Рейтинг
Порталус

НЕОЯЗЫЧЕСТВО И МЫ

Дата публикации: 29 сентября 2015
Публикатор: Научная библиотека Порталус
Рубрика: РЕЛИГИОВЕДЕНИЕ
Источник: (c) У книжной полки, № 2, 2005, C. 95-97
Номер публикации: №1443527112


Предлагаем вашему вниманию фрагменты лекции, прочитанной Л. Е. Улицкой на состоявшейся в Риге в сентябре 2004 года XIV Международной конференции памяти о. Александра Меня. Нам кажется, читателям будет интересно узнать, что думает известная писательница о некоторых из своих собратьев по перу.

 

<...> Мы не всегда оцениваем, в какой степени современное христианство несет в себе язычество и в какой мере христианство в своей практике дает повод для развития неоязычества. Какие еще нити напряжения, кроме взаимного отрицания, связывают эти две противопоставляемые идеологии?

 

<.. .> Каким же образом отрабатывается эта тема в сегодняшней российской литературе? Отрабатывается эта тема очень интересно, на разных уровнях, писателями разных стилей и воззрений, разного масштаба дарований и даже с разными намерениями. Сразу отметаю в сторону эзотерическую дребедень. Имеются три серьезные писателя, которые добросовестно, честно и талантливо, каждый по-своему, коснулись этой темы: Владимир Сорокин, Виктор Пелевин,Людмила Петрушевская.

 

Сборник рассказов "Пир" Владимира Сорокина - самое, на мой взгляд, глубокое и исчерпывающее из его произведений, рассматривает наиболее болезненные точки современной цивилизации. Вообще, по моему мнению, в этом и состоит главная доблесть Сорокина: обладая феноменальным чутьем ко всему болезненному и патологическому, что есть в мире, он безошибочно указывает пальцем на язву. <...> Первый же рассказ сборника, "Настя" - программный. Тема жертвоприношения - вот что оказывается в центре авторского внимания. Если Бог отдал своего Сына Единородного в жертву, то ведь каждому родителю это доступно. И на пасторальном фоне не то дворянской усадьбы, не то коттеджа новых русских разыгрывается мистерия принесения в жертву дочери, с последующей оргией и Преображением. Один из самых соблазнительных евангельских текстов - "Ешьте мою плоть", истолкованный многими комментаторами как метафора, Сорокин со вкусом разыгрывает на современный лад. Однако этот современный лад одновременно отсылает нас и к древнейшим временам.

 

Этот сорокинский удар так силен, что и козел отпущения там блеет, и тотемный зверь-бог, ритуально убиваемый охотничьим племенем и съедаемый в положеный день в году, брызжет кровью, раздираемый руками верных, и возникает острое желание "проверить" свою собственную веру: длинная тень языческого обряда достигает и до нашего алтаря. То, что для христиан есть радость встречи, единения, воспоминания о последней трапезе Иисуса Христа с его учениками, таинственная точка соединения человека с Богом, знак взаимной любви Творца и твари, символизируемой совместным преломлением хлеба, смоченного вином, сильно омрачается этой сорокинской ссылкой. Но у него есть основания, - самый ритуал представляет собой палимпсест (рукопись поверх стертого текста. - Ред.), и есть такие древние слои, о которых мы в повседневности и не догадываемся, а если догадываемся, то отгоняем от своего сознания.

 

<...> Обернемся к Виктору Пелевину. Взгляд его обращен не назад, в историю культуры, а в сторону. В сторону Востока.

 

Это наш русский дзен-буддист. Из самых ранних. Все прочитал. Не в отрывном календаре. В полном объеме. Долго глядел на восток. И побывал там. Чувствуется разнообразный и непосредственный опыт: сам летал. Написал много интересного. Очень хорошо попал в мишень. Владеет самым современным инструментарием для полетов. Он по возрасту и по культурному уровню не принадлежит первому поколению людей в России, прочитавших Д. Т. Судзуки. Впрочем, его он, может быть, как раз и не читал. Когда Пе-

 

стр. 95

 

 

левин подрос, железные врата раскрылись, и появились живые люди, живые практики: йога, айкидо, цигун. Практики оказались очень эффективны, помогали не только двигаться, но и думать, находить столь необходимые современному человеку состояния покоя, отрешенности, сосредоточенности... Молодежь буквально ломанулась на восток.

 

<...> Почему тысячи молодых людей, отвергнув драгоценности христианства, ринулись за чужестранными алмазами? В чем состоит для них привлекательность буддизма, даосизма и многих их разновидностей?

 

<...> Предлагаемая Востоком множественность возможностей личного пути, множественность самого мироздания, неограниченная свобода человека в поиске выглядят заманчивым предложением.

 

В этой точке возвращаемся к Пелевину, к его роману "Чапаев и Пустота". Он шагает за пределы того "мутного стекла, через которое мы видим как бы гадательно", демонстрирует, что мир можно представить себе поделенным не на "реальную" и "загробную" жизнь, а на множество иных реальностей, перетекающих из одной в другую, и человеческое существование оказывается заключенным не между понятиями "добра" и "зла", а простираться в иных измерениях, где самый путь человека и является высшей ценностью. Это - Махаяна. И не будем относиться к иным, чем наш, способам осмысления жизни как к заведомо ложным. Ощущать себя единственными держателями истины - свидетельство ограниченности.

 

Для тех, кто хотел бы немедленно возразить, что никакая религиозная система не может быть построена без фундаментальных понятий "добра" и "зла", напомню, что в основе буддийского миропорядка лежит сострадание и милость как высшие цели и земного существования человека, и космических начал мира.

 

Перевод грубого дуализма материи и духа, добра и зла, тела и плоти в схему более динамичную, диалектическую, парадоксальную, не имеющий в себе осуждения, но только принятие происходящего, оказался очень привлекательным для множества молодых людей, уставших от идеологизации и нравственного императива, звучащего как начальственный окрик сверху, - толи от Господа Бога, то ли от начал ь-ственныхлюдей, не вызывающих уважения.

 

Виктор Пелевин, таким образом, в замечательной книге "Чапаев и Пустота" совершил нечто подобное тому, что в свое время предложил Михаил Булгаков романом "Мастер и Маргарита". Булгаков дал современный, сильно отличающийся от канонического, но написанный на живом языке и подверставший к старым проблемам новые, вариант Нового Завета - очень востребованную книгу, которая заставила отлученные от Евангелия поколения раскрыть его заново. Пелевин же дал популярную версию буддизма, написанную исключительно увлекательно, языком сегодняшнего дня, остроумную и элегантную книгу.

 

Языческий, говоря нашим языком, мир обнаруживает свои черты, и они вовсе не кажутся отталкивающими. Напротив, вызывают большой интерес.

 

Авоттеперьмы подходим к самому важному, с моей точки зрения, событию в этой области - к роману Людмилы Петрушевской "Номер один, или В саду других возможностей" (М.: Эксмо, 2004).

 

<...> Если попытаться определить основную тему Людмилы Петрушевской, надо признать, что она была первооткрывателем: именно она, еще в шестидесятых годах, начиная со своих первых пьес, поставила чудовищный и безоговорочный диагноз тогдашнему советскому обществу: расчеловечивание человека. Я не знаю, было ли это раскрытие задуманной темы или стихийный творческий процесс, который не подчинялся теме, а вел и развивал ее. Думаю, последнее. Но это и не имеет значения. Имеет значение то, что одновременно с этим ужасным процессом расчеловечивания, свидетелями которого явились сначала наши деды, потом родители и впоследствии мы сами как очевидцы (не имея, впрочем, возможности судить изнутри самих себя - насколько этот процесс коснулся тебя лично!), Петрушевская год за годом, от пьесы к рассказу, от рассказа к роману развивала и углубляла эту линию.

 

Она болела этой темой, она страдала ею. Признаться, я с трудом представляю себе, где может черпать источник жизненной силы человек, взявший на себя эту чудовищную, изнуряющую задачу. Противовес не восставлен. Жизнь, предъявленная Петрушевской, безнадежна и темна. Всматриваться в эту картину - страшно и мучительно. Картина эта - необ-

 

стр. 96

 

 

ходима. Мы должны знать место, на котором стоим. Так выглядит христианская цивилизация двадцатого века.

 

Последний роман Людмилы Петрушевской - еще одно отчаянное свидетельство общего кризиса жизни человеческого общества и человека как морального существа.

 

Возможно, что всем людям свойственно профессиональное видение предмета: так, врач замечает у собеседника пожелтевшие белки и легкий тремор, художник - форму головы или цветовой диссонанс в одежде, я - как бывший биолог, во всех науках постоянно отмечаю их антропологическую составляющую, поскольку именно антропология и представляется мне самой главной, а возможно, и единственной наукой, - ведь то, что мы называем наукой с самых древних времен, это прежде всего исследование человека о самом себе и о мире, который он наблюдает через каналы собственного сознания. То есть допускаю, что наш мир, изучаемый инопланетянами, к примеру, выглядел бы совсем иначе, чем тот, что представляется нашему взору.

 

В романе Петрушевской "Номер один, или В саду других возможностей" как раз и представлены другие возможности видения мира, но не инопланетянами, а маленьким вымирающим северным народом, обитающим на территории нашей страны. Легкое смещение в сторону фантастического не меняет восприятия этой книги: мы уже привыкли, что жизнь нам предлагает то, что и самое смелое воображение не может предложить. Имеем повседневную возможность в этом убедиться.

 

<...> Герой Петрушевской, младший научный сотрудник, этнограф, убитый и находящийся в некотором промежуточном состоянии, в той фантастической реальности, которая описывается древними книгами мертвых и опытом сегодняшних путешественников - едоков грибов и кактусов, пишет записку:

 

Теперь обязательно, мама: след. этап изучения нынешнее состояние России как рабовладельческого гос-ва. Наша задача этнографов. При Йоське Джугашвили был феодализм, теперь развитие рабовладельческого строя, плавно перех-щий в первобытный (пещера, костер). Бомжи уже живут так и масс, переселенцы. Мы еще вспомним этого бухгалтера Карла Маркса нехорош, словами, как гов-л их Бисмарк, т. к. Карл трындел все наоборот, от пещеры к комм-зму.

 

Именно этот мир, совершающий обратную эволюцию, предъявляет Петрушевская в своем романе. В его чертах просвечивает, узнается наша сегодняшняя реальность. Мир этот сгущен, перенасыщен реалистическими деталями и сюрреалистическим смыслом, фантастичен и правдив. Как это ей удается, я не знаю. Мир погибающих. Но шаман знает о том, что погибает, и смиренно идет по своему древнему пути в преисподнюю земли, а младшие научные сотрудники - не знают. Не вполне знают. Они собирались поторговать древними тайнами северного народа, продать великий эпос уходящего племени за сколько-нибудь тысяч долларов, ну, сколько дадут, но и они, подхваченные течением метемпсихоза (переселение душ. - Ред.), уже не знают, кто они, где они, зачем пришли, и остается одна мука непонимания и ледяной ад.

 

А мы-то мечтали о Преображении.

 

<...> Историческая перспектива с Преображением в финале меня устраивает больше, чем версия Маркса - от пещерного человечества к коммунизму - или наоборот. Петрушевская рассматривает последнюю версию. Она выглядит в ее изображении очень убедительно.

 

<...> Остается только надеяться, что пророчество Петрушевской останется предостережением, а не предсказанием.

Опубликовано на Порталусе 29 сентября 2015 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама