Рейтинг
Порталус

Достоевский и Бердяев. «Проклятые вопросы» Достоевского в европейском экзистенциализме.

Дата публикации: 16 ноября 2005
Публикатор: Nika
Рубрика: ФИЛОСОФИЯ ВОПРОСЫ ФИЛОСОФИИ →
Номер публикации: №1132101372


Достоевский и Бердяев.
«Проклятые вопросы» Достоевского в европейском экзистенциализме.

Этические ценности всегда занимали центральное место в русской философско-литературной мысли. Философия и литература неразрывно связаны в творчестве великих русских мыслителей. Единство художественного и философского в повествовательном образе – отличительная черта шедевров русской классики. В истории нашей культуры, пожалуй, нет ни одного крупного писателя, который не был бы философом, и нет ни одного философа, на которого русская литература не оказала бы значительного влияния. Среди них – и Николай Александрович Бердяев, в духовном становлении которого, по его собственному признанию, «определяющее значение» имел Ф.М.Достоевский .
Николай Бердяев открыл в творчестве Достоевского так называемые вечные вопросы бытия: что есть человек, что значат для него добро и зло, свобода и страх, как и почему он выбирает свой путь, насколько он волен в этом выборе. Вечные или, как их точно назвал Николай Бердяев, «проклятые вопросы» человечества неоднократно поднимались великими мыслителями разных времен и народов. Но каждое поколение обращалось к ним вновь и вновь, и ни один путь, ни одно решение не были приняты как исчерпывающие и окончательные неблагодарными потомками. В ХХ столетии эти «проклятые вопросы» получили название смысложизненных, а философия, отвергнувшая с таким трудом отвоеванный у ханжества и невежества научный путь их познания, – экзистенциальной.
Одним из первых вопросов из разряда вечных и главных вопросов бытия человека в мире, поднятых в экзистенциализме, явился конфликт разума, вторгнувшегося в тайны мироздания и поставившего под сомнение его божественное происхождение, и веры - последнего прибежища обычного, «маленького» человека, для которого потеря уверенности в своем образе и подобии Богу оказалась страшнее незнания собственного биологического происхождения, а также законов механики, генетики и диалектики.Одним из первых вопросов из разряда вечных и главных вопросов бытия человека в мире, поднятых в экзистенциализме, явился конфликт разума и веры. Человек существующий в своем внутреннем мире, отторгающий внешние проблемы не сумел обойти этот вопрос. Разум, вторгнувшийся в тайны мироздания и поставивший под сомнение его божественное происхождение, практически лишил обычного, «маленького» человека его последнего прибежища - веры, если не в форме конкретной религии, то в форме некоей надежды на божественное совершенное начало в мире и человеческой природе. Технический и социальный прогресс ХХ в. с неумолимой очевидностью подтвердил, что для человека потеря уверенности в своем образе и подобии Богу оказалась страшнее незнания собственного биологического происхождения, а также законов механики, генетики и диалектики. Николаю Бердяеву как мыслителю, ставшему свидетелем результатов достижений научно-технической мысли и общественных проблем ими вызванных, вопрос разума и веры не был чужд, хотя его философии нет самозабвенного противопоставления разума и веры, умозрения и откровения (как, нарпимер, у Льва Шестова, который также экзистенциалистски интерпретировал творчество Достоевского). Для Бердяева очевидна возможность их гармоничного сосуществования. Доказательство тому – творчество Достоевского, которого Бердяев называет в «особенном смысле гностиком», «антропологом» и «пневматологом человеческого духа» . Вопрос разума и веры отражает отношение к миру Н.Бердяева, для которого нет мира без Бога и нет человека без образа Божия. Для подтверждения существования и значения этого вопроса в европейском экзистенциализме необходима именно такое миропонимание. В западном экзистенциализме развиваются два крыла - религиозное и атеистическое. На первый взгляд атеистический экзистенциализм априори отвергает и сам вопрос разума и веры. Однако сам факт возникновения этих двух ветвей в экзистенциализме обусловлено именно мучительными размышлениями над этим вопросом. Но если Кьеркегор отвергает разум и в вере и исходящем из веры страданини ищет возможность существования, то Сартр и так называемый атеистический экзистенциализм, отвергая Бога, во- первых не снимают вопрос веры, а во-вторых, атеизм сам по себе является продуктом неразрешимости этого вопроса. Смысложизненные вопросы, поднимаемые в экзистенциализме, в том числе и атеистическом являются исходящими, с одной стороны, из неразрешимости конфликта разума и веры и разочарования в божественном устройстве мироздания и божественном происхождении человека, который приносит в мир столько зла, с другой – сомнениями в позитивности разума, который и является источником этого зла, что приводит к отрицанию рациональности как основе мироздания и к отрицанию рационального познания столь иррационально устроенного существа, как человек.
В XX веке в онтологии Ясперса и Хайдеггера было сформировано экзистенциалистское понимание познания. В работе «Бытие и ничто»(1927) Мартин Хайдеггер определит важнейшую составляющую человеческого существования («здесь-бытия») – смерть, как абсолютную истину, которую бессмысленно доказывать или оспаривать, знание о неизбежности которой доступно любому, даже самому необразованному, темному индивиду. Экзистенциалисты определят индивидуальную субъективность сознания в качестве основного критерия истины, постичь и выразить которую возможно лишь в переживаниях, эмоциях и настроениях. Передавать их всегда было делом скорее литературы и искусства, чем философии. Эта идея западного экзистенциализма, сближающая предмет философии и творчества, принимается Николаем Бердяевым, как принимается им и сама возможность через творчество выражать идеи философии. Именно в этом качестве он открывает творчество Достоевского для западной философии. И именно в этом качестве предстанет в истории европейского экзистенциализма «Разговор у проселочной дороги» Хайдеггера – один из первых опытов художественно оформленного способа реализации настроений и эмоций в философии .
Продолжают галерею столько же философских, сколько и художественных (а иногда больше философских) произведений французские писатели-экзистенциалисты. В их творчестве появляется философский герой, находящийся в ситуации выбора, критерии истинности которого размыты и иллюзорны, что, собственно, и определяет абсурдность бытия человека в этом мире. Признанным мастером создания ситуаций выбора («пограничных ситуаций») в прозаических и драматических произведениях является Жан-Поль Сартр, который был также и виднейшим теоретиком экзистенциализма.
Непостоянство и изменчивость экзистенциального существования, обусловливающие возможность творческой реализации, Сартр объясняет наличием смыслообразной структуры сознания . Николай Бердяев предвосхищает это открытие Сартра. Он пользуется иной терминологией, чем французский философ, и рассматривает не просто творческое сознание как абстрактное понятие, а конкретное творчество – творчество Достоевского, но приходит к тем же выводам, что и Сартр об особенной природе миросозерцания художника. Бердяев анализирует многообразие философских идей Достоевского, воплощенных в литературных образах и открывающих через судьбы героев «новые миры», в качестве результата функционирования богатейшего миросозерцания их автора, или, пользуясь терминологией Сартра, смыслообразной структуры его сознания.
В произведениях Достоевского угадываются и другие идеи и образы, характерные для творчества европейских экзистенциалистов. Так, на век раньше, чем в «Бытии и ничто» Сартра, на страницах произведений Достоевского появился образ «другого». В качестве экзистенциалистской категории «другой» был открыт Сартром, но как художественный образ он начал развиваться в искусстве намного раньше. «Другой» возникал в человеческом воображении в разных обличьях. Но его русские маски, созданные пером Достоевского, впитали в себя черты, взращенные страхом, накопленным опытом всего человечества, и оказались не менее разнообразными, чем в прозе и драматургии западных экзистенциалистов ХХ столетия». Достоевский в своих произведениях изобразил и новые лики, и старые личины, за которыми скрывались страхи, сомнения и предрассудки людей, сохранявшие свою жизненную значимость, несмотря на все открытия науки и достижения цивилизации. Воплощения «Другого» у Достоевского весьма разнообразны. Это и Черт, преследующий Ивана Карамазова, и Золотой Телец, прельщающий юного Аркадия Долгорукого, и бесы сомнения, досаждающие одному из самых безгрешных героев Достоевского – Алеше Карамазову. «Другой» может выступать в качестве подсознательно овладевающих человеком темных сил, а может материализоваться в омерзительных в своей повседневной узнаваемости фигурах Смердякова или Верховенского-младшего. Но «Другой» у Достоевского – это не обязательно злое, темное начало. «Другой» может нести и свет. Иногда это сам Господь, не покидающий свое творение в роковые минуты выбора дальнейшего пути, или посланный им ангел-хранитель. Такой «Другой» побуждает Дмитрия Карамазова принять на себя вину за чужое преступление и дает ему шанс в страданиях искупить прежде совершенные грехи и спастись от будущих искушений, которые всегда следуют за безнаказанностью. Такой «Другой» мучит и преследует Родиона Раскольникова, расшатывая его идею об убийстве во благо и требуя раскаяния в содеянном. Светлый «Другой» у Достоевского – это судья и обвинитель, темный – соблазнитель и провокатор. Но «Другой» всегда вмешивается в «естественный», то есть привычный ход вещей, будоражит сознание, пробуждает дремлющие силы и инстинкты. Это те же функции, которые предусматривает для него Сартр.
Наличие «Другого» у Достоевского, как и в произведениях французских экзистенциалистов, обусловливает ситуацию выбора. Но Достоевскому совсем не безразличны практические альтернативы, к которым более или менее равнодушны западные экзистенциалисты. В его произведениях выбор всегда обострен: или Добро и Бог, или Зло и Дьявол. Полюса выбора обозначены четко и неразрывно связаны с требованиями христианской морали. Но это традиционное для русской литературы нравственное ограничение духовного поиска не является результатом авторской отстраненности от изображаемых им пограничных ситуаций. Достоевский не оправдывает таких как Смердяков или Ламберт, он даже не сочувствует им, хотя мотивы для жалости налицо: один – незаконнорожденный, «бастард», сирота, другой – тоже сирота, бедный студент, да еще иностранец. У Достоевского не может быть оправдан доносчик, лицемер, тем более предатель. А в литературе западного экзистенциализма, далеко ушедшего от христианских идеалов, предатель, если не оправдан, то и не осужден автором. Человек осуществляет свой выбор, не имея внешних по отношению к себе нравственных ориентиров, и потому граница между подвигом и предательством оказывается размытой. Так, для героя «Стены» Сартра проблема выбора имеет смысл только непосредственно в момент этого выбора, результат же его, будь то жизнь ценой предательства или смерть и верность долгу, практически не имеет значения. Важен факт выбора, а не его цель. Герой Сартра выбирает жизнь ценой предательства и кару, которой эта жизнь для него становится. Выбери он смерть, расплачивалась бы его мать, у которой нет других детей и никакой опоры. А матери преданных им партизан? Их нет в ситуации выбора.
У Сартра «Другой» –невидим. Это «просто направленный на меня взгляд» , говорит Сартр. Этот взгляд сопровождает человека везде и всегда, но наиболее пристальным он становится в ситуации одиночества. В «Бытии и Ничто» Сартр использует образ Медузы Горгоны, чтобы показать, что означает встреча с «Другим». Лицезрение Горгоны влечет за собой не просто мгновенную эмоцию страха, а вечный ужас. Это - ад. Но ад – без альтернативы, предполагаемой верой. Атеизм Сартра – это не результат осмысления материалистических открытий науки, это надежда на спасение от ада существующей жизни, возможность бегства от «Другого». Экзистенциального героя, мучающегося здесь и сейчас, в повседневной жизни не прельщают райские кущи, но пугает ад, где ждет наказание - не только за убийство, воровство, прелюбодеяние, но и за уныние, отчаяние, наконец, самоубийство, которое – не прихоть, а единственный выход, спасение, освобождение от мук неразделенной любви, нечистой совести, понимания изначальной несправедливости устройства мира, где сильный обязательно уничтожает слабого, хитрый торжествует над умным, наглый и подлый – над смиренным и праведным. Невозможность изменить существующий порядок вещей вызывает у экзистенциального героя спасительную реакцию равнодушного пренебрежения к миру, который нельзя изменить, поэтому приходится терпеть. Все равно, все едино: и правда и ложь, и добро и зло, и неважно, кто победит в их борьбе, если она вечна. Так жить невыносимо, но еще более невыносимо – верить в неотвратимость наказания в загробной жизни, знать, что и за такую жизнь, за это жалкое существование придется платить еще и после смерти. Поэтому Бог, создавший мир, в котором за все отвечает человек, экзистенциалистам-атеистам не нужен.
В отличие от «Другого» Ж.-П. Сартра, в художественной системе Достоевского «Другой» – часть скрытой в глубине человека «вулканической природы, спрятанной за пластами душевной оформленности устоявшегося душевного строя…» . Достоевский взрывает этот вулкан и обнажает лик «Другого». Его герои обречены на ужас от непосредственного лицезрения Горгоны – невыразимое и ни с чем не сопоставимое ощущение неизбежности наказания, приговора. У Достоевского – это кара Господня. У атеиста Сартра – это испепеляющее знание собственной порочности, «подсудность» в условиях «презумпции виновности». Его «Другой», с точки зрения верующего человека, всегда – от дьявола и сходен с темными образами «Других» у Достоевского.
Достоевский указывает тот же выход из морально-этического тупика, что и Сартр. Это признание вины и раскаяние. Но раскаявшиеся герои Достоевского освещены христианской верой в прощение и спасение. У Сартра раскаяние – это состояние вечной муки от сознания несовершенства своей природы. Сартр не дает надежды на прощение и спасение, его цель – создание «радикального атеизма» . Герой пьесы «Дьявол и Господь Бог» фон Гёц попеременно, но самозабвенно служит то абсолютному Злу, то есть Дьяволу, то абсолютному Добру, то есть Богу. Жизнь и смерть не подчиняются божественным законам, считает Сартр. Добро и Зло, если они исходят из веры в Бога, могут легко поменяться местами. Человек нуждается в освобождении от представления о мире, в котором есть Бог и Дьявол. Только освобожденная от религиозных установок вера в человека может привести, по мнению Сартра и других представителей атеистического экзистенциализма, к подлинной духовной свободе.
Идейные искания Достоевского связаны с христианской этической традицией. Особенно это очевидно в финалах «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых». Раскаяние должно быть принято Богом. Если это так, то за раскаянием последует испытание страданием. Ниспослание страдания есть знак возможности искупления и высшего прощения. Достоевский, как и Сартр, утверждает веру в человека. Но Бог не мешает этой вере. Напротив, для Достоевского человек только потому и имеет право называться человеком, что ощущает потребность Бога в своей душе. Человека, реализующего эту потребность, Николай Бердяев назвал «новым Адамом», «Богочеловеком».
Приверженность христианским духовным ценностям не позволяет Достоевскому принять экзистенциалистское понимание отношений индивида с обществом как с внешним - враждебным и абсурдным - миром. В «Миросозерцании Достоевского» Бердяев раскрывает специфику художественного метода великого русского писателя, не считая Достоевского ни реалистом, ни психологом. По его мнению, Достоевский больше чем психолог, «он – метафизик человеческого духа» . Бердяев проник за грань сюжетно-тематического повествования Достоевского. Он связал стилевые особенности художественного произведения с авторским «первичным миросозерцанием» и представил их как проявления целостности духа художника.
Особенности художественного метода Достоевского Бердяев подчиняет сверхзадаче авторского откровения. Откровение художника, как и божественное откровение, не поддается традиционному философскому анализу. Бердяев считает миросозерцание Достоевского, раскрываемое через его творческое откровение, особым видом интуиции, которая в одно и то же время и «художественная», и «идейная, познавательная, философская». Результатом этой интуиции является «наука о духе» . Николай Бердяев открыл в творчестве Достоевского источник нового знания о человеке, которое достигается путем постижения художественного, созданного воображением и фантазией, мира. Среди экзистенциалистов, взгляды которых аналогичны выводам Бердяева, современник Сартра Габриэль Марсель, который настаивал на подлинности внутреннего мира человека, раскрываемого в творчестве, и неподлинности мира внешнего, реального. Н. А. Бердяев раскрывал привлекательность и полезность познания внутреннего мира художника (через его произведения) для познания читателем своей собственной сущности. Такой подход, конечно, раздвигает границы внутреннего мира по сравнению с самоуглубленностью и погруженностью в собственное «Я» у Сартра или Марселя. Но Бердяев предлагает для такого расширения уникальный и богатейший материал – творчество Достоевского, познание которого нисколько не умаляет значение познания собственного «Я» в духовном развитии экзистенциальной личности.
По мнению Бердяева, успех Достоевского-писателя был обусловлен не созданием образа актуального социального героя, а тем, что он перерос традиционные моралистические методы гуманистической философии и литературы: «Достоевский потерял юношескую веру в «Шиллера», – этим именем он обозначал все «высокое и прекрасное» . Но Достоевский изображает своих героев, страдающих и мечущихся в трущобах и подвалах, не для того, чтобы подорвать светлый гуманистический идеал и не для того, чтобы угодить радикально настроенным читателям, а чтобы доказать: и во тьме есть свет. Вера и освобождение духа возможны всегда и везде: «Освобождающий свет есть и в самом темном и мучительном у Достоевского. Это – свет Христов, который и во тьме светит» . Гуманистическая вера в человека есть достояние человека и может быть утрачена. А вера Христова есть божественный дар и может выдержать все. Эта идея близка воззрениям религиозных экзистенциалистов, которые жаждут освобождения духа в вере. Достоевский движим той же религиозной болью, что и датский основоположник экзистенциализма С.Киркегор, у которого «для веры все возможно» , если вера сосредоточена в личностном мире, то никакие внешние несчастья и потрясения не смогут ее поколебать. В ХХ столетии главным предметом экзистенциальной философии выступит «наличное сознание» как подлинный «смысл всех вещей». У Достоевского «смысл всех вещей» сконцентрирован в той же сфере, что и у западных экзистенциалистов. Бердяев назвал ее «атмосферой человека». Он подчеркнул роль внутренней, скрытой жизни человека в образной структуре произведений Достоевского: «За жизнью сознательной у него всегда скрыта жизнь подсознательная. Людей связывают не только те отношения и узы, которые видны при дневном свете сознания» . Бердяев отмечает, что предметный, даже бытовой ряд, у Достоевского служит средством выражения и отражения переживаний, страхов и тревог, то есть того, что составляет сущность экзистенциального наличного сознания, и все «внешние фабулы романа – вся бытовая множественность действующих лиц – все это лишь отображение человеческой судьбы» .
Бердяев сознательно не причислял Достоевского к экзистенциальным философам, как и вообще к какому бы то ни было философскому направлению. Для Бердяева Достоевский уникален и независим: «академическая философия ему плохо давалась, его интуитивный гений знал собственные пути философствования» . Тем не менее, именно Бердяев показал значение творчества Достоевского для философской метафизической антропологии и выявил в его миросозерцании ряд проблем, определивших тематическую направленность европейской экзистенциально ориентированной литературы ХХ века. Одним из «проклятых вопросов», занимавший многие умы и не обойденный ни Достоевским, ни западными писателями-экзистенциалистами, явился вопрос о революции в его социальном и личностном аспектах.
Бердяев пишет, что Достоевский создает в романе «Бесы» образ революции, «глубинные и последние начала» которого подтвердились в ХХ веке. Как бы ни была далека художественная интерпретация Достоевского революционной ситуации в России от теорий, сложившихся к концу ХIХ века, но она отразила важнейшую проблему роли личности в революционном движении, в которой сфокусированы основные социально-политические и духовные противоречия этой эпохи.
Когда Достоевский создавал свой роман-памфлет «Бесы», он не мог знать, что один из властителей дум радикально настроенной молодежи ХХ века Жан-Поль Сартр также использует карнавальные маски и образы, театральные способы представления величайших катастроф и судьбоносных конфликтов мировой истории. Революция для Сартра – прежде всего бунт против Бога. По мнению Г. Марселя, Сартр проповедует антитеизм : создает парадоксальный образ Бога, который довел человечество до состояния, когда оно в нем не нуждается. Констатируя, что движущей силой революции является пролетариат, Сартр назвал его классом, «штурмующим небо» . Бердяев по поводу «Бесов» заметил, что «в революции Антихрист подменяет Христа». «Штурмуя небо», мстя за разочарование в божественном устройстве мира, люди отрекаются от Бога. За этим отречением неизбежно следует присяга Дьяволу: «Люди не захотели свободно воссоединиться во Христе и потому они принудительно соединяются в Антихристе» . Таким образом, концепции революции Достоевского и Сартра близки по духу и по методу проникновения в сущность глобальных социальных процессов. И верующего Достоевского и безбожника Сартра волнует, прежде всего, революция духа, потрясающая внутренний мир личности , за гранью которого это потрясение ни во что позитивное все равно не выльется.
Ставрогин и Кириллов, Верховенский и Шатов – это не только русские характеры кануна величайших потрясений в мировой истории. Это обобщенные образы, оживающие в радикальной европейской прозе и драматургии, в произведениях Сартра, де Бовуар, Камю и других. Их пессимизм исходит из исторического опыта ХХ века, принесшего человечеству разочарования и трагедии, которые Достоевский так прозорливо предугадал. Объеденяют Достоевского и Сартра, а также других экзистенциалистов художественные приемы, выразительные средства, при помощи которых они завоевывают своих единомышленников. Достоевскому принадлежат глубокие суждения о революции и социализме, но представлены они в монологах и диалогах, размышлениях, исповедях и даже в снах и видениях его героев, а не в теоретических сочинениях.
Н. А. Бердяев, используя художественный материал «Бесов», пытался разобраться в проблеме бунта и революции раньше, чем еще один французский писатель-экзистенциалист Альбер Камю. Камю рассматривал бунт как индивидуальный протест против абсурдности мироздания, где социальное устройство – одно из проявлений абсурда. Революция же – это использование индивидуального протеста для осуществления своей воли другим индивидом или группой индивидов . Но Бердяева занимают не различия между бунтом и революцией, а их взаимодействие как связанных явлений – «внутренняя диалектика революции» . Если индивида с его бунтом используют, то и индивид может использовать общество для достижения своих утилитарных целей. Диктатор начинает с малого. Гитлер, например, начинал с лидерства в небольшой шайке не то дьяволопоклонников, не то просто хулиганов. Однако диктатор и сам является элементом созданного им социума или, как определял такое сообщество Сартр, «свободно тотализирующейся группы» . Эта группа может стать самостоятельным организмом, который будет расти и развиваться. Для существования и функционирования такого организма необходимы новые человеческие ресурсы. Для их пополнения «тотализирующаяся группа» начинает эксплуатировать своих собственных членов, которые должны привлекать новых людей, сдерживать сомнения и избавляться от сомневающихся.
Такова «диалектика» взаимодействия индивида и социума в процессах накопления и разрядки бунтарской энергии. Достоевский раскрывает на страницах «Бесов» способ использования бунтующей природы индивида – общее преступление, излюбленный прием создателей экстремистских группировок. Групповое преступление, убийство – ситуация, в которой все виноваты, «все отвечают за все»: и закоренелые злодеи, и слабовольные, и душевнобольные, и глупые, и просто очень молодые... Эти последние – наиболее легкая добыча для тех, кто рвется к власти. Неокрепший ум, гормональный хаос, свойственный юности – все это способствует тому, что зерно зла, брошенное в соответствующую почву, непременно взойдет. Жертвой такого «посева», как участник кружка Петрашевского, был в молодые годы и Достоевский. Петрашевский пропагандировал больше утопические, чем революционные идеи, и сам был жертвой своего времени, когда напуганная французской революцией российская монархия жестоко подавляла любое инакомыслие. Нечаев, дело которого послужило прототипом сюжета «Бесов», – «сеятель» другого рода. Достоевский признавался: «...Нечаевым, вероятно, я не смог бы сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности» .
Если бы экзистенциалистское понятие «забота» было бы сформулировано в XIX, а не в XX веке, то, возможно, Бердяев и другие исследователи, идущие по следам творчества Достоевского, рассматривали бы это понятие как ключевое для анализа едва ли не любого его произведения. Христианское содержание «заботы» воплощает в себе Макар Девушкин в «Бедных людях». В его человеческих качествах проявляется потребность бескорыстной самоотдачи. Хотя такая «забота» направлена «вовне», она является главным условием существования и развития его личностного, внутреннего мира. Другие, более зрелые образы Достоевского, гораздо сложнее. «Забота» является лишь одним из способов реализации характера в сложном лабиринте социальных и индивидуальных отношений.
В романе «Бесы» изображены проявления экзистенциалистской «заботы», как их понимает и описывает немецкий экзистенциалист М. Хайдеггер. Хайдеггер выделяет в структуре «заботы» три слитные момента существования: 1) стремление за его границы к возможностям бытия, которое неизбежно завершится страхом, 2) заброшенность и 3) забвение. Первый момент в большей мере созвучен душевным движениям Достоевского. В «Бесах» отражены переживания автора, связанные с его личным опытом общения с радикально настроенными кругами русской интеллигенции. Страх от столкновения с действительностью, с ее несправедливостью, Достоевский уже пережил на каторге. В голосе автора «Бесов» звучит уже не столько личный страх, сколько предостережение будущим поколениям.
В миросозерцании Достоевского есть место также ситуациям «заброшенности» и «забвения». В «заброшенности», которую испытал Достоевский, оказавшись среди каторжников, коренилось и чувство ответственности, испытанное Достоевским за собственную революционную деятельность в молодые годы и за увлеченность этой деятельностью своего поколения. А выражение своих переживаний в художественном творчестве является признанным экзистенциалистами способом их «забвения» – избавления от груза ответственности, освобождения от надежд и страхов окружающей действительности, в которую забрасывает человек. Хайдеггер настаивал, что лучший способ «забвения» – это уйти в будничные дела, для писателя – это писательство. «Забвение» Достоевского породило литературные шедевры, идейно-философская насыщенность которых не может быть исчерпана установками экзистенциализма .
Особенность творчества Достоевского такова, что какие бы «проклятые» вопросы в нем не поднимались, христианская этическая традиция всегда присутствует в его произведениях. Души героев Достоевского – это всегда поле битвы между добром и злом. Христос и Антихрист ведут свой вечный бой за право заботиться о душах человеческих.
«Забота», или «озабоченность» дьявола в том, чтобы заставить попавших в его сети творить зло. Начавшие с человеческого жертвоприношения «бесы» Достоевского, жаждали кровавых разрушения и массовых убийств, что подтвердила история. Достоевский пытался предупредить, уберечь, спасти последующие поколения от еще более страшных исторических сюжетов. Это главная забота Достоевского – художника и христианина.
Идея спасения, пронизывающая творчество Достоевского, лежит в основе понимания «заботы» у Бердяева. В его философии, как и в миросозерцании Достоевского, это понятие шире, чем в европейском экзистенциализме. Достоевский и Бердяев привнесли в западный экзистенциализм понимание христианства не только как религии «личного спасения и ужаса гибели», но также религии «космической и социальной», религии «бескорыстной любви, любви к Богу и человеку» .пониманием Заботясь о спасении, Бердяев обращается к человеческому «Я» не как к абстрактному духу, а как к христианской душе: «Я не могу спасаться сам, в одиночку, я могу спасаться лишь вместе с моими братьями, вместе со всем Божиим творением, ...я должен думать о спасении других, о спасении своего мира» .
С позиции религиозного философа Бердяев использовал еще одно понятие, столь важное для экзистенциализма – «свобода». Христианскому миропониманию Достоевского и Бердяева свойственно дифференцированное восприятие мира. Существует мир Бога, и мир, погрязший в грехе, отрекшийся от Бога, – мир Дьявола. Достоевский создает впечатляющие картины греха как нарушения божественных заповедей. Но как бы ни был страшен грех, не менее страшны духовные метания человека, находящегося в преддверии греха. Муки выбора, перед которыми стоят герои Достоевского, едва ли не ужасней самого греховного деяния.
Сартр помещал своих героев в невыносимые условия нравственных шатаний - в ситуации выбора. В его пьесах ужасает не зло само по себе, а зло как предпочтение добру. Безобразие Дьявола очевидно лишь перед совершенством Бога. Но и служение добру рискованно, ибо может быть понято как результат страха перед злом. Находясь в ситуации выбора, человек всегда находится под влиянием страха, каким бы ни был предмет его выбора. Поэтому и свобода такого выбора иллюзорна, человек никогда не будет свободен, пока его сознание отягощено «предрассудками» религиозной морали. Только в упразднении веры в Бога видит Сартр возможность веры в человека, свобода духа которого невозможна без освобождения от представлений о добре и зле как ипостасях Бога и Дьявола.
Здесь очевидна пропасть, разделяющая Сартра и русских религиозных мыслителей. Н. А. Бердяев, как и Ж.-П. Сартр, видел опасность в свободе человека: какому из двух миров отдать предпочтение, ибо служение любым ценностям, даже божественным, несет в себе угрозу порабощения – «опасность перехода в свою противоположность, в необходимость и рабство» . В этом - «трагедия свободы». Сартр решает проблему свободного выбора между Богом и Дьяволом, упраздняя их обоих. Но для Бердяева, как и для Достоевского, мир без Бога и есть мир Дьявола, и без Бога нет и не может быть человека. Великий русский писатель своим творчеством поднимал вечный вопрос: а есть ли Бог, или, может, там и нет ничего?.. Его герои через страдания и сомнения приходят или стремятся прийти к Богу. Но именно сомнения выявляют в героях Достоевского – по определению Бердяева – «природного человека» . Конфликт свободы и необходимости очевиден, пожалуй, в каждом герое Достоевского. И Раскольников, и Версилов, и братья Карамазовы и многие другие вынуждены выбирать между свободой: убить - не убить, предать - не предать; и необходимостью отвечать за последствия сделанного выбора. Попытка создать образ совершенной чистоты, беcконфликтного избрания пути добра и света, была предпринята Достоевским только в «Идиоте». Задача оказалась слишком сложной. Воплощающий светлое божественное начало князь Мышкин не выдержал столкновения с миром, его рассудок был сражен злом и страданием, который источала окружающая действительность, а его внутренний, подлинный, мир был разбит. Учение Бердяева о свободе не менее противоречиво, чем художественные образы Достоевского. Тем не менее В «Философии свободного духа» представлена достаточно четкая концепция свободы, в соответствии с христианским миропониманием. Первая, или «первичная, иррациональная» свобода – негативная «дьявольская», свобода в грехе, свобода избравших мир без Бога. Вторая свобода – положительная, «творческая», «божественная», реализовать которую дано «новому Адаму», «духовному человеку», «Богочеловеку».
Негативная свобода не всегда связана непосредственно с грехом. Непосредственный грех, финал развития «первоначальной» свободы – это уже переход свободы «в свою противоположность»: в рабство, в зависимость от низменных страстей и инстинктов. Негативная свобода ограничена погружением в собственное трагическое миросозерцание, свойственное герою «Записок из подполья», а также автору предсмертного послания в «Приговоре». Трагизм, не имеющий выхода за границы собственного «Я», приводит к отказу от реальности, отталкиванию от внешнего мира и, в конечном счете, к отторжению самой жизни. Такое восприятие свободы свойственно атеистическому экзистенциализму и восходит к идеям А. Шопенгауэра.
Понятие второй – «божественной» - свободы определяется любовью, добром и истиной, воплощенными в образе Христа. Вторая свобода не есть свобода от реальности, ибо она часть божественного творения. Для обретения «божественной» свободы необходимо пройти путь очищения. Именно с этой точки зрения Бердяев рассматривает «пограничные ситуации», в которых проблемы экзистенциального выбора являются испытаниями, ниспосланными Господом. Даже такое страшное испытание как каторга, на которую осуждены Дмитрий Карамазов и Родион Раскольников, – это своеобразный итог их жизненного пути, не только наказание, но и искупление грехов для начала новой жизни. Приближаясь к ней, человек обретает свободу для реализации творческого, то есть божественного начала.
В понятии божественной свободы как свободы не «от мира», а «для мира», выражено стремление Бердяева - поведать человечеству «откровение о человеке», о его предназначении: сохранить себя не просто как образец биологической жизни, а как образ и подобие Божие. Именно человек обладает возможностями изменить мир, вплоть до его полного разрушения (что соответствует требованиям атеистического экзистенциализма). И в этом амбиции твари простираются до равенства с Творцом. Но эти же возможности, по мнению Бердяева, могут быть направлены и на созидание, на совершенствование мира. У Бердяева человек предстает как носитель образа и замысла Господа Бога на земле, призванный совершать «богодейство», продолжать дело творения. Источником идеи Бердяева о богочеловеке являются светлые герои Достоевского, которые идут к свету, пытаясь разрешить все те же «вечные», «проклятые» или «смысложизненные» вопросы.
Хотя Бердяев не ставил перед собой непосредственной цели проанализировать предпосылки и сущность развития экзистенциализма, ему удалось раскрыть важнейший аспект зарождения экзистенциальной философии – «процесс отчуждения от человека его духовного мира» . Философы и писатели – экзистенциалисты, особенно атеистического крыла, сами поставили себя в оппозицию практически ко всем достижениям традиционной культуры. Но и их искания были обусловлены всечеловеческой потребностью в идеалах и ценностных критериях. «Проклятые вопросы» Достоевского позволили расширить трактовку идей и художественных образов западного экзистенциализма и в какой-то степени примирить их с духовным опытом человечества, в том числе и религиозным.

Т. Е. Николаевская

Опубликовано на Порталусе 16 ноября 2005 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама