А.П. Скуратовская

Барокко и классицизм в истории мировой культуры: Материалы Международной научной конференции. Серия «Symposium». Выпуск 17. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001.

В центре внимания новеллы «Два сна» — параллель между Варфоломеевской ночью и периодом Террора Великой Французской революции, в 30-е гг. XIX эта идея привлекала многих современников Бальзака — уже в 20-е гг. А. Дюма и Ш. д'Утрепон ввели в драматургию тематику периода Реформации, уже у них есть апология непонятой королевы и оправдание Варфоломеевской ночи. Бальзак трактует события по-своему. В его новелле Робеспьер на званом ужине выступает в духе пророка: ему привиделась Екатерина Медичи, она оправдывает массовые убийства гугенотов необходимостью спасти трон и Францию от еще больших потрясений, к которым ведет двоеверие (или двоевластие), и видит причину нелюбви потомков к себе в непоследовательности: «Если бы 25 августа во Франции не осталось ни одного гугенота, я бы, даже для самого далекого будущего, продолжала быть прекрасным олицетворением воли Божией», — говорит королева Робеспьеру, предвещая Революцию, которую ему суждено совершить (Бальзак О. де. Собр. соч.: В 24 тт. М., 1960. Т.21. С.321-322). Интересно, что формально Робеспьер является ее историческим противником: он протестант. Однако Екатерина боролась против распада страны, а религия, как она сама заявляет, здесь не имеет значения. При этом королева поставлена Бальзаком в один ряд с Ришелье, Боссюэ и Людовиком Святым — великими и жестокими деятелями, души которых упрекают ее в нерешительности. Так в тексте возникает тема исключительной исторической личности, трактуемая в духе Макиавелли.

Если с точки зрения идеологии и политики Бальзак в «Двух снах» воспроизводит модные идеи своего века, то в плане литературном он уверенно следует традиции XVIII в. Текст рассказа написан под явным влиянием легенды о «пророчестве Казота». Эта литературная мистификация появилась в 1806 г., в «Посмертных сочинениях» Казота, опубликованных Лагарпом. Уже в середине XIX в. подлинность ее была оспорена, однако в 30-е гг. личность Казота и связанные с ним легенды оказывали большое влияние на многих писателей.

Параллели между двумя текстами очевидны. У Лагарпа действие происходит в 1888 году, а у Бальзака — в 1886. В обоих случаях речь идет о застолье у одного из приближенных ко двору чиновников. Но у Лагарпа в центре внимания не историческая достоверность, а страшное пророчество: в салоне «одного вельможи» Казот живописует картину грядущего «царства разума», предвещая страшные казни Кондорсе, Шамфору, Малезербу, герцогине де Граммон и даже королю. В «Двух снах» Бальзака сюжет «ужина в узком кругу», пророчество, сон — широко распространенные в XVIII в. литературные темы — повторяются, но текст Бальзака от мистификации Лагарпа отличает обилие исторических и бытовых деталей.

Прежде всего — это детали жизни светского общества накануне революции: обычай приезжать в гости «налегке», инкогнито, в одежде буржуа, самостоятельно управляя экипажем; сама тема «Petit souper» отсылает читателя к одной из «парижский картин» Себастьяна Мерсье, апеллируя и к реалиям времени и к литературной традиции; наконец, пророчество Робеспьера введено под знаком имени графа Калиостро, устраивавшего мистические свидания своих поклонников с духами великих исторических деятелей. Словом, всё в тексте Бальзака — атмосфера салона, игра в фараон, общество, темы, обычай устраивать поздний ужин для избранных гостей — всё несет на себе отпечаток жизненного уклада высшего общества накануне Революции в том виде, в каком его запечатлела литература XVIII века. Для создания этой картины Бальзак пользовался не только литературной традицией (Мерсье, Лагарп), но и многочисленными мемуарами прошлого столетия, в частности, можно утверждать, что он был знаком с сочинениями госпожи де Жанлис, госпожи де Колонн, Бюзо, Бриссо и другими (см.: Cazuran N. Catherin de Medicis et son temps dans la Comedie Humaine. Lille. Рp. 109-114). А отец Бальзака, Бернар-Франсуа, принадлежал этому веку: при Людовике XV он занимал пост секретаря Королевского Совета, был дружен с кардиналом Роганом и г-жой де Колонн.

В обоих текстах «пророки» — Робеспьер и Казот — оказываются людьми странными. Но Казот по праву принадлежит к светскому обществу, хотя слывет человеком чудаковатым, мистиком (известно о его приверженности иллюминатам) и называет себя «немного предсказателем», тогда как удивление элегантного рассказчика по поводу появления в светском салоне «едва ли не подонков общества» — Робеспьера и Марата — маркирует маргинальность этих персонажей. Двойственность восприятия Робеспьера отмечена разницей оценок этой личности хозяйкой дома и рассказчиком. Для госпожи де Сен-Жам Робеспьер — «кроткий, как ягненок» молодой человек, который ведет дело кардинала де Рогана и пользуется его поддержкой. Для рассказчика же это «низенький, краснощекий, щеголевато одетый господин, у которого такой вид, как будто он съел лимон», у него «тонкое бледное лицо, с заостренным и вместе с тем вздернутым носом, который по временам придавал ему сходство с куницей» (Бальзак О. де. Указ. соч. С.318). Бальзак отмечает его способность преображаться: в момент своего пророчества Робеспьер поражает всех «чистотой и отчетливостью» голоса и создается впечатление, что человек этот таит внутри себя какой-то «скрытый источник огня». Словом, это «чужак», который не вызывает откровенного отвращения только на фоне «уродливого как гусеница» Марата, чье землистое лицо в пятнах, горящие глаза и грубые черты обличают настоящего плебея.

Композиционное родство текстов становится особенно ярким в финале. В обоих рассказов есть формально выделенная концовка. Так, последнее пророчество Казота, относительно смерти самого пророка, подано нарочито иносказательно: Казот напоминает эпизод из истории осады Иерусалима, когда на седьмой день пророк, возглашавший с городских стен «Горе Сиону!», сказал: «Горе и мне!» — и в тот же момент был убит. У Бальзака концовка тоже выделена и тоже средствами как бы дополнительного пророчества. После рассказа Робеспьера о свидании с Екатериной во время одного из «ужинов в узком кругу» у графа Калиостро в разговор вступает пьяный молодой хирург: он рассказывает о сне, в котором он, подобно скальпелю, проник мистическим образом в ампутируемую ногу своего пациента и стал беседовать с микроскопическими существами, населяющими этот мир. Однако больной, обезумев от боли, попытался вырваться, и нож, соскользнув, впился в бок хирурга. Параллель совершенно ясна и, более того, многократно подчеркнута: хирург называет своих крошечных собеседников народом, он говорит, что его сон относится ко сну Робеспьера, «как действие к слову, как тело к душе» (Там же. С.329).

В финальном эпизоде наиболее ярко отражено переплетение литературных традиций двух веков. Бальзак как бы удваивает то, что было в тексте Лагарпа: теперь перед читателем двойное пророчество и двойное видение. Пророчество, видение и сон — темы, чрезвычайно распространенные в литературе романтизма — унаследованы от XVIII века. Но происходит смена основного акцента «пророчества Казота» с философского на религиозный. Религиозная тема появляется в начале и у Лагарпа: Казот пророчит автору, что он уверует в Бога, что вызывает шутки присутствующих, в салоне звучат богохульные стихи Вольтера. Однако основная нагрузка пророчества падает на так называемое обещание «царства разума» — это прямая инвектива философии Просвещения. У Бальзака же на первом плане имена Медичи, Лютера и Кальвина, а просвещенческая наука воплощена в образе модного медика Марата, его кровавый сон — просто иллюстрация откровения Екатерины: «Истины приходят к нам из своих глубин только для того, чтобы купаться в крови, которая их освежает» (Там же. С.326). У Бальзака непонятая королева становится макиавеллиевским персонажем, Робеспьер — наследником ее идей, террор — продолжением Реформации, а литературная традиция, мастерски воспроизведенная Бальзаком, маскирует под историю и преподносит в качестве истины новомодные политические концепции.