Рейтинг
Порталус

РУССКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Дата публикации: 29 сентября 2015
Публикатор: Научная библиотека Порталус
Рубрика: СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ПРОЗА
Источник: (c) У книжной полки, № 3, 2005, C. 53-61
Номер публикации: №1443527788


Карамзин Н. М. Письма русского путешественника

М.: Захаров, 2005

 

В конце XVIII века европейцы сделали несколько открытий. Выяснилось, что человек способен испытывать не только локальные, ярко окрашенные чувства, такие, как радость, горе, гнев, ярость, любовная страсть, но и нечто тонкое, едва уловимое, не чувства почти, а некие ощущения: беспричинное томление, тихую грусть, сожаление о прошедшем... Выяснилось, что и плакать можно не только от боли, обиды или при кончине любимого дядюшки, но и от переполняющей душу нежности, от восторга и умиления. Оказалось, что вековая дубрава или прекрасный строевой лес - гордость рачительного помещика - это не только полезная древесина, но еще и красивое место, а на лугу имеются не только потенциальные копны сена, но и полевые цветы, - и это тоже красиво.

В результате этих открытий садовники занялись насаждением пейзажных парков, медики заговорили о психологии, здоровый румянец и жизнерадостность стремительно вышли из моды. Молодежь стала поститься, вздыхать и пить уксус, чтобы побледнеть. У дам появились нервы. Торговки, чувствуя конъюнктуру, ринулись на охоту за ландышами и ромашками, и "сельские букеты", составленные из вчерашнего "сена", угнездились в тонком фарфоре на каминах великосветских гостиных всех европейских столиц. Так началась эпоха сентиментализма.

В Европе отцом и пророком этого течения стал англичанин Лоренс Стерн с его "Сентиментальным путешествием". В России пророком и "иконой" (как сейчас выражаются) сентиментализма сделался Николай Карамзин. И его "Письма русского путешественника", от первой строки: Расстался я с вами, милые, расстался!... до заключения: Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России!.. - целиком и полностью принадлежат сентиментализму.

Когда Карамзин писал "Письма", он был неприлично молод летами (20 с небольшим) и поразительно зрел душой (если бы не заглядывался иногда на хорошеньких, то и не подумаешь, что молодой). Далеко впереди была его слава первого российского историографа. Еще не вышел первый русский бестселлер "Бедная Лиза" с его ошеломляющим читательским успехом (уверяли, что из солидарности с героиней несколько московских барышень даже утопились в "Лизином пруду").

"Письма" были первым произведением первого гения русского Золотого века: и как памятник юного сентиментализма, и как фактически первое удобочитаемое литературное "путешествие" на русском языке (в нашей литературе этот популярный в Европе жанр начался именно с Карамзина), и как образец нового литературного языка, написанный так, как говорили тогда по-русски хорошо образованные люди.

Читать сейчас такие книги, если нет прямой учебной или научной надобности, - удовольствие специфическое, на любителя. Кое-кто и сейчас спосо-

стр. 53

бен оценить карамзинские описания и ситуации, но уж больно далека от нас та эпоха с ее забытыми знаменитостями и не всегда понятными страстями. Разве что споткнешься на таком каком-нибудь эпизоде:

Дофина видел я в Тюльери... Милый младенец! Ангел красоты и невинности!.. Со всех сторон бежали люди смотреть его, и все без шляп; все с радостию окружали любезного младенца... Народ любит еще кровь царскую!

Это Карамзин о сыне вскоре казненных Людовика XVI и Марии-Антуанетты. (Во Францию он попал аккурат в 1789 году, к началу революции.) Скоро и Карамзину, и его читателям довелось сполна изведать, до какой степени народ любит царскую кровь.

Можно читать "Письма русского путешественника" и в предвкушении - или в послевкусии - собственного путешествия, выискивая описания знакомых мест, сличая или воображая впечатления. За двести лет в Европе далеко не всё безнадежно изменилось, и многие описанные Карамзиным достопримечательности Германии, Швейцарии, Франции и Англии еще и сейчас манят туристов. К примеру - о Боже! - Рейхенбахский водопад, в котором через сто лет после Карамзина Конан-Дойль утопил профессора Мориарти.

Рейн и Рейхенбах, великолепные явления, величественные чудеса природы!.. Моря водяных частиц лились на меня, и притом с такими порывами вихря (производимого в воздухе силою падающей воды), что, боясь смертельной простуды, я должен был через несколько минут удалиться от сего места.

Можно читать Карамзина и с чувством антиквара, исследующего раритетную вещь, медленно смакуя плавные периоды, погружаясь в неспешность обстановки и любуясь и схожестью, и непохожестью этого мира на наш нынешний.

Раздался голос: "Дайте место кандидатам!" Мы увидели процессию... Напереди знамена с изображением Гудова и Фоксова имени и с надписью: "За отечество, народ, конституцию". За ними шли друзья кандидатов с разноцветными кокардами на шляпах; за ними - сами кандидаты... Они стали на доски, устланные коврами, и каждый говорил народу приветствие. Начался выбор. Избиратели входили в галерею и записывали голоса свои, что продолжалось несколько часов... Наконец, объявили имена новых членов: Гуда и Фокса... Тут Фокса посадили на кресла, украшенные лаврами, и в триумфе понесли домой; знамена развевались над его головой, музыка гремела... И Гуда хотели нести, но он попросил увольнения.

В. М. Бокова

Чигрин Е. Сквозь дымку лет

М.: Водолей Publishers, 2004

 

Конечно, прав Осип Мандельштам, считавший величайшим благом дело обмирщения литературного языка. Прав и наш современник Евгений Рейн, заявивший в предисловии к этой книге: "Любые суждения о Чигрине я бы начал с языка его стихов. Это язык живой, богатый, пластичный и разнообразный. В нем умещается и "высокое косноязычье", и современный (иногда приблатненный) сленг, и просто человеческий говорок". Не пойму, что значит "человеческий говорок". Может быть, подразумевается торопливая будничность разговорной интонации. Рассказчик уверен, что будет понят. Как будто бы доходчивость его поэтической речи, такой точной и экономной, заранее согласована и обеспечена договоренностью с читателем. В тех местностях, где много разной дичи, / Впопад сказать: и рыбы уйма там, / Я жил невдалеке от старой кичи / И нарезал круги по вече-

стр. 54

рам. Именую стихотворца "рассказчиком", поскольку вся книга стихов состоит, в сущности, из небольших новелл и повестей.

"Сквозь дымку лет" - первый московский сборник Евгения Чигрина. Знакомимся с незаемным словарем. Но здесь и особый мир, созданный при посредстве слов и воздуха, протекающего между ними. В мире этом невольно присутствует география - автор долгие годы провел на самой дальней окраине империи, в тех местах, что роднятся с тайгою, / Где висел вертолет стрекозою, где Чехов бывал. Или даже так: пришел оттуда, где с рыбаками кутил, барбарисил и с теми, / Кто привык говорить на блатном языке. Но ведь читатели и на Сахалине найдут свое, ибо жизнь изображается подлинная, а не мнимая, и в разных концах необозримой страны - такое сходство мизансцен и разговоров, происходящих на кухне! Ко мне пришли друзы, пришли не зря - Один с вином, второй с ночным кошмаром.

Видно, что несколько стихотворений Чигрина оплачены ценой расставаний и утрат. А между тем, то, что с ним в итоге происходит, могло бы случиться с каждым: Ты умерла... и стала сновиденьем - /Я в курточке, а ты в своем пальто, / Гуляем и болтаем с наслажденьем. / Сегодня нас не разлучит никто.

Воспользуюсь выражением Михаила Кузмина и решусь сказать, что в некоторых стихотворениях, вошедших в эту книгу, есть "пленительная метафизика". Годы - ничто перед обещанием единственно важной встречи, уже состоявшейся или ожидаемой ...а я допотопен. Понимаю, но если увидишь мои облака - / Отнесись благосклонно, я в поисках был расторопен, /Да и нынче питаю надежду, что встреча близка.

Лет девяносто назад сказала юная Ахматова: "Прости, прости, что за тебя / Я слишком многих принимала". Мало что меняется в поэзии по существу. Только форма.

Все мы, живущие в словесности и словесностью, силимся протянуть руку любимому поколению над головами нескольких, не столь любимых. Но редко руки бывают такими длинными. Влияния непосредственных предшественников Чигрин, несомненно, не избежал. И все же он появился в нынешней Москве совершенно сложившимся поэтом и сразу занял в кругу немногих истинных поэтов собственное место. Как будто бы оно его ждало. Вот что пишет Наталья Горбаневская в послесловии: Я рада, что наконец выходит эта книга. Не поздно ли, если поэту уже за сорок? Думаю, в самый раз. Мы не ознакомимся с незрелыми плодами растущего стихотворца, среди которых могло бы затеряться то ценное, что написал он повзрослев, - перед нами состоявшийся поэт. Я знаю, что ядовитыми фразами своих критических статей вызвал неугасимую ярость многочисленных сотоварищей по цеху. Сейчас я временно занят другими делами. Но запасы яда не иссякли, и он еще копится. Однако явление настоящего поэта, явление крайне редкое, делает меня счастливым.

Давно уже я пожилой. Теперь вижу, что поэт, который намного меня моложе, тоже немолод. И у него - другая, не моя поэтика. Не выношу ассимиляционных рифм, сознательно неверных ударений в словах, словечек ненормативной лексики (впрочем, умеренной и возникающей в стихах Чигрина изредка). Но все это для него естественно, а меня почему-то не раздражает. В данном случае. Для иллюстрации же достоинств этой поэтики лучше всего привести какое-либо стихотворение целиком. Возьмем открывающее книгу:



Помнишь, музыканта хоронили?
После пили? Ну, конечно, пили,
Плакал тромбонист в кепчонке мятой
А со шрамом, в кофте полосатой,

Матерился, добавляя: "Все мы
Не минуем этой грустной темы, -
И без перехода, - был покойный
Трепачом, а кларнетист достойный..."


стр. 55



Что-то бормотал трубач поддатый,
Самый старый лабух музбригады.
Над столом тоскливое витало,
Было и помянуто немало...

Как они душевно заиграли,
Как они печали выдували,

Пили вечерком в подвале ЖЭКа,
Не прожил приятель и полвека,
И сыграть решили музыканты,
Похоронной музыки таланты...

Лишь кларнета не хватало этим
Музыки унылой взрослым детям.


Что сказать в заключение? Нечто из личного ремесленного опыта: случается так, что стихотворение пишется единым духом, и границы его и очертания резко определяются, нужные слова в их сочетаниях и сцеплениях быстро находятся, все узлы постепенно развязываются и завязываются. И бывает так, что долго не находится только одно слово, требующее смертоносной четкости. И становится ясно, что в этом необходимейшем слове заключено все стихотворение, что на нем-то оно и держится. Книга Евгения Чигрина убедительна своей цельностью. В ней немало хороших стихов, а есть и такие, в которых последним мучительным усилием души достигнуто новое качество и утолена жажда совершенства.

М. И. Синельников

Улицкая Л. Е. Люди нашего царя

М.: Эксмо, 2005

 

Это особая, любимая порода человечества - книжные люди. Необязательно владельцы книжных магазинов, это могут быть продавцы, распространители, даже уборщицы в магазине. Я люблю их заранее, всех сообща ("Коровья нога").

Лучшая рекомендация новой книге Людмилы Улицкой - имя ее автора. Маститый уже беллетрист и признанный рассказчик, она ввела в русскую литературу некоторое число "патентованных" персонажей, так что теперь, глядя на иного человека, ловишь порой себя на мысли: ну прямо просится в Улицкую.

Сборник рассказов. Странности любви, жизненные выверты, писательские байки и дорожные приключения. После щедрой избыточности прежних текстов Улицкая решилась на стилистический эксперимент: втиснуть сюжет, порой годный и для романа, в рамки более жесткого жанра, в малой форме добиться емкости поздних толстовских рассказов, и чтобы ни слова не выкинуть. "Люди нашего царя" (Небесного, разумеется) - это современники в диапазоне "весь двадцатый век". Наблюдаемые зорким, холодноватым "медицинским глазом", они порой и впрямь напрашиваются на невеселый каламбур, что, дескать, совсем "без царя в голове", раз уж такое делают со своей жизнью.

Вот повествование про безногого инвалида Василия, "силищи необыкновенной", который жил с семьей на втором этаже "частично двухэтажного" барака, куда взбираться приходилось по приставной лестнице, и допился до того, что родная дочь скинула его со второго этажа наземь, но он не убился, потому что стояла святая Рождественская ночь, и они получили потом нормальную комнату... Пять книжных страничек.

Вот роскошная по советским меркам квартира, в хозяйке которой узнается Маргарита Алигер, где живут как умеют три "несчастные женщины" ("Писательская дочь"). Вот коммуналка, где сказочный красавец Филипп, съедаемый туберкулезом и злобой на тех, кто здоров, лупит поленом стра-

стр. 56

стно любимую и только что вернувшуюся после операции жену Клаву ("Финист Ясный Сокол").

Пестрый люд пьет, защищает диссертации, дерется, подворовывает, катается по зарубежью, любится, расходится и умирает.

Поскольку почти каждый рассказ - так сказать, конспект романа, понятно, что там много всего. Чудес - чтобы удержать модный сегодня вздох: "Как страшно жить!" Например, вышеупомянутая Клава в итоге вышла замуж за болгарина. Он ее любит и не бьет. Естественно, психологии. Хозяйка книжного магазина... была так сильно накрашена, что мне сразу пришло в голову, что она красится-то без очков и сильно перебарщивает, а потом надевает очки и, не взглянув на себя в зеркало, бежит по делам. Есть такой синдромчик у деловых женщин ("Коровья нога"). Точно и тонко прописанного быта. И пафоса хватает: Это мой народ. Какой есть ("Общий вагон"). И физиологии в избытке. Которой, кстати, многое поверяется. Низким - высокое. Идеология, например. Так, мерзкие звуки, доносящиеся из-за хлипкой перегородки в коммунальной квартире, отвращают одного из героев от антропософии Штайнера ("Великий учитель"), а особенности устройства туалета в пионерлагере навсегда отбивают у девочки Жени вкус к коммунизму ("Писательская дочь").

На задней обложке предыдущей книги Улицкой, "Искренне ваш Шурик", фигурировала цитата из одного критика, где говорилось, что Улицкая изживает собственный сентиментализм, редуцирует его к биологическому. Тогда я ему не поверила. Теперь верю.

Эта девочка Женя, альтер эго автора, вырастет и, понятно, станет врачом. А пока она мелькает на периферии многих рассказов, сшивая собой лоскутки историй в нечто единое, пеструю, не слишком веселую, порой душноватую картину прожитых нами лет, нами всеми, совокупностью нас, в которой, как декларирует писательница в заключительных строчках, ей хотелось бы затеряться без дат жизни и смерти, без e-mail'a, без имени. ...И все будет хорошо.

Э. Д. Меленевская

Кузнецов С. Гроб хрустальный: версия 2.0

М.: Эксмо, 2005

 

1996 год... Во время вечеринки в редакции первого русского интернет-журнала убивают девушку. На стене над ее трупом кровью нарисован иероглиф. Разгадка преступления таится в прошлом и будет найдена.

Роман Сергея Кузнецова - вторая часть его трилогии о девяностых годах (первая - "Семь лепестков"). Несмотря на детективный сюжет, книга "не об этом". По сути, это полумемуарное-полупублицистическое и отчасти беллетристическое повествование о "потерянном" поколении 1980-х, о детях, которые, не успев толком повзрослеть, бухнулись прямо в кипяток 90-х, и слом эпох прошел через их сердца и судьбы.

В книге есть пласт, предназначенный только для посвященных: автор - один из пионеров отечественного Интернета и, как говорят, вывел здесь целый ряд "знаковых" для его сферы персонажей (мы к этой сфере не причастны и чего не знаем, утверждать не станем).

Хотя принято считать, что нет деления на литературу мужскую и женскую, взрослую и молодежную, а есть литература и не-литература, - перед нами откровенно молодежный роман, который взрослому человеку одолеть совсем непросто. Тот, кому эта книга адресована, "тащится" от Пелевина

стр. 57

и фильмов Тарантино, "чатится", произносит вслух все слова, которые ранее были не приняты в приличном обществе, и общается с друзьями при помощи не поддающегося уразумению компьютерного волапюка: Локалка под энтями - это рулез. Для такого читателя продраться сквозь текст, соединяющий реальное и виртуальное, живое и воображаемое, текст, в котором "Паутина" (именно так, почти благоговейно) - одно из главных действующих лиц, - проще простого, и вот уже современные школьницы рыдают над этими страницами.

Мы были ранние циники, богатые отцовскими ошибками и крепкие поздним умом. Мы смеялись над родителями с их наивной верой в оттепель, в перемены к лучшему, в наступление коммунизма к олимпийскому году - верой не просто наивной, но давно прошедшей. Мы узнали сладкий вкус государственной лжи и кислый, отдающий кровью, вкус частного предательства. Почти все мы увидели смерть друга раньше оргазма подруги. Мы думали, что лишены иллюзий и потому - неуязвимы.

Прошло десятилетие. Время оказалось не застывшим, но подвижным и ядовитым, как ртуть. Все, во что мы не могли поверить, сбылось. Наша тайная любовь стала телевизионной пропагандой. Мы верили, что живем в несокрушимом тоталитарном государстве, и наша вера оказалась смешной и наивной, как вывернутая наизнанку родительская вера в грядущую жизнь при коммунизме.

В. М. Бокова

Черных В. Брежнев. Сумерки империи

СПб.: Амфора, 2005

 

Перу Валентина Черных принадлежат сценарии таких знаменитых фильмов, как "Москва слезам не верит", "Любовь земная", "Любить по-русски", "Свои" и т.д. Настоящая книга представляет собой литературную версию фильма, с успехом прошедшего по телевидению. Это повествование о недавней истории нашего Отечества, точнее - об одном из последних правителей распавшейся советской империи. Рассказ ведется от лица самого генсека, пребывающего на посту главы государства уже семнадцать лет, после смещения с этой должности Хрущева. Автор использует такой традиционный литературный прием, как сновидения, позволяющие проникнуть в подсознание героя. Брежневу снится то, о чем так не хочется думать наяву, и эти сумеречные видения уже тяжело больного человека напоминают нам о прошлом. Вот он стоит в огромной очереди за мясом посреди серого люда, в прекрасно сшитом строгом костюме, при орденах, никого не удивляя (на то и сон) своим присутствием. Вот сидит в такой же бесконечной очереди в собесе среди простых стариков-пенсионеров. Ему снятся то молодые ребята в гробах, доставленных из Афганистана в брюхе "черных тюльпанов", то собственные похороны и тут же начавшийся передел власти. Брежнев в изображении Валентина Черных отнюдь не злодей. Он хочет добра людям и славы себе. Как дитя радуется он очередной, уже пятой, звезде Героя, которую услужливо привинчивают соратники на его маршальский мундир. Пусть народ пока не благоденствует, успокаивает он себя, но зато при его правлении нет и сталинских репрессий. Да, сажают и высылают инакомыслящих, но ведь это ничто по сравнению с прежними чистками и массовыми расстрелами. Он вспоминает о том, как воевал, как поднимал казахстанскую целину. Помощники записали его воспоминания, и эти его литературные труды долгие годы входили в школьные и вузовские программы.

стр. 58

Мы встретимся в этой книге с окружением Брежнева, как представителями политической элиты, так и простыми смертными. Это и волюнтарист Хрущев, разоблачивший культ личности Сталина и посадивший его сына Василия, генерала авиации, и интеллигентный чекист Андропов, искренне пытавшийся спасти империю так и неосуществленными псевдолиберальными реформами, и трудоголик Косыгин, и не допущенный к власти гебист Шелепин и многие другие. В большинстве своем по-своему неплохие, честные люди, они были не способны переломить неумолимый ход истории, ведущий к развалу великое государство. За сумерками империи приближался ее закат. Черных показывает не только и не столько Брежнева-политика, сколько Брежнева-человека, живого и чувствующего. Человек, взошедший на вершину власти, каким бы ни был этот путь, и продержавшийся целых семнадцать лет наверху, был несомненно незаурядной личностью. И эта книга, несмотря на беллетристическую легкость и занимательность изложения, написана с уважением к отечественной истории.

М. В. Толмачева

Лимонов Э. Торжество метафизики

М.: Ad Marginem, 2005

 

Эдуарда Лимонова, точнее, гражданина Эдуарда Вениаминовича Савенко можно ненавидеть или боготворить, высмеивать или считать перспективным политическим лидером. Но писателя Эдуарда Лимонова при любом отношении к гражданину Савенко читать надо. Не так уж у нас много подлинных мастеров слова, чтобы мы по каким-либо причинам, в худших большевистских традициях отказывали в праве на слово и на прочтение этого слова одному из самых талантливых.

Новая книга Лимонова повествует о его отсидке в образцово-показательной колонии общего режима N 13 близ поволжского города Энгельса. Нет необходимости пересказывать историю попадания лидера национал-большевиков в узилище. На протяжении нескольких лет это было одной из лейтмотивныхтем наших масс-медиа. Вспоминается совет Достоевского юному Мережковскому: для того, чтобы стать настоящим писателем, надо пострадать, предпочтительнее - тюремно. Лимонов и пострадал, правда, не в начале своего блистательного литературного поприща, а уже будучи всемирно известным писателем. И вынес из своего положения главное - новую книгу.

Жанр ее" прост и традиционен - это добротный русский физиологический очерк, существующий в нашей словесности более полутораста лет. Но, с другой стороны, как ещё можно писать о тюрьме? Правду, ничего, кроме правды. Лимонов не раз высказывает сожаление о тетради для записей, похищенной у него по наущению администрации колонии. Сохранись она - было бы ещё точнее, ещё документальнее.

Эта книга вписывается в некий тематический ряд, который составляют "Записки из мертвого дома", "Сибирь и каторга" Сергея Максимова, "Остров Сахалин" Чехова и просто "Сахалин" Дорошевича, "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына и т.п.

Реальность колонии так близка к невидимому миру, как монаху в его холодном горном монастыре близок Бог. Обезжиренная пища, суровые стояния на проверках, как на жестокой молитве: утренней, дневной и вечерней. Мучения строевых хождений по Via Dolorosa. Тяжкая работа для большинства, изнурительные прогоны в клуб, выпученные глаза, чтобы не заснуть, шатания бедного

стр. 59

разума на грани сна и реальности, подавленная несчастная плоть - весь этот набор монастырских изнурений именно и есть лучшие приёмы приближения к невидимому зафизическому миру. Так, помимо моей воли, я пережил в колонии N 13 и экстаз, и озарения.

С. Ф. Дмитренко

Окунь А., Губерман И. Книга о вкусной и здоровой жизни

М.: Эксмо, 2005

 

Граф Лев Николаевич Толстой отличался... говоря политкорректно, иной, нестандартной кулинарной ориентацией... Будучи в гостях у своей дочери Татьяны Сухотиной, неожиданно заболел. "Только вегетарианский супчик, который готовит Софьюшка, может мне помочь", - заявил больной вегетарианец. От супов, которые ему предлагали, граф с отвращением воротил нос. Делать нечего, послали за Софьей Андреевной. Путь из Ясной Поляны до усадьбы Кочеты Дмитровского уезда был недолгий. Выйдя из брички, графиня первым делом осведомилась, где находится курятник, отправилась туда, выбрала самую большую куру, велела ее забить, ощипать и сварила бульон. Сняв жир, она положила туда овощи, поварила их и отнесла Льву Николаевичу.

"О! - воскликнул радостно великий писатель. - Это именно то, что я имел в виду. Говорил же я вам - никто, кроме Софьюшки, не умеет готовить вегетарианский суп так, как надо/"

"Человек есть то, что он ест", - говорили мудрые, и они были правы. Без еды вообще нет жизни, как справедливо пишут авторы, - ни любви, ни карьеры, наслаждений и духовного самоусовершенствования. Без еды вообще ничего нет. И потому эта книга - обо всем. Но через призму еды. Здесь масса сюжетов, путешествий, исторических и автобиографических экскурсов, имен, людей, цитат, правил этикета и... рецептов, конечно же (указатель рецептов прилагается). К примеру, такой:

Бутерброд "Отечество". Черный хлеб мажется тонким слоем маргарина, на него кладется кусок сыра "Российский", кружок соленого огурца, половина крутого яйца, кружок репчатого лука, лист петрушки, кусок селедки или кильки (с невынутым хребтом). Поперек проводится полоска кетчупа и полоска майонеза. Или такой (концептуально-исторический):

Селедка под шубой "Карл Маркс". Ингредиенты: сельдь, картофель, морковь, свекла, лук, майонез, лимонный сок, чеснок, укроп. Семантика: построение блюда имитирует учение Маркса (1818 - 1883) о базисе и надстройке, где базисом служат простонародные элементы: сельдь, картофель, морковь, лук - символизирующие горестное положение рабочего класса, чеснок - еврейское происхождение известного экономиста. В качестве надстройки выступают утонченные лимонный сок и майонез, доступные высшему классу. Свекла являет собой символ красного знамени. Укроп - подобие бороды. Для правдоподобия можно покрасить его черным пищевым красителем.

Книгу можно с захватывающим интересом читать с любого места. А поскольку один из авторов - Игорь Губерман, то текст еще и нашпигован "гариками":



На свете столько разных неприятностей,
внезапных, как бандит из-за угла,
что счастье - это сумма неприятностей,
от коих нас судьба уберегла.


стр. 60

Кулинарные басни и трагедии дополняются иллюстративным рядом, заимствованным из Большой советской энциклопедии 1950-х годов, таким же неожиданным, как и все остальное. Он составлен согласно совету незабвенного Козьмы Пруткова: "Если на клетке со слоном ты видишь надпись "буйвол" - не верь глазам своим". Под изображением басмача написано "Троцкий", а под портретом Шиллера - Брюллов. Изображенный на иллюстрации Александр Николаевич Островский на самом деле есть доктор Фрейд, пламенная революционерка Софья Перовская - "Т. Губерман", Сергей Аксаков - Гор Видал, А. В. Луначарский - Кшиштоф Пендерецкий, а Н. К. Крупская - Юра Тильман.

Не лучше обстоит дело и с другими сюжетами, поскольку под видом Петергофа подписано "Вилла Кимброне", под Стоунхенджем - "Развалины китайской фермы", а под веткой липы - "лавровый лист". Что за растение предлагается считать "маргаритками", сказать не могу по причине глубокого ботанического кретинизма, но что не маргаритки - это точно.

Впрочем, иногда изображения и подпись находят друг друга, и это-то и есть самое удивительное.

"Книга о вкусной и здоровой жизни" выходит уже четвертым изданием, а это в наше время что-нибудь да значит. Пересказать ее, как истинный шедевр, невозможно. Книга мудрая. Лукавая, ужасно смешная и одновременно ностальгически грустная.

Где, в каком переулке Малой Голландии потерялось эхо моих шагов? Зачем все еще разводят мосты, неужели есть кому ждать, пока их сведут? А может, все неправда и еще я войду в этот двор... Нет! Никогда! Никогда больше не войду я в этот двор, не влезу по водосточной трубе к открытому на третьем этаже окну и спустя четыре часа не пройду, крадучись на цыпочках, по уставленному шкафами коридору, не притворю осторожно дверь и на темной лестнице не поднесу к лицу руку, хранящую запах истомы и блаженства. Никогда больше не выйду я из ее подъезда на влажный майский асфальт, и утренний холодок не проведет острыми ногтями по моему позвоночнику. И не упадет на меня незрячий взгляд кудрявой нимфы Летнего сада, и невская вода не коснется моих стоптанных башмаков. И мать не встретит меня укоризненным движением головы, и не встанет, и не отложит книгу, и, тяжело ступая, не уйдет в спальню. И узорчатые стрелки старинных елизаветинских часов, стоящих в углу столовой, больше не покажут пяти часов утра, и вообще скорее всего просто больше никогда не будет пяти часов утра...

В. М. Бокова

 

 

Опубликовано на Порталусе 29 сентября 2015 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама