Большинство противостояний в Азиатско-Тихоокеанском регионе (АТР) принято относить к категории конфликтов низкой интенсивности (КНИ, low-intensity conflict)1. Для нашего анализа будут особенно важны2 некоторые характеристики таковых. Во-первых, в КНИ не обязательно происходит применение насильственных средств – зачастую к силе (или угрозе силой) прибегает лишь одна из сторон. Во-вторых, конфликты такого рода часто протекают в формах психологической войны при использовании арсенала дипломатических, пропагандистских, технологических приемов. Эскалация может проходить медленно, по восходящей и в силу разных причин выходить или не выходить за рамки двусторонних отношений3. В-третьих, даже переход конфликта низкой интенсивности к уровню «средней» интенсивности может иметь для противостоящих государств фатальные последствия.
После окончания «холодной войны» многие международные конфликты, «замороженные» в годы биполярного противостояния, стали оживать. При этом «обычных войн» не происходило. Конфликтный потенциал «прорывался» в виде асимметричных войн, террористических акций, этнических, субнациональных конфликтов и так называемых «невоенных» операций. Если в годы «холодной войны» КНИ составляли около 80% всех международных конфликтов, то в период 1989-1996 годов к этой категории4 относились 95% конфликтов. КНИ стали сопутствующим элементом нового мирового порядка, оказавшись, по мнению Ави Кобера, его порождением5.
В регионе Северо-Восточной Азии (СВА) конфликтогенность сохраняется прежде всего в рамках традиционного понимания безопасности, связанного с соперничеством наиболее сильных держав и наличием многочисленных территориальных споров. Наиболее крупные из них – конфликты на Корейском полуострове и в Тайваньском проливе. Некоторые авторы склонны вспоминать Аарона Фрейдберга, который в начале 1990-х годов предположил, что модель многостороннего соперничества, свойственная Европе XIX века, способна оказаться реальностью Азии6.
Другие, напротив, вслед за А.Д. Богатуровым замечают, что фактические события уже по крайней мере тридцать лет7 демонстрируют стремление и крупнейших игроков, и малых стран проявлять в региональных отношениях сдержанность, не допуская перехода имеющихся противоречий в острую стадию. Примерами такого подхода были «ракетный кризис» 1996 г. в Тайваньском проливе, китайско-американский диалог в связи с попытками правящей группировки на Тайване добиться де-юре независимости острова (президентские выборы 2000 г. и референдум 2004 г.), урегулирование Вашингтоном и Пекином инцидента с американским самолетом-разведчиком (апрель 2001 г.). По этой же логике стороны вели себя в многочисленных территориальных спорах – между Китаем и Японией (о-ва Сенкаку-Дяоюй), Китаем и странами Юго-Восточной Азии (ЮВА) (о-ва Спратли в Южно-Китайском море), Японией и Южной Кореей (о-ва Такэсима), Россией и Японией (о-ва южной части Курильской гряды). Налицо стремление обеспечить сохранение статус-кво на региональном уровне, не допуская перехода хронических конфликтов в иное состояние.


1

Специфика организации восточноазиатской подсистемы международных отношений такова, что ни одна из теоретических парадигм не дает объяснения источников региональной стабильности или характера действия дестабилизирующих факторов. Аналитики сходятся во мнении о том, что Восточная Азия становится районом наивысшей концентрации экономической мощи в XXI в. (в 2010 г. на ее долю будет приходиться 34% мирового ВВП)8. Регион способен к дальнейшей интеграции, институциональной взаимозависимости и созданию механизмов предупреждения конфликтов9. Неясными остаются вопросы о том, (1) какая сила будет «двигателем» региона, (2) сохранят ли в нем свою нынешнюю роль США, (3) какой окажется внутренняя трансформация местных стран и (4) как изменятся отношения между ними.
От дискуссий и споров 1960-1990-х годов о том, какая модель полярности обеспечивает большую устойчивость10, исследователи перешли к анализу взаимоотношений ведущих держав – США, Китая и Японии. Джон Айкенберри и Майкл Мастандуно в теоретическом анализе конфликтогенного потенциала АТР исходят из того, что региональная стабильность в значительной мере является производной от поведения этих трех держав и взаимоотношений между ними. Роберт Росс предсказывал формирование новой системы биполярности в Азии. В качестве ее полюсов, обладающих и потенциалом сдерживания и возможностью разжигания конфликтов, выступили бы, по мнению ученого, США и КНР11. Томас Кристенсен активно исследует влияние «дилеммы безопасности» и, в частности, японо-китайских противоречий на возможность эскалации конфликта вокруг Тайваня12.
В регионе явно выделяется группа государств, проблемы национальной безопасности которых тесно взаимосвязаны. Отсюда – внимание к возможности управления региональной системой при помощи механизма гегемонии одной или нескольких держав. Остается не ясным при этом, какая страна или страны смогут выполнять такую роль13, поскольку Китай, который мог бы теоретически на нее претендовать, вызывает опасения США, традиционно стремящихся предотвратить возвышение гегемона в Азии14. КНР же по-своему понимает стабильность в СВА, считая для себя необходимым изменить соотношение региональных сил15.
Идет дискуссия по поводу способности Китая быть «добрым гегемоном» и характера китайского влияния на региональный порядок. Хотя заметны признаки стремления КНР к роли распределителя «общего блага» – для сглаживания экономического и социального неравенства, ради сохранения системной стабильности, тем не менее ряд зарубежных авторов (например, Т. Кристенсен) не видит в Китае способности стать «просвещенным гегемоном»16. Правда, Авери Голдстейн, например, вообще полагает, что КНР не стремится к гегемонии, желая стать «равной среди сильных»17.
Но стандартное понимание региональных процессов недостаточно для изучения истоков конфликтности в СВА. Существует ряд факторов, определяемых как традиционным характером организации межгосударственного взаимодействия в Азии, так и воздействием глобализации. Речь идет о факторах, которые помимо лидеров и «баланса сил» влияют на наличие элементов порядка и стабильности в регионе. В Восточной Азии еще в период «холодной войны» сложился набор институтов, норм и практик, способствовавших поддержанию устойчивых отношений между державами на основе набора обязательств и правил поведения. Это не только обеспечивало стабильность системы в эру биполярности, но и подготавливало относительно безболезненный переход к новому порядку в Азии без стимулирования разрушительного соперничества между оставшимися после ухода СССР из региона державами18.
Наиболее интересное рассуждение о становлении основ «азиатской специфики» – отличной от европейской системы «сдержек и противовесов» модели – представил Дэвид Канг, который считает, что европейские теории межгосударственного взаимодействия не подходят к азиатским реалиям. Канг настаивает на существовании особой организационной логики в системе внутриазиатского взаимодействия, часто способствовавшей предупрждению конфликтов. В европейской практике динамика межгосударственных отношений характеризовалась формальным (то есть основанном на признании суверенитета) равенством. Напротив, в Азии принято было поддерживать символическое формальное неравенство при сохранении принципа неформального равенства во взаимоотношениях лидеров государств. Отсюда следует стабилизирующая роль нарождающейся новой китайской гегемонии и того порядка, который она привносит19.
Выход за рамки неореализма связан с фактором тяготения СВА к экономической и институциональной взаимозависимости. Рассматривая фактор взаимозависимости, следует, однако, учитывать неоднозначное влияние глобализации, на фоне которого классические теории влияния экономической взаимозависимости государств на характер международных отношений20 стали подвергаться пересмотру.
Современные исследователи признают, что взаимозависимость воздействует на конфликт сильнее в том случае, если доля внешней торговли в ВВП потенциально соперничающих государств значительна. Чаще всего фактор взаимозависимости предупреждает широкомасштабный вооруженный конфликт21. Однако в целом корелляция между взаимозависимостью и конфликтом носит случайный характер: она меняется со временем и зависит от многих факторов22. Экономическая взаимозависимость может способствовать интеграции, расширению политических контактов, но экономический обмен может и создавать угрозу национальной безопасности. Различия в степени зависимости стран от внешней торговли приводят к неодинаковому осознанию ценности этих отношений и себестоимости их разрушения23. Брюс Рассетт называет такие страны «слабым звеном» в системе асимметричной зависимости, от поведения которого (а также от иных, не связанных с торговлей, переменных) зависит сдерживающий эффект взаимозависимости24.
Либеральное объяснение пацифистского эффекта внешней торговли недостаточно. Исходя из теорий связей частных торговых интересов с «публичным выбором», многие исследователи заключают, что необходимым условием сдерживания конфликта с помощью экономической взаимозависимости являются демократические институты, оказывающие сдерживающее влияние на лидеров государств25.
В последнее время, наоборот, воздействие взаимозависимости на вероятность конфликта рассматривается в негативистском ключе – вплоть до того, что вооруженный конфликт может истолковываться как следствие неудавшегося межгосударственного торга. Эрик Гартцке сформулировал еще одно, «психологическое» объяснение негативного воздействия состояния взаимозависимости на конфликт. По его мнению, государства, находящиеся в состоянии взаимозависимости, редко могут быть вовлечены в полномасштабную войну. Но, чрезмерно уверовав в малую вероятность войны, лидеры могут допустить неверный шаг, вызвав случайно очередной КНИ26.
Институциональные элементы поддержания конфликтов на «низкоинтенсивном» уровне важны для понимания взаимодействия стран СВА. Речь может идти как о международных институтах безопасности, так и внутренних институтах и нормах, влияющих на международное поведение государств. Для сторонников либеральной теории международные режимы и институты – залог обеспечения стабильности и предупреждения конфликтов.
В СВА до сих пор на повестке дня стоит вопрос об образовании целостного механизма обеспечения безопасности. Прав Томас Бергер, заявляя, что развивающиеся государства Азии не желали поступаться частью суверенитета в пользу наднациональных институтов. Поэтому, утверждает он, региональные институты типа Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества (АТЭС), Асеановского регионального форума по безопасности (АРФ) и Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН) оказывались слабыми и зависимыми от консенсусного решения, давая необязательные к исполнению рекомендации и налаживая неформальные отношения между лидерами27.
Представители либеральной политэкономической теории и сторонники теории демократического мира уделяют особое внимание роли политических и экономических институтов отдельных государств в процессе формирования отношений между ними28. Если внешние институты обеспечивают неформальный диалог в АТР, то внутренние (в отдельных странах), влияя на внешнеполитическое поведение государств, могут способствовать обострению противоречий.
Особое место при анализе занимает проблема исторической памяти, представлений и идентичности (региональной, государственной, этнической) в странах АТР. Идентичность государств перестала совпадать с распределением глобальной власти между двумя политическими системами. «Высвобождение» идентичностей в Восточной Азии проходило бурно, накладываясь на процесс формирования представлений наций и этнических групп о собственном происхождении и характере отношений с соседями.
Историческая память подпитывает националистические настроения, подозрения и чувства уязвленности. Она остается существенным фактором, мешая политическому примирению. Представления и ценности игроков, а также неадекватность взаимовосприятия становятся источником нестабильности. Представления о своем суверенитете противостоящих сторон на Корейском полуострове и по обе стороны Тайваньского пролива усиливают региональную напряженность29. Поэтому для управления конфликтами очень важно учитывать взаимовосприятия сторон. Основные теоретические модели стабильности и конфликта строятся с учетом этого фактора.
Неореалисты стремятся рассматривать идентичности и предпочтения как неизменные составляющие политического процесса, объясняя через них влияние военной мощи на внешнеполитическую стратегию государств. Однако эта парадигма не в полной мере учитывает особенности конфликта между КНР и Тайванем, Северной и Южной Кореями, где друг другу противостоят этнически однотипные группы и цели сторон тоже встроены в этнический контекст. Для неореалистов не важен тип режима, и они недооценивают роль демократических перемен после 1986 г. на Тайване, в Южной Корее, способствовавших уменьшению воинственности соответствующих правительств. Планы «разделения бремени региональной ответственности» между США и Японией за поддержание стабильности также не учитывают те ограничения, которые существуют для расширения влияния Токио на соседние страны в свете негативной исторической памяти о японской агрессии в середине прошлого века30.
Сторонники неолиберальной школы с их интересом к идентичности и восприятию уделяют внимание внутренним институтам как факторам внешнеполитического поведения. Именно в неправильном восприятии намерений оппонента они видят источник конфликта. Предпочтения государств воспринимаются как константа, определяемая типом режима и характером государственной идентичности.
В этом смысле конструктивизм гибче либерализма: он расценивает идентичности и восприятие как переменные категории. С его точки зрения в процессе стратегического взаимодействия идентичности игроков могут меняться, претерпевать эволюцию, а цели и стратегии – трансформироваться. Сила идентичности объединенной Кореи, к примеру, влияет на выработку примирительного подхода Юга к Северу31.
Роберт Эйсон выделяет пять типов стабильности, включающих в себя, в частности, два традиционных показателя – стабильность в АТР с точки зрения вероятности возникновения крупной войны между государствами региона, а также стабильность с точки зрения соотношения сил между ними. Кроме того, существуют нетрадиционные измерения стабильности: стабильность норм и институтов, внутриполитическая стабильность государств, а также экономическая и финансовая стабильность32.
Для многих стран Восточной Азии, озабоченных стратегией собственного развития, вопросы финансово-экономической стабильности выходят на первый план, становятся определяющим фактором внешнеполитического поведения33. Элиты этих государств ищут источники стабильности/конфликтности «на стыке» безопасности и экономического сотрудничества. Региональные лидеры и группировки средних стран давно учитывают на практике местные особенности саморегулирования стабильности, эмпирическим путем вырабатывая соответствующую адекватную международно-политическую стратегию. Скорее всего, именно благодаря этому сугубо эмпирическому подходу местным странам удается постепенно вырабатывать общее видение перспектив региональной интеграции.


2

На представления о будущем региональном порядке в СВА сильнее всего повлияли подъем Китая и новая стратегия США после событий 11 сентября 2001 года. Регион сохраняет свою гетерогенность, но под воздействием указанных факторов происходит эволюция отношений лидеров, которая и определяет состояние конфликтности системы. Эти «осевые» взаимоотношения создают фон для субрегиональных (говоря словами Залмея Халилзада) «кластеров безопасности» – групп политических образований, которые выстраивают отношения безопасности в пределах зон своих интересов.
В выработке представлений о конфликтности определенную роль продолжают играть и «элементы пространства», государства и группы государств, неправительственные организации и объединения, авторитетные лидеры, мнения которых важны в оценке кризисов, потрясений, мятежей или даже громких провокационных заявлений.
С точки зрения эволюции системных факторов влияния на конфликтность или стабильность, можно выделить две тенденции. Во-первых, намечается политическая институционализация региональной среды безопасности, хотя процесс этот развивается не быстро. Во-вторых, в регионе заметна тенденция к изменению «правил игры».
Происходит укрепление механизмов АСЕАН, АТЭС, Шанхайской организации сотрудничества (ШОС), Боаоского форума, что можно расценивать как возникновение предпосылки для координации внешнеполитического поведения местных стран34. От государств-лидеров периодически исходят импульсы, направленные на укрепление многостороннего диалога. Некоторые переговорные институты развиваются активно и более удачно (диалог «ЕС-Восточная Азия», Азиатский экономический форум в Боао, Азиатский банк развития). Другие закладывают основы будущей деятельности. Это, например, Циндаоская инициатива о создании международной региональной энергетической ассоциации (2003), аналогичная североамериканскому угольному и стальному союзу.
Для урегулирования конфликтов наиболее важным кажется нарождающийся механизм шестисторонних переговоров между КНДР, с одной стороны, и США, Японией, Россией, Китаем и Южной Кореей – с другой. Этот механизм доказал свою жизнеспособность и продемонстрировал возможность решить северокорейскую ядерную проблему. Основой для возможного превращения шестистороннего механизма в постоянно действующий институт стало достижение в результате четвертого раунда переговоров (сентябрь 2005 г.) консенсуса относительно характера обсуждаемых проблем, связанных не только с недопущением военного конфликта с Пхеньяном, но и с рядом проблем будущего корейской государственности. Речь фактически идет о создании международного механизма регулирования всех процессов на Корейском полуострове.
Происходит и выработка взаимно признаваемых новых «правил поведения»35. Прежние правила возникли в сети двусторонних соглашений и союзов местных стран с США. Они строились вокруг признания всеми членами регионального сообщества роли Соединенных Штатов как гаранта безопасности. В условиях роста влияния Китая равновесие в АТР уже не может опираться исключительно на двусторонние союзы азиатских государств с Вашингтоном. Американский синолог Бенджамин Шварц благоразумно признает необходимость выработать такие правила «управления» ситуацией, которые учитывали бы подъем Китая36. Новое равновесие должно регулироваться иными правилами взаимного поведения с должным вниманием к китайскому влиянию37.
С конца 1990-х годов китайское руководство стало пересматривать представления о своем месте в мире. Пекин осознал неизбежность перемен и признал необходимость развития тесных отношений с великими державами38. Китайские стратеги не витают в иллюзиях «антигегемонистского фронта» против США, предпочитая использовать элементы антиамериканской игры в отношениях с Россией, тем самым косвенно оказывая давление на Вашингтон39.
Но в Пекине признают доминирующую роль США в мировой системе и принадлежность к этой системе самого Китая как одного из «моторов» мировой экономики. Соглашаясь с наличием существенных противоречий с Соединенными Штатами (прежде всего в связи с проблемой Тайваня), КНР осознает возможности и пределы американской политики «сдерживания-вовлечения» в отношении Китая. При этом Пекин не отказывается от мирной конкуренции с США и попыток уравновесить американское лидерство с помощью наращивания собственной «мягкой власти», популяризируя привлекательные для определенной части мира собственные – китайские и азиатские – ценности.
Следуя этой логике, КНР активно участвует в многосторонних организациях и форумах, использует противоречия между мировыми лидерами, применяет экономические рычаги и создает коалиции поддержки в свою пользу. Китай (условно) принимает даже американскую политику союзов в Азии, делая все для того, чтобы «растворить» их деятельность в рамках более широких институтов, в которых активно участвует сам Китай, противостоя попыткам ограничить его участие в региональных делах. В этом состоит логика перехода Китая от дэновской стратегии «не высовываться» к проведению активной внешней политики. Создание собственной мощной, привлекательной и конкурентоспособной системы ценностей приведет, по мнению китайских стратегов, к решению противоречия между внешней открытостью и потребностями поддержания внутриполитического порядка в самом Китае40.
В региональной политике США также наметились серьезные изменения. Хотя в Вашингтоне и Пекине склонны мыслить категориями силы в сопоставимой степени, логика регулируемых «взаимных противопоставлений» не полностью определяет шаги Соединенных Штатов или Китая в Азии41. Вовлеченность США сразу в две войны – в Афганистане и Ираке – вынуждает американских политиков возвращаться к идее постепенного вовлечения Китая в систему глобальных отношений, в управлении которой главная роль принадлежала бы Вашингтону. Некоторые американские исследователи допускают, что при определенных обстоятельствах Китай мог бы выступить (в рамках партнерства с США) в роли одной из опор стабильности в АТР42. Сторонник этой точки зрения Ивен Медейрос полагает, что китайская внешняя политика отражает общепринятые международные нормы, стремление к участию в решении общих экономических проблем и вопросов безопасности43.
Соединенные Штаты прилагают много усилий по укреплению механизма безопасности в АТР под своим контролем. Усилен механизм японо-американского союза. Идет реорганизация американского военного присутствия в регионе с упором на более активное участие Японии в военных операциях за пределами Азии. В феврале 2005 г. последовало заявление о готовности прилагать совместные усилия для поддержания мира и безопасности в Тайваньском проливе. Развивается сотрудничество с Индией. В 2002-2005 годах были достигнуты важные договоренности о развитии военно-политических связей с Сингапуром, Филиппинами, Таиландом, Индонезией и Вьетнамом. Укрепляются отношения США с АСЕАН. Обсуждаются перспективы создания зоны свободной торговли Соединенных Штатов с Сингапуром, Тайландом, Филиппинами и Малайзией.
Эта политика призвана не просто надавить на Китай, но и убедить его принять новые общие правила поведения в регионе, которые предполагают следование принципам существующих договоренностей между США и КНР прежде всего в деликатном вопросе о независимости Тайваня. Позиция Китая в тайваньском вопросе стала для американской стороны индикатором внешнеполитического поведения Пекина в целом. По ней судят о наличии «ревизионистских» устремлений КНР и той меры, в которой она склонна к силовым методам. Складывается впечатление, что устанавливаемые правила поведения определяют контекст американо-китайского взаимодействия в регионе, канализируя противоречия в русло сугубо экономических, идеологических, в крайнем случае дипломатических разногласий.
При этом, правда, Вашингтон, несмотря на настойчивость Пекина, не вмешивается в китайско-японский спор из-за школьных учебников и восстановления исторической справедливости, выплат компенсаций и официальных поминовений японских военных преступников класса «А» в храме Ясукуни. Зато США именуют Китай «ответственной державой» и открыто признают Пекин одним из ведущих региональных и глобальных игроков. Пекин, со своей стороны, настроен на диалог с США, чтобы воспользоваться всеми его возможностями44.
Соединенные Штаты учитывают трудности малых стран, вынужденных страховаться и от опеки Вашингтона, и от зависимости от Китая. Опасаясь снижения влияния на малые страны, США должны учитывать реакцию региональных государств на свои действия в АТР. Китай фактически сумел сформировать в региональном сообществе представление (не исключено, что иллюзорное) о возможности позитивной альтернативы зависимости от США. Если Вашингтон ошибется и даст малым странам слишком веские основания обвинять его в произволе при проведении региональной военной политики, то есть основания ожидать существенного роста восприимчивости региональных стран к тому, что Пекин готов пообещать им пока еще только в экономической области45. Как бы то ни было, региональные лидеры по-прежнему вынуждены строить свою политику с учетом реакций малых и средних стран – того, что называется восточноазиатским региональным пространством.


3

Отношения лидеров между собой и каждого из них с региональным пространством во многом определяют среду, в которой не разрастаются, но и не разрешаются «главные» региональные конфликты – в Тайваньском проливе, на Корейском полуострове и в отношениях между Россией и Японией из-за островов южной части Курильской гряды.
Первые два конфликта, несмотря на отличия, имеют такие общие черты, как:
– развитие в контексте длительного соперничества сторон;
– зависимость их эволюции от экономического фактора;
– подчиненность логике взаимодействия великих держав.
Российско-японский конфликт – типичный КНИ с точки зрения его периферийности по отношению к основным составляющим стратегического взаимодействия сторон, а также роли взаимных представлений вариантах выхода из конфликтной ситуации.
Особенностью ситуации в Тайваньском проливе является то, что конфликт острова и материка с начала 1970-х годов превратился из производной от глобального противостояния СССР и США в сложный автономный процесс. Сегодня он имеет значение и как двустороннее «противостояние через пролив», и как фактор американо-китайских отношений46.
Нормализация отношений КНР с США ускорили процесс демократизации острова в 1980-е годы и формирование тайваньской идентичности. Последняя стала основой местной националистической идеологии, взятой на вооружение и правящей Демократической прогрессивной партией (ДПП), и находящейся в оппозиции ей партии Гоминьдан, которая правила на Тайване с 1945 по 2000 год.
Прежде речь, по крайней мере формально, шла о разногласиях материка и острова по поводу того, кто в конце концов станет во главе единого Китая. В последние годы друг другу противостоят полярные идеи: со стороны материка – концепция «одна страна – две системы», а со стороны острова – проводимый с 1991 г. курс на обретение юридически признанного международным сообществом полного суверенитета Тайваня. В июне 1999 г. президент Тайваня Ли Дэнхуэй сформулировал концепцию выстраивания с КНР «особого рода отношений» государства с государством («два берега – два государства»).
Иначе говоря, у противостоящих сторон сформировались несовместимые цели. Либо вопрос должен быть решен силовым путем, либо надо рассчитывать на постепенную трансформацию заявленных сторонами целей, поиск взаимоприемлемой формулы отношений. Последняя была найдена в результате переговоров между формально неправительственными тайваньским «Фондом обменов через пролив» (с 1991 г.) и китайской «Ассоциацией связи через пролив» (с 1992 г.). Она именуется «консенсусом 1992 года» и предполагает возможное признание сторонами принципа «одного Китая», но «понимаемого по-разному». Постепенный отход тайваньской стороны от этого принципа фактически свел на нет к концу 1990-х годов переговорные усилия, обострив отношения в ходе «тайваньского кризиса» 1995-1996 годов.
Последовала силовая демонстрация ВМС США, подтвердивших свою роль гаранта безопасности Тайваня. Стало ясно, что требуются более тонкие технологии урегулирования ситуации. Тайваньский вопрос остался показателем результативности стратегического соперничества Китая и США в Восточной Азии. Но стороны стали лучше осознавать необходимость снижения уровня конфронтации и во внешней «оболочке», и в ядре двусторонних отношений в конфликте.
Большую роль в смягчении ситуации сыграло смещение акцента в стратегических расчетах Соединенных Штатов на ведение мировой борьбы с терроризмом после «событий 11 сентября». Китай и США стали активнее стремиться избежать открытого конфликта вокруг острова. В этом смысле между ними сложилось негласное взаимопонимание. Оно окрепло после прихода к власти в 2000 г. в Тайбэе радикального сторонника независимости Тайваня лидера ДПП Чэнь Шуйбяня.
Соединенные Штаты и КНР фактически выступили в поддержку формулы сохранения статус-кво. Она должна была ограничить противоборство острова и материка даже в сфере дипломатии. Предполагалось, что Китай умерит усилия для «сужения международного пространства» острова, а Тайвань – снизит активность своей «прагматической дипломатии». По сути, конфликт «в ядре» принял форму психологической войны за «сердца и умы» публики по разные стороны Тайваньского пролива47. Политика «согласия быть несогласными» при условии сохранения статус-кво в течение 20-30 лет позволяла рассчитывать на нахождение платформы, обеспечивающей прочную стабильность.
«Сохранение статус-кво» в Тайваньском проливе – задача не из легких, учитывая взаимное недоверие сторон, боязнь Тайбэя и Пекина «потерять лицо». Несмотря на обилие неформальных контактов, каналов общения, десятков информаторов, сохраняется риск непонимания, в результате чего возможны трагические случайности в водах пролива и воздушном пространстве над ним. Военное столкновение может произойти вследствие неудачного дипломатического хода, непродуманного заявления, неверной интерпретации действий48.
Вместе с тем можно выделить и ряд стабилизирующих обстоятельств. Во-первых, США официально избегают поощрять тайваньское руководство двигаться к провозглашению полной независимости острова. О скоропалительном высказывании Дж. Буша после его прихода к власти в 2001 г. о готовности защищать Тайвань «всеми имеющимися средствами» не вспоминают. Белый дом подтверждает приверженность принципу «одного Китая» и с момента визита премьера Госсовета КНР Вэнь Цзябао в США в декабре 2003 г. фактически сотрудничает с Пекином в сдерживании попыток одностороннего объявления независимости правительством Чэнь Шуйбяня49.
Более того, в Вашингтоне допускают возможность принятия на себя некоей посреднической роли. Во всяком случае там намерены работать над созданием рамочного соглашения по обеспечению стабильности в Тайваньском проливе, давая понять, что если какая либо из сторон не будет проявлять конструктивной позиции в этом вопросе, то она заплатит высокую цену в смысле ухудшения своих отношений с Соединенными Штатами50.
Возможно, США оказывают влияние на поведение самого Чэнь Шуйбяня и на характер внутриполитических процессов на острове. Победа оппозиционной гоминдановской партии на выборах в Законодательную палату Тайваня в декабре 2004 г. была поддержана, по-видимому, и Вашингтоном. В интересах США было уравновесить приход Чэня на второй президентский срок весной 2004 г. с его радикальными планами изменения конституции и наименования государства.
Во-вторых, Пекин тоже старается воздерживаться от резких (не символических, а реальных) шагов по изменению статус-кво. Начиная с XVI съезда КПК (ноябрь 2002 г.) в тайваньской политике Пекина прослеживаются элементы нового курса. Его исходный посыл состоит в отказе от видения воссоединения с Тайванем как критерия «подъема» Китая.
Новая политика в отношении острова сводится к тому, что Китаю в первую очередь надо убедить население Тайваня в искренности своих стремлений воссоединиться ради совместного процветания51. Это будет способствовать, по мнению Пекина, возрождению патриотических традиций тайваньских соотечественников, укреплению экономических контактов, развитию связей между материком и островом. Стремясь к открытию «трех видов связей» через пролив, в КНР по сути уже поступились принципом «одного Китая», согласившись рассматривать этот пункт как экономический, а не политический вопрос52.
Настаивая на соблюдении договоренностей «консенсуса 1992 года», Пекин косвенно посылал сигнал о том, что он мог бы принять требование Тайбэя о равенстве на переговорах, оговаривая, что Китай не потерпит равенства на международной арене. Международной правосубъектностью Тайвань, по мнению китайской стороны, может обладать только как часть Китая.
При этом китайская сторона53 уже тяготится негибкостью старой формулы «одна страна – две системы» и ждет удобного случая ее модифицировать. Суть дилеммы, перед которой стоят новые китайские руководители заключается в следующем. Стремясь к поддержанию статус-кво, приходится проявлять мягкость в отношении Тайваня, а это усиливает тягу острова к независимости и, следовательно, подрывает результативность усилий Пекина. Борясь «за сердца и умы тайваньских соотечественников», Пекину приходится компенсировать побочные эффекты своей «мягкости» при помощи агрессивной риторики и угроз подорвать статус Тайваня на международной арене54.
На широкий международный резонанс был рассчитан, например, принятый 14 марта 2005 г. Всекитайским собранием народных представителей «Закон о противодействии расколу государства». На первый план в законе было выдвинуто положение о придании юридических оснований использованию силы против Тайваня в случае «сецессии», серьезного инцидента, способного привести к таковой, или препятствованию процессу мирного воссоединения55. Но одновременно было признано, что военные меры будут приняты Пекином не автоматически, а по собственному усмотрению. По сути, закон подтверждал приверженность Китая политике статус-кво56.
В-третьих, тайваньская сторона проводит весьма осторожную и гибкую политику, позволяющую ДПП сохранять имидж партии, добивающейся развития свободного, независимого, демократического (в духе идей Ли Дэнхуэя) Тайваня57. Примером сдержанного подхода «демократов» стала политика самого Чэнь Шуйбяня, который в канун президентских выборов постоянно высказывался о новой тайваньской идентичности, но в официальных заявлениях избегает прямых провокаций в адрес Пекина. Об этом свидетельствуют инаугурационные обещания Чэня после прихода к власти в 2000 г. (принцип «пяти нет»: не объявлять независимость, не изменять название государства, не добиваться включения в конституцию положений о межгосударственном характере отношений с материком, не проводить референдум о суверенитете острова, не отменять программу государственного объединения). В 2004 г. в рамках политики малых шагов Чэнь попытался в ходе выборов провести репетицию будущего референдума, сформулировав вопрос об отношении тайваньцев к усилению военного давления Пекина на остров, вместе с вручением избирателям бюллетеня в ходе президентских выборов, но эта акция не получила поддержки и понимания большинства населения. Ответом Китая было принятие вышеупомянутого закона, и интересно отметить, что Чэнь ответил на его утверждение китайскими законодателями сдержанно, подтвердив приверженность Тайваня не только демократическому выбору, но и сохранению статус-кво в проливе. По мнению специалистов, такая реакция не только имела позитивное значение в отношениях «через пролив», но и вызвала волну поддержки Тайваня в политических и общественных кругах США58.
Конфликт в Тайваньском проливе, таким образом, демонстрирует все признаки КНИ. Это многоуровневый, комплексный феномен с огромной ролью сдерживающих факторов в его ядре, ключевой ролью превентивной дипломатии и стратегического взаимодействия в его «оболочке». В его развитии очевидны элементы консенсуса, уступок, символических жестов и действий, использование фактора внешней среды, роль косвенного воздействия, взаимного сигнализирования. Велика роль внутренних изменений экономического и политического порядка, смены предпочтений, стратегий и намерений.
В этом отношении конфликт на Корейском полуострове представляется еще более сложным. С одной стороны, Южная Корея, Россия и Китай стремятся завязать с КНДР примирительный разговор. С другой – сама Северная Корея провоцирует резкие реакции США. Япония в этом раскладе старается одновременно проявлять верность союзнической солидарности с Вашингтоном и соизмерять свою позицию с точками зрения Сеула и Пекина, если не России. За всем этим просматриваются сомнения по поводу перспектив будущей единой Кореи, ее государственной идентичности. Ситуацию окончательно осложняет то обстоятельство, что КНДР стремится приобрести ядерное оружие на фоне начала процесса ядерного распространения.
Корейский конфликт в большей мере, чем остальные, связан с судьбой американского стратегического присутствия в Азии. Он также является площадкой негласного соперничества между Китаем и США по поводу форм и условий предоставления экономической помощи нуждающимся странам региона, шире – методов применения «мягкой» силы. В этом конфликте так же большую роль играют Россия и Япония – страны, оценивающие обострение КНИ на Корейском полуострове с его ядерной компонентой как прямую угрозу своей национальной безопасности.
В конфликт на Корейском полуострове вовлечено несколько крупных государств региона, и, в отличие от тайваньского КНИ, в ходе поиска путей урегулирования этого конфликта сформировался официальный шестисторонний механизм согласования целей и выяснения предпочтений сторон. И если администрация Дж. Буша в начале 2003 г. явно склонялась к идее силового удара по КНДР с целью вынудить ее отказаться от претензий на ядерный статус, то позднее Вашингтон стал больше уповать на многостороннюю дипломатию и возможность использовать влияние Китая на Пхеньян с целью заставить последний поменять позицию59.
Заслуга в преодолении взаимного недоверия сторон на шестисторонних переговорах принадлежит Китаю60. Китайская сторона взяла на себя инициативу проведения переговоров для выхода из кризиса, связанного с отказом Пхеньяна от своих международных обязательств и разработкой ядерного оружия. Пекин (1) выступил «третьей стороной» в конфликте, (2) предоставил возможность его участникам встретиться в трехстороннем формате и (3) сыграл роль в расширении переговорного процесса до шестистороннего формата61.
В ноябре 2003 г. заместитель министра иностранных дел КНР Дай Бинго высказался за институционализацию шестистороннего формата, обосновав это тем, что только механизм регулярных встреч позволит обеспечить продолжение контактов в отсутствие взаимного доверия, а также проследить за выполнением договоренностей. Создаваемый механизм рассматривался КНР, а также Россией как инструмент совместной борьбы с традиционными и нетрадиционными угрозами безопасности. Стороны исходили из двух принципиальных положений о том, что ошибок двустороннего рамочного соглашения 1994 г. можно было избежать только в многостороннем формате. Кроме того, взятое сторонами обязательство должно было подкрепляться юридически обоснованными мерами, общепринятыми нормами и регулирующими установлениями62.
19 сентября 2005 года, после двухлетних заседаний было подписано заявление, в соответствии с которым Пхеньян обязался:
– прекратить работы по созданию ядерного оружия;
– уничтожить имеющиеся боеголовки;
– допустить инспекции МАГАТЭ на ядерные объекты.
Несмотря на сомнения в Белом доме по поводу выполнимости соглашений, США заявили, что они не планируют вторжение в Северную Корею и не будут размещать в Южной Корее свое ядерное оружие. Все стороны, вовлеченные в процесс переговоров, обязались оказывать содействие Пхеньяну в удовлетворении энергетических потребностей63.
После подписания соглашения северяне потребовали построить атомную электростанцию на своей территории в обмен на остановку ядерной программы. Пхеньян косвенно подтвердил свой статус «самопровозглашенной» ядерной державы, обладающей предположительно несколькими боеголовками, а также соответствующими средствами доставки оружия. Но жесткой реакции Вашингтона не последовало.
США и Япония усилили давление на Пекин, предоставляющий Пхеньяну продовольствие, с целью побудить его простимулировать корейских руководителей приступить к выполнению договоренностей. В западных публикациях отмечается, что в 2005 г. объем двусторонней торговли между КНР и Северной Кореей вырос до 1,5 млрд. долларов, причем основную их долю составляют китайские поставки64. Скандалом обернулись попытки США заморозить авуары КНДР в азиатских банках65.
Элементы неконфронтационной логики в позиции Вашингтона присутствуют. США стремятся избежать эскалации конфликта и открытого военного противостояния с Северной Кореей66. Они опасаются напугать своих союзников – Сеул и Токио. В итоге, как и в тайваньском конфликте, Соединенные Штаты и КНДР, по-видимому, вынуждены придерживаться тактики выжидания, надеясь на постепенное решение проблемы в многостороннем формате67.
Российско-японский территориальный спор выглядит одним из самых парадоксальных КНИ в регионе, учитывая состояние двусторонних торгово-экономических отношений и отсутствие фактора взаимных угроз. Как и в упомянутых конфликтах, ключевую роль в споре играет проблема суверенитета. В историческом контексте немаловажное значение имеют представления сторон об исходных позициях и взаимных намерениях. Определенную роль играет и фактор общественного мнения.
Договорно-правовая база, определяющая принадлежность островов, формировалась в условиях обострившегося противостояния Советского Союза складывавшемуся в 1950-х годах американо-японскому союзу и восходит к Сан-Францисскому мирному договору 1951 года, который Москва отказалась подписать. С 1955 г. начались переговоры между СССР и Японией о подписании мирного договора. В середине 1956 г. были сформулированы требования Японии относительно «возвращения» ей четырех островов Южных Курил – Кунашира, Итурупа, Шикотана и Хабомаи.
Подписанная 19 октября 1956 г. Совместная советско-японская декларация о нормализации отношений предусматривала согласие Москвы на передачу Японии двух островов (Хабомаи и Шикотан) после заключения мирного договора. Подписание 19 января 1960 г. японо-американского договора безопасности привело к тому, что советская сторона дезавуировала свое обещание.
В течение четверти века Москва отрицала наличие «нерешенной территориальной проблемы» с Японией. Несмотря на попытки японской стороны поднимать вопрос о возвращении «северных территорий», на официальном уровне эта проблема фактически не обсуждался никогда – даже в 1973 г. в ходе пребывания в Москве премьер-министра Японии К. Танака. Накануне крушения Советского Союза в ходе визита Б. Ельцина в Токио в начале 1990 г. была подписана «Программа поэтапного решения территориального вопроса», где, по сути, было признано наличие территориальной проблемы. Однако сам Ельцин в тот момент фактически и юридически главой государства не являлся.
В апреле 1991 г. в ходе визита президента СССР М. Горбачева в Токио была подписана Совместная декларация. Проблема нерешенности статуса «северных территорий» (четырех островов) впервые вышла на уровень официальных обсуждений в форме дискуссии об уточнении демаркационной линии советско-японской границы.
С декабря 1991 по октябрь 1993 г. шли уже российско-японские переговоры по нерешенным проблемам. Уступкой японской стороне стало подписание Токийской декларации 11 октября 1993 г. в ходе краткого визита Б. Ельцина в Токио. Тогда Москва косвенно подтвердила приверженность положениям декларации 1956 года, заявив о готовности строить отношения с Японией на базе всех соглашений, заключавшихся между СССР и Японией. Были продолжены переговоры о нерешенных проблемах68.
С изменением во внешнеполитических представлениях российского правительства, а также под давлением общественного мнения и местных общественно-политических сил на Дальнем Востоке обсуждение проблемы островов было заморожено вплоть до прихода нового президента В. Путина к власти в 2000 года. Совершив в сентябре 2000 г. визит в Японию, российский лидер, как и его предшественник, косвенно признал юридическую силу декларации 1956 года, употребив в текстах официальных документов прежние формулировки. Вместе с тем на пресс-конференции по итогам визита президент России впервые прямо упомянул декларацию.
Существует проблема интерпретации озвученного российской стороной признания декларации 1956 года. По замечанию бывшего японского посла в России Сумио Едамура, Москва отделяет проблему признания юридической силы декларации 1956 г. от обязательств передать («вернуть») острова Японии69.
Кроме того, существует проблема дефиниций. Нет единства в понимании того, что подразумевается под «северными территориями»: только ли четыре южных острова Курильского архипелага, либо вся Курильская гряда, либо Курилы вместе с Южным Сахалином. Россия не видит гарантий завершения диспута даже после «теоретически мыслимой» передачи четырех спорных островов японской стороне.
На выработку решений и формулирование позиций сторон влияет идеологическая ориентация политических элит обеих стран. Исправляя ошибки дипломатии ельцинского периода, Россия пришла к новому прочтению прежней советской позиции, сводящейся к отказу от признания самого территориального спора. На сегодняшний день Москва заявляет70, что «никогда не считала, что должна отдавать Южно-Курильские острова» и у нее нет сомнений относительно принадлежности и суверенитета островов71.
Нельзя говорить о переговорном тупике в этом споре. Решение проблемы укладывается в контекст формирования совместных стратегических приоритетов России и Японии. Можно констатировать совпадение позиций Токио и Москвы по ряду основных проблем международной безопасности, а развитие современного взаимодействия базируется на опыте устойчивых – хотя холодных и расчетливых – российско-японских отношений в течение полувека72.
Существует специальный «План действий», позволяющий координировать официальные партнерские отношения двух стран. Можно говорить о формировании новой тенденции: стремлении России в реальной практике принизить значение разногласий с Токио, привлечь внимание японской стороны к решению иных задач. С весны 2004 г. действует механизм неформальных консультаций «Совета мудрецов», которые оказывают влияние на общественное мнение двух стран, а также на представления о позициях участников конфликта.


* * *

Характер конфликтов в Северо-Восточной Азии и особенности их эволюции свидетельствуют о том, что в регионе в принципе сложилась (отчасти стихийно) система стабилизации и предупреждения конфликтов. Она включает способы сигнализации оппоненту (1) о нежелательности тех или иных его действий и (2) об опережающем уведомлении об отсутствии или наличии намерений идти на обострение ситуации.
Работают неправительственные организации, налажены неформальные обмены, выполняющие совещательные функции, помогающие вести мониторинг за состоянием конфликтной ситуации. По сути, создаются предпосылки для построения механизма укрепления доверия, взаимного оперативного предоставления информации о действиях конфликтующих сторон.
Происходит эволюция главной «оси» отношений стран-лидеров, определяющей состояние системы. Это заставляет аналитиков концентрироваться на стабильности китайско-американских и японо-китайских отношений как главных индикаторов стабильности в АТР.
Несмотря на сохранение традиционных «реалполитических» подходов к решению региональных проблем у многих стран региона, происходит нарастание тенденции к решению КНИ на основе сотрудничества, в том числе многостороннего. Формируются новые правила и нормы, составляющие неписанный пока «кодекс внешнеполитического поведения» государств. Он учитывает стремление основных игроков в регионе обеспечить стабильность и поддержание высоких темпов развития.
Управлению конфликтом может способствовать частичная институционализация механизмов поддержания стабильности. Несмотря на сложности, есть предпосылки к формированию некоего восточноазиатского контура системы обеспечения коллективной безопасности. В улаживании конфликтов происходит совмещение задач снижения уровня противостояния и поиска взаимоприемлемого решения.
Стирается грань между урегулированием и разрешением противоречий. Практикуется целый набор методов управления/урегулирования конфликтов: откладывание решения конфликта на неопределенное будущее, концентрация усилий на неконфликтных сферах сотрудничества, использование состояния экономической взаимозависимости. Управление КНИ ориентирует на ведение «мирной конкуренции», канализацию противоречий в области, где они могут проявляться в наиболее «мягких» формах. Укореняется практика принятия неопределенных решений, которые позволяют сторонам интерпретировать их в свою пользу, но одновременно оставаться в пределах «устойчиво мирных разногласий».
Классическая «реалистическая» логика мешает выработке компромиссов. Нет ясности в вопросе о том, насколько для решения КНИ эффективна политика экономической интеграции. Есть сомнения в том, что их затуханию в Азии может способствовать экспансия западных ценностей и демократии. Учитывая специфику региона, можно предположить, что «распространение демократии» провоцирует рост конфликтности. По крайней мере, в тайваньском конфликте напряженность по обоим берегам пролива сегодня – это не только стратегическое противостояние, но и сопротивление Пекина наступлению западных ценностей, с которыми ассоциирует себя тайваньская сторона.

Примечания

1Этот используемый термин в военной теории многих государств, означает особое конфликтное состояние в международных отношениях, природа которого определяется в значительной степени политическими, социальными и идеологическими факторами. То есть течение конфликта может допускать вооруженные столкновения локального характера, но любое его обострение не доходит до уровня конвенциональной войны (войны с применением обычных вооружений), превращаясь в «конфликт высокой интенсивности» (КВИ).
2Понятие КНИ изначально было тесно связано с активно обсуждаемым американскими военными экспертами в конце 1970-х гг. феноменом «войн низкой интенсивности» как основного вида войн будущего. Эти идеи, разделяемые, в частности, высокопоставленными чиновниками Пентагона и администрации Р. Рейгана (1981-1988), вошли в качестве составной части военной доктрины США и НАТО. В дискуссии принимали участие идеологи указанной доктрины: генерал У. Наттинг, У. Олсен и др. В 1988 г. Белый дом заявил, что США всерьез озабочены проблемой распространения КНИ, а в 1989 г. официальное определение феномену дал Объединенный Комитет начальников штабов США. См., например: Jochen Hippler. Low intensity warfare and its implications for NATO. December, 1988 (http://www.jochen-hippler.de). См. также: Men in Arms: A History of Warfare and It’s Interrelationships with Western Society. Orlando, 1991. P. 359-361.
Именно в во второй половине 1980-х в армейских инструкциях Сухопутных сил США (FC 100-20) «войну низкой интенсивности» (или КНИ) определяли как «ограниченное политико-военное столкновение ради достижения политических, военных, социальных, экономических или психологических целей». Обычно такие конфликты (войны) «протекают в течение длительного периода времени, и реализуются в различных формах – от дипломатического, экономического и психологического давления до терроризма и мятежа. КНИ обычно ограничиваются специфической географической территорией и часто имеют ограничения в используемом вооружении, тактике и уровне применения насилия. Используемые в КНИ военные меры обычно ниже порога военных столкновений, допускаемого регулярными вооруженными формированиями». Цит. по: Jochen Hippler. Op. cit. Р. V.
3Andrew Scobel. Slow-Intensity Conflict in the South China Sea. Foreign Policy Research Institute, Aug. 16, 2000 (http://taiwansecurity.org/IS/ FPRI-081600.htm).
4Avi Kober. Low-Intensity Conflicts: Why the Gap Between Theory and Practice? Defense and Security Analysis. 2002. Vol. 18. No. 1. Р. 22.
5Ibid. P. 22.
6Сторонники структурного реализма в первой половине 1990-х гг. оценивали Восточную Азию как регион «созревший для соперничества» держав после окончания «холодной войны». См.: Barry Buzan and Gerald Segal. Rethinking East Asian Security // Survival. Summer 1994. Vol. 36, No. 2. Р. 3-21; Aaron Friedberg. Ripe for Rivalry: Prospects for Peace in a Multipolar Asia // International Security. Winter 1993-1994. Vol. 18. No. 3. Р. 5-33.
7Богатуров А.Д. Великие державы на Тихом океане. История и теория международных отношений в Восточной Азии после Второй мировой войны. 1945-1995. М., 1997. С. 8-10.
8Sources of Conflict in the 21st Century. Regional Futures and U.S. Strategy / Zalmay Khalilzad and Ian O. Lesser (eds.). Santa Monica: The RAND Corporation, 1988. С. 60.
9Lowell Dittmer. East Asia in the “New Era” in World Politics // World Politics. October 2002. No 5. Р. 39.
10См. дискуссии западных ученых о преимуществах и недостатках однополярной и многополярной систем и их влиянии на конфликты: Kenneth N. Waltz. Use of Force: Military Power and International Politics. Lanham: University Press of America, 1993; John Mearsheimer. Tragedy of Great Power politics. New York: Norton, 2001. Обзор основных дискуссий сделан в работе: Ewan Harrison. The Post-Cold War International System: Strategies, Institutional Reflexivity. London, New York: Routlege, 2004. Р. 2-6.
11Robert S. Ross. The Geography of Peace // International Security. Spring 1999. Vol. 23. No 4. Р. 81-118.
12Thomas J. Cristensen. China, the U.S.-Japan Alliance, and the Security Dilemma in East Asia // International Relations Theory and the Asia-Pacific / G. John Ikenberry and Michael Mastanduno (eds.). New York, Chichester: Columbia University Press, 2003. P. 25-56; Thomas J. Cristensen. The Contemporary Security Dilemma: Deterring a Taiwan Conflict // The Washington Quarterly. Autumn 2002. Vol. 25. No 4. P. 7-21.
13В теории гегемонии страна, претендующая на эту роль, должна иметь объективную возможность и желание управлять сложившимся порядком, обеспечивая стабильность в нем. Сама модель гегемонии, однако, зависит от характера гегемона, от его политических институтов, культуры, исторического опыта. См.: John Ikenberry, Michael Mastanduno. Introduction. International Relations Theory and the Search for Regional Stability // International Relations Theory and the Asia-Pacific. P. 7.
14Sources of Conflict in the 21st Century. P. 53-54.
15Robert Ayson. Regional Stability in the Asia-Pacific: Toward a Conceptual Understanding // Asian Security. April 2005. Vol. 1. No 2. P. 198.
16Thomas J. Cristensen. China, the U.S.-Japan Alliance. P. 54-56.
17Avery Goldstein. An Emerging China’s Energing Grand Strategy: A Neo-Bismackian Turn? // International Relations Theory and the Asia-Pacific. P. 83-87.
18См.: Богатуров А.Д. Указ. соч.; он же. Среда против лидеров. «Пространственная структура» самоорганизации международных отношений в Восточной Азии // Богатуров А.Д., Косолапов Н.А., Хрусталев М.А. Очерки теории и политического анализа международных отношений. М., 2002. C. 266-282.
19David Kang. Hierarchy and Stability in Asian International Relations // International Relations Theory and the Asia-Pacific. P. 163-190.
20Robert O. Keohane and Josephh S. Nye. Power and Interdependence. Glenview, Ill.: Scott, Foresman, 1989. Классическое понимание экономической взаимозависимости лежит в основе многих успешных проектов в период «холодной войны» – формирование Евросоюза, «открытие» Р. Никсоном Китая, концепция разрядки Г. Киссинджера и т.п.
21John R. Oneal, Bruce Russett, Michael L. Berbaum. Causes of Peace: Democracy, Interdependence, and International Organizations, 1885- 1992 // International Studies Quarterly. 2003. Vol. 47. P. 371-393.
22Economic Interdependence and International Conflict: New Perspectives on and Enduring Debate / Edward D. Mansfield and Brian M. Pollins (eds.). Ann Arbor: University of Michigan Press, 2003. Р. 2-3. Айкенберри и Мастандуно отмечают также, что взаимозависимость может иметь двоякое воздействие, что существует проблема переплетения экономических вызовов и принципов организации международного порядка и поддержания безопасности: зачастую в период экономического бума принижается важность конфликтов, но экономический спад в значительной мере обусловливает возрастание вероятности конфликтов. То есть проблемы безопасности могут подорвать роль взаимозависимости. Экономическая либерализация стала «региональным двигателем роста», но в то же время подрывается социальный и политический характер «местного регионализма в самих странах региона». См.: G. John Ikenberry, Michael Mastanduno. Introduction. International Relations Theory and the Search for Regional Stability. Р. 4.
23См.: Albert O. Hirschman. National Power and the Structure of Foreign Trade (Berkeley: University of California Press, 1980); Economic Interdependence and International Conflict: New Perspectives on and Enduring Debate. P. 3.
24Economic Interdependence and International Conflict: New Perspectives on and Enduring Debate. Р. 161.
25Ibid. P. 6.
26Erik Gartzke. The Classical Liberals Were Just Lucky: A Few Thoughts About Interdependence and Peace // Economic Interdependence and International Conflict: New Perspectives on and Enduring Debate. P. 96-110.
27Thomas U. Berger. Power and Purpose in Pacific East Asia: A Constructivist Interpretation // International Relations Theory and the Asia-Pacific. P. 387-420. О полезности форумов типа АРФ говорит А. Джонстон, подчеркивая, что они обеспечивают «социализацию» местных лидеров в направлении общего понимания и общих ожиданий, вырабатывая «привычку к сотрудничеству». См.: Alastair I. Johnston. Socialization in International Institutions. The ASEAN Way and International Relations Theory // International Relations Theory and the Asia-Pacific. P. 126.
28Проблемы взаимосвязи между типом режима, распространением демократических ценностей и конфликта привлекли наибольшее внимание исследователей после окончания эпохи биполярности. Об связи этих элементов см., например: Bruce Russett. Grasping the Democratic Peace; Principles of a Post Cold-War World. Princeton: Princeton University Press, 1993; James Lee Ray. Democracy and International Conflict. Columbia: University of South Carolina Press, 1995.
29Thomas Berger. Set for Stability? Prospects for Conflict and Cooperation in East Asia // Review of International Studies. 2000. No 26. P. 405-428.
30Conflict in Asia: Korea, China-Taiwan, and India-Pakistan / Uk Heo and Shale A. Horowitz (eds.). Westport, Conn.: Praeger, 2003. P. 2-3.
31Ibid. P. 1, 7.
32R. Ayson. Op. cit. P. 190-191.
33О роли экономической безопасности и особенностях азиатского регионализма на современном этапе см.: Михеев В.В. Глобализация и азиатский регионализм: вызовы для России. М.: ИДВ РАН, 2001. C. 104-108.
34Стабильность приходит по мере налаживания сотрудничества между государствами-игроками, и, как заметил Р. Эйсон, институты и нормы могут привносить чувство легитимности в процессе взаимодействия государств. См.: R. Ayson. Op. сit. P. 199.
35R. Ayson. Op. cit. P. 199.
36Benjamin Schwartz. Managing China’s Rise // The Atlantic Monthly. June 2005. P. 27-28.
37R. Ayson. Op. cit. P. 199.
38Заместитель премьера КНР Цянь Цичэнь 16 декабря 1997 г. на региональном форуме АСЕАН выступил со знаменитой речью «Только развивая сотрудничество, можно обеспечить мир и процветание», где были сформулированы основы новой концепции безопасности. Контуры этой концепции были обрисованы также и в опубликованной Пекином в июле 1998 г. «Белой книге по национальной обороне». А в Женеве 26 марта 1999 г. Цзян Цзэминь впервые сформулировал концепцию сам. Она предусматривала отказ от прежней логики, основанной на военных союзах, взаимное доверие, взаимовыгоду, стремление к равенству, сотрудничеству, уважение суверенитета и территориальной целостности государств, формирование нового справедливого миропорядка. Провозглашался упор на диалог и сотрудничество с великими державами. При сохранении важности двусторонних отношений, особое внимание уделялось формированию многостороннх механизмов сотрудничества. См.: Шицзе сюйяо синьдэ аньцюань линянь (Мир нуждается в новом подходе к безопасности) // Цяньсянь (Передовая линия). 2003. № 3. С. 23-25.
39Показательный пример такого использования российского «антиамериканизма» – высказывания одного из ключевых кремлевских стратегов-архитекторов китайской политики Москвы С.В. Ливишина по поводу «оппозиции американскому гегемонизму» в установочной статье, посвященной российско-китайскому сотрудничеству. См.: Ливишин С.В. 2006 год – Год России в Китае. Новое качество партнерства // Проблемы Дальнего Востока. 2006. № 1. C. 21.
40Пекинский консенсус означает формирование условий для равного интегрирования в новый мировой порядок всех государств, при сохранении их независимости и уклада жизни, права на политический выбор в современном мире. В отличие от «Вашингтонского консенсуса» эта формула нацелена на обеспечение более справедливого, мирного, качественного экономического роста, становится примером и моделью для развивающихся стран. См.: Карнеев А.Н. Подъем Китая и пекинский консенсус: новая роль Китая в зеркале ряда новых концепций. (Рукопись статьи.) М., 2006. C. 6.
41Evan S. Medeiros. Strategic Hedging and the Future of Asia-Pacific Stability // The Washington Quarterly. Winter 2005-2006. Vol. 29. No 1. P. 145.
42Evan S. Medeiros and M. Taylor Fravel. China’s New Diplomacy // Foreign Affairs. 2003. Vol. 82. P. 22-35.
43Медейрос выделил четыре принципиальных момента в отношениях с КНР:
1) Китай стремится к поддержанию текущего статус-кво, сохранению правил и норм в существующих международных экономических институтах и механизмах безопасности. Это будет облегчать продолжение реформ и усиление комплекcной мощи.
2) Китай неудовлетворен некоторыми аспектами сегодняшней международной системы, неопределенным статусом Тайваня и положением США с их однополярным доминированием. Многие китайцы рассматривает политику Соединенных Штатов как произвольную, несдержанную и насильственную.
3) У США велики интересы в Азии, цена экономического сдерживания КНР высока, к тому же многие партнеры а Азии не поддержат конфронтационый подход США к Китаю, и это подорвет положение США в Азии, а также их экономические интересы в регионе.
4) Политика активного жесткого балансирования против Китая сделает Пекин противником, что Соединенные Штаты стремятся избежать.
См.: Evan S. Medeiros. Оp. cit. Р. 147-148.
44Evan S. Medeiros and M. Taylor Fravel. Op. cit. Р. 26-35.
Очень определенно настроения китайских политических и научных элит выразил заместитель директора Института мировой экономики и политики АОН КНР Ван Ичжоу накануне последнего визита Ху Цзиньтао в США. Он сказал, что «компетентным органам и мозговым центрам обеих стран необходимо в полной мере осознать серьезность проблем, вплотную приступить к разработке конкретных мер по улучшению ситуации и реальных методов предупреждения, например, форсированными темпами создать и совершенствовать механизм обмена мнениями представителей военных, а также механизм сдерживания кризиса». См.: Жэньминьжибао (международное издание), 18 апреля 2006 г. (http://russian.people.com.cn/31521/4309276.html).
45Evan S. Medeiros. Оp. cit. Р. 160.
46См. подробнее: Robert Accinelli. In Pursuit of a Modus Vivendi: The Taiwan Issue and Sino-American Rapprochement, 1969-1972 // Normalization of U.S.-China Relations: An International History / William C. Kirby, Robert S. Ross, and Gong Li (eds.). Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2006. Р. 9-55.
47Подробнее см.: Ломанов А.В. Новое руководство в Пекине и перспективы отношений двух берегов Тайваньского пролива // На пути к созданию механизма обеспечения мира и стабильности в Тайваньском проливе. М.: ИСАА при МГУ, 2005. C. 11-22.
48Kenneth Lieberthal. Preventing a War over Taiwan // Foreign Affairs. 2005. Vol. 84. P. 53.
49При этом настаивая, конечно, на исключительно мирном решении проблемы путем переговоров. См.: David Shambaugh. The US and China: Friends or Foes? // Part I. YaleGlobal. April 18, 2006.
50Kenneth Lieberthal. Op. сit. Р. 57.
51В марте 2003 г. Ху Цзиньтао впервые высказался о решении совместной с тайваньцами великой задачи «возрождения китайской нации», придерживаясь принципа «одного Китая» и призывая совместно прилагать усилия для развития связей «через пролив». Эти принципы вошли в историю как «Четыре пункта Ху Цзиньтао».
52Strategic Surprise?: U.S.-China Relations in the early Twenty-First Century / Jonathan Pollack (ed.). Newport, R.I.: Naval War College, 2003. Р. 1-23.
53Три «если» были сформулированы в «Белой книге» Госсовета КНР «Принцип одного Китая и проблема Тайваня» 21 февраля 2000 года. В документе указывалось, что правительство КНР будет вынуждено предпринять все возможные радикальные меры, включая использование силы, для защиты суверенитета и территориальной целостности КНР, если произойдет поворот к отделению Тайваня от Китая под любым предлогом, если будет иметь место иностранное вторжение или оккупация Тайваня, если власти Тайваня будут сохранять неопределенность, отказываясь от мирного решения проблемы воссоединения путем переговоров (www.taiwansecurity.org).
54Strategic Surprise?: U.S.-China Relations in the early Twenty-First Century. Р. 41-45.
55Philip Pan. China Puts Threats to Taiwan into Law // Washington Post. March 14, 2005.
56Здесь требуется специально пояснить, что суть международной стратегии Китая состоит в том, что она нацелена на обеспечение условий для сохранения статус-кво, который удовлетворял бы стремление КНР к подъему и обеспечению стабильного развития. С помощью этого закона Китай выводит свою политику на международный уровень, приближая тайваньскую политику Пекина к нормам международного права и обеспечивает поддержку международного сообщества. Он же ограничивает международное пространство для Тайваня. Как отмечает А.В. Ломанов, пока Тайвань не готов согласиться на принцип «одного Китая», а КНР от него отказаться, тайваньская политика Китая будет балансом между силовым сдерживанием сепаратизма и мирной борьбой за тайваньские сердца. См.: Ломанов А.В. Указ. соч. С. 19, 21.
57В канун выборов 2000 г. ДПП внесла изменения в свою программу, где отмечалось, что Тайвань уже является «суверенным и независимым государством» и любое изменение статус-кво должно осуществляться в соответствии с решением населения острова посредством всенародного референдума. В этом отличие от программы 1991 года, призывавшей к борьбе за создание «независимой суверенной Республики Тайвань».
58Thomas Donelly. The Anti-Secession Law and Its Implications. National Security Outlook AEI Online publication, April 1, 2005 (http://www.aei.org/publications/filter.all,pubID.22187/pub_detail.asp).
59О жесткой позиции по этому вопросу заявляли высокопоставленные руководители в Белом доме. Дж. Поллак в своем фундаментальном исследовании истории американо-северокорейского рамочного соглашения 1994 г. показал, что ситуация, возникшая вследствие выхода Пхеньяна из международного Договора о нераспространении ядерного оружия 10 января 2003 года, и разрушения указанного соглашения осталяет мало надежд на мирное разрешение конфликта. См.: Jonathan D.Pollack. The United States, North Korea, and the End of the Agreed Framework // Naval War College Review. Summer 2003. Vol. 56. Р. 11, 49.
60Evan S. Medeiros and M. Taylor Fravel. China’s New Diplomacy // Foreign Affairs. 2003. Vol. 82. Р. 26-35.
61Подробнее о происхождении конфликта, особенностях позиций сторон, их целях см., например: Жебин А.З. О возможных сценариях развития ситуации на Корейском полуострове // Корейский полуостров и вызовы XXI века. Материалы конференции ИДВ РАН (26-27 марта 2002 г.), М., 2003. С. 40-49.
62На самом деле, США еще в начале 2003 г. были серьезно озабочены распределением экономического бремени, связанного с торгом с Пхеньяном по поводу его ядерной программы. Собираясь в трехстороннем формате, Вашингтон намекал на перспективу вывода Пхеньяна на международные финансовые институты после отмены санкций, что облегчило бы бремя троих участников переговоров.
63Joint Statement of the Fourth Round of the Six-Party Talks, Beijing, 19 September 2005 (http://www.state.gov/r/pa/prs/ps/2005/ 53490.htm). См. также: North Korea’s agreement to scrap its nukes // Christian Science Monitor. September 20, 2005 (http://www.csmonitor.com/ 2005/0920/p01s01-woap.html).
64 U.S. Refrains from Confronting North Korea. Intelligence Brief, 11 May 2006 (http://www.pinr.com/ report.php?ac=view_report&report_id= 488&language_id=1).
65Ibid.
66Том Плэйт из Калифорнийского университета (Лос-Анджелес) еще в апреле 2003 года, накануне войны с Ираком, предсказал невероятность военного сценария решения корейского кризиса. См.: Tom Plate. Why War in Korea is Less Probable Now. April 21, 2003 (http://pacificcouncilorg/ public/publications/articles.plate_042103_ asiamedia.ucla.edu.asp).
67Известный в правительственных кругах Вашингтона эксперт по корейской пролблеме Селиг Харрисон призывает администрацию добиться установления системы проверок всех объектов по переработке плутония в Северной Корее, придерживаясь в отношениях с Пхеньяном тактики постепенных взаимных уступок. См.: Selig S. Harrison. Did North Korea Cheat? // Foreign Affairs. 2005. Vol. 84. P. 99-110.
68Об этом см.: Латышев И.А. Путин и Япония: будут ли уступки? М., 2005. C. 44-46.
69Sumio Edamura. Russo-Japanese Cooperation Imperative to Bring Peace Treaty Negotiations Back on the Right Track // Asia-Pacific Review. 2001. Vol. 8. No 2. P. 98.
70По видимому, уточнения в российских формулировках произошли после широкого обсуждения сделанных российским министром иностранных дел С. Лавровым 14 ноября 2004 г. в телепередаче заявлений, фактически подтверждавших наличие российско-японского спора.
71Цитируются слова, сказанные российским президентом на встрече с руководителями информационных агенств стран «восьмерки» // РИА «Новости». 2006. 2 июня.
72См.: Павлятенко В. Стратегические приоритеты как вектор развития российско-японских отношений. Доклад на российско-японской конференции «За новые российско-японские отношения: диалог экспертов» 16-18 марта 2006 года.