, кулачестве, на производстве, в повсюду организуемых подпольных группах и т.д. К тому же возросло число шпионов. Всюду враги! (с.421)
Ни в Восточном Берлине, ни в Москве не находили достаточно гибких выходов из складывающейся критической ситуации. Хрущев на пресс-конференции 12 июля 1960 г. говорил: «Когда Англия, Франция, Израиль совершили разбойное нападение на Египет, Советский Союз подал жертве агрессии руку помощи. <...> Мы протягиваем руку дружбы кубинскому народу в его борьбе и будем поддерживать борьбу кубинского народа за свою независимость. И не только кубинского народа, но всех других народов, которые поднимают знамя борьбы против угнетателей и колонизаторов» (выделено мной. — Д.П.) [32].
Так одновременно по всему миру разбрасывались огромные силы и средства во имя подрывающей потенциал страны «борьбы против империализма» по всему миру. Ибо. согласно прогнозу Хрущева (выступление в Румынии 21 июня 1960 г.); «В истории, возможно, будет такое время, когда капитализм сохранится лишь в небольшом числе государств, к тому же, может быть, таких маленьких, как пуговица на пиджаке» [33].
Но сейчас надо было «остановить империалистов» в Германии, Берлине.
Идея перегородить в Берлине поток беженцев вызревала еще во второй половине 50-х гг. в Восточном Берлине и в Москве. На известном заседании Политического консультативного комитета ОВД 3—5 августа 1961 г. она получила оформление. Это было итогом долгого спора в Москве о будущем Германии. Молотов отстаивал идею: «Не может быть мирной Германии, если она не пойдет по пути социализма», Маленков считал, что «содержать ГДР очень дорого, надо идти на уступки НАТО». Берия предлагал объединить Германию «как нейтральную страну».
Но Хрущев был подвергнут сильнейшему напору Ульбрихта, требующего радикальных решений, и опасался, что если отступит, инициативы в соцлагере перехватит Пекин. Хрущев колебался. Он хотел более гибких решений в сочетании с давлением на Запад. Он, как говорилось, предъявляет западным державам 27 ноября 1958 г, ультиматум: покинуть в течение 6 месяцев Западный Берлин, чтобы сделать его свободным городом, а фактически подчиняющимся ГДР. Во время венской встречи с Кеннеди в июне 1961 г. Хрущев заявляет: «Мирный договор с ГДР со всеми вытекающими отсюда последствиями будет подписан к декабрю нынешнего года», — «Если это так, то наступит холодная зима», — ответ президента.
Но вопрос был предрешен. 13 августа Берлин разделила стена. «При открытых границах мы не сможем тягаться с капитализмом»,— признал Хрущев. (с.422)

Карибский кризис

Критическими вопросами возникновения Карибского кризиса можно считать: 1) Верил ли Кеннеди, что высадкой в «Заливе свиней» и последующими военными акциями можно свергнуть режим Кастро? 2) Верил ли Хрущев, что тайным размещением на Кубе ракет и авиации можно заставить Вашингтон изменить отношение к Кубе и господствующему там режиму?
Кеннеди верил, что высадка па Кубе эмигрантских сил может стать началом государственного переворота и свержения Кастро. Но он не учел возможной реакции Хрущева в рамках «логики холодной войны». Провоцирующий эффект усиливался и размещением в Турции американских ракет. Когда ранним утром 15 апреля 3961 г. американская т.н. «Бригада 2506» вторглась на кубинское побережье, она была решительно отбита. Это был провал расчетов Кеннеди, имевший для него далеко идущие внутри- и внешнеполитические последствия. Не желая подвергаться новому риску и тем более стараясь избежать конфликта с Советским Союзом, Кеннеди теперь отказывается от прямых военных акций и переходит к тактике секретных операций против Кубы.
Стратегия Хрущева в этом кризисе предстает как внутренне противоречивая. Он исходил из предположения, что новая американская высадка на Кубе неизбежна. А если Советский Союз «потеряет Кубу», то, как он писал в мемуарах, «это был бы большой удар по марксистско-ленинскому учению, и это отбросит нас от латиноамериканских стран, понизит наш престиж. И как на нас потом будут смотреть?» Стала побеждать философия «действия-противодействия»: «Они нас окружили военно-воздушными базами. <...> Нельзя ли противопоставить им то же самое?»
С одной стороны, Хрущев не хотел войны с США. «Нам надо сделать так, чтобы сохранить свою страну, не допустить войны, но и не допустить, чтобы Куба была разгромлена войсками США. <...> Нужно сделать Кубу факелом, притягательным магнитом для всех обездоленных народов латиноамериканских стран. <...> Подогревающий огонь социализма со стороны Кубы будет ускорять процесс борьбы этих стран за независимость» [35].
Но, с другой стороны, Хрущев, если верить его мемуарам, видимо, готов был даже пойти на риск из-за Кубы: «Я-то был против войны. <...> Надо не желать войны и делать все, чтобы не допустить войны, но не бояться войны».
При этом Хрущев сознавал, что такая политика — это авантюра. С подкупающей искренностью он пишет: «Этот шаг, если грубо (с.423) сформулировать, стоит на грани авантюры. Авантюризм заключается в том, что мы, желая спасти Кубу, сами можем ввязаться в тяжелейшую, невиданнейшую ракетно-ядерную войну».
Хрущев и маршал Малиновский послали за 11 тыс. км морем 36 ракет средней дальности «Р-12», бомбардировочный полк и отдельную эскадрилью самолетов-носителей ядерного оружия ИЛ-28, части ПВО флота и 40-тысячную группировку сухопутных сил. Но США располагали гораздо большими силами. Они имели в 17 раз больше ядерных боеголовок (5000 против 300), в 8 раз больше бомбардировщиков, в 5 раз больше межконтинентальных ракет (229 против 44). И при этом Хрущев не исключал возможности риска: «Достаточно четверти, даже одной десятой того, что было поставлено, чтобы бросить на Нью-Йорк одну-две ядерные ракеты, и там мало что останется». Он считал, что это удержит США от военных действий. «Получилось бы в какой-то степени «равновесие страха», как Запад это сформулировал», — писал позже Хрущев [36].
Для Кеннеди решение заставить Хрущева убрать ракеты и победить в начавшемся кризисе было делом престижа и прежде всего внутренней политики. Министр обороны Макнамара заявлял: «Я не думаю, что мы здесь имеем дело с военной проблемой. <...> Это внутриполитическая проблема. Предстояли выборы в конгресс».
Для Хрущева это также была в первую очередь внутриполитическая проблема. Он ощущал нараставшую оппозицию после неудачи внутренних реформ, рост недовольства населения, достигшего высшей точки в Новочеркасском восстании, сопротивление консерваторов политике «оттепели», просчеты политики относительно ГДР, приведшей к массовому исходу ее граждан па Запад, к берлинскому кризису и сооружению стены. Как и Сталину десять лет назад, ему требовался крупный успех, желательно внешнеполитический, чтобы разом поправить внутренние дела. Победа над США в Карибском кризисе решила бы сразу множество горячих вопросов.
Таким образом, с обеих сторон речь шла не о ядерной войне, но о политике путем демонстрации силы, доведенной до крайних пределов. Правда, с обеих сторон некоторые военные склонялись к мысли о «нанесении ударов». Но мнения ястребов были отклонены там и тут. Риск слишком велик, и никто не хотел провоцировать мировую войну. Макнамара, изучив разработанные в Пентагоне планы, пришел к выводу, что они содержат элементы авантюризма и не обеспечат выживания общества. Члены Комитета национальной безопасности пришли к выводу: этот кризис вряд ли приведет к войне, и Хрущев скорее всего отступит. Надо установить морскую блокаду Кубы. Макнамара отдает (с.424) приказ о блокаде и о мобилизации вооруженных сил для войны. Только в этом случае блокада станет убедительной.
Первые результаты стали обнаруживаться очень скоро. 18 октября в Вашингтон прибыл министр иностранных дел Громыко. В беседах с Кеннеди и Раском он заявил: ракеты на Кубе могут рассматриваться не только как оборона острова, но и как ответ на размещение американских ракет вблизи территории Советского Союза, в частности в Турции и Италии. Раек ответил: Москва переоценивает значение американских баз. Вскоре появились компромиссные предложения: «обменять» американские ракеты «Юпитер», размещенные в Турции, на советские «кубинские» ракеты. И гарантировать неприкосновенность Кубы: чтобы и Хрущев увел с острова свои войска и оружие. Тем более что ракеты «Юпитер» устарели и будут заменены на «Полярисы» на подводных лодках.
Между Хрущевым и Кеннеди началась переписка. Ее первоначально жесткий тон менялся по мере того, как стороны убеждались в бесплодности взаимного силового давления и запугивания. И вскоре был достигнут компромисс.
27 октября Хрущев пишет Кеннеди: «Я думаю, что можно было бы быстро завершить конфликт и нормализовать положение. <...> Мы согласны вывезти те средства с Кубы, которые Вы считаете наступательными средствами. <...> Ваши представители сделают заявление о том, что США <...> вывезут свои аналогичные средства из Турции. И после этого доверенные лица Совета Безопасности ООН могли бы проконтролировать на месте выполнение взятых обязательств» [37]. Кеннеди, 27 октября: «Приветствую заявление о Вашем стремлении искать быстрого решения проблемы».
Хрущев, 28 октября (по радио): «Выражаю свое удовлетворение и признательность за проявленное Вами чувство меры и понимание ответственности, которая лежит на Вас за сохранение мира во всем мире» [38].
Кеннеди, 28 октября: «Я приветствую Ваше послание и считаю его важным вкладом вдело обеспечения мира. <...> Я согласен с Вами, что мы должны срочно заняться проблемой разоружения в ее всемирном аспекте, а также в аспекте критических районов».
Тем временем на Кубе шел демонтаж советских ракет, и 30 октября Хрущев в устном послании просит Кеннеди снять морской карантин вокруг Кубы, чтобы можно было начать вывоз оружия с острова. «Мы нашли разумный компромисс, взаимно уступив друг другу, и на этой основе ликвидировали кризис, который мог бы разразиться катастрофой термоядерной войны», — говорил Хрущев. (с.425)
Теперь, в качестве «награды за напряжение нервов народов всех стран, — предлагал он, — было бы очень полезно договориться о прекращении испытаний ядерного оружия. <...> Уже сейчас надо было бы приложить больше усилий к проблеме разоружения. Мы ликвидировали серьезный кризис. Но чтобы в будущем предвидеть и не допустить возникновения нового кризиса, надо было бы сейчас убрать все то в наших взаимоотношениях, что могло бы породить новый кризис» [39]. Карибский кризис означал поворот в политике и стратегии: СССР и США не могут победить друг друга военным путем. Единственно приемлемой формой их взаимоотношений может быть согласие. Угрожать друг другу термоядерной войной бессмысленно и глупо, ибо такая война невероятна, что уже давно понимали мало-мальски нормальные и ответственные люди, тем более лидеры. Преимущество в числе раке и боеголовок не создает возможности использовать его и начать войну. Авантюризм в политике и военной сфере стал абсолютно неприемлемым. Военная победа одной крупной державы над другой оказалась немыслима. Архаичным провинциализмом оказались идущие из прошлого попытки обмануть, скрытно накопить крупные военные силы, да еще перевозя их за многие тысячи километров морем, где господствуют флот и авиация другой стороны. Ибо в конце XX века особенно актуальна старая истина: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным».
Ракеты и другая техника были убраны с Кубы. США вывели ракеты из Турции и дали гарантии Кубе. Поворот в холодной войне, ставший итогом кризисов на рубеже 50—60-х гг., открыл многим глаза и просветлил умы, доказав, что теперь можно делать в сфере военной политики, а что уже нельзя. И это определило дальнейшую стратегию холодной войны, течение истории, но отнюдь не означало, что следующее поколение политиков не совершит подобного. Ибо в XX столетии все клялись уроками истории, но мало кто учился на них. И очень скоро мир снова убедился в этом.
Тем не менее, исход берлинского и карибского кризисов дал стимул переговорам о мире и ограничении вооружений и заключению крупных договоров на эту тему между СССР и США.

На три фронта

США вступили в войну во Вьетнаме, чтобы «остановить коммунизм в Азии». Москва поддержала Ханой массированными поставками оружия, и в результате Хрущев втягивался одновременно в три кризиса в разных концах света: Берлин, Куба, Вьетнам. (с.426)
Столь сомнительная политика не снижала накал мировой обстановки, стоила громадных средств и в конечном счете оказалась бесплодной. США проиграли эту войну, которая стоила им не только больших жертв, но и глубокого национального кризиса, а Советскому Союзу — крайнего обострения советско-китайских отношений, принявших с 1964 г. форму военного противостояния. Обе стороны сосредоточили друг против друга крупные военные силы. В октябре того же года китайцы взорвали свою первую атомную бомбу, испытали ракету-носитель. Распространялись слухи о возможном китайском наступлении в Приморье или советском — на Пекин и даже о вероятности ядерной войны. В 1969 г. произошли пограничные столкновения. Директор ЦРУ Хелмс сообщал журналистам о возможности советского превентивного удара по китайским ядерным объектам.
Но до этого не дошло. Начавшиеся в конце 1967 г. пограничные переговоры затянулись на 7 лет и несколько сняли накал. Тем временем внутренний кризис социалистической системы нарастал. Его эпицентром была Восточная Европа.

Гибель и возрождение «Пражской весны»

Военное подавление «Пражской весны» в 1968 г. было, вероятно, последним тяжким ударом постсталинизма по самому себе. Попытка сдержать мощным танковым десантом в Прагу либеральные реформы Дубчека смогла лишь на время загнать протест вовнутрь. Теперь кризис соцлагеря становился очевидным для большинства людей в мире, хотя внутри самого лагеря боязнь за собственную власть мешала многим лидерам осознать, что «победа» в Праге станет пирровой.
Решимость подавить «пражскую весну» танками питалась надеждами, что таким путем удастся запугать и других недовольных в соцлагере, еще больше разогреть в нем антиимпериалистическую истерию, еще сильнее отгородиться идеологическими стенами как от Запада, так и от его «пособника» Пекина.
В июле 1968 г. в Варшаве лидеры пяти соцстран осудили Брежнева за попытки найти согласие и компромисс с Дубчеком путем «политики поцелуев». «Надо показать кулак вплоть до ввода войск», — заявил Гомулка при полной поддержке Ульбрихта. Так и решили. Действенная помощь была оказана внезапным вводом в Чехословакию войск пяти стран Варшавского Договора, танковым десантом, кровью и разрушениями на улицах столицы. Самый дружелюбный к России народ Центральной Европы за одну ночь был брошен в десятилетия (с.427) холодного отчуждения, которое отныне еще больше распространялось по всему соцлагерю относительно СССР и Варшавского Договора, подготавливая будущие события распада того и другого. Но события «Пражской весны» были использованы именно в том духе, как отмечено выше.
...Из закрытого письма ЦК КПСС «Всем ЦК компартий союзных республик, крайкомам, обкомам, горкомам, всем парторганизациям», направленного после подавления «Пражской весны» 3 августа 1969 г.: «Империализм продолжает оставаться носителем агрессии, кровавого насилия, провокаций и авантюр. <...> Апрельский (1968 г.) Пленум ЦК КПСС отметил, что современный этап исторического развития характеризуется резким обострением идеологической борьбы двух систем. <...> Важное место в стратегических планах мировой реакции отводится тайной войне, значительной активизации империалистических разведок». ЦК призывал к «всемерному повышению бдительности советских людей».
«Однако факты свидетельствуют, — продолжалось в письме, — что бдительность понизилась особенно среди ученых и специалистов». Более того, «...в некоторых учреждениях и ведомствах встречаются служащие, которые заводят личные знакомства с представителями иностранных государств и <...> становятся на путь преступных действий».
Требовалось «неустанно усиливать наступательный характер борьбы с буржуазной идеологией» и принимать множество других мер [40]. Так инспирировались новый искусственный всплеск холодной войны, новое отчуждение от Запада, новое ужесточение внутренней борьбы с критиками и диссидентами. Реакция была адекватной.

Как завершалась холодная война

Холодная война все равно постепенно выдыхалась. Ее экономическая цена оказалась чудовищной. Военное решение было бессмысленным и невозможным. Бесплодность идеологических аргументов и амбиций тут и там становилась все более очевидной.
Востоку требовалась передышка, чтобы спасти экономику и снять перенапряжение. Запад также ощущал тяжесть растраты сил и ресурсов и видел, что коммунизм слабеет, что «железный занавес» проницаем все более и более и что борьба против «империи зла» (президент Рейган) может завершиться ее кризисом изнутри, особенно если сосредоточиться на ослаблении ее главного козыря —- массы вооружений. Договоры о сокращении вооружений приносили пользу обеим сторонам, но для (с.428) Запада они имели особое, глобальное значение в противоборстве с коммунизмом.
В конечном счете исход противостояния предрешали глубинные процессы, охватывающие мир, который переходил в новое качество. Лидерам выхода из холодной войны приходилось быть крайне осторожными и маневрировать в лабиринтах противоположных сил. Советский Союз принимает в начале 70-х гг. «Программу мира», которая, по словам Брежнева, «указала реальный путь к ликвидации холодной войны». Запад выдвигает политику по формуле бельгийского министра иностранных дел Армеля «Оборона — переговоры», что означало стремление синхронно проводить двойной курс: увеличивать военные силы «устрашения» и вести диалог о разрядке, мире и правах человека.
Созрела идея Общеевропейского совещания, и коней лета 1975 г. ознаменован подписанием хельсинкского Заключительного акта с его принципами мирного сосуществования. Достигнуты соглашения по Западному Берлину и между ФРГ и ГДР. Появляется целая система советско-американских договоров. Главный из них — «Основы взаимоотношений между СССР и США».
Но все это имело лишь ограниченный успех, ибо не снижался уровень идеологизации политики, гонка вооружений нарастала, КПСС повсюду поддерживала «мировой революционный процесс», а США — силы антикоммунизма.
Брежнев (1976 г.): «Разрядка не отменяет законов классовой борьбы», ибо «капитализм — это общество, лишенное будущего». Запад, в свою очередь, не снижает противоборство, используя экономику, политику, пропаганду для эрозии общества «за железным занавесом». Наконец, Европа оставалась расколотой, Германия расколотой, через центр континента пролегала «граница двух миров». Несмотря на разрядку, напряженность поддерживалась искусственно на протяжении 70-х и первой половины 80-х гг. Хотя по своей глубокой сути холодная война изжила себя уже к концу 60-х гг., а все остальное означало лишь затянувшиеся конвульсии. Почему? Потому, что это был проверенный способ удержания союзников по блокам, средство поддержания социальной стабильности внутри государств, входящих в блоки, обеспечения высоких инвестиций в чрево военно-промышленных комплексов тут и там. Напряженность была необходима и командно-административной системе, и милитаристским кругам Запада. Потому, что «оттепель» доказала: как только спадает внешняя напряженность, в «соцлагере» поднимаются антитоталитарные силы распада Системы. А на Западе ослабевает образ «советской (с.429) угрозы», помогавший сплочению в рамках союзов. Поэтому на пути выхода из холодной войны по обе стороны еще долго выстраивались внутренние барьеры.
«Общий кризис капитализма продолжает углубляться» — решает XXIV съезд КПСС в 1971 г. «В эти годы происходило дальнейшее обострение общего кризиса капитализма», — вторит через 10 лет XXVI съезд. Наиболее эффективным способом поддержания холодной войны стали: во-первых, бесконечное затягивание переговоров о разоружении, которые «топили» в абсурдных технических деталях (переговоры о ракетах средней дальности). Во-вторых, провоцированием новых кризисов, из которых главным был ввод войск в Афганистан с последовавшей затем ужасной 10-летней войной, исход которой превратился и в исход всей холодной войны.
Политика все более подчинялась интересам Военно-промышленного комплекса (ВПК) и обслуживала их. Министр обороны Устинов становился ключевой фигурой в московском руководстве. Сын Хрущева вспоминает: «Энергичный и целеустремленный Устинов подчинял своей воле Брежнева». В.М. Фалин пишет: «С 1975 г. Брежнев лишь номинально являлся руководителем партии и государства». И.Челомей, конструктор стратегических ракет: «Устинов им (Брежневым. — ДМ.) командует как хочет, он полностью подчиняет его своей воле». Как следствие, вооружения развивались почти вне политического контроля, без реальной надобности, все более подрывая и милитаризируя экономику и общество, запугивая весь мир и все время реанимируя дух холодной войны.

Стратегический паритет

Противостояние блоков НАТО и ОВД достигло апогея, названного «биполярным миром», когда Америка и НАТО признали, что СССР добился военного равенства с Западом и стал супердержавой. Статус супердержавы, достигнутый путем громадных усилий, главным образом в производстве ракетно-ядерного оружия, танковых масс и в освоении космоса, составил особую гордость тогдашнего руководства СССР. Сверхдержава должна иметь глобальные интересы, соперничать, но и сотрудничать с США по всему миру.
Но при этом вряд ли адекватно задумывались о последствиях и разной цене достижения и поддержания «паритета». На Западе — экономически мощные демократические государства, правда, отягощенные военными перегрузками, но объединенные общими ценностями. С другой стороны, тоталитарные режимы с уродливо-однобокой сверхмилитаризованной (с. 430) экономикой, где нарастал кризис, а союзники СССР, вероятно, скорее лишь делали вид, что преданы идеям московской элиты, и были готовы отдалиться от нее, как только разожмутся тиски. Но блеск внешних успехов «стратегического равенства» должен был отвлекать внимание большинства населения от внутренних невзгод и противоречий. Ни у государств ОВД, ни у их населения не было никаких реальных интересов в Анголе, Мозамбике или Йемене и т.д. Но «паритет» как бы «требовал» устремлять огромные средства и военные усилия туда, еще больше разоряя экономику. Запад охотно подыгрывал этой «сверхдержавности», просчитав ее последствия для судьбы социалистического лагеря. «Программа СОИ» оказалась наиболее провоцирующей стратегической игрой, которую вовремя поняли советские ученые, и Москва не приняла вызов. В действительности «паритет» был достигнут лишь в ракетах и ядерных боеголовках, которые никто не собирался использовать, ибо не имелось абсолютно никаких причин для ракетно-ядерной войны. Правили бал военно-промышленные комплексы. Если в 1955 г. США имели 1 тыс. боеголовок, то через пять лет — 18 тыс. (к началу 90-х гг. — 70 тыс.). К 1967 г. у США имелось 1054 межконтинентальные ракеты и 41 атомная подводная лодка с 656 ракетами. СССР имел в 1963 г. 90 ракет, а в 1975 г. — 1618 (к началу 90-х гг. — 55 тыс. боеголовок). За этим стояли гигантские расходы, разорявшие прежде всего экономически более слабый СССР. Но тяжкие и для Запада.
Однако не существовало «паритета» между Востоком и Западом в решающем: в экономике, инфраструктуре, социальной обеспеченности народа, свободе, международном авторитете. Здесь существовал «диспаритет» в пользу Запада, и это в конечном итоге решало исторический спор в условиях, когда путем военной силы он был неразрешим. Тем не менее лидеры и идеологи военно-промышленных комплексов продолжали пугать друг друга, внося страх и неуверенность в умы политических лидеров и населения там и тут. Министр обороны маршал Малиновский говорил, обращаясь к Западу: «Поймите же, безумцы, что для уничтожения ваших густо населенных и небольших стран надо совсем немного ядерных бомб многомиллионной мощности, чтобы вы мгновенно погибли в своем логове». В свою очередь министр обороны США говорил в 1964 г.: «Ядерный потенциал должен быть достаточным, чтобы обеспечить разрушение Советского Союза, красного Китая и государств-сателлитов, будь то по отдельности или всех вместе».
Когда позже в соответствии с Договором уничтожались ракеты средней и меньшей дальности, то выяснилось, что против американских (с.431) 826 ракет стояли 1846 советских. И в два раза больше танков, не говоря об артиллерии и другой технике.
Борьба за «паритет» и «сверхдержавность» привели в 90-е годы к тому, к чему и должны были привести.
Еще с 70-х годов усилия советского ВПК направлялись также на создание мощного океанского ракетно-ядерного военно-морского флота. По утверждению командующего флотом адмирала С.Г. Горшкова, такой флот выражает «реальную способность государства эффективно использовать мировой океан в интересах коммунистического строительства» [41]. И далее: «Создание советского океанского ракетно-ядерного флота было выдающимся событием, рассеявшим иллюзорные надежды империалистических агрессоров. <...> Это событие можно поставить в один ряд с важнейшими событиями недалекого прошлого, такими, как создание атомного оружия, означавшее конец монополии американских империалистов на важнейшие средства вооруженной борьбы» [42].
Но стратегический паритет и «биполярность» отнюдь не были определяющими факторами картины мира начала 70-х гг., как это казалось сторонникам упрощенно-милитаристского подхода к международной политике.
США политически были ослаблены поражением во Вьетнаме и уходом оттуда. Росли тенденции изоляционизма. В военном отношении США к концу 70-х гг. стали сильнее, чем в начале десятилетия, но политически слабее и утрачивали свое первостепенное военное положение в мире.
Положение Китая улучшилось, он нормализировал отношения с США и заключил договор о дружбе с Японией. Египет потребовал отвода советских войск и советников. На Ближнем Востоке влияние Советского Союза упало. В Европе военное положение рассматривалось как стабильное, хотя Советский Союз имел двойное танковое превосходство, совсем ему не нужное.
Однако главное, повторим, состояло в том, что достигнутое Советским Союзом ценой громадных усилий и затрат военно-стратегическое равновесие с США все более грозно, хотя сначала и скрытно от глаз, подтачивалось нараставшим изнутри экономическим и технологическим кризисом.
Именно ему затем было суждено впоследствии решить судьбу СССР, Европы и мира. И семидесятые годы были началом этого разлагающего процесса, который, как оказалось, был сильнее самой могущественной военной силы. (с.432)

Плата за могущество

На протяжении 70—80-х гг. советский ВПК прилагал громадные усилия, чтобы превзойти в вооружениях, особенно обычных, страны НАТО. Анализируя причины этого явления, заместитель министра иностранных дел СССР В. Карпов писал: «Те расходы, которые в условиях закрытости идут на военные нужды, не всегда диктуются именно нуждами, а могут быть обусловлены инерцией административного аппарата, какими-то политическими установками, которые уже свой век отжили» [43].
Количество танков, произведенное СССР, в два раза превышало все страны НАТО (к концу 80 гг. —60 тыс. против 30,7 тыс.), пусковых установок тактических ракет — в 11,8 раза (1608 против 136), самолетов-перехватчиков — в 36 раз больше и т.д. Если страны НАТО за послевоенный период до середины 80-х гг. произвели 60,5 тыс. танков, то один СССР — около 100 тыс.
Но «инерция административного аппарата» слишком мало считалась со все более расходящимися не в пользу СССР экономическими и технологическими условиями.
Именно в 70-е гг. в полной мере сказывались результаты: на Западе — осуществление плана Маршалла, восстановление Западной Европы, германское «экономическое чудо». Общий рынок. Кроме того — превращение Японии в экономическую сверхдержаву. На Востоке — нефтяной кризис, громадные военные расходы, растущая инфляция, тормозящее влияние жесткой экономической централизации, сокращение производства, валютные трудности.
Экономический рост в СССР замедлялся. Если в конце 60-х гг. средний годовой прирост составлял 7,7%, в первой половине 70-х гг. — 5,7%, то в период с 1976 по 1980 гг. — лишь 2.5 — 3,0%. В 1979—1980 гг. выпуск национального продукта упал до 1,0—1,5%. На протяжении 70-х гг. объем продукции индустрии сократился в два раза. Падал объем экспорта. Если западные индустриальные государства к концу 70-х гг. имели долго мирового экспорта в 64%, то социалистические страны — лишь 10%.
10-й пятилетний план полностью выполнен не был. Стагнация жизненного уровня населения вызывала все более сложные социальные проблемы. Попытки реформ (особенно в 1979 г.) давали ограниченные результаты, ибо проводились «внутри системы», без изменения структурных основ. Ко всему этому обнаруживалось отставание в развитии передовой технологии (кроме ракетно-космической и вооружений), прежде всего компьютерной. (с.433)

Где же выход?

Рост экономических трудностей и внутреннее ослабление отражались в военной сфере, угрожали сокращением ассигнований ВПК. Как некая «компенсация» опять стало применяться нагнетание напряженности вовне с заявлениями о росте угроз в Европе и Азии и о необходимости военных контрмер.
Это казалось необходимым также в связи с опасениями перед новым ростом либеральных тенденций внутри соцлагеря, что особенно ясно проявлялось в польском движении «Солидарность», в Прибалтийских республиках и в других национальных районах страны. Известный германский журналист Шмидт-Хойер писал еще в 1981 г.: «Миру грозит не большевистская революция, а распад советской империи».
Как это бывало и в прошлом, военный накал мог сыграть роль внутреннего стабилизирующего фактора и влить новые ресурсы в сферы военно-промышленного комплекса. Но одно совпало с другим. Вашингтон с середины 70-х гг., вскоре после Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству, стремится преодолеть глубокое разочарование в стране, падение авторитета после поражения во Вьетнаме. Свергнут шах Ирана, который был гарантом американского влияния на Среднем Востоке и которого США не смогли защитить, что сразу же вызвало критику внутри страны. И вот Вашингтон переходит к новой активизации силовой политики, используя видимое ослабление Советского Союза и всего социалистического лагеря. Президент Картер в «Послании к нации» от 23 января 1980 г. провозглашает возврат к формуле «превосходство вместо паритета».
На такой основе возобновляется с новой силой конфронтация с Советским Союзом, который: а) ни в коем случае не желает мириться с попытками США нарушить стратегический паритет; б) опасается за свой слабо защищенный «азиатский фланг» со стороны Китая. Японии, Пакистана, Афганистана, Ирана, Ближнего Востока и за пути влияния на Африку.
В итоге, начиная с конца 70-х гг., всего лишь через несколько лет после Хельсинкских соглашений, вновь повернут курс на конфронтацию. В Европе начинается подготовка к размещению ракет средней и меньшей дальности. В Азии Советский Союз, не рассчитав силы и преувеличив возможности, втягивается в войну в Афганистане — одно из трагических событий истории века, оказавшее после десятилетия кровопролитий, вероятно, решающее влияние на завершение холодной войны. (с.434)

Новое мышление: философия и политика

Возглавивший советское государство М.С. Горбачев имел достаточно мужества приступить к демонтажу холодной войны. «Нужна широкая демократизация всей жизни общества», — писал он, определяя сердцевину всех несчастий. Он предлагал «очеловечить и гуманизировать межгосударственные отношения» [44].
В январе 1986 г. Горбачев предлагает 15-летнюю программу ликвидации ядерного оружия. В октябре его встреча с Р. Рейганом в Рейкьявике приближает стороны к договору о всеобщем ядерном разоружении и выводит из тупика 12-летние нудные переговоры о ракетах средней и меньшей дальности в Европе.
К 1987 г. в Москве поняли, что из глубокого кризиса советской экономики нельзя выйти путем «ускорения» и что необходима всесторонняя структурная перестройка. И что выход — стать частью мировой экономики, вступить в мировое сообщество. Со следующего года Горбачев впервые в советской истории говорит о приоритете общечеловеческих ценностей и отказывается от догм классовой борьбы (XIX партийная конференция, речь в ООН в октябре 1988 г.). Он изменяет внешнеполитическую стратегию в соответствии с этой новой философией, встречая ожесточенное сопротивление старой номенклатуры. Сокращение помощи Кубе и Никарагуа, продление одностороннего моратория на ядерные взрывы, выдвижение концепции всеобъемлющей системы безопасности, ликвидация ракет средней и меньшей дальности в Европе — таковы главные вехи новой политики демонтажа холодной войны. Однако ее важнейшим этапом становится комплекс мер по объединению Германии и выводу советских войск из Восточной Европы. Что же определило исход холодной войны? В ответе на этот вопрос надо видеть две стороны. Во-первых, глобальный контекст. Борьба Востока против Запада, опередившего Восток в развитии по пути постиндустриально-информационной революции на основе устаревших идеологических догм, была обречена изначально. Главным аргументом неосталинизма была сила, но ее политические возможности нивелировались. Внутренний распад тоталитарной системы подготовила эпоха холодной войны. Система подтачивалась изнутри из-за собственной неэффективности.
Во-вторых, исход холодной войны определило углубление кризиса во всех странах социалистического лагеря, вступившего в новую, завершающую стадию на рубеже 70—80-х гг. Варшавский Договор, внешне могучий тысячами танков, переставал быть надежным военным инструментом московской элиты из-за массовой оппозиции в странах Восточной Европы, где люди, особенно молодежь, стремились к иной (с.435) жизни и видели в ОВД отнюдь не средство защиты от несуществующей угрозы агрессии с Запада, а скорее узду, накинутую на них самих. Соцлагерь, казавшийся прежде монолитом, распадался. Либеральные движения в Польше, Венгрии, Чехословакии, растущее стремление ГДР к воссоединению с ФРГ («мы — один народ!) — все это свидетельствовало, что поворот истории назрел. Вопрос состоял в том, как быстро осознают это политики. Началось с Польши.

Брежнев, Каня, Ярузельский

Политики социалистического лагеря, сколь бы консервативным ни было их большинство, не могли не понять как минимум, что в соцлагере нарастают необратимые изменения и что теперь силой, танками, как в 50—60-е гг., уже ничего не удержать. Это показал прежде всего кризис в Польше. Вот некоторые документы.

Выписка из протокола № 1
Заседания Политбюро ЦК КПСС от 23 апреля 1981 г.
О развитии обстановки в Польше. Внутриполитический кризис в Польше принял затяжной характер. ПОРП в значительной мере утратила контроль за процессами, происходящими в обществе. <...> Необходимо в ближайший период оказывать политическую поддержку тт. Кане и Ярузельскому, которые, несмотря на известные колебания, выступают в защиту социализма. <...> Максимально использовать сдерживающий контрреволюцию фактор, связанный с опасениями внутренней реакции и международного империализма по поводу того, что Советский Союз может ввести в Польшу свои войска [45].
Но протесты нарастали. Массовые забастовки (в Кремле их называли «волынками», потому что «забастовки» могут быть лишь при капитализме). Движение «Солидарность» побеждало. Первый секретарь ПОРП Каня — бессилен.

Заседание Политбюро ЦК КПСС 18 июня 1981 г.
Об информации тов. Брежнева Л. И. о беседе с тов. С. Каней.
Брежнев: ...Я сказал ему: тов. Каня, сколько раз я тебе говорил об этом с самого начала этой волынки. Я тебе говорил, что надо делом, а не словами отвечать на контрреволюционные выступления. Каня с этим согласился. (с.436)
... Скажу только одно, продолжал я: политика бесконечных уступок контрреволюции окончательно показала свою несостоятельность. Каня полностью с этим согласился. <...> Каня сказал, что понял, записал, и все они будут делать так, как ему сказано. Каня заверил, что сделает все, что в его силах, чтобы выполнить наши пожелания, на что я ответил: дела покажут» [46].
Но Каня не оправдал надежд. И был отстранен. Пост первого секретаря ЦК ПОРП занял генерал Ярузельский.
Запись телефонного разговора тов. Л.И. Брежнева с тов. В. Ярузельским 19 октября 1981 г. Кремль.
Л.И. Брежнев: Здравствуй, Войцех.
В. Ярузельский: Здравствуйте, глубокоуважаемый, дорогой Леонид Ильич.
Брежнев: Дорогой Войцех, мы уже направили тебе официальное приветствие, но мне хотелось и непосредственно поздравить тебя с избранием на пост первого секретаря ЦК ПОРП. <...> Важно, не теряя времени, переходить к намеченным вами решительным действиям против контрреволюции.
Ярузельский: Большое спасибо Вам, дорогой Леонид Ильич, за приветствие и прежде всего за доверие, которое Вы мне оказали... Я сделаю, Леонид Ильич, все, как коммунист и как солдат, чтобы стало лучше. <...> Мы будем широко включать армию во все области жизни страны...»
Но и генералу Ярузельскому не удавалось исправить положение. Более того. Польские события начали кругами расходиться по всем странам Восточной Европы, которые стали разговаривать с Москвой все более твердым голосом. Становилось очевидным, что страны Восточной Европы под нажимом изнутри все более дистанцируются от Москвы. И что удерживать их можно главным образом поставками нефти и продовольствия либо силой. Но не дружелюбием или идеологией.
В октябре 1981 г. секретарь ЦК К.В. Русаков совершил поездку по странам Восточной Европы.

Заседание Политбюро ЦК КПСС 29 октября 1981 г.
Об итогах поездки тов. Русакова К.В. в ГДР, ЧССР, ВНР и НРБ.
Русаков: Я беседовал с руководителями четырех братских государств... По экономическим вопросам главным был вопрос о поставке (с.437) энергоносителей, прежде всего нефти. Если тт. Кадар, Гусак и Живков хотя и говорили, что это для них будет тяжело, все же с пониманием отнеслись к нашему предложению и просьбе (о снижении поставок. — Д.П.). <...> По другому сложился разговор с т. Хонеккером. Он сразу же сказал, что такое сокращение поставок нефти неприемлемо...
Брежнев: Следует при очередной встрече с друзьями по этому вопросу сказать, что мы будем принимать все меры, чтобы выполнить и перевыполнить план по нефти...
Громыко: Я только что имел разговор с послом т. Аристовым. Он сообщил, что забастовка одночасовая была весьма внушительной. На многих предприятиях по существу хозяйничает «Солидарность».
Андропов: Польские руководители поговаривают о военной помощи со стороны братских стран. Однако нам нужно твердо придерживаться своей линии — наши войска в Польшу не вводить.
Устинов: Вообще надо сказать, что наши войска вводить в Польшу нельзя. Они, поляки, не готовы принять наши войска... Брежнев: Я все же думаю, что хотя мы Польше и дали 30 тысяч тонн мяса, но едва ли поможет полякам наше мясо. Во всяком случае, у нас нет ясности, что же будет с Польшей...

Прошел месяц. И 10 декабря Политбюро приходит к выводу: ПОРП развалена. В воеводствах «вся власть по существу в руках «Солидарности». Но что же делать? Громыко говорит на заседании Политбюро 10 декабря: «Руководство Польши чувствует, что власть ускользает из его рук». Однако «никакого ввода войск в Польшу быть не может». Устинов его поддерживает: «Положение в ПНР конечно очень плохое. Усложняется изо дня в день. Что касается наших гарнизонов в Польше, то мы их укрепляем». М. Суслов: «Пусть сами польские товарищи определяют, какие меры им предпринимать» [48].
Они определили: ввести военное положение в стране. Это был символ судьбы. Последний акт драмы холодной войны начинался. 10-летняя война в Афганистане, начавшаяся после ввода в страну «ограниченного контигента» советских войск, стоившая громадных жертв и разрушений и завершившаяся не только уходом этих войск, но и окончательным распадом социалистического лагеря, оказалась результатом многослойного просчета тогдашнего московского руководства. Оно надеялось короткой победоносной войной обосновать ужесточение курса против нарастающей повсюду в социалистическом лагере оппозиции, активность которой, как показали события в Польше, грозила разлиться по другим странам. Это следовало остановить. Чем? «Образом врага».
Кремль рассчитывал вновь сплотить всех союзников по Варшавскому Договору и в Азии против якобы растущей глобальной угрозы реальному социализму объединившихся США и КНР.
Новая война и «усилившиеся опасности» могли помочь борьбе с диссидентством внутри СССР, грозившим усилиться под воздействием растущего либерализма в Польше и в других странах Восточной Европы. Милитаризм и военно-промышленный комплекс получали новые стимулы к развитию и финансированию за счет других секторов народного хозяйства.
Возникали новые поводы для отчуждения от Запада, укрепления Варшавского Договора и тоталитарных структур.
Создавался военный плацдарм впереди южных границ СССР против США и Китая и укреплялись южные границы СССР. Ни одна из этих целей не была достигнута, как и не удалось сделать дружественным новый «социалистический» Афганистан. Все произошло совсем наоборот.
Совершенно очевидно, что восточный и западный фланги «реального социализма» были неразрывно связаны. Нарастание кризиса на западном фланге (Восточная Европа) уже не могло быть подавлено силой, как это бесплодно пытались сделать в 50—60 гг. Последствия оказались слишком горькими. Нельзя было снова обвинять США в подготовке агрессии в Восточную Европу и в необходимости превентивных мер. Эта карта давно была бита.
Иная ситуация — на Востоке. Здесь еще можно было осудить США и Китай и сплотить соцлагерь.
Сначала ввели в Афганистан войска под предлогом защиты демократической революции, а потом стали обвинять во всем США и Китай.
...Из письма членам Политбюро и ЦК КПСС от 3 апреля 1980 г.: «США продолжают осуществлять практические мероприятия по расширению своего военного присутствия на постоянной основе в районе Ближнего и Среднего Востока и Индийского океана. <...> Для прикрытия своих военных приготовлений американская администрация пытается использовать события в Иране и Афганистане. Считаем целесообразным осуществить с нашей стороны ряд дополнительных шагов по противодействию указанным американским планам».
А. Громыко, Ю. Андропов, Д. Устинов
Одновременно тяжким обвинениям был подвергнут Китай.
Выписка из протокола № 195 заседания Политбюро ЦК КПСС от 8 мая 1980 г.: «...последнее время усиливаются опасные для дела мира тенденции во внешней политике Пекина, <...> делающего все большую ставку (с.439) на политическое, экономическое и военное партнерство с США и другими империалистическими державами. <...> Китайское руководство, действуя совместно с внешнеполитической линией американской администрации, <...> призывает к широкой интервенции против Афганистана, стремится осложнить положение в Европе, подтолкнуть НАТО к дальнейшей гонке вооружений, обострить отношения США с СССР...» О том, как далек от истины был этот анализ, показали все дальнейшие события. Чем закончилась кровавая война в Афганистане — общеизвестно.
К концу 80-х гг., когда перестройка была в разгаре, Варшавский Договор шел к закату, а весь соцлагерь бурлил, война в Афганистане стала полнейшим анахронизмом.
Выписка из протокола № 146 заседания Политбюро ЦК КПСС от 24 января 1989 г.: «О мероприятиях в связи с предстоящим выводом советских войск из Афганистана.... Афганские товарищи высказывают свое понимание решения о выводе советских войск и вновь его подтверждают, но вместе с тем отмечают, что полностью обойтись без нашей военной помощи им не удастся...» [49]
Кровопролитие в Афганистане, означавшее отчаянную попытку спасти политику холодной войны, знаменовало еще один провал этой политики. Это была уже агония. Но на авансцене последнего акта драмы стояла Германия.

Германия: завершение холодной войны

Холодная война завершалась там, где и началась, — в германском эпицентре. Но мир глубоко изменился с тех времен, когда Сталин, Трумэн и Черчилль встретились в Потсдаме. Создать новую единую Германию означало не только окончить холодную войну, но и подвести черту под трагедией европейской истории столетия. Давно стала очевидной невозможность бесконечно разделять великий народ, который нашел в себе силы решительно порвать с нацизмом, и бесперспективность подчинения двух Германий враждебным блокам. Долгий путь к единению с согласия держав-победительниц наметился еще в начале 70-х гг. подписанием в августе 1970 г. Московского договора между СССР и ФРГ с обязательствами уважать все границы в Европе, в том числе между ФРГ и ГДР, с отказом от применения силы: Бонн заявил о своем стремлении добиваться мира в Европе, в условиях которого германский народ путем свободного самоопределения вновь достиг бы единства. Когда от Москвы не последовало прямых возражений на этот счет, В. Брандт мог подтвердить сказанное годом раньше: «Теперь Гитлер окончательно проиграл войну». (с.440)
Путь к германскому объединению не был ни импровизацией Горбачева либо Коля, как иногда считают, ни капитуляцией советского руководства перед США, ни тем более «предательством национальных интересов» СССР, как потом стали говорить у нас радикалы. Единая Германия — это результат закономерного хода истории, который был осознан ответственными лидерами, имевшими смелость сделать шаг вперед вопреки внутреннему противодействию.
Горбачев не только понимал тупиковость положения в Центральной Европе и противоестественность раскола Германии, но и знал, сколь тяжело бремя содержать в центре Европы громадные военные силы, как и ситуацию в социалистическом лагере вообще. Не мог не видеть взаимопритяжения обеих республик, которому немыслимо вечно противостоять.
Но он находился под тройным очень мощным давлением. Во-первых, большинства в собственном руководстве, которое не могло и думать о «разрушении социалистического лагеря», если из него выпадет центральное звено — ГДР. Во-вторых, части военных стратегов, считавших преступлением «отдать без боя» то, что «завоевано» в войне, и лишиться центрального бастиона в Европе. В-третьих, руководства ГДР, которое признавало себя оплотом социализма в Европе и оказывало сильнейший нажим на Москву, хотя одновременно расширяло контакты с ФРГ по все большему числу направлений.
Под таким нажимом Горбачев и его соратники должны были постоянно взвешивать все про и контра, учитывать реакцию на свои шаги с разных сторон, и поэтому решение вызревало медленно. Когда в мае 1985 г. Москву посетил Вилли Брандт, он, понимая ситуацию, не говорил насчет объединения Германии, но прозрачно намекнул: «Мы нуждаемся не в большем количестве и лучшем качестве оружия, а в лучшей политике». Приезд в Москву в 1987 г. президента фон Вайцзеккера также не принес изменений. «Это принадлежит ходу истории», — сказал генеральный секретарь, когда его собеседник упомянул о судьбе двух Германий.
И через год в Кремле канцлер Коль услышал от Горбачева отрицательный ответ на вопрос о воссоединении, Но тогда генсек уже хорошо знал о положении в ГДР, а в различных советских инстанциях шла экспертная работа по германскому вопросу. И Горбачев осторожно сказал канцлеру: возможно, следующее столетие принесет объединение Германии.
Но когда в июне 1989 г. Горбачев посетил Бонн, то во время пресс-конференции на вопрос о берлинской стене ответил: «Ничего нет вечного под Луной. Стена появилась в конкретной ситуации, она продиктована (с.441) была не каким-то злым умыслом. <...> Стена может исчезнуть, когда отпадут предпосылки, которые ее породили. Не вижу тут большой проблемы». И далее о «предпосылках» знаменательное: «Я думаю, что мы вышли из периода холодной войны, хотя есть еще заморозки и сквозняки. <...> Мы просто обречены на новый этап в развитии международных отношений» [50].
Выступая по возвращении из ФРГ на первой сессии Верховного Совета, генеральный секретарь отметил: «Повсюду, особенно в ФРГ, возникло впечатление, будто рухнула преграда, разделявшая нас долгие годы. Интерес и симпатии, доброжелательство — самая широкая гамма чувств, но только — не враждебность и неприязнь. Вот то впечатление, которое я хотел передать вам» [51].
Здесь не было преувеличений. Большинство населения ГДР восприняло политику Горбачева как поворот Москвы в сторону общего потока цивилизации, что способно привести к объединению Германии и окончанию холодной войны. Вместе с тем обнаруживалось нежелание лидеров Восточного Берлина следовать этим путем, ибо он вел к ликвидации ГДР. В ее застывшем политическом пейзаже теперь все сдвинулось с места. Одна часть граждан вышла на улицы, другая — в обход берлинской стены через приоткрытые границы соседних стран двинулась в бегство. И хотя Хонеккер 22 февраля 1989 г. заявил, что берлинская стена будет стоять еще 100 лет, политически она все более становилась лишь символом: венгры, чехи, австрийцы приоткрыли свои границы, и тысячи людей из ГДР стали уходить в эти страны. Именно такое «голосование» простых людей определяло судьбу восточногерманского государства и «германской проблемы». В полночь 11 сентября венгерское правительство уже официально, вопреки договорам с ГДР, открыло свою границу для всех граждан этой страны.
Прага, Будапешт, Варшава через свои посольства в других странах помогают десяткам тысяч беженцев перебраться в ФРГ. Это уже было восстанием всей Восточной Европы против изжившего себя тоталитаризма. Но в Восточном Берлине все еще надеялись удержать ситуацию. 7 октября 1989 г. со всей возможной помпезностью было отпраздновано 40-летие основания ГДР — с впечатляющими военными парадами и речами. Но абсурдность ситуации стала предельно очевидной, и именно здесь, во время торжеств, Горбачев сказал Хонеккеру многозначительное: «Кто опаздывает, того наказывает жизнь». Народные демонстрации против режима, особенно в крупных городах, принимают грандиозный характер. В Лейпциге знаменитый дирижер Курт Мазур в последний момент останавливает кровавую схватку между демонстрантами и полицией. (с.442)
В Москве старались упорядочить ход объединения, учитывая интересы всех, включая ГДР. Горбачев и Коль рассчитывали на некий переходный период с постепенным преобразованием ГДР. 11 ноября Горбачев говорил Колю: «Мне думается, в настоящее время происходит исторический поворот... к другому миру».
События принимали обвальный характер. Великая драма холодной войны подходила к концу там, где началась сорок пять лет назад, на немецкой земле.
Через 10 дней после торжеств «сорокалетия» Хонеккер был отстранен от всех должностей в партии и государстве. Его преемник Э. Кренц на X пленуме ЦК партии заявил: «Сейчас ясно, что платформа XI съезда СЕПГ была основана на нереальных оценках». Совет министров ГДР и новое Политбюро, пытаясь спасти положение, объявляют реформы. Но воля к единению все более широких масс населения ГДР превращается в нарастающий вал, и 9 ноября открылись проходы в Западный Берлин через «стену».
Это была уже революция, и вопрос состоял в том, чтобы удержать ее в мирных рамках. Ибо если бы на улицах восточногерманских городов появились танки, как в Берлине — 1953, или в Венгрии — 1956, либо как в Чехословакии— 1968, то это означало бы страшное побоище и европейскую, и общемировую катастрофу.
Сейчас об этом можно спокойно рассуждать, но в те решающие, судьбоносные для Европы дни очень многое было неясным, и всеобщее напряжение достигало высшего накала. Но ни один советский солдат или танк не вышли из казарм и парков. Народ решал свою судьбу сам: ситуация и опыт прошлого помогли Москве принять единственно верное решение, хотя внутренняя ситуация требовала для этого немалого мужества. Следовало сделать процесс объединения Германии всеобщей задачей глобального масштаба, иначе быть не могло, ибо «германская проблема» так или иначе многие десятилетия находилась в центре событий холодной войны. В конце января 1990 г. на совещании у Горбачева была выдвинута идея «шестерки» (2+4), которая давала возможность немцам («2») самим выбрать способ объединения, а великим державам-победительницам и гарантам («4») — право обеспечить при этом свои и всеобщие интересы.
В конце мая Горбачев в Вашингтоне согласовывает вопрос о членстве объединенной Германии в НАТО. Затем следуют его встречи с канцлером Г. Колем в Москве и на Кавказе, в Архызе, где уточняются последние детали и принимается окончательное решение. После заключения Государственного договора о единстве Германии наступает исторический день. 3 октября 1990 г. под всеобщее ликование (с.443) в объединившейся Германии провозглашается «День единства». В Берлине перед почетной аудиторией прозвучала грандиозная Девятая симфония Бетховена. Оркестром вдохновенно дирижировал Курт Мазур.
Уроки холодной войны, тяжкие для всех, но особенно для нас, не должны утонуть в реках забвения. Мы знаем, с какой легкостью следующие поколения забывают прошлое, хотя всегда клянутся учиться на его опыте. Мир вступает в новую стадию — информационно-постиндустриального развития, и, возможно, холодная война была завершающей эпохой прежнего мира.
Но значит ли это, что новая эра станет более приемлемой для людей, чем уходящая эпоха? Наверное и да, и нет. Ведь останутся и добро и зло, и нет достаточной страховки от повторения прошлого. Эпоха, названная весьма условно холодной войной, фактически представляла собой завершающую ступень небывалого идеологического противоборства, охватившего все двадцатое столетие, непрерывный кризис, наиболее глубокие истоки которого — в пагубном отставании политического мышления от бурно нарастающих темпов развития технологии. Политика, оставшаяся в рамках категорий прошлого века, вошла в конфликт с наукой и технологией века нового, с массой совершенно новых общественных процессов, которые не смогла предвидеть и последствия которых — верно оценить.
И этот исторический конфликт привел не только к мировым войнам, к невероятным жертвам, но и на последнем этапе — к противостоянию средств всеуничтожения, которое не завершилось новой мировой войной, во-первых, из-за инстинкта самосохранения, а во-вторых, — и это главное — потому, что не имелось никаких причин кому бы то ни было начинать такую войну из-за идеологического раскола. В том мире, где началась холодная война, она была неизбежной, как и неотвратим стал ее исход, подготовленный всем ее течением в уже изменившемся мире, где тоталитаризм не мог победить демократию, доказавшую, что будущее — за ней, какими бы массами оружия ни обладал тоталитаризм. Крах идеологии и политики тоталитаризма — главный ее итог и урок.
Не хотелось бы завершать работу банальностями, но нельзя не сказать, что, вероятно, еще один урок холодной войны — в бесплодности идеологических догм, на которых многие в XX веке пытались базировать общество и политику. Догмы XX века рухнули, не выдержав испытания временем, в том числе холодной войной. Придут ли на смену новые? Опасность в том, что в нашем, казалось бы, просвещеннейшем XX столетии, с его поражающими разум открытиями, политика многих государств была пропитана и скована старыми мифами, не только (с.444) идеологическими, но и военно-силовыми, синдром победы и всемогущества, исключительности и мессианства. Гордыня военной победы, примитивная вера, что массы сверхоружия позволят победить отжившей идеологии либо спасут самостоятельность государства и всеобщий мир, затрудняли реально оценивать возможности — свои и чужие. Мифы делали политику там и тут — силовой. Общество рушилось под тяжестью военно-промышленных комплексов, которые для своего существования постоянно воспроизводили все новые и новые мифы в виде «образов врага» и переоценки своих сил и возможностей. Это касалось прежде всего руководителей Советского Союза. В этом — тоже исторический урок.
Реанимация старых мифов в новом мире была бы гибельной. Холодная война должна в конце концов научить всех, что демократия и открытость, безусловно, сильнее тоталитаризма и замкнутости. «Стены» и блоки могут задержать поток истории, но он все равно смоет эти преграды. В ходе холодной войны лидеры в большинстве своем с трудом осознавали, что разумная гибкая политика сильнее самой могущественной военной силы, политические возможности которой постепенно девальвировались под собственной сверхтяжестью. Не количество силы, но качество экономики, технологии и жизни людей при необходимом минимуме силы определяет величие современного государства. И это также урок холодной войны.
Нельзя навязывать свои политические представления, системы, свой образ жизни другим странам и народам, если они того не хотят. Танки на улицах Берлина, Будапешта, Праги, Кабула не укрепили социализм, но разрушили его. И это тоже мифы, и тоже урок холодной войны. Наивно преувеличивать свое могущество, подчеркивать его перед миром, запугивать мир. Как и в случае с отдельным человеком, который стал бы постоянно твердить «я очень сильный», это имеет обратный эффект. Тезис «боятся — значит уважают» — устарел. Современный мир прекрасно знает цену каждому. Накопленными в холодной войне гигантскими массами ненужного оружия человечество создало самому себе западню, стало его заложником: и применить нельзя, и уничтожать дорого. Пытаются продавать туда, где его пока меньше. Но тем создают себе новую западню, новые мифы. Пагубны неумение предвидеть результаты своих политических и военных решений и действий, плохая информированность о других народах и странах, об их психологии, традициях, религии, культуре. За некомпетентность в этих вопросах приходится очень дорого платить. Очень опасны мифы и в этой области, которых было предостаточно в холодной войне. И в этом тоже ее урок. (с.445)
Нельзя искусственно ужесточать внешнюю политику, чтобы пытаться «образами внешнего врага» крепить власть и стабильность внутри собственного государства. Изжили себя методы «сплочения путем войны» либо уступок внутренней реакции, требующей «врагов» вовне и внутри. Наша страна выстрадала сполна этот урок за всю свою историю в этом столетии, и любые новые попытки такого рода будут пагубны. Мир становится все более объединяющимся и открытым, попытки снова его «закрыть», отгородиться могут дать лишь временный успех с большими издержками для тех, кто пытался бы это сделать. И это — урок холодной войны.
Исход холодной войны открыл путь к глубокому преобразованию мира, контуры которого пока скрыты за горизонтом. Если уроки прошедшего будут осознаны и разумно использованы, обновленная Россия может стать союзником и партнером Запада, настоящим другом Германии, к чему мы присуждены историей. Если нет, если новое поколение забудет ошибки отцов, то, как сказано, «злоба его обратится на его голову и злодейство его упадет на его темя» (Пс. 7, 17). Германия потерпела тотальное поражение в развязанной нацистами второй мировой войне. Но затем возродилась на основе точно проведенных реформ и стала одной из самых процветающих стран. Советский Союз, хотя и был в лагере победителей той войны, но заплатил за победу неимоверно высокую цену. А затем проиграл холодную войну, рухнув под непосильной тяжестью военно-экономического соперничества со всеми передовыми странами мира в бессмысленной гонке вооружений, которая истощила его силы и ресурсы. В этом и состояла «большая стратегия» Запада, которой поддалось наше руководство. Это, вероятно, и есть самый главный урок холодной войны для нас и для всех на будущее. (с.446)
_________________________________
1 Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С.86.
2 Там же, с. 90.
3 Nolte E. Deutschland und der Kalte Krieg. München, 1974. S.165
4 Ibid., S. 169.
5 АВП РФ, ф. 059, оп.18, пап.39, д.250, л.207.
6 Там же, л. 315.
7 Внешняя политика Советского Союза. Т.2. М., 1976. С.188, 189.
8 Там же, с. 205.
9 Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. С.110.
10 The World that came in from the cold. G. Rartos, 1993. P.55.
11 Комсомольская правда, 1989, 11 августа
12 РЦХСД, ф.89, д.2, оп.2, л.2.
13 Там же, л.3.
14 Там же.
15 Там же, л.4.
16 Там же, л.10.
17 Там же, л.2.
18 Там же, л.5.
19 Там же, л.30.
20 Там же, ф.5, оп.49, р.8875, л.81.
21 Там же, л.83.
22 Там же, р.9444, ф.5, оп.51, ед. хр.1, лл.8, 9.
23 Там же, л.10.
24 Die Auswärtige Politik der BRD. Köln, 1972. S.390
25 РЦХСД, p.8875, ф.5, оп.49, ед. хр.82, л.585.
26 Там же, л.586.
27 Там же, л.527.
28 Die Auswärtige Politik der BRD, S.391.
29 РЦХСД, p.8909, кор.606800, ф.5, оп.49, ед. хр.184.
30 Там же.
31 Там же.
32 Хрущев Н. С. О внешней политике Советского Союза. М., 1961. С.211.
33 Там же, стр.62.
34 Вопросы истории, 1993, №7. С.93.
35 Там же, стр.96.
36 Там же, стр.97.
37 Военно-исторический журнал. 1993, №1. С.9.
38 АВП РФ, ф.059, оп.46, пап.89, д.437, л.1.
39 Там же, лл.30, 32.
40 Там же, л.48.
41 РЦХСД, ф.5, оп.61, ед. хр.27, р.9848, лл.18—31.
42 Горшков С. Г. Морская мощь государства. М., 1979. С.408.
43 Аргументы и факты, 1989, №5.
44 Горбачев М. С. Октябрь и перестройка. М., 1987. С.27.
45 РЦХСД, ф.89, пер.66, док.4, лл.1, 2.
46 Там же, пер.42, док.44, л.4.
47 Там же, л.4.
48 Там же, док.48, лл.3—7.
49 Там же, пер.10, док.16, л.2.
50 Известия, 1989, 16 июня.
51 Правда, 1989, 2 августа.