Рейтинг
Порталус

НЕЛИБЕРАЛЬНЫЕ ДЕМОКРАТИИ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭФФЕКТИВНОСТЬ

Дата публикации: 11 декабря 2008
Автор(ы): Андрей Володин
Публикатор: maxim7
Рубрика: МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО Вопросы межд.права →
Источник: (c) http://portalus.ru
Номер публикации: №1228974775


Андрей Володин , (c)


Стремительное распространение демократии на значительную часть мирового социального пространства после распада биполярности не могло не породить его внутренней диверсификации. С огромным трудом к середине первого десятилетия нового века западная интеллектуальная мысль сделала шаг к примирению «с собой самой», легализовав выдвинутую еще в середине 1980-х годов концепцию нелиберальной демократии1. В 2006 г. этот термин фактически получил официальное признание со стороны руководства Соединенных Штатов. В послании о положении страны президент США Дж. Буш, ритуально упомянув о множественности путей народов к свободе, фактически впервые признал возможность особых моделей демократии для стран Ближнего Востока, а следовательно, и вообще для всех стран незападной части планетарной политической системы2.
Такая постановка вопроса кажется верной, хотя и запаздывающей по отношению к реальности. В самом деле, за полтора десятилетия демократизации бывшего социалистического лагеря и новых государств, образовавшихся на его пространстве, стало ясно отсутствие единого пути политических преобразований бывших коммунистических стран. Часть из них – Польша, Чехия, Словакия, Венгрия – со всей очевидностью пошла по пути повторения моделей классического демократического устройства. Другие же – Болгария, Латвия, Сербия, Хорватия, Босния, Украина, Россия – демонстрируют разнообразные варианты сочетания классических и неклассических моделей демократизации. Третьи – Грузия, Азербайджан, Казахстан, Киргизия – вообще двинулись в направлении «плюралистического авторитаризма»3, хотя формально оставались в рамках процедурной версии демократического устройства. При этом несоответствие классическим демократическим моделям тем очевидней, чем дальше регион их возникновения расположен от части мира, которую привычно называть евро-атлантическим и западным культурно-политическими ареалами.
С академической точки зрения среди главных тем, подлежащих осмыслению в этом контексте, остаются (1) соотношение между «классической» и «незападными» моделями демократии, их сходство и различие; (2) формы взаимодействия государства и общества в различных цивилизационных средах; (3) перспективы утверждения демократии в качестве основной формы политической жизнедеятельности в современном мире.
Обсуждение подобной тематики предполагает ясное понимание социально-исторической экспозиции двух типов обществ – индустриально-капиталистического и модернизирующегося традиционного, синхронно существующих в мировом пространстве. С методологической точки зрения наиболее эффективным средством в этом смысле представляется школа политической экономии развития*.


1

Современная демократия (в ее классической либеральной форме) есть продукт развития индустриально-капиталистического способа производства. Воплощая сложность и противоречивость капитализма как системной целостности – демократия/политическое представительство – выступает наиболее совершенной формой социальной организации индустриального и постиндустриального общества.
Институционализация демократии отражает исторические вехи развития гражданского общества. Последнее образует поле, на котором функционирует политическое представительство. Для нашего анализа концептуально важен макросоциологический срез гражданского общества, которое предстает в данном случае как автономное саморегулируемое пространство общественных отношений, где проявляются экономические, социальные и иные интересы. Внутри данной сферы жизнедеятельности, охватывающей совокупность межличностных и межгрупповых взаимодействий и их институциональных воплощений, формируются и артикулируются социальные интересы.
Гражданское общество есть пространство, в котором экономические мотивации, индивидуализируя и эмансипируя личность, вытеснили либо необратимо вытесняют модели поведения, определяемые доиндустриальными формами жизнебытия и социально-институциональных связей. Гражданское общество образует естественную человеческую ипостась системы политического представительства – демократии.
Стало общим местом утверждение: институционализация демократии есть некая историческая длительность, впитавшая в себя опыт нескольких эпох, их представления, идеи, ценности, мировоззренческие ориентиры и поведенческие нормативы. Процесс развития гражданских отношений, охвативший в западноевропейской колыбели индустриальной цивилизации период в пять веков (начало XIII – конец XVIII вв.), сопровождался выдвижением комплекса новаторских идей в различных отраслях Знания. В тот же период происходило конституирование человеческого измерения демократии, суверенной индивидуализированной личности. Ареалом зарождения современной демократии4 был историко-географический регион Западной Европы.
Система политического представительства подвела своеобразный итог продолжительного развития гражданских отношений. В свою очередь, формировавшееся гражданское общество выступило несущей общественной конструкцией, в которой воплотилась новая экономическая, духовно-интеллектуальная и политическая реальность европейской истории. Эта конструкция стала альфой и омегой новоевропейской индустриально-капиталистической цивилизации. Ее генетическими признаками оказались дух поиска и новаторства, смелое социальное экспериментирование, утверждение идеологии свободного товарообмена, начал индивидуальной ответственности и самоценности личности.
Складывание предпосылок развития гражданского общества к середине XV в. приобретает в Западной Европе необратимый характер – во многом благодаря кумулятивному действию нескольких факторов.
Во-первых, христианство способствовало формированию у жителей Западной Европы чувства региональной идентичности, принадлежности к единому «большому» цивилизационному субстрату. Принадлежность к христианскому социуму сыграла непрямую, но важную роль в становлении рынков, бурном развитии «игр обмена» (Ф. Бродель)5, в осознании рационалистически понимаемых интересов.
Во-вторых, развитие гражданских отношений в Западной Европе потребовало модернизации системы управления обществом, то есть институционализации «органического» государства, функционирующего на основе баланса интересов различных социально-политических сил. «Консолидация национальных государств в Европе (Западной. – А.В.) в начале Нового времени, – полагают американские авторы С. Боулс и Г. Джинтис, – включала в себя разрушение докапиталистических форм народной солидарности и способствовала доступу различных групп к власти через систему политического представительства, ставшую ключевым элементом усиления социальных позиций для всех общественных образований. Контроль над государством превратился в главную причину социального конфликта»6. Принуждение к повиновению и защита привилегий элиты, характерные для подавляющего большинства доиндустриальных цивилизаций ойкумены, в Западной Европе утратили свою действенность.
В-третьих, новоевропейское государство, как никакое другое, стимулировало развитие капитализма, впервые содержательно обособившего (сделавшего самостоятельными) различные сферы общественных отношений – экономику, политику, право, культуру, науку, религиозную духовность. В свою очередь, развивавшийся капитализм, укрепляя частнособственнические устои общественной жизни и – через «игры обмена» – проникая во все ниши социума, усиливал экономические основы политического плюрализма. Таким образом, возникал естественный прочный фундамент теории политического представительства, послужившей ориентиром, пунктом назначения для всей последующей эволюции западноевропейского социально-политического массива.
В-четвертых, сфера «функционирования» гражданских отношений не ограничивалась городами Западной Европы, выступавшими плацдармами системы политического представительства. Процессы превращения подданного в гражданина охватили и обширные негородские пространства, необратимо вовлекавшиеся в водоворот индустриальной экономической, политической и культурной жизни.
Спонтанное осовременивание социально-экономической структуры (прежде всего урбанизация и индустриализация) выразилось, в частности, в росте территориальной подвижности населения, в быстром развитии промышленных центров и городских агломераций. Совместное проживание в этих центрах представителей различных социально-профессиональных и возрастных групп, носителей разных убеждений втягивало массовидные общности в процессы производства, обмена и распределения. Последнее способствовало формированию общественного сознания индустриального типа – осмыслению всеобщей, универсальной взаимозависимости членов формирующегося бюргерского буржуазного общества.
Опережая другие регионы тогдашнего мира по фундаментальным показателям развития (прогресс материального производства, зрелость социально-экономических отношений, наличие политических институтов и механизмов их регуляции, состояние научных исследований), Западная Европа искала новую экзистенциальную парадигму, новую модель взаимодействия государства и возникавшего гражданского общества.
Cтабильность социума и его институтов, достигаемая регулированием стихийных процессов в экономике, а также социальная защита маргинализированных слоев населения – таковы основные признаки этой (связанной с именем Г. Гегеля) модели соотношения государства и общества. В данной парадигме охранительные функции государства (в отличие, например, от доиндустриальных империй Востока) вытекают из стратегии реформаторства и защиты населения7.
Понимание всеобщей взаимозависимости подталкивало различные социально-политические силы к согласованию интересов, к выработке механизма конфликторазрешения, нормативные принципы которого имели бы общеобязательный характер. Гарантом равновесия общества было призвано стать новоевропейское государство – сила, поддерживавшая устойчивость миропорядка, сформированного ходом истории, с одной стороны, и способная нейтрализовать разрушительные для нации тенденции, присутствовавшие в самом гражданском обществе, с другой стороны.
Логика и динамика экономических процессов в Западной Европе во второй половине XIX в. привели к формированию «треугольника» социальных сил. Его своеобразными вершинами выступали:
– мелкие собственники (связанные как с традиционными, так и с индустриальными типами хозяйственной деятельности);
– предприниматели торгово-промышленного профиля (находившиеся на различных стадиях классообразования);
– промышленный пролетариат (значительно пополнившийся после первой промышленной революции 1770-1830-х годов).
Эти три социальные общности, соотношение сил между которыми менялось, составили основу конфигурации власти в западноевропейском обществе.
Сложность, подвижность, изменчивость взаимоотношений главных социально-политических сил, усиливаемые императивом общественного спокойствия, определили координирующую роль государства. Оно располагалось на «поверхности» социального треугольника – на пересечении силовых линий, исходивших от каждой из его вершин.
Расширение социального пространства индустриально-капиталистического развития имело далекоидущие политические последствия. Так, институционализация политического представительства (пока и в усеченной форме) сделала избирательную урну непосредственным источником власти и превратила политику в самостоятельную сферу профессиональной и общественно необходимой деятельности**.
Квинтэссенцией такого рода деятельности стало искусство завоевания и удержания власти за счет умелого распределения материально-вещественных результатов экономического роста среди политически значимых классов и социально-профессиональных групп общества. Несмотря на несовершенство, этот механизм позволял учитывать интересы различных сил, корректировать просчеты в экономическом курсе и социальной политике и выдвигать на руководящие позиции группы «элитариев», чьи представления о требуемой модели развития соответствовали (точнее: не противоречили) интересам основной массы избирателей.
Новые общественные реалии легитимировались концепцией государства всеобщего благосостояния, органически вплетенной в социально-исторический и духовно-культурный контексты Западной Европы. Помимо этого, все важнейшие общественно-политические решения принимались после общенациональной дискуссии, итоги которой, как правило, подводили парламентские выборы.
В формировании «классической» траектории становления демократии важная роль принадлежала факторам политэкономического происхождения. Так, духовно-интеллектуальная подсистема производительных сил, уже располагавшая мощным греко-римским культурно-политическим фундаментом, усложнялась, совершенствовалась, отшлифовывалась Возрождением, Реформацией, Просвещением, движениями за права человека. Каждое из этих эпохальных явлений обозначало новое качественное состояние гражданского общества и одновременно фиксировало последующий рубеж в диверсификации системы общественных отношений. В свою очередь, взаимодействие между элементами/подсистемами социума ускоряло общий ход развития общества, поскольку этот процесс дополнительно стимулировал высвобождение социальной и интеллектуальной энергии составлявших его членов.
Формационному становлению капитализма (для Великобритании, например, это 1850-е годы) соответствуют – с некоторым лагом – структурное и функциональное размежевание государства и гражданского общества, институционализация представительной демократии, движения за гражданские и политические права. В последней четверти XIX в. феномен системности общества становится частью политической культуры западноевропейской элиты. Правящие группы наиболее развитых наций-государств, наконец, прочувствовали и осознали взаимозависимость основных элементов социальной структуры (классов, профессиональных групп и т.п.), динамическое равновесие между которыми предполагало наличие механизмов компромисса – конфликторазрешения.
Эффективность подобных механизмов была напрямую связана с экономическим потенциалом государства, его способностью ненасильственно находить «точки равновесия» интересов различных социально-политических сил. О важности корректирующей роли государства в сложившейся индустриально-капиталистической системе напоминает высказывание одного из видных политиков послевоенной Европы президента Франции В. Жискар д’Эстена: «В ряду великих держав Франция стоит среди тех, кто хуже всего управлял своим общественным развитием: французское общество эволюционировало хаотически, преодолевая многочисленные препятствия и ограничения революционными рывками»8.
Впрочем становление демократии в Западной Европе происходило в виде тенденций, которые отнюдь не сразу приобретали необратимый характер. Например, в «колыбели» парламентаризма Великобритании в 1867 г. только 8% взрослого населения обладали избирательными правами, а к 1911 г. их число достигло лишь 30%9. Помимо этого, состав кабинетов министров Соединенного Королевства в 1830-1860-е годы отличался подавляющим преобладанием выходцев из традиционной аристократии, в то время как юристы и предприниматели составляли соответственно 1/5 и 1/12 части от представителей британского нобилитета.
Наконец, понимание демократии в ее классической, западноевропейской ипостаси предполагает выяснение соотношения рынка и политического представительства, диалектики их взаимодействия. Известно, что многие видные западноевропейские ученые подвергают сомнению наличие прямой связи рыночных механизмов, с одной стороны, и представительной демократии – с другой. Несомненно, такого рода зависимость существует: рыночные импульсы и механизмы дали мощный (хотя и не прямой) толчок развитию политической демократии. Однако диверсификация общества как структурной и функциональной целостности потребовала действенных механизмов регулирования экономических и социальных процессов. Вечное противоречие между возможностью и действительностью в политике проницательно подметил и афористично выразил современный индийский экономист Д. Найяр: «Озабоченность эффективностью должна непременно быть уравновешена политическим императивом равенства, так же как стремление к экономическому росту необходимо сопрягать с обязательностью социального прогресса: ведь эффективность и рост суть средства, но не цели»10.
И регулятором, и посредником между рынком (экономика) и демократией (политика) на Западе стало государство. Именно интервенционистское государство является фундаментальной чертой западноевропейской цивилизации, способствующей экономическому и духовно-интеллектуальному самовыражению общества.
Прочность фундамента политического представительства/демократии в Западной Европе в конечном счете определяется наличием мощного фактора политэкономического происхождения. Основным субъектом политики как наиболее массового общественного явления стал средний класс – неоднородная социальная общность, включающая в себя мелких и средних предпринимателей, служащих, квалифицированные сегменты рабочего класса, интеллигенцию. Эта часть общества, охватывающая в развитых странах от 2/3 (Южная Европа) до 4/5 (Запад в его историческом понимании) всего самодеятельного населения, выступает стабилизатором общества и гарантом воспроизводства политического представительства. Несмотря на неоднородность, средний класс может рассматриваться как гомогенное образование в том смысле, что группы, его образующие, предпочитают политическое представительство всем иным видам власти и согласны с преобразованиями исключительно эволюционного характера (там, где последние диктуются логикой развития общества и его подсистем).
Видимо, наличие среднего класса, его относительные размеры, характер и идейные ориентиры должны стать исходной точкой анализа возможной институционализации политического представительства/демократии в незападных обществах, то есть в «неклассических» условиях.


2

Незападные общества в гораздо большей степени, чем западные, характеризуются разнообразием экономических, этнонациональных, социокультурных и прочих условий, в конечном счете определяющих параметры политического развития. Подобная сложность определенно затрудняет не только ускорение экономического роста и политического развития, но и управление общественными процессами.
В незападных обществах на экономический процесс и политическую динамику по-прежнему влияют факторы доиндустриального происхождения: специфическая социальная организация общества, синтезирующая современные/индустриальные общности и «традиционные» институциональные объединения (сельская община, кастовый кластер, большая семья и т.п.). На перипетии политической борьбы активно влияют отношения между этносами и конфессиями, численность которых порой не уступает населению европейских стран.
Современные незападные общества фокусируют на себе основные противоречия мира. Во-первых, существуют противоречия между высшими формами наукоемкого производства и стагнирующими структурами традиционного сектора. Во-вторых, остаются трения между разрастающимися современными общностями (прежде всего средним классом) и пока численно преобладающим населением, занимающим периферийное положение в обществе. В-третьих, остаются трудности между императивом эффективности хозяйства и политически мотивированными принципами социальной справедливости.
На социально-политические процессы в таких обществах существенное влияние продолжает оказывать дуализм, или «поляризованность» их внутренней структуры. Этот дуализм проявляется на нескольких срезах:
– экономическом: различная эффективность секторов хозяйства;
– технологическом: расслоение экономического пространства, обособление своеобразных полюсов, олицетворяющих соответственно натурально-традиционную и индустриальную системы производительных сил;
– территориальном: неравномерность экономического развития по различным регионам, проявляющаяся в наличии обширных массивов традиционных и «неотрадиционных» экономических отношений;
– духовно-интеллектуальном: степень открытости доступа к информации у элитных и массовых слоев общества;
– политическом: сознательность политического участия у различных этнических, профессиональных и конфессиональных групп.
Сохранение и воспроизводство дуалистического характера современного незападного общества непосредственно вытекает из социально-исторического опыта большинства развивающихся стран. Нередко это определяется бытованием прошлого в настоящем. Социально-политическая структура незападного общества, пока еще системно не трансформированная процессами индустриально-капиталистического типа, сохраняет (за исключением немногих стран) угнетающее воздействие на динамику межличностных отношений. Традиционные социально-институциональные связи, поддерживаемые силами религии, общинно-кастовой организации и других до- и раннеиндустриальных институтов, замедляют становление индивидуалистических моделей отношений.
Если для Западной Европы середины XVIII в. был характерен индивидуалистический тип общественного сознания, то даже в «передовой» Индии (к тому же пережившей своеобразную культурно-политическую революцию в период движения за суверенитет) формирование конструктов, идентичных западной ментальности, охватило лишь средний класс и тяготеющие к нему группы населения. Индивидуалистический тип сознания в Западной Европе формировался в городах, бывших плацдармами и катализаторами буржуазной духовно-интеллектуальной революции. В Индии численность городского населения лишь к 2020 г. составит 40% от общей (в настоящее время этот показатель не поднимается выше 28%). Безусловно, не только экономика, но и политика участвуют в формировании горожан как носителей целерациональных форм сознания и деятельности. Однако качественные сдвиги в масштабе всего общества, видимо, потребуют как минимум десятилетия институционализации.
В современных незападных обществах развитие среднего класса и соответствующих форм сознания и моделей поведения определилось как тенденция. Напротив, формирующееся гражданское общество есть, так сказать, зеркальное отражение социально-экономической структуры, образующих ее и повседневно взаимодействующих классов, слоев и групп. С определенной долей условности подобное состояние можно было бы назвать поляризованным гражданским обществом. Внутри этой целостности сосуществуют типы отношений, реализующие стадиально последующие виды социальной организации и хозяйственной деятельности. Сами же гражданские отношения имеют многоярусный характер.
Становление гражданского общества как «концептуального» контекста функционирования политической демократии в конечном счете зависит от продолжительности, интенсивности и последовательности кумулятивного действия нескольких факторов.
Прежде всего – от наличия дееспособного государства, покрывающего своими импульсами все ниши общества и вовлекающего в круговорот общенациональной жизни массовые слои населения. Это государство в лице профессионального административного аппарата выступает значимой силой экономической и политической интеграции всего территориального пространства11.
Кроме того, значение имеет институционализация развитой и диверсифицированной системы коммуникаций, создающей благоприятные условия для территориальной подвижности населения – уплотнения социальных контактов жителей различных частей страны.
Важную роль играет создание и распространение современной системы образования с ориентацией на мировоззренческий рационализм, профессиональную подготовку, оптимизацию решений, ясное ощущение ценности времени. Практика (особенно в обществах Дальнего Востока) показывает: образование является одним из катализаторов и экономического роста, и развития гражданского сознания.
Значимым фактором является утверждение политических партий в качестве «воспитателей» современной рационалистической элиты, стимуляторов органического восприятия народом образцов политической культуры и сознания, характерных для индустриальных обществ (с очевидной поправкой на своеобычие социально-исторического опыта). Фактически мы имеем дело со своеобразной инверсией, то есть с опережением становления политических основ гражданской жизни, тогда как экономические стороны ее жизнедеятельности утверждались с определенным лагом, проистекавшим из естественной инертности хозяйственных институтов.
Взаимоотношения политической системы и социальной структуры в незападном обществе по-прежнему определяются тем обстоятельством, что политическое сознание, политическая культура и модели поведения массовых слоев населения формировались под определяющим влиянием первичных, конфессиональных форм связи. Напротив, потребности – результат приобщения к определенной сфере экономической активности – в деятельностной «схеме» личности и коллектива занимали подчиненное положение.
Наконец, сопоставление западных и незападных обществ показывает наличие двух различных моделей институционального развития. С одной стороны, итогом становления индустриально-капиталистического способа производства как системообразующего начала в Западной Европе явилось конституирование вполне «самоопределившихся» подсфер общественных отношений: экономики, политики, науки, культуры и искусства, религии. Соответственно, сформировались законы, регулировавшие деятельность экономических, политических и иных институтов с перспективой их плотного диалектического взаимодействия. Происходившее в ходе подобного процесса совершенствование жизненно важных институтов выводило общество на новый уровень равновесия и саморазвития, повышало его жизнеспособность/витальность. С другой стороны, незападные общества были вынуждены пройти столь сложную траекторию в сроки, резко уплотненные общемировыми процессами.
Всякое современное (или модернизирующееся) общество воспроизводится на основе множественности интересов его членов. Однако у двух типов рассматриваемых социумов множественность имеет, так сказать, разнокачественный характер.
Развитые общества Запада справедливо относят к сложносоставным целостностям. Иначе говоря, существующие этнические, деноминационные, историко-географические различия отражаются на общей динамике «западного» политического процесса. Противоречия, возникающие на неэкономической основе, определенно повышают напряжение в политической системе. Однако интенсивность, плотность, регулярность горизонтальных связей в экономике в конечном счете воспроизводится в политической системе на допустимом уровне социальной конфликтности. Именно таким образом регулируются довольно острые внутренние противоречия в многоэтничных западных странах – Бельгии, Канаде, Испании и даже в монолингвистической Италии.
Иное дело незападные общества. Здесь многообразие конфликтов, формирующихся на неэкономической основе, не всегда уравновешивается диверсифицированной экономикой, заинтересованность в развитии которой вынуждает конкурирующие группы сообща поддерживать территориальную целостность общества. Поэтому концепция политической стабильности в незападных обществах реализуется с различной степенью успешности. На наш взгляд, среди всего массива развивающихся стран (за вычетом Тайваня и Южной Кореи) целесообразно выделить три группы обществ по эффективности стабилизационной функции их политических систем.
Во-первых, это Индия и Малайзия, последовательно осуществляющие социально-экономические реформы, основные цели которых – смягчение имущественных диспропорций (в Индии такую модель развития принято называть growth with equity) и усиление горизонтальных связей между хозяйственными единицами и регионами/штатами. Правящие элиты этих стран активно используют реформаторский потенциал государства, что обеспечивает политическую стабильность двух обществ в течение довольно длительного времени. Воспроизводство политической организации социума в Индии поддерживается и национально-этническим консенсусом, являющимся предметом особой заботы правящих групп.
Во-вторых, это государства-архипелаги – Индонезия и Филиппины. В них политическая стабильность выступает функцией не только от последовательной модернизации (опирающейся на широкий общественный консенсус), но и зависит от успешности реализации концепции государств как главной силы поддержания единства и территориальной целостности страны. Уместно снова сослаться на Б.Р. Найяра, который полагает, что в Юго-Восточной Азии роль государства в социально-экономическом развитии варьировала: от «решающей» в Малайзии и Индонезии к «субстанциальной» (обеспечивающей макроэкономическую стабильность) в Таиланде и «слабейшей» на Филиппинах12. Ослабление этатизма как руководящего принципа сохранения территориальной целостности страны в Индонезии13 в конце 1990-х – начале 2000-х привело к усилению консервативно-охранительных настроений в «низах», выявившихся на президентских выборах 2004 года.
В-третьих, стоит выделить «несостоявшиеся» нации-государства в Тропической и Экваториальной Африке. В этих обществах наблюдается своеобразное совмещение по крайней мере двух неблагоприятных для внутренней устойчивости социума обстоятельств. С одной стороны, для этих стран характерна слабая артикулированность процессов нациеобразования из-за сохраняющегося доминирования законов простого воспроизводства над анклавно «пульсирующими» индустриально-капиталистическими импульсами. С другой стороны, ситуация в них определяется относительной непродолжительностью действия современных факторов на многоукладный социум, что не в последнюю очередь связано с поздним освоением лидерами мировой экономики основной части территорий континента. Неразвитость современных/индустриально-капиталистических институтов (экономических, правовых, политических) делает общества этих стран «хрупкими», уязвимыми для социальных конфликтов различного происхождения (быстро преобразующихся в мощные дестабилизаторы и политической системы, и социума как такового).
Глобализация углубила перепад уровней развития между тремя основными центрами мирового хозяйства, с одной стороны, и подавляющей частью переходных обществ – с другой. Многие ученые полагают, что весьма вероятным результатом экономической поляризации станет воспроизводство политических систем многих развивающихся стран на чрезмерно высоком уровне социальной напряженности. Быстрое исчерпание ресурса прочности, как правило, ведет к разрушению политических систем и «проецированию» вовне (зону Севера) всего комплекса противоречий, сопутствующих подобной траектории развития.
Неудивительно, что перспективно мыслящие общественные деятели предлагают Западу «ремни безопасности» в виде проекта «глобализации снизу». Ее основными смысловыми элементами видятся следующие инициативы. Во-первых, унификация условий труда, охраны окружающей среды, обеспечения экономических и гражданских прав населения в переходных обществах за счет внедрения мировых стандартов социальных отношений в практику деятельности ТНК в развивающихся странах. Во-вторых, демократизация политических и иных институтов на всех уровнях их функционирования – от локального до глобального. В-третьих, приближение процесса принятия решений к интересам тех, кого они затрагивают. В-четвертых, уменьшение имущественных диспропорций между лидерами и аутсайдерами глобализации в процессе новой перераспределительной политики и списания долгов наиболее нуждающимся членам мирового сообщества. В-пятых, выработка эффективного механизма защиты наиболее уязвимых обществ от последствий финансовых и экономических кризисов в мировом хозяйстве (введение в действие «налога Тобина»)14. Мировая расстановка социально-политических сил препятствует реализации данного проекта, что отдаляет перспективу институционализации демократии на большей части мирового пространства.


3

Как отмечал британский историк и социолог Э. Хобсбаум, несмотря на «ветры перемен», объективные условия для конституирования «подлинно устойчивых демократий» (genuine lasting democracy) в незападных странах пока не сформировались15. Переход к демократии, как всякая глубокая общественная трансформация, считает американский политолог Ф. Закария, имеет очевидные теневые стороны. «А что если демократия выстилает путь исламской теократии или режиму, похожему на нее?.. По всему миру демократически избранные режимы... систематически пренебрегают конституционными ограничениями, налагаемыми на власть, и лишают своих граждан основных прав и свобод»16.
Представление о «нелиберальной демократии» сопрягается с концепцией «авторитарного парламентаризма» видного российского теоретика Н.А. Симонии с той разницей, что последняя содержит набор признаков, образующих каркас модернизирующегося общества на этапе перехода от традиционного состояния к развитым формам социальной и политической организации17.
У межстадиального политического перехода есть два важных аспекта, имеющих непосредственное отношение к институционализации демократии в развивающихся странах. Первый аспект, связанный с оценкой политической эффективности моделей модернизации18, должен быть сопряжен с внутренней способностью общества (и власти, и народа) самостоятельно преобразовывать патримониальное государство и кардинально обновлять социальные организации традиционного типа. На этом методологическом пространстве значительным эвристическим потенциалом обладает сопоставление моделей эволюции «полярных» наций-государств – Тайваня и Филиппин.
Иногда Тайвань (как Японию и Южную Корею) экономисты величают «государством развития», и это логично. Так, в 1962 году, согласно статистическим данным ООН, этот остров занимал 85-е место в мире по размерам ВВП на душу населения. К 1986 г. он «перепрыгнул» на 38-е, а к 2001 г. занял почетное 23-е место, расположившись между Испанией и Новой Зеландией. За период 1966-1995 годов средневзвешенные темпы экономического роста на Тайване составили, согласно статистическому отчету Мирового банка, 8,66% в годовом исчислении. Достигнутые результаты не были следствием спонтанно-рыночного развития, но определялись отношениями между государством и обществом (в лице его предпринимательского сословия), планом и рынком, интервенционизмом и стихийностью.
Подчеркивая «организованный» характер экономического развития Тайваня, исследователи выделяют пять принципиальных фаз движения от общества аграрного к обществу индустриальному – движения, которое сделало в конечном счете возможными (точнее, неизбежными) глубокие политические изменения, собирательно называемые демократизацией19.
Первый этап (1945-1952) охватывает период послевоенной реконструкции хозяйства и закладки фундамента для последующего экономического роста. Ситуация осложнялась переселением на остров после провозглашения КНР в 1949 г. более двух миллионов фактических беженцев из континентального Китая. Однако в это время была проведена глубокая и эффективная земельная реформа, обеспечившая спокойствие в сельской местности и подготовившая условия для решения продовольственной проблемы.
Второй этап (1952-1960) покрывает переход к политике импортзамещения на основе очевидных успехов аграрного сектора. В эти годы высокая доходность крестьянских хозяйств стала «первотолчком» для быстрого развития национальной промышленности (правда, для производств с невысокой долей добавленной стоимости).
Третий этап (1961-1970) отмечен изменением модели экономического роста, довольно быстрой конверсией импортзамещения в экспорториентацию. В 1960-е годы промышленность (прежде всего легкая) становится системообразующим укладом хозяйства, а само тайваньское общество превращается из аграрного в индустриально-аграрное.
Четвертый этап (1971-1980) стал фазой структурной адаптации, изменения самого характера экономики. «Командные высоты» занимают предприятия и отрасли технологически интенсивных производств. Экономика постепенно приобретает черты научно-технической, хотя и с известным временным лагом в сравнении с США, Западной Европой и Японией.
Пятый этап (1980-е – начало 1990-х годов) представлял собой период адаптации тайваньского хозяйства к инновационным тенденциям, формирующимся в странах-лидерах мировой экономики. В это десятилетие тайваньская хозяйственная система – не без влияния квалифицированного государственного интервенционизма – обретает черты пластичности и гибкости, необходимые для успешной конкуренции на внешних рынках в условиях ускоряющейся глобализации мирового экономического пространства20.
Видимо, целесообразно выделить и шестой этап (1990-х – начало 2000-х годов). Его смыслом и содержанием является адаптация экономики к неолиберальной модели глобализации, политически мотивированной дестабилизацией мировых рынков, неизбежными финансовыми и экономическими кризисами.
Форсированный экономический рост Тайваня на протяжении почти пяти десятилетий привел к диверсификации экономики и, как следствие, сделал невозможным волевое (пусть даже и весьма квалифицированное) управление экономическими и социальными процессами. Высокие темпы экономического роста, дополняемые относительно умеренными социально-имущественными диспаритетами, создают благоприятные условия для постепенной либерализации общества, для эволюционного утверждения демократических институтов, практик и норм среди массовых слоев населения. На Тайване возникает ситуация, в чем-то схожая с положением в постфранкистской Испании: переход от авторитаризма к демократии только и может опираться на поддержку среднего класса, заинтересованного именно в эволюционной модернизации политической системы, исключающей, в частности, появление радикальных тенденций как правого, так и левого свойства.
«Нелиберальная демократия» на Тайване имеет, таким образом, веские основания трансформироваться в демократию институционализированную (либеральную) прежде всего потому, что этот процесс «опирается» на твердые политэкономические основания.
Социальный динамизм Тайваня контрастирует с вялой общественной динамикой модели стационарного развития, олицетворением которой в Юго-Восточной Азии (ЮВА) выступают Филиппины.
Возможно, генетическое происхождение стационарности проистекает из географически периферийного положения Филиппин по отношению к двум регионам форсированного роста – Дальнему Востоку и Юго-Восточной Азии. Удаленность нередко становилась причиной культивировавшейся правящими группами модели «национальной самобытности», которая подразумевала их монополию на интерпретацию инонациональных культурных влияний, определение темпов, характера и интенсивности модернизационных преобразований.
Многие специалисты рассматривают юго-восточноазиатскую модель развития как вторичную и периферийную по отношению к модернизирующимся экономикам Дальнего Востока. Одна из причин периферийности – отсутствие в ЮВА «государства развития», способного программировать и направлять долгосрочную стратегию преобразований. Взаимоотношения власти и общества на Филиппинах характеризуются как «расхищение государства» в условиях определяющего влияния внутриэлитных отношений на развитие страны21. Неизбежным следствием особенностей социально-политической организации филиппинского общества является нарастающая маргинализация этой страны в регионе ЮВА. Так, прямые зарубежные инвестиции в экономику Филиппин в 1971-2000 годы составили всего 16 млрд. долларов (Малайзия – 53 млрд., Таиланд – 41 млрд., Индонезия – 21 млрд.). В 1971-1995 годы рост экономики Филиппин составил около 3,5% в годовом исчислении, то есть вдвое меньше, чем у соседей – Малайзии, Таиланда и Индонезии. Отсутствие динамизма в экономике имело следствием торможение политических процессов.
Важнейшей реальностью филиппинского общества, его траектории развития российский востоковед В.В. Сумский считает консолидацию «неопатримониального строя как своеобразного компромисса между императивами модернизации и традиционными началами филиппинской жизни, компромисса, допускавшего частичное обновление, но не решительное переустройство социального порядка, при котором неравенство верхов и низов сочеталось с повсеместным распространением патрон-клиентных отношений»22.
Успешность «либерального проекта» напрямую зависит от способности общества, массовых слоев народа использовать политические институты демократии для развертывания – и вглубь, и вширь – социально-экономических преобразований. Однако слабость горизонтальных связей в обществе, акцентируемая особенностями территориальной организации филиппинского государства, позволяет говорить о наличии устойчиво воспроизводящейся «филиппинской системы», гасящей на ранних стадиях вызревания всякие импульсы к внутренней модернизации социума. Поглощенность элиты внутригрупповыми отношениями и несформированность в обществе человека как суверенного типа личности – эти два макросоциальных фактора до сих пор препятствуют расширению реального политического участия.
Подобное явление в начале 1990-х годов было названо «демократией низкой интенсивности». Его генетическими чертами признаны неспособность общества при наличии «формальных» институтов демократии (1) осуществить в собственных интересах назревшие социальные реформы, (2) хотя бы частично перераспределить земельный фонд в пользу массовых слоев крестьянства и тем самым (3) заложить основу для институционализации подлинной партисипаторной демократии23. Словом, стационарность «нелиберальной демократии» на Филиппинах проявляется в устойчивом воспроизводстве неопатримониального строя и в неопределенном «зависании» общества между реформой и революцией24.


* * *

Сложносоставные общества распадаются под влиянием кризиса экономической эффективности, политической легитимности и национально-этнических напряжений. Институционализированная демократия, органически вбирающая в себя завершенный национальный воспроизводственный комплекс, развитое гражданское общество и отлаженную систему политического представительства, есть наиболее эффективное средство предотвращения социальной деструкции.
Демократизация в мире так или иначе продолжает распространяться. Движение стран к наиболее развитым формам политической организации есть противоречивый процесс, порой «снимающий» в себе взаимодействие противоположно направленных тенденций. Проблема в том, что современная реальность демократизации существенно опережает теорию и, что важнее, превосходит ее по сложности. Неудивительно, что в обществоведческом дискурсе существует разномыслие, граничащее с растерянностью, по поводу оптимальной формы политической организации незападных обществ, к которым типологически во многих отношениях близка и Россия.

Примечания

1Термин нелиберальные демократии (illiberal democracy) был введен американскими востоковедами для обозначения специфических режимов новых индустриальных стран Юго-Восточной Азии, для которых (как позднее для Тайваня и Южной Кореи) были характерны сочетание элементов формальной процедурной демократии и жесткого авторитаризма. Этот термин был воспринят зарубежными политологами настороженно, поскольку он косвенно нес в себе «ересь» сомнения в универсальной значимости «классических моделей» демократии, которые в зарубежной науке трактовались как единственно демократические и достойные таковыми считаться. Известный американский политолог Ф. Закариа в 2003 г. «заново открыл» термин «нелиберальные демократии», придав ему широкую популярность и стимулировав соответствующую дискуссию. См.: Fareed Zakaria. The Future of Freedom. Illiberal Democracy at Home and Abroad. New York – London: W.W. Norton & Co., 2003. Рецензию на эту работу см.: Международные процессы. 2004. № 2. С. 145-150.
2President Bush Delivers State of the Union Address (http://www.whitehouse.gov/news/ releases/2006/01/20060131-10.html). Размышляя о демократических процессах в Ираке, Египте, Палестине и Саудовской Аравии, Дж. Буш заметил: «Демократические государства на Ближнем Востоке будут не похожи на наше, потому что они будут выражать традиции их граждан. И все же свобода – будущее каждого народа Ближнего Востока, потому что свобода – это право и надежда всего человечества».
3Термин американского исследователя Роберта Скалапино.
4«Побеги» демократии и гражданских отношений легко обнаруживаются уже в классической Античности, т.е. в Древней Греции и Древнем Риме. Однако политика как наиболее массовое общественное явление (без чего нереализуема система политического представительства) обрела адекватное концептуальное выражение лишь на северо-западе европейского континента.
5Под «играми обмена» Ф. Бродель понимает сложившееся в Европе XVII – XIX вв. устойчивое представление о том, что обмен сам по себе играет решающую, уравновешивающую роль, что с помощью конкуренции он сглаживает неровности, согласует предложение и спрос, что рынок – это скрытое и благосклонное божество» (http://www.philosophy.ru/library/misc/brodel/lekts2.htm).
6S. Bowles, H. Gintis. Democracy and Capitalism. Property, Community and the Contradictions of Modern Social Thought. London: Routledge & Kegan Paul, 1987. P.37.
7Попутно замечу: «расщепление» индивида в гражданском обществе основательно исследовано К. Марксом. Однако вполне корректная констатация двойственности внутренней природы человека (взаимодействие эгоистических и альтруистических начал), отчуждения личности от общества не имела следствием поиск спонтанных механизмов упорядочения общественных процессов. Видимо, здесь методологические истоки концепций классовой борьбы и диктатуры пролетариата, обнаруживших ограниченную эффективность, причем не только в Западной Европе.
8Жискар д’Эстен В. Власть и жизнь. М.: Международные отношения, 1990. C. 167.
9The Reform Bill of 1832. New York: Holt, Reinhart and Winston, 1967. P. 10.
10Governing Globalization: Issues and Institutions / Deepak Nayyar (ed.). New Delhi: Oxford University Press, 2002. P. 17.
11Развитие и совершенствование горизонтальных связей в экономике посредством проведения системных преобразований имеет следствием укрепление политических основ жизнедеятельности общества, о чем, например, свидетельствует опыт Индии 1990-х годов.
12B.R. Nayar. The Geopolitics of Globalization: the Consequences for Development. New Delhi: Oxford University Press, 2005. P. 175.
13В случае Индонезии концепция этатизма обосновывалась как укрепление демократических начал в жизни общества и последовательная реализация принципов федерализма.
14M.B. Steger. Globalization: The New Market Ideology. Lanham, Maryland, Rowman & Littlefield Publishers, 2002. P. 146-147. В 1970 г. профессор Джеймс Тобин (James Tobin) предложил взимать налог на международные передвижения капитала (прежде всего – валютные транзакции). Он утверждал, что этих сумм будет достаточно для решения наиболее острых проблем развития беднейших стран мира (http://www.businessvoc.ru/ bv/Term.asp?word_id=26426).
15См.: E. Hobsbawm. Age of Extremes. The Short Twentieth Century, 1914-1991. London: Viking, 1994. P. 442-443.
16F. Zakaria. The Future of Freedom: Illiberal Democracy at Home and Abroad. New York – London: W.W. Norton, 2003. P. 16.
17В свое время Н.А. Симония, стремясь четко обозначить отличие этих двух обществ от западных аналогов, с одной стороны, и основного массива развивающихся стран – с другой, ввел в научный дискурс дискуссионное для части востоковедов понятие «авторитарный парламентаризм». На наш взгляд, оно сохраняeт и по сей день эвристические возможности, в частности, для понимания содержания политического процесса на Востоке. См.: Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и современного / Отв. ред. Л.И. Рейснер, Н.А. Симония. М.: ГРВЛ, 1984. С. 296-381.
18См.: Володин А. Восточная модель развития: оценка политической эффективности // Апология. 2005. № 7. C. 29-47.
19См.: The Role of the State in Development Process. London: Frank Cass, 1992. P. 135-154.
20Важно отметить: данная хронологическая периодизация режимов экономического роста весьма жестко привязана к важнейшим решениям тайваньских властей в области хозяйственного развития.
21См.: B. R. Nayar. Op. cit. P. 175.
22Сумский В.В. Авторитарный режим в развивающемся обществе: Филиппины в последней трети ХХ века. Автореферат диссертации д.и.н. М.: ИМЭМО РАН, 2006. C. 34.
23См.: Low Intensity Democracy: Political Power in the New World Order. London – Boulder: Pluto Press, 1993. P. 195-225.
24См.: Сумский В.В. Фиеста Филипина. Реформы, революции и активное ненасилие в развивающемся обществе. Кн. 1-2. М.: Восточная литература, 2003.
*Политическая экономия развития – синтетический анализ социальной реальности, непротиворечиво соединяющий методы экономики, истории, политической науки и других общественных дисциплин. «Пионерами» данного направления являются, по моему представлению, такие корифеи мирового обществознания, как французский историк и социолог Фернан Бродель и британский исследователь Эрик Хобсбаум.
**Исторической точкой отсчета для данного процесса, видимо, следует считать административную революцию 1830-1850-х годов в Западной Европе. Смыслом и содержанием этого феномена стало превращение государственного управления в специализированный, общественно востребованный вид человеческой деятельности. Административная революция стала исходным пунктом превращения функционеров государства в самостоятельную общественную силу, не подвластную прямому влиянию диспонентов экономической власти.

Опубликовано на Порталусе 11 декабря 2008 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама