ТЕМАТИЧЕСКИЕ СООБЩЕНИЯ


СЛУХИ КАК СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН



Б. В. ДУБИН, А. В.ТОЛСТЫХ


Слухи, или «ходячие вести», как сказал бы В. И. Даль, являются относительно новым предметом профессионального анализа социологов и психологов (см. [2]). В этой статье делается одна из попыток разобраться в феномене слухов, маркировать некоторую «сетку координат» (культурные области, социальные сектора, ключевые понятия и т. д.) для дальнейшего движения исследователя в изучении данного явления.

Задумываясь, о чем бывают слухи, обнаруживаешь, что обо всем. Тематически они охватывают весь значимый мир человека и общества: они вездесущи. Конечно, у слухов есть своя иерархия, свой «круг», свой индекс сенсационности.

Так что же такое обыкновенный слух — rumor vulgaris? Прежде всего это теневой мир, своего рода черный рынок информации: ценность слуха в том, что он неофициален, сообщается своим, а значит — о чужих. Иначе говоря, слухи — это вести обо всем интересном чужом (или как бы чужом, в модусе отстранения от него) для своих. Тем самым делается первый шаг к стратификации общества в обыденном сознании: мир привычно и устойчиво поделен на своих и чужих.

Для массового сознания чужие это те, кто выше в плане социальном (власть, начальство и т. п.) или культурном («звезды», чужаки и др.). И стало быть, мир слухов — это образы иерархии, отраженные в уравнительном сознании. Впрочем, как мы уже сказали, возможно и переворачивание иерархии — негативная идентификация, самоопределение от противного: тогда предметом слуха становится низший, вернее, демонстративно низвергаемый (козел отпущения и т. п.). Структура сознания при этом отражает нравы процедуры низвержения — вознесения.

С разделением мира на своих и чужих связано и удвоение — наличие второго дна в очевидности. Вот, дескать, каково оно на первый взгляд, а вот что на самом деле — подразумевается во всех историях о явном и скрытом (отсюда — узел мотивов подмены, разыгрывания, переодевания). Рискнем предположить, что такое различение говорит об одном: стоит вдруг увидеть, каково нечто чуждое «на самом деле», и оно становится своим. Чаще всего этой операции сопутствует ценностное снижение: мол, знаем мы их, все одинаковы, поскреби — и обнаружится! Социальные и культурные барьеры должны быть труднопреодолимы, но все же проницаемы. Чуждое и далекое можно освоить и приблизить — от дружелюбного «понять» до неисправимо рабского, хоть и презрительного, «замазать».

Вообще-то говоря, возникновение слухов только и мыслимо при таких разделениях на близкое и дальнее, видимое и подлинное,— когда реальность не равна самой себе, «мир вышел из пазов», как сказал Гамлет. Иначе говоря, и сами массовые слухи, и питающая их среда, ментальность — симптомы и продукты разлома стабильного общества, его перехода к иному состоянию. В глубокой истории это, например, осевой прорыв из архаического



78



общественного устройства (упомянем роль богини молвы и сплетни Оссы — латинской Fama — в античной мифологии и словесности от Гомера до Аристофана и Вергилия). Из истории нового времени стоит вспомнить период XVII— XVIII столетий в Европе, когда в корне поменялись механизмы регуляции поведения и в судьбу стал вмешиваться случай, начала осознаваться роковая сила молвы, сплетни, клеветы — навязчивый мотив европейской литературы от «Отелло» до «Севильского цирюльника».

Для России это вторая половина XVIII — первая половина XIX в., когда случай становится основой репутации (еще одно понятие, тесно связанное с толками), в том числе дурной или разрушенной: вспомним классическую драму блестящей репутации, погубленной специально распространенным слухом («Горе от ума» А. С. Грибоедова или, в пародийном варианте, «Мертвые души» Н. В. Гоголя; о роли слухов в мире Ф. М. Достоевского уж не говорим).

Наконец, это послереволюционная Россия, когда эхом социального взрыва по стране пошли волны слухов и сопровождающих их анекдотов, а позднее их дьявольски «черные тени» — доносы и направленные утечки информации, включая ложные. В дезинформированном обществе, в условиях общественной стагнации и культурного безвременья любая информация фигурирует лишь в форме слуха — от подсудных известий о ленинском «завещании» до глухих толков о катынских жертвах и историй о том, как брали Берию или свергали Хрущева.

Важно, что единицами слуха (слухообразующими элементами, модулями) являются экстраординарные события и герои. Личность героя (она часто отмечает и окрашивает собой и значимость события) определяется его статусом — явным или скрытым и особыми способностями (опять-таки скрытыми или явными). Существенно само противопоставление явного и скрытого, игра слуха (и его инициатора, автора, рассказчика) на этой двузначности.

Отсюда — важнейшая для слуха и его функционирования тема тайны и посвященности в нее, приобщения к ней (например, слухи о «тайном обществе»). Собственно, слух с очевидностью концентрирует все основания традиционной власти (власти в обществе, отсылаемом к традиции) — чудо, тайну, авторитет.

Узлом, на который завязаны события и герои или который они развязывают, является проблема — болевая точка, пункт наибольшего напряжения или слома общественной структуры (экономические трудности, преемственность политической власти и появление новых элит, международные и межнациональные конфликты и т. д.).

Одна из разновидностей героя слуха (это может быть и образ его рассказчика) — жертва. Таким образом, складывается сюжет слуха: повествование об особом событии вокруг особого героя, развивающееся как нарушение нормы (или предвосхищение этого), вмешательство героя и восстановление нормы. Может быть и «черный» вариант, своего рода микроантиутопия — преступление без наказания, мазохистское самобичевание и т. п.

Важно, кроме того, что между миром чужих и своих есть посредник — это посвященный (а потому — посвящающий других). Таков рассказчик слуха[1], который нередко дублирует свою персону (и укрепляет свой авторитет и надежность, значимость слуха) еще одной фигурой — свидетеля (родственника, знакомого, «одного парня» и т. п.). Эту обобщенную фигуру А. Шютц исследовал как «хорошо информированного гражданина» [4].

Слово «гражданин» (горожанин) здесь не случайно. Действия, о которых рассказывают слухи, происходят в демонстративно «иной» среде. Один из образцов — сверхгород, метрополь Зиммеля (грандиозная идея Нового времени, воплотившаяся в градостроительной практике американских городов-мегаполисов),



79



тот самый Питер, в котором лес рубят, а по деревням щепки летят. Этот чужой, заповедный — отталкивающий, опасный и влекущий — мир увиден глазами пригорода, слобожанином, жителем окраины. Вспомним характерные топосы этой культуры: кухня и скамейка у крыльца — для женщин, доминошный стол и голубятня на задворках — для мужчин, подвал, сарай и чердак — для детей. В «перевернутом» варианте местом действия (например, таинственных и сверхординарных происшествий) может быть «дикая» деревня, глушь, но опять-таки в ее противопоставлении большому городу: на этот раз поучительная история рассказывается с его позиций [1].

В любом случае важно это противопоставление закрытого мирка и открытого мира, рассказчик же и слушатель могут идентифицировать место действия с тем или другим полюсом. И чем более среда «закрыта», тем в большей мере жизнь в ней регулируется слухами — включая, разумеется, наговоры, наветы, пересуды, доносы, поклеп и тому подобные феномены. Скрупулезный анализ распространения ложного слуха о педагоге-соблазнителе в закрытом женском училище дал К. Юнг (вообще слухи — отменный материал для психоаналитика и психоисторика).

Поучительность (моральность) — фундаментальная, хотя не обязательно выпирающая, черта слуха как типа повествования. Это еще одно указание на среду его возникновения, его (внутреннего) рассказчика, он же (внутренний) адресат текста — коллективное, слабо дифференцированное сознание, контролирующее реальность и интегрирующее соответствующего типа сообщество подобными символическими средствами — поучительным известием о «запредельном» (в социальном плане). Это может быть и пропедевтическое предупреждение, устрашение, когда властитель обращается в совратителя, спасительница — в коварную интриганку и в других немногочисленных персонажей этого теневого театра.

В описанных выше своих качествах слух, во-первых, достаточно обобщен (он ведь должен выйти за пределы частного случая), чем противопоставлен, например, сплетне или ее официализированным вариантам — доносу, дезинформации. Во-вторых, он сохраняет привязку ко времени и среде своего возникновения, чем противостоит байке или поверью. В-третьих, слух связан со свежей новостью (в качестве своеобразных городских «новостей» слух изучал Р. Парк [3]), более того — часто лишь с предстоящим и этим противоположен легенде, анекдоту и т. п. В-четвертых, слух заведомо неофициален, противостоит официальной собственно информации.

Вместе с тем в своем генезисе, в условиях функционирования, во внутренней структуре и формах потребления и передачи слух, как нам кажется, сохраняет связь со всеми перечисленными типами социальных сообщений. Почему и сопоставление его с ними, по крайней мере на начальной стадии работы, эвристически вполне перспективно.

Кроме всего прочего, слух интересен как праформа общественного мнения. О молве и слухах как мнении общества заговорил, впрочем, уже Тит Ливий, сблизив оба употреблявшихся для этих устных феноменов латинских слова — fama и rumor. Мы видим в толках, помимо своеобразного историко-социологического материала, еще и макросоциологическую характеристику современных обществ определенного типа или на определенных уровнях их структуры,— там, где действуют анонимные силы опеки сверху и страшится и надеется зависимое, недифференцированное и малокомпетентное сознание снизу.

Эти отсеки неопатримониализма в общественных системах, движущихся к современным обществам и существующих уже в их окружении, отображаются в определенных, традиционных по форме феноменах массового сознания. Причем эти суждения и оценки — сами суть изнанка системы здешних массовых коммуникаций. В отличие от общественного мнения в строгом смысле слова, продукты работы массового сознания не откристаллизовываются в системе норм и жанров письменной культуры, они не обретают самостоятельной



80



общественной силы и не откладываются в структурах соответствующих институтов (но могут быть особой стадией формирования общественных настроений, продуктом — иногда побочным — возникновения тех или иных социальных образований, либо же — их распада; содержание, структуру и адресацию слуха в этих противоположных случаях можно различать примерно так, как К. Маннгейм, скажем, различал утопию и идеологию).

Разумеется, в истоке слух — феномен групповой, даже кружковый и в этом смысле локальный. Отсюда — активность слухов в таких группах, как кружки и салоны, например, литературные, где они выступают фактором межгрупповой борьбы. Но в качестве обобщенного до анонимности слуха суждение или известие должно, покинув пределы своих, быть авторизовано другими группами, обрести символическое измерение. Собственно, иначе слух не может стать поучительным и выполнить свою роль первоначального контроля над реальностью и регулятора поведения в сложно устроенной социальной среде современного общества, города и т. д., содействуя сплочению близких и отграничению от чуждых. Для всего этого нужно, чтобы слух в ходе межгруппового отбора и обработки достиг стилизованности и необходимой всеобщности.

Важно, что это не всеобщность, скажем, категорий и процедур науки, норм права или других продуктов рационализации мира. По своему внутреннему устройству — это всеобщность родового, природного. В социальном смысле ей соответствует уровень общего и основного в общественном жизнеустройстве. Тут действуют такие нерасчлененно-коллективистские измерения, как народ, нация, «все как один» и т. п. Скажем, в нашем случае уравнительному сознанию соответствует изолированное от внешней среды анонимно-унитаристское общество, пронизанное единством власти (и ее источника, и механизма осуществления) власти. Здесь, в условиях монополии на определение реальности, слухи выступают в роли информации. Но здесь же самые худшие из них, если воспользоваться выражением Н. А. Бердяева об утопиях, сбываются: сегодня вряд ли можно вообразить слух, который так или иначе уже не воплотился бы в нашей реальности. Поэтому, кстати, печатные источники информации как бы пристроены сегодня к системе слухов, живут на них (обстоятельство, среди тысяч других проницательно отмеченное сатириком М. М. Жванецким): в письмах в «Аргументы и факты» или «Вечернюю Москву» публика пишет: «слышала, что...» или «говорят...», а журналисты, ответственные лица или специалисты науки отвечают: «да, действительно» или «нет, пока не подтверждается».

Добавим еще особую склонность нашего общественного мнения к морализму — всеобщий и достаточно жесткий контроль над лояльностью своих членов. Поэтому волеизъявление в виде слухов может, конечно, в определенных исторических ситуациях (по контрасту с иерархической стратификацией средневекового социума или на фоне тотальной подчиненности населения, мобилизованного командно-административной системой) нести известный гуманистический потенциал, напоминая о всеобщности «просто человеческого» (ср. эту ценностную нагрузку «смеховой культуры народа» в знаменитой книге М. М. Бахтина, написанной в конце 30-х гг.). Но переоценивать эти возможности не нужно. Слухи были и будут атрибутом социальной жизни, поскольку ни одно общество (кроме утопического) не согласовано до абсолютного единства, любое общество всегда обладает особыми измерениями здравого смысла, неофициальной культуры и т. п. И все же очевидно, что сфера действия слухов тоже ограничена и отнюдь — вопреки заверениям или упованиям — не всеобща. Работать и выполнять свои функции они могут лишь в контексте целого и наряду с другими (официальными!) социальными институтами.

Более того, рамки человеческого отношения, регулируемого миром слухов, и его критический потенциал достаточно узки. Органическое неприятие



81



сложности, свойственное слухам, далеко от модуса существования в современном социуме с его многомерностью, трудностями выбора, грузом личной ответственности, пафосом индивидуального достижения, наличием специализированных групп и дифференцированных подсистем. В конце концов ментальность слухов — это упрощенный образ настоящего и будущего, отброшенный в плоскость прошлого. Периоды исторического застоя, которому обычно соответствует и особенно жесткая изоляция от внешнего мира, не только благоприятствуют расцвету слухов — от заговаривающих будущее до дразнящей чернухи, но и сами паразитируют на этой слуховой культуре. Официальная власть в такие времена, с одной стороны, сама провоцирует направленные толки (поклеп и т. д.), с другой же — с особой жестокостью карает за отклонение от централизованно-регулируемых информационных потоков. Достаточно напомнить формулировки печально знаменитой статьи 190. Закон Э. Дюркгейма — жестокость нормы ответственна за отклонения от нее — увы, исполняется. И задержка движения к гражданскому обществу (российский вариант «развития в форме торможения») каждый раз стимулирует волнения популистской массы.



1. Campion-Vincet V. Complots et avertissiments: Legendes urbaines dans la ville // Revue francaise de sociologie. Paris, 1989. A. 30. N 1. P. 91—105.

2. Kapferer J. N. Rumeurs, le plus vieux du monde. Paris, 1987.

3. Park R. E. News as a form of knowledge // Amer. J. of Sociol. 1940. V. 45. P. 669—689.

4. Schutz A. Well-informed citizen // Schutz A. Collected papers. V. 2.



Поступила в редакцию 24.II 1992 г.







--------------------------------------------------------------------------------

[1] В «Грозе» А. Н. Островского слухи о краях, где живут неправедные «салтаны», а также о людях с песьими головами — сюжетах еще геродотовских времен и средневековых лубков — передает, что характерно, странница, контрастирующая с неподвижным бытом провинциального волжского городка.