Современное гражданское право России, становление и развитие которого прямо связано с принятием в 1994 - 2001 годах первой, второй и третьей частей Гражданского кодекса, в значительной степени ориентировано на соответствие принципам свободной рыночной экономики и является по своей сути частным правом. Переход от огосударствленной экономики советского периода к экономике нового, рыночного типа, потребовал глубокого реформирования всей системы законодательства - от конституционного до уголовного. Естественным образом, эти процессы реализуются и в гражданском законодательстве. Одним из наиболее отчетливых признаков реформирования законодательства является в значительной степени новый подход к регулированию объектов гражданских прав в части первой Гражданского кодекса России. Это регулирование (в идеале) должно обеспечивать достижение трех основных взаимосвязанных целей. Во-первых, нормы права именуют (номинируют) объекты гражданских прав и определяют (закрепляют) их юридические статусы. Во-вторых, нормами права очерчиваются юридические режимы, в которых могут находиться те или иные объекты гражданских прав. В-третьих, нормы права устанавливают порядок и правила обращения соответствующих объектов. По степени реализации указанных целей в системной взаимосвязи всех действующих норм во многом можно судить об эффективности (реальной и потенциальной) регулирования общественных отношений прежде всего имущественного характера. Поэтому одна из наиболее ответственных и сложных проблем, стоящих перед правовой наукой, заключается в теоретическом освоении базисной категории объектов права и отраслевой категории объектов гражданских прав в частности.

В понятийном аппарате науки гражданского права имеется ряд основополагающих категорий, отражающих, во-первых, универсальную характеристику различных общественных отношений, составляющих предмет самого гражданского права (возникновение их по поводу имущественных либо неимущественных благ или в связи с ними при регулировании данных отношений особым гражданско-правовым методом) и, во-вторых, обобщающих те многообразные индивидуально-конкретные материальные и иные блага, по поводу которых или в связи с которыми возникают гражданские правоотношения, происходит непосредственная реализация норм объективного права при наличии для этого необходимых юридико-фактических предпосылок. Эти блага принято именовать объектами гражданских прав, к каковым, согласно ст. 128 действующего Гражданского кодекса России, отнесены вещи, включая деньги и ценные бумаги, иное имущество, в том числе имущественные права; работы и услуги; информация; результаты интеллектуальной деятельности, в том числе исключительные права на них (интеллектуальная собственность); нематериальные блага. Блага выступают как объекты прав не только в силу прямого обозначения их в данном качестве по закону, но и, что гораздо существеннее, вследствие того, что именно на них так или иначе направлено поведение субъектов гражданского права, вступающих в отношения друг с другом. Иными словами, существование неких внеюридических субстанций (материальных и иных благ), по поводу которых в рамках гражданских правоотношений выражаются интересы и выстраивается взаимное поведение их субъектов, есть необходимая предпосылка возникновения, существования, развития и осуществления гражданского права как такового.

В принципе внеюридические материальные и нематериальные блага представляют собой определенные константы социального бытия, включенные в ткань общественных отношений, которые в свою очередь испытывают мощное воздействие не только со стороны права, но и иных институтов, таких как идеология, социальная психология, традиции, обычаи и т.п. Однако только право в силу свойственных ему признаков нормативности и общеобязательности способно не просто санкционировать, допустить участие тех или иных благ (объектов) в гражданском обороте, но и свойственными ему методами, приемами регулирования (предписание, дозволение, запрет), исходя из соображений экономической политики, идеологии и публичного порядка ввести оборот этих благ в требуемое русло, очертить границы обращения соответствующих благ либо вовсе исключить те или иные из них из оборота. Чем меньше подобных исключений либо ограничений, тем "либеральнее" правовая система, тем более адаптирована она к потребностям рыночной экономики, и наоборот.

Объективные основания системы права состоят в предметных особенностях регулируемых правом общественных отношений, в конечном счете - в специфике экономических отношений. Система права вместе с системой законодательства составляют более крупное образование - правовую систему, содержанием которой следует считать систему права, а формой - систему законодательства. Системность правовых явлений представляет собой одну из наиболее сложных проблем, стоящих перед юридической наукой во всех ее подразделениях - от общей теории права до самых конкретных отраслевых наук. Характеристика права как системы обычно опирается на философское понимание систем и включает в себя указание на два непременных признака правовой системы. Во-первых, правовая система есть органически целое явление, обусловленное реально наличествующей системой общественных отношений и потому имеющее столь же объективное существование. Право, с одной стороны, отражает в специфической форме эту систему отношений, а с другой стороны, оказывает на нее регулирующее воздействие. Для системы права характерны единство и взаимосвязь норм, которые не могут функционировать изолированно, их регулирующая сила состоит во взаимосогласованности и общей целенаправленности. Любой структурный элемент, извлеченный из системы права, лишается системных функций, а следовательно, и социальной значимости. Во-вторых, система права характеризуется наличием в ней неодинаковых по содержанию и объему структурных элементов (норм, институтов, подотраслей, отраслей)[1]. Подобное подразделение системы права на составляющие ее элементы есть, конечно же, некоторое (вполне объяснимое и даже необходимое) упрощение действительного положения вещей, поскольку каждый из названных элементов не просто внутренне структурирован, но и более того, внутренне системен. Так, даже строение элементарной клеточки юридической материи - нормы права (не говоря уже о структурно более сложных правовых феноменах) - убедительно говорит о том, что составные части нормы есть не простая совокупность, а своеобразное системное образование, имеющее собственное качество. Построение системы права из названных внутренне - системных элементов представляет собой весьма специфическое отражение с помощью юридических средств и инструментов системы объективно существующих общественных отношений, подвергающихся правовому регулированию и правовому воздействию (предмет правового регулирования). Эти отношения, составляющие предмет права в целом и предмет каждой правовой отрасли в частности, в силу их фактической неоднородности и разнообразия требуют применения к себе особых приемов воздействия (методов), которые воспроизводятся прежде всего в строении и содержании юридических норм, институтов, отраслей и даже надотраслевых образований (правовых общностей, например, частного и публичного права).

Сейчас, когда общественный строй современной России находится в сложном переходном процессе, цель которого состоит в построении социально ориентированной рыночной экономики, именно гражданское право является концентрированным выражением основных начал и принципов свободного рыночного хозяйствования, базирующегося на инициативе и активности экономических субъектов. Они же, эти принципы и начала, оказывают мощное модернизирующее влияние и на иные правовые отрасли, которые в той или иной степени вбирают в себя также цивилистические методы и инструментарий. Гражданское право с его принципами и методом регулирования общественных отношений на основе равенства и свободы выступает мощным интегративным фактором для всей правовой системы, устремленной в конечном счете к утверждению в социальной практике одного из высших достижений человеческой цивилизации - правового государства как неразрывного сочетания идеи (теории) правовой государственности с непосредственным воплощением ее в организации политической власти и обеспечении прав и свобод личности. Поэтому эмпирический и теоретический материал, полученный при разработке целого ряда цивилистических проблем, которые на первый взгляд представляются вопросами вполне частного, сугубо отраслевого, узкоспециального порядка, зачастую позволяет получить данные, имеющие гораздо более общее, межотраслевое, а может быть, и универсально-правовое значение. К числу таковых можно отнести и проблематику объектов гражданских прав. Категория объектов гражданских прав исключительно важна не только для права гражданского самого по себе; она является в известной мере универсальной, сквозной, пронизывающей и иные правовые отрасли, нормы которых так или иначе регулируют имущественные отношения либо охраняют имущественные (в установленных случаях - и неимущественные) права и интересы. В этом плане следует особо подчеркнуть, что понятие "объекта" в праве имеет вполне определенную (и весьма значительную) ценность даже в некотором отрыве от своей цивилистической основы и за пределами действия частного права как такового.

Предметом права является специфичная социальная материя - общественные отношения, для которых юридическими нормами устанавливаются пределы возможного либо задаются модели должного поведения их субъектов. Для всякой материи единственным способом бытия служит ее движение, проявляющееся во взаимодействии внутренних элементов любой (в том числе и социальной) материальной системы с факторами иных, внешних по отношению к первой, систем, которые в своей совокупности образуют среду ее бытия, существования, обитания. Общественные отношения, урегулированные нормами права, образуют лишь одну из таких социально-материальных систем, основным источником движения которой является взаимодействие с ведущими элементами и факторами иного образования в сфере социального пространства - фактических общественных отношений. Если иметь в виду результат исторического развития системы права, фиксируемый на каждый данный момент времени, то эта система предстает как явление объективного порядка, не зависящая от воли конкретных лиц - участников соответствующих общественных отношений. О такой объективности социально-правовых феноменов в своей "Философии права" писал Гегель: "Право, вступившее в наличное бытие в форме закона, есть для себя, самостоятельно противостоит особенному волению и мнению о праве и должно сделать себя значимым как всеобщее"[2]. Однако объективность эта особого рода. С одной стороны, она характеризует лишь определенное соответствие сущности и характеру регулируемых отношений содержания уже имеющихся правовых норм, институтов и отраслей, но не распространяется (по крайней мере как решающий фактор) на процесс правообразования и на его результат - законодательство. С другой же стороны, «объективность объективного права» изначально подрывается субъективным характером правогенеза, то есть теми индивидуальными и социальными сознательно-волевыми импульсами, источниками которых является природная, социальная и духовная реальность. Рассматривая взаимозависимости между правовой системой и окружающей ее средой, О. Е. Мешкова верно заметила, что система формирует и проявляет свои свойства в процессе взаимодействия со средой, под которой следует понимать внешние по отношению к конкретной системе объекты, каковыми могут быть предметы, явления, отношения и т.п. Однако из этого справедливого в целом наблюдения вытекает несколько неожиданный вывод о том, что в данном случае такой средой является то, что может воздействовать на правовую систему: этим является только специальный субъект, а именно государство в лице его органов, и мы можем рассматривать его, во-первых, как управляющий центр правовой надстройки, а, во-вторых, как источник возмущающего воздействия на правовую систему и фактор, который может привести к разрушению системы при определенных условиях. Иначе, по мнению О. Е. Мешковой, пришлось бы признать, что на систему права посредством воздействия на систему источников права могут оказывать влияние граждане, юридические лица путем, например, проведения инкорпорации законодательства. А это противоречит не только теории, но и практике - система права не перестраивается под произвольным воздействием этих субъектов[3]. Действительно, под произвольным воздействием система права не перестраивается. Однако произвольное воздействие на правовую систему и волевое воздействие на нее - это феномены принципиально различного порядка. Той средой, от которой зависит движение, развитие права, вряд ли служит именно государство и его институты, если понимать их как явления социальной и правовой реальности, абсолютно внеположенные субъективным проявлениям воли (индивидуальной, групповой, классовой наконец). И потом можно ли вообще рассматривать государство как внешнюю среду существования права? Положительный ответ на эти вопросы был бы, на наш взгляд, недопустимым упрощением тех сложных действительных соотношений, которые обнаруживаются между правом и государством, в особенности если речь вести о государстве правовом. Один лишь факт из истории. В 1814 году известный немецкий правовед Антон Фридрих Юстус Тибо опубликовал небольшую работу "О необходимости общего гражданского права в Германии" (переиздана в 1997 году к 100-летнему юбилею Германского гражданского уложения), в которой страстно доказывал целесообразность создания в послевоенной Германии единой системы гражданского права для политического, экономического и социального прогресса немецкой нации[4]. Другой известнейший юрист Ф. К. Савиньи в том же году публикует книгу "О призвании нашего времени к законодательству и правоведению", в которой обосновывает несвоевременность таких объединительных тенденций ввиду неготовности к этому немецкой юридической науки, которая еще не выработала достаточно единых представлений по многим существенным вопросам. Возникла дискуссия, в которой на стороне Тибо выступил сам Г. Гегель, писавший: "Правители, которые, подобно Юстиниану, дали своему народу, пусть даже бесформенное, собрание законов, а тем более те, которые дали ему земское право в виде упорядоченного и определенного кодекса, не только стали величайшими благодетелями народов и с благодарностью восхвалялись ими, но и совершили этим великий акт справедливости"[5] . Справедливость же кодификации, пусть даже "сырой" и неупорядоченной, Гегель видел в обеспечении доступности действующего права для всех, а не только для тех, кто подходит к нему с достаточной образованностью. Как известно, первая общегерманская кодификация гражданского права имела место только в 1896 году, то есть более чем через 80 лет после того, как между Тибо и Савиньи возникла дискуссия по этому поводу, дискуссия, привлекшая к себе широчайшее общественное внимание[6]. Сам фактор времени примирил спорящие стороны, вернее, их идеи: кодификация все же состоялась, но состоялась не ранее того, как доктрина выработала наконец требуемые для нее положения. С другой стороны, мы знаем, насколько идеи германского частного права повлияли на умонастроения российских дореволюционных цивилистов и в конечном счете на формирование российского частного права. В литературе справедливо отмечено, что российское гражданское право развивалось под мощным германским влиянием и потому и сегодня наиболее близко к германской ветви права. По старой университетской дореволюционной традиции ученых-юристов отправляли на стажировку в Германию. Там стажировались самые известные российские цивилисты Д.И. Мейер, К.П. Победоносцев, М.Ф. Владимирский - Буданов, Г.Ф. Шершеневич и другие. Они посещали лекции знаменитых немецких юристов Савиньи, Виндшейда, Тибо и многих других. Российские цивилисты переняли юридическую технику построения Гражданского кодекса, ее пандектный принцип. Не отказались от этого принципа и в советское время. Возрождающаяся российская цивилистика также не забывает этих традиций[7]. Преемственность в этом отношении отмечает и М. И. Брагинский[8]. Конечно, каждая историческая эпоха имеет свою центральную нормотворческую проблему и свою законодательную интригу. Известно, насколько драматически складывалось обсуждение первого Гражданского кодекса РСФСР 1922 года, проходившее в острой дискуссии между юристами старой школы и активистами нарождающегося советского права на фоне радикально изменившейся идеологии и социально-экономической политики государства диктатуры пролетариата. Отголоски этой дискуссии в тексте кодекса видны, что называется, невооруженным глазом. Известно, какие трудности концептуального порядка пришлось преодолевать разработчикам действующего Гражданского кодекса России. Естественным образом принимаемое законодательство и нормы объективного права не могут не отражать некоего синтеза идей, положений, концепций составителей законов и в этом смысле можно говорить о субъективном характере по меньшей мере начальных стадий правотворческого процесса. Лишь когда закон становится частью норм объективного права, субъективные моменты в нем гаснут и затухают. В связи с обсуждаемым вопросом уместно вспомнить, что виднейший немецкий цивилист Г. Ф. Пухта уже достаточно давно подчеркивал волевую общенациональную основу правогенеза: "Право есть общая воля всех членов правового общества… Право создается впервые не государством, напротив, последнее предполагает уже правовое сознание… Эта воля не есть воля народа, как составной части государства, но народа как естественного союза, составляющего фундамент государства. Государство предполагает право, но, в свою очередь, служит необходимым восполнением последнего…"[9].

В трактатах Ж.Ж. Руссо содержится очень тонкое замечание, которое и сегодня может быть положено в качестве философского обоснования и правотворчества, и теории разделения властей: "Законодатель - во всех отношениях человек необыкновенный в Государстве. Если он должен быть таковым по своим дарованиям, то не в меньшей мере он должен быть таковым по своей роли… Это - должность особая и высшая, не имеющая ничего общего с властью человеческой. Ибо если тот, кто повелевает людьми, не должен властвовать над законами, то и тот, кто властвует над законами, не должен повелевать людьми"[10]. Не требует особых пояснений, что под «неповелеванием людьми» Руссо понимал отнюдь не отрицание функций социального управления у законодательной власти, а распределение, разделение этой функции между различными органами государственной власти. Помимо прочего, нам представляется важным отметить, что для Руссо законодатель - это человек, наделенный волей. Правотворчество на всех стадиях этого процесса, от проявления законодательной инициативы до принятия нормативного акта и введения его в социальную жизнь есть деятельность волевая и, следовательно, внешняя форма правовой системы - законодательство, имеет субъективно-волевую (но не субъективистскую!) природу. Эти соображения показывают, что правовая система как единство содержания (системы права) и юридической формы (системы законодательства) представляет собой диалектически сложное сочетание. В нем объективность содержательного момента в самой значительной степени зависит от объективности отражения законодателем реально имеющих место предметов, явлений, процессов и закономерностей внеюридической действительности, точнее сказать, не столько отражения самих этих внеправовых феноменов во всей полноте их признаков и взаимосвязей, сколько в отображении средствами права необходимых и достаточных для правового регулирования, юридически релевантных свойств, признаков и функций этих реалий.

Проблемы соотношения и взаимосвязи между объективной действительностью в целом и правовой системой как особой частью этой действительности относятся к наиболее сложным в философии права и правовой теории. Преимущественно в рамках общей теории государства и права, а также права гражданского различным образом ставились и решались вопросы о корреляциях фактических и правовых отношений, сущности и строении последних, понятии о субъектах и объектах права и правоотношений, субъективных правах и обязанностях. При этом выявляется широчайший диапазон воззрений относительно названных базовых категорий, границы которого очерчиваются главным образом общим правопониманием представителей той или иной научной школы, того или иного ученого. И это объяснимо, ибо в данной предметной сфере сконцентрированы основные онтологические, гносеологические и аксеологические проблемы правовой теории, проблемы, без решения которых немыслимо продвижение и в отраслевых правовых дисциплинах.

Весьма отчетливым образом взаимосвязи между правом и социальной (внеюридической) реальностью прослеживаются именно в объектных категориях, которые в разном качестве и различным образом, но так или иначе присутствуют и используются всеми без исключения правовыми отраслями и соответственно описываются отраслевыми правовыми науками.

Предостерегая от механистического понимания такого взаимодействия, использования примитивных и ложных философских представлений, идеологических фантомов советского и постсоветского общества, С.С. Алексеев отметил, что эта обусловленность не является такой, когда юридические отношения представляют собой всего лишь "правовой слепок", "юридическую фотографию" с данного участка жизни общества, данных фактических отношений. Но в то же время "сама по себе обусловленность права фактическими отношениями (а также целями и задачами, преследуемыми при осуществлении правового регулирования) - факт несомненный, очевидный. Эта обусловленность, в частности, проявляется в содержании правовых норм и институтов, в формировании всевозможных разновидностей юридических отношений, в их дроблении, разветвлении на все новые подвиды, когда особенности той или иной разновидности, подвида данных юридических отношений (допустим, подряда или аренды в гражданском праве или ответственности за кражу имущества в уголовном праве) зависят от "предмета" - своеобразия соответствующего участка общественной жизни. Допустим, от того, осуществляется ли аренда транспортных средств или же аренда жилья, произошла ли кража домашнего скарба или же кража оружия из охраняемых военных складов"[11]. В другой из своих недавних работ, обращаясь к философскому учению И. Канта о «чистом праве», С. С. Алексеев справедливо обратил внимание на то, что верный и очевидный сам по себе тезис об обусловленности права явлениями материальной действительности имеет ограниченное значение в отношении глубины познания. «Взаимосвязь и взаимообусловленность явлений приводит к тому, что каждое из них получает как бы отпечаток от всех других, начинает нести на себе следы других явлений, находящихся с ним во взаимосвязи, и это при всей значимости такой взаимообусловленности становится одновременной преградой к пониманию своеобразия данного явления, его самобытной природы (что в конечном счете не дает возможности в полной мере выявить специфику существующих здесь взаимных отношений и взаимообусловленностей)»[12]. Отталкиваясь от известных кантовских положений о том, что «право как выражение всеобщей воли может быть только одно и касается только формы права, а не его материи или объекта, на который я имеют право», С. С. Алексеев делает чрезвычайно важный вывод о том, что по своей философской сути идеи Канта о форме и содержании – это, наряду с мыслью о высокой значимости формы вообще, идеи о собственной ценности права как особой объективной (практической) реальности: «собственная материя права как особой реальности в обществе – это значительное, многогранное, сложное по своей органике социальное богатство, без понимания и должной оценки которого все последующие научные философские и социологические характеристики лишаются своей основы и подчас по этой причине превращаются в одни лишь околонаучные спекуляции»[13]. Ссылаясь на предшествующую свою работу по философии права (1997 года), где основные черты собственного содержания права были представлены как догма права, правовое содержание (или юридическая структура) и правовые идеи, С. С. Алексеев характеризовал последние как те интеллектуальные, духовные положения, которые проникают в саму плоть права, определенным образом объективируются в ней и в виде основополагающих правовых начал, правовых принципов выступают в качестве центрального звена всей собственно-правовой материи. Правовые идеи, как полагает С. С. Алексеев, в содержание права (тем более права позитивного) не входят, они есть главное содержание иного явления в юридической сфере – правосознания, которое отделено от собственно права строгой, довольно четкой и зримой гранью. Правосознание – область сугубо духовной, субъективной жизни людей, существующая независимо от того, получила она или нет внешнюю «предметную» объективизацию. Позитивное же право – явление внешне объективированное, находящее свое собственное бытие через язык, письмо, документ, а затем и через практическую опредмеченную деятельность людей и потому существующее в виде институционного образования (что и находит свое выражение в «догме права»). Проводя строгие различия между правом и правосознанием, С. С. Алексеев отмечает, что правосознание как явление субъективного порядка не только тесно и многообразно взаимодействует с правом как объективированным институционным образованием, но и нередко в процессе регуляции как бы выходит с ним на одну плоскость и даже проникает в самую его плоть, содержание. Упомянутые основополагающие идеи потому и прорываются в иную, инородную для них среду – в само объективное право, что они предназначены для «захвата» в объективном праве центрального места, его командного поста. И происходит подобный захват, как полагает С. С. Алексеев, по той причине, что идеи известного рода

либо как бы аккумулируют, переводят на язык правовых категорий и представляют в концентрированном виде материальные, духовные, нравственные начала данного общества, заложенные в его строе интеллектуально-ценностные установки и тенденции,

либо выражают узкоклассовые, групповые, этнические установки или даже, как это, увы, случилось в области коммунистической идеологии, - узко-доктринерскую философскую концепцию, которая нацелена на то, чтобы подчинить себе всю правовую материю, а через нее – и реальную действительность[14].

Размышления С. С. Алексеева о самостоятельной ценности собственной материи права все же в конечном счете приводят к тому, что через правосознание в плоть положительного права проникают, внедряются и закрепляются в нем в виде руководящих принципов и категорий главнейшие правовые идеи, представляющие «в концентрированном виде материальные, духовные, нравственные начала данного общества». Но что же явилось той основой, тем субстратом, на котором такие идеи могли возникнуть? Если исключить их (идей) формирование на базе неверных философских посылок, то остается единственная возможность: источником образования правовых идей могут являться лишь внеправовые феномены материальной и духовной реальности, социальная практика в широком смысле. Все эти бесконечно многообразные предметы и явления, воспринимаемые сознанием и отображаемые определенным образом правосознанием, и являются действительным источником правовых идей, принципов и категорий. Таким образом, поскольку правовое сознание «обречено» иметь свои основания в эмпирической области, «чистого права» в реальной действительности не было, нет и не будет никогда, что с предельной отчетливостью и показывает С. С. Алексеев. Но он же полагает, что «чистое право» как образ права, очищенного от чувственных и иных влияний есть продукт законодательного разума, который в свою очередь «очищен», ибо не принимает в соображение ни одной из эмпирических целей. В этом отношении «чистое право» представляет собой по своей сути реальное бытие чистого разума, притом – как можно предположить – чистого разума в его высшем выражении, которое возможно в реальной (внешней) практической жизни людей. С рассматриваемой точки зрения чистое право оказывается «формой», способной, а, возможно, и призванной «дать» людям в высшей степени значимое для них, для их практической жизни духовное благо, - реальное нормативно-правовое бытие категорического императива[15]. При этом С. С. Алексеев с полным основанием пишет, что активным центром, фокусом, смыслом юридической структуры становятся субъективные права, открывающие простор свободной, по усмотрению (по «произволу»), деятельности лиц, что требует не только настройки всего правового материала под указанную центральную правовую категорию, но и воплощения в праве также и иного, более высокого пласта духовной культуры[16]. Действительно, правовая идея о субъективном праве завоевывает в позитивном праве цивилизованных демократических правопорядков положение центральной юридической категории. Но вместе с тем становление и закрепление этой идеи в праве неизбежно требуют «оснащения» ее обязательными сопряженными в нею и взаимодействующими правовыми категориями субъекта прав и объекта субъективных прав. Без этих категорий, познанных правовым сознанием, «возведенных в ранг» правовых идей, закрепленных определенным образом в позитивном праве в качестве наиболее принципиальных правоположений, сама по себе идея о субъективном праве оказывается в значительной степени выхолощенной и неработоспособной. Органическую взаимосвязь между понятиями самих субъективных прав и их объектами подчеркивал еще Г. Ф. Пухта, писавший, что юридическое отношение состоит в подчинении объекта правовой воле, в подчинении, которое и образует право на объект: «С выражением «объект права» часто связывают весьма неопределенные идеи; поэтому необходимо предварительно определить и зафиксировать понятие о том, что объект права – это то, что благодаря данному праву и непосредственно через него подчиняется нашей воле»[17]. К сожалению, эта плодотворная идея получила весьма ограниченное развитие в общей теории права и в цивилистической доктрине, которые в значительной степени строились на анализе субъективного права в «чистом виде», тогда как в действительности любое субъективное право «отягощено» своим объектом. Идея «о чистом субъективном праве», равно как и идея о «чистом праве», не принимающие во внимание ни одной из эмпирических целей, объективно находятся в конфликте с правовой действительностью, которая во всех своих проявлениях и взаимосвязях ориентирована на регулирование именно эмпирической области, сферы реальных общественных отношений. Крупнейший ученый-цивилист Отто Гирке с полным основанием заметил, что естественно-правовое учение о нерушимых правах и обязанностях личности смешивает правовую идею с правом. Материально же объективное право связано с предметом, который оно и формирует; оно отыскивает волевые содержания и не может искусственно создавать правовых отношений, которые не коренились бы в них. Последовательно проводя мысль о том, что субъективное и объективное право в равной степени изначальны, что они соотносительны как понятия и обусловлены друг другом, О. Гирке полагал, что субъективное право, как, впрочем, и объективное, может быть абстрактным или конкретным. Но чем более отдаляется их исходная неразделенность, тем отчетливее проявляется некое противоречие. Объективное право все более решительно конституируется в качестве права абстрактного, так что читая или слыша о параграфах законов, мы вначале познаем право с абстрактной стороны. Напротив, субъективное право встречается нам в жизни всегда как право конкретное, которое мы наблюдаем на конкретных состояниях или процессах. Но так же как практика требует конкретизации объективного права, чтобы применить его к той или иной юридической ситуации, принимающей вид определенного правового отношения, так же и наука должна возвысить пестрое многообразие явлений правовой действительности до уровня абстракции, чтобы найти абстрактное субъективное право, соответствующее абстрактной норме. Для практики право in abstracto , для науки право in concreto – это лишь вспомогательные средства, - там как мотив решения, здесь как пример. Субъективное право, писал О. Гирке, «есть внешнее проявление силы воли или подлежания воле, властвования или подвластности. Если объективное право представляет собой ограничение воли, то субстанцией субъективного права может быть только детерминированная воля. Однако воля не пустая и бесцельная, но воля, наполненная определенным содержанием и направленная на определенную цель! Содержание любого волевого отношения, квалифицированного в качестве отношения правового, образует внешний жизненный интерес, идеальное или материальное благо, доля в общечеловеческом культурном достоянии. Целью же всех этих волевых отношений выступает удовлетворение духовных и телесных потребностей, обеспеченный доступ к жизненно-важным благам, участие в культурной жизни людей»[18]. Еще более решительно и определенно равную необходимость объекта и субъекта для самого существования субъективного права подчеркивал К. Кергер, писавший, что субъективное право есть сообщаемая субъекту правопорядком (объективным правом) власть осуществлять направленную на определенный объект волю, причем отсутствие объекта позволяет отказать в правовой квалификации огромному множеству «бессодержательных» действий, которые зачастую стремятся представить в качестве субъективных прав[19]. Другой немецкий юрист Эрнст Иммануэль Беккер, развивая в определенной степени воззрения Йеринга, Бринца, Фиттинга, Дельбрюка прямо утверждал о необходимости объектных предпосылок права и даже допускал возможность бессубъектных прав, вступая таким образом в конфронтацию с господствующей точкой зрения, согласно которой субъективное право есть не что иное, как особое отношение субъекта. Он писал по этому поводу, что в современной ему действительности субъективное право на объект должно рассматриваться скорее в качестве отношения объекта, чем субъекта; без объекта субъективное право вообще невозможно, такое право не может переходить с одного объекта на другой, оно не может распространяться на несколько объектов, как на один. По мнению Беккера (не разделяемому доктриной того времени), право на объект заключает в себе особое право из объекта, которое при известных обстоятельствах может приобрести самостоятельное значение. Отмечая, что уже римляне уделяли внимание феномену ничейных вещей (res nullius), Беккер указывал на двусмысленность этого выражения: под ничейной ни в коем случае нельзя понимать свободную и определенно бесхозяйную вещь, которая может быть любым лицом обращена в собственность последнего путем завладения ею. На самом же деле это связанная, защищенная от любого такого завладения вещь, собственник которой постоянно либо временно отсутствует или же недостаточно известен. Именно такую ситуацию Беккер именовал объектным правом[20] или правом из объекта (der objective Rechtsbestand) и отмечал, что в таких случаях современные правоведы стремятся воспользоваться фикцией субъекта, в действительности отсутствующего. Однако, по его мнению, это лишь с большей силой подтверждает вывод о том, что право из объекта остается тем же самым как при отсутствии, так и при наличии субъекта[21].

Конечно, случаи, о которых говорит Беккер, всегда существовали, существуют и не могут быть исключены ни в одном правопорядке, даже в самом развитом и исчерпывающем. Но все же они представляют собой определенные юридические маргиналии, отклонения от нормального состояния вещей, исключения, которые лишний раз подкрепляют вывод как о невозможности безобъектного субъективного права[22], так и о ненормальности чистого права из объекта в отсутствие субъекта[23].

Субъективное право, его субъекты и объекты представляют собой в совокупности равнопорядковые правовые категории, находящиеся на самом верхнем уровне юридических обобщений. Задача же построения таковых категорий не может быть решена без учета положений материалистической философии и диалектики как главнейшего ее инструмента.

Предметная определенность тех или иных фрагментов фактических общественных отношений с неизбежностью влияет и на содержание норм права, и на внутреннюю организацию (структуру) права, и на типологию правовых отношений, и на юрисдикционную деятельность особенно в той части ее, которую принято именовать юридической квалификацией.

Но необходимо отметить еще одно весьма важное обстоятельство: сами эти фактические общественные отношения, будучи предпосылкой и условием движения отношений юридических, в свою очередь обусловлены в их динамике взаимодействием с факторами внешнего порядка, каковые для данного конкретного вида взаимодействия могут быть представлены, с одной стороны, обратным влиянием на них (или их часть) элементов правовой формы, с другой же стороны (и это главное!) - воздействием на них всего многообразия иных внешних неправовых материальных и духовных образований, которые и составляют реальный мир во всех его проявлениях (вещественных и идеальных). Это последнее взаимодействие демонстрирует действительное значение внеюридических объектных реалий как важнейшего источника движения материи вообще и социальной материи в частности. Основным формам бытия - бытию вещей (явлений), бытию человека в вещно-предметном мире, специфически человеческому бытию, бытию духовного и, наконец, бытию социального - соответствуют особые материально-вещественные, духовные и социальные окружения (условия существования), с которыми и происходит взаимодействие. Именно в этом плане, как важнейший источник движения фактических общественных отношений, реально существующие предметы, явления, процессы, идеи и т.д. и представляют собой эмпирический материал для познания объективно наличествующих закономерностей бытия и развития не только живой и неживой природы, но также и общества и человеческого сознания.

Теоретико-познавательное (гносеологическое) понимание материи отказывается от всех индивидуально-конкретных и даже общих типических свойств и признаков материальных предметов, образований и систем, устанавливая для них лишь способность существовать независимо от сознания человека и человечества, отражаясь в этом сознании. Эту мысль, лежащую в основе материалистической философии, предельно четко сформулировал В. И. Ленин: "Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них"[24]. Познавательная деятельность человека во всех ее формах, от чувственного познания до рационального (формирования понятий, суждений, умозаключений), включая в таковую деятельность и интуицию как соединение чувственных и рациональных методов анализа (при недостаточности последних) в конечном итоге направлена на получение знания, объективно соответствующего (адекватного) наблюдаемым или изучаемым природным, социальным и духовным реалиям. Такое знание есть истина, то есть отражение человеческим сознанием объективной реальности так, как она существует, независимо от сознания познающего субъекта. В этом смысле истина объективна (т.е. содержание добытого знания не деформировано особенностями субъективного сознания познающего лица). В то же время, процесс познания в большинстве случаев приводит к получению относительной истины, содержанием которой выступает знание не в окончательной форме, а уточняемое и пополняемое на следующих этапах познания. Относительная истина есть постоянный импульс к продолжению познания, ориентированного всегда на все более глубокое и полное проникновение в сущность вещей и явлений. В сравнении с нею истина абсолютная есть редкое конечное состояние познания, которое не опровергается последующим движением человеческой мысли и фиксирует утверждения общего характера либо достоверно установленные факты, в перепроверке которых нет необходимости.

Необходимость установления объективной истины составляет основное содержание юрисдикционной деятельности как таковой, она вытекает из требования строгого соблюдения законности, повышения эффективности правового регулирования, возрастания роли права в российском обществе на данном этапе его развития. По справедливому мнению Л. С. Явича, всякий юридический процесс устремлен (должен быть устремлен) к установлению истины[25]. Особенно рельефно требование объективной истины проявляется в уголовном и в гражданском судопроизводстве, в связи с чем соответствующие проблемы наиболее полно разработаны применительно к этим областям судебной деятельности[26]. Достижения отечественной общеправовой теории в разработке учения о правовом регулировании, его механизме, способах и формах осуществления права, в частности, правоприменения, глубокое реформирование современного российского законодательства, а также прогресс отраслевых юридических наук - все это повысило интерес ученых-юристов к проблеме объективной истины. В. И. Ленин характеризовал объективную истину как такое содержание человеческих представлений, "…которое не зависит ни от человека, ни от человечества"[27]. Подчеркивая объективный характер истины, зависимость ее содержания от объективной реальности, это ленинское определение выделяет еще один важный признак истины: истинность есть свойство не предметов объективной действительности, а нашего знания о них. Следовательно, истина не может рассматриваться как нечто, объективно существующее до начала познания и независимо от него. Объективно-реальное существование имеют лишь предметы, явления и процессы природы, человеческого мышления и социальной действительности. Но именно поэтому понятие истины имеет диалектически сложный, объективно-субъективный характер[28]. Познание правоприменителя повторяет путь, который характерен для познания вообще: "От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике - таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности" [29]. Вместе с тем, познание в процессе правоприменения имеет ряд важных особенностей. Оно осуществляется в специально организованном для этого процессе познания. Круг лиц, могущих быть субъектами правоприменения, определен законом. Им же регулируется и деятельность субъектов познания. Во многих сферах правоприменения выделяются специальные комплексы доказательственно-правовых норм, определяющих порядок и правила представления, собирания, исследования и оценки доказательств, с помощью которых устанавливаются искомые факты. Объект исследования правоприменителя определяется не произвольно, а в зависимости от тех обстоятельств, которым нормы права придают значение юридических фактов. Наличие таких особенностей позволяет говорить о том, что познание в правоприменительной деятельности может быть выделено в особую область специального познания. Однако это не видоизменяет ни самой природы познания, ни его конечной цели, которой остается объективная истина.

Соответствие полученного знания критерию истинности верифицируется (проверяется) на чувственном, логическом и практическом уровнях. В области социальных процессов и явлений наибольшее значение имеет общественная практика, хотя известны примеры, когда таковая длительное время осуществлялась не на основе объективной истины, а на основе заблуждения.

Познание объективной действительности человеком, людьми как участниками фактических общественных отношений на рациональном уровне приводит к выработке понятийного и категориального аппарата, являющегося, с одной стороны, "операционной средой", в которой осуществляется непосредственно-практическая деятельность, с другой стороны, формирование данного аппарата является предпосылкой и условием дальнейшей познавательной активности. Сами эти фактические отношения, как сказано выше, есть необходимое условие формирования, структурирования и функционирования права. Эти фактические отношения, взятые в социуме в целом, должны рассматриваться не только как совокупность субъектных и предметных предпосылок, но и как социальные связи, разворачивающиеся и развивающиеся на базе уже сложившегося (на каждый данный момент) состояния общественного сознания с присущей ему системой представлений, идей, воззрений и понятий. Когда такие отношения подлежат урегулированию правом, в сферу юридического мышления и юридического сознания попадают не только суждения и умозаключения о возможном и должном поведении участников, но и понятия, относящиеся к конкретным материальным либо духовным ценностям, по поводу которых в действительности складываются фактические отношения, требующие правового урегулирования.

Эти понятия, которые ранее были выработаны человеческим познанием и верифицированы практикой, теперь сами становятся предметом познания, но уже познания весьма специального, осуществляемого юридическим мышлением. Характеризуя процесс становления юридического мышления, В. М. Розин пишет, что юридическое мышление в античности - это аристотелевское мышление, в центр которого помещается такое "начало", как право: "Основные способы построения юридических понятий… задал именно Аристотель. В частности, суждения о тех или иных ситуациях, рассматриваемых в суде и становившихся предметом спора, теперь строятся не столько, исходя из знания конкретной ситуации или свидетельств сторон, сколько как следствия из понятия права, которое применялось к данному случаю. Из этого вырастают правовые процедуры истолкования (интерпретации) событий, так же как возможность построения версий, слабо реагирующих на свидетельские показания или предъявляемый в судопроизводстве материал… Другими словами, юристы научились, следуя за Аристотелем, строить новые "начала" (понятия) и на их основе выделять классы конкретных юридических событий и ситуаций"[30]. Действительно, начальным моментам становления профессионального мышления юристов в высшей степени было свойственно стремление к нахождению, выделению из несистематизированной массы единичных норм, рассчитанных на применение к отдельным конфликтным ситуациям, тех конкретных норм, которые можно было бы "специализировать" на правовых спорах, допускающих расширение сферы их применения и на иные конфликты, образующие некий общий предметный тип (род). При этом, как полагает В. М. Розин, генерализация действия нормы, изначально рассчитанной на конкретное отношение, могла приводить (и приводила) к тому, что юридически корректное решение оказывалось неистинным, потому что судьи могли интерпретировать события в отрыве от фактических данных по делу. Эта проблема является вечной. Чем более общими нормами регулируется конкретное отношение или спор, тем менее достижима объективная истина по делу, и наоборот. Поэтому правоведы всегда решали и неизбежно будут решать задачу достижения оптимального соотношения между существом регулируемого отношения и степенью обобщения положений, закрепленных в предусмотренной для случаев данного типа норме права.

Всякий правоприменительная юрисдикционная процедура представляет собой процесс индивидуально-правового регулирования. Под последним понимается деятельность компетентного субъекта, заключающаяся в упорядочении на основе действующего законодательства общественных отношений путем конкретизации масштаба поведения их индивидуальных участников и установления требуемых для этого фактов[31]. Для целей индивидуально-правового регулирования понимание объективной инстины лишь как истины установленного в процессе правоприменения факта оказывается уже недостаточным: вывод правоприменителя должен быть истинным также в плане правильности правовой квалификации фактов и отношений. В юрисдикционной деятельности устанавливаются не только факты, имеющие значение для данного конкретного дела, но и, что самое важное с точки зрения правового регулирования, квалифицируются и сами общественные отношения, то есть достигается их упорядочение за счет индивидуализации и конкретизации субъективных прав и обязанностей их участников. Всякий акт применения права является одновременно актом юридической квалификации; в науке высказаны различные мнения о содержании данного понятия. Основным в этом понятии является представление о соотношении, сопоставлении законодательно сформулированных признаков социальной ситуации с признаками конкретного жизненного факта, явления, обстоятельства и принятии на этой основе юридически значимого решения по делу. "Закон всеобщ.- писал К. Маркс.- Случай, который должен быть определен на основании закона - единичен. Чтобы подвести единичное под всеобщее, требуется суждение"[32]. Эта основополагающая идея вскрывает глубинную сущность всей правоприменительной квалификационной деятельности и находит отражение в ряде ее научных определений. Так, В. Н. Кудрявцев понимает под квалификацией правовую оценку установленных по делу конкретных фактов и обстоятельств путем их отнесения к определенным юридическим нормам. При этом квалификация рассматривается как "сложный познавательный процесс, сущность которого состоит в отражении в нашем сознании объективно существующих событий действительности"[33]. А. С. Пиголкиным высказана идея о том, что юридическую квалификацию следует выделить в особый этап применения права[34]. Соглашаясь с такой постановкой вопроса, Н. А. Пьянов отмечал, что квалификация как самостоятельный этап правоприменения не растворяется в действиях, связанных с установлением фактических обстоятельств, выбором и анализом норм права. Ее правильнее рассматривать в качестве познавательной, а не собственно правоприменительной деятельности. В то же время этот автор справедливо подчеркнул, что не следует в правовой квалификации видеть только сугубо познавательную деятельность. Она является познавательной лишь с точки зрения внутреннего своего механизма. Что же касается внешней стороны, то с этих позиций и квалификация, и установление фактических обстоятельств, и выбор и анализ правовых норм представляют собой не само по себе познание, а специфическуую процедурно-процессуальную деятельность[35]. Рассматривая квалификацию как логическую форму юридической оценки, А. В. Наумов и А. С. Новиченко обосновывали, что результат квалификации состоит в выводном знании - суждении. Понятие является итогом юридической оценки, "теория понятия становится частью методологического оснащения квалификации"[36].

Развернутое определение понятия юридической квалификации приводит С. С. Алексеев. По его мнению, это правовое явление может быть определено как юридическая оценка всей совокупности фактических обстоятельств дела путем отнесения данного случая к определенным юридическим нормам. Не ограничиваясь этой констатацией, С. С. Алексеев пишет: "Главным в правовой квалификации является нахождение точной юридической конструкции для рассматриваемых отношений, а затем конкретной нормы… Итак, правовая квалификация - это сложная, длящаяся деятельность, которая охватывает разнообразные правоприменительные действия, связанные с установлением обстоятельств дела, выбором нормы, ее толкованием, вынесением решения»[37]. При этом С. С. Алексеев различает окончательную квалификацию, воплощающуюся в конечном счете в решении юридического дела, и предварительную квалификацию, в результате которой на первых стадиях применения права определяются круг обстоятельств (предмет доказывания) и общим образом - нужная юридическая норма[38]. Эта точка зрения представляется наиболее правильной. В правоприменительной деятельности весьма затруднительно выделить какой-то особый этап, который характеризовался бы как квалификация. Правовая оценка фактов и обстоятельств имеет место на протяжении всего процесса, в ходе которого осуществляется постоянное соотнесение признаков конкретного случая с содержанием правовой нормы, достигается все более полное уточнение этих признаков благодаря мыслительной деятельности участников процесса. Поэтому правоприменение с содержательной стороны представляет собой сквозной познавательный процесс юридической квалификации фактов и отношений, завершающийся вынесением решения по делу как актом окончательной квалификации. Как отмечено выше, юрисдикционный процесс устремлен к индивидуальному правовому регулированию общественных отношений, и в этом смысле правоприменитель, разрешающий дело, квалифицирующий факты и отношения, создает индивидуальное правило. "Судья, уполномоченный законом, т.е. общей нормой, выносить решение в конкретных случаях, применяет закон к конкретной ситуации, и его решение представляет собой индивидуальную норму… Так называемое судейское "суждение" (приговор) нельзя считать суждением в логическом смысле этого слова - точно так же, как и применяемый судьей закон: это не суждение, а норма, причем индивидуальная норма, ограниченная в своей действительности одним конкретным случаем, в отличие от общей нормы, называющейся "законом"[39]. Таким образом, по мнению Г. Кельзена, применение права в то же время и формирует его, вернее, создает нормы индивидуального регулирования. Конечно, в некотором роде это так, если принять во внимание, что правотворчество и правоприменение в известной степени совмещаются в системах общего (прецедентного) права, где правовые нормы вырабатываются при решении конкретных дел. В то же время, как отмечает С. С. Алексеев, "все же и тут с достаточной отчетливостью обособляются, с одной стороны, уже существующие юридические нормы, т.е. выработанные на практике прецеденты, содержащиеся в них идеи, правовые начала, а с другой - их применение при решении данного юридического дела"[40]. Правило поведения, закрепленное правовым обычаем, судебным прецедентом, законодательным актом всегда есть некоторое обобщение, возможное лишь как результат познавательной деятельности человека. В этом плане очень важную сторону правовых обобщений - их объективную реальность - подчеркивает С. С. Алексеев: это "такие обобщения, которые вошли в саму плоть позитивного права, стали объективной реальностью"[41]. Другую чрезвычайно существенную сторону юридической квалификации замечает Жан-Луи Бержель. По его мнению, правовая квалификация заключается в соотнесении тех или иных изучаемых обстоятельств не просто с определенными правовыми (нормативными) обобщениями, но с явлениями более высокого порядка – юридическими категориями. «Квалификационное описание какого-то акта, факта, юридического феномена состоит в том, чтобы соотнести его с какой-то существующей юридической категорией на том основании, что они имеют ее природу и, следовательно, заимствуют у нее режим. Отказ от того, чтобы интегрировать такой элемент в другую категорию означает, что оно имеет природу, отличную от природы последней и подчиняется другому юридическому режиму… Итак, юрист следует путем подбора квалификаций, открывая категории, с которыми могут быть соотнесены конкретные случаи, подходящие под эти категории, и определяя правила, применимые к данным случаям»[42]. То, что в изложении Бержеля деятельность правоприменителя звучит как «открытие категорий» либо «определение правил», вовсе не означает, что юрист-практик сам для себя открывает эти категории и устанавливает правила. Речь идет о том, что сознание правоприменителя «подводит» изучаемое явление под одну или несколько уже существующих в позитивном праве категорий, и только опираясь на это сопоставление «определяет правило», то есть применяет рассчитанную на данную ситуацию юридическую норму.

Пост-аристотелевский архаический период формирования правового мышления не являлся истинным отправным пунктом построения правовых обобщений и абстракций.. Даже из приведенных кратких рассуждений можно видеть, что значительная часть реалий, составляющих предметы фактических общественных отношений, уже была познана на понятийном уровне не только обыденным, но и профессиональным юридическим сознанием, и именно они - результаты такового познания, - и воплощены в нормах права (неважно, статутного или прецедентного), среди которых правоприменитель теперь отыскивает именно ту "единственную" норму, которая способна разрешить ряд однотипных споров. Нельзя не видеть качественного своеобразия профессионального мышления юриста в первом и во втором случае: вначале устанавливается (вводится) норма права, в которой, пусть и с минимальным уровнем обобщения, используется определенное понятие, и только после этого судья интерпретирует уже имеющееся правоположение при разрешении конкретного спора. Так, к примеру, Чезаре Санфилиппо верно отмечает, что при рассмотрении всякого конкретного факта повседневной жизни может возникнуть потребность установить, какая именно юридическая норма его регулирует. Например, действие Тиция, похищающего чужое имущество у владельца, будет подведено под общий и абстрактный случай кражи, предусмотренный соответствующей нормой уголовного кодекса. Но, с другой стороны, в том же римском праве понятие имущества "patrimonium" есть совокупность элементов (bona, добро), дающих частному субъекту экономические выгоды. Согласно Гаю, patrimonium образуется из res corporales и res incorporales. Первые представляют собой материальные вещи (que tangi possunt, которых можно коснуться) - такие, как земельный участок, раб, золото, серебро и бесчисленные иные вещи, вторые представляют собой субъективные юридические ситуации (que tangi non possunt) - такие, как право узуфрукта, сервитута, требование по обязательству и т.д.[43] Очевидно, что при разрешении дела о краже Тицием чужого имущества судья, опираясь на принятое строение понятия patrimonium, оставит для анализа только ту его часть, которая отвечает признакам res corporales, исключив из рассмотрения "бестелесные вещи" - res incorporales, поскольку объективная сторона кражи предполагает похищение телесных вещей, представляющих собой "ограниченную часть внешней природы, которая является объектом права и обладает имущественной ценностью"[44]. Разрешая дело о краже, правоприменитель не конструирует понятий "имущество", "телесная вещь", "бестелесная вещь", а пользуется уже имеющимся понятийным аппаратом, выработанным ранее и ставшим составной частью действующего объективного права. В иной ситуации, например в споре, связанном с установлением сельского сервитута, римский судья без колебаний отнес бы таковое право к категории имущества, вещей, исходя только из того соображения, что оно, это право, в условиях римской общины представлялось (по Гаю) "наиценнейшей вещью" (res pretiosiores) и, следовательно, вещью манципируемой (res mancipi). Так, Ульпиан определял: "Все вещи являются или манципируемыми, или неманципируемыми. Манципируемые вещи - это земли на италийской почве, как сельские, каковыми являются имения, так и городские, каковыми являются дома, а также права (связанные) с сельскими владениями, как, например, право (пользования) дорогой, прохода по соседнему участку, прогона скота, проведения воды, а также рабы и четвероногие, которые служат в качестве вьючных или верховых, как, например, быки, мулы, лошади, ослы. Остальные вещи являются неманципируемыми. Слоны и верблюды, хотя они служат как вьючные и верховые, являются неманципируемыми, так как причисляются к диким зверям"[45]. В данном случае сельские сервитуты отнесены к числу манципируемых вещей по признаку экономической ценности соответствующих прав, однако было бы ошибочно полагать, что исключительно по этому признаку присходило разграничение манципируемых и неманципируемых вещей. Г. Дернбург отмечал также, что данное разграничение относилось к составным частям имущества, а не к телесным и бестелесным вещам[46]. В приведенном фрагменте из числа манципируемых вещей Ульпианом выведены слоны и верблюды как дикие животные, хотя они и могли использоваться в качестве тягловых и вьючных животных (наравне с быками, мулами, лошадьми, ослами). Следовательно, для тягловых и вьючных животных существенным признаком для отнесения (или неотнесения) их к манципируемым вещам являлось то, были они одомашненными или дикими. По данному поводу Чезаре Санфилиппо справедливо замечает, что эта непростая для понимания логика римского юриста обычно игнорируется в современной учебной и даже в специальной литературе, хотя именно она позволяет выявить подлинные исторические основания данной классификации, которая не сводится к ценности вещей[47]. Естественные, экономические и юридические признаки объектов реального мира всегда учитывались и в иных, менее развитых правопорядках. Например, законы Хаммурапи предусматривали возможность возврата денежного долга хлебом или кунжутом, однако при такой замене предмета исполнения применялся так называемый "царский тариф" - разные проценты годовых в зависимости от предмета исполнения (20% годовых для денежного займа в серебре и 33 1/3% при хлебном займе)[48]. Как следует понимать в данном контексте обозначения понятий "серебро", "хлеб", "кунжут", только ли как непосредственно-бытовые наименования соответствующего металла или злаков? Если речь идет лишь о металле и зерне как таковых, в "чистом" виде, то почему правотворец установил разные проценты годовых в зависимости от того, чем возвращается долг? Вряд ли этот смысловой ряд воспроизводит чисто бытовые реалии. Явление, которое описывается данной нормой, переросло статус отношения фактического порядка: оно является уже отношением правовым, а использованные в этой норме права понятия (выработанные в свое время как понятия бытовые) продвигают правовое сознание к закреплению за ними существенно иных, специально-юридических семантических ареалов. "При наличии в гражданском обороте кредита, при существовании сделок, по которым исполнение отсрочено, для государства открывается возможность назвать тот предмет, который должен служить крайним и принудительным средством исполнения обязательств: крайним в том смысле, что предмет этот заменяет собой действительный предмет долга, если предоставление последнего становится невозможным, без, однако, того, чтобы эта невозможность освободила должника; принудительным в том смысле, что должник может освободиться от обязательства предоставлением этого предмета, а веритель должен его принять, если не хочет впасть в просрочку… Во всех этих случаях для законодателя представляется не только возможным, но и необходимым указать такие предметы, предоставление коих должно иметь место для обязанного лица и принятие коих должно иметь место со стороны лица управомоченного: предмет, служащий универсальным суррогатом исполнения имущественных обязательств, носит название законного платежного средства"[49]. Значит, в приведенной древнейшей норме речь идет не столько о серебре и хлебе, сколько об установлении для возврата денежного займа законного платежного средства, пусть и не универсального. И, следовательно, указанные реалии, вернее, отображение их в специально-юридических понятиях, образующих смысловую парадигму "серебро (деньги) - заем - возврат - зерно", приобретают непосредственно-нормативное значение. Но означает ли это, что такая понятийно-правовая специализация возможна в отношении любых иных выработанных человеческим познанием понятий о предметах и явлениях объективной действительности? Другими словами, существуют ли естественные, социальные, психологические, содержательные либо функциональные ограничители для того, чтобы понятийный и категориальный аппарат, наработанный общественной практикой, через акты нормотворчества, правовые обычаи и т.п. приобретал непосредственно правовое содержание?

Крупный русский правовед и философ Н. Н. Алексеев доказывал, что в пределах положительного права имеют место факты двоякого рода: нормативные и нормативно-безразличные факты. Если называть источником права все то, что способно устанавливать права и обязанности, то нормативные или нормоустановительные факты можно считать первичными источниками права. Они служат основанием для образования неограниченного количества норм, постановлений, предписаний и т.д. с соответствующими их толкованиями и изъяснениями. Последние во всей их совокупности составляют содержание данного положительного права. "Вообще говоря, основные понятия положительного права, включая самые его высшие обобщения, родились в кругу жизненных потребностей человеческого общества и потому чисто прагматичны по своей природе. При образовании их и донаучное мышление, и юристы-практики, и юридическая теория руководствовались не теоретическими соображениями истины, но чисто практическими интересами жизни… Оттого существенные моменты правовых явлений очень часто в понятиях положительного права остаются затушеванными, не выделяются на передний план, тогда как получают особое освещение и особо выдвигаются различные случайные обстоятельства, важные в практической жизни, но безразличные с точки зрения теоретической. И так как, кроме того, в практической жизни играют важную роль различные чисто исторические и по существу своему изменчивые условия, то теория положительного права всегда стоит перед соблазном случайному, изменчивому и историческому придать значение существенного и общезначимого. В частности, этому соблазну подвергаются все те, кто из основных понятий теории положительного права (норма, субъект, объект, правоотношение) хочет сделать какие-то всеобщие и необходимые формы юридического мышления, своеобразные правовые категории. На самом деле мы имеем здесь не категории, но очень полезные, полные практического значения обобщения, полученные на основании деятельности судьи, юриста, истца, ответчика, сторон и т.п., протекающей в пределах известных конкретных установлений положительного права "[50]. Нельзя не согласиться с тем, что логическое, теоретическое, научное познание, устремленное к освоению действительности путем выработки истинного знания, существенно отличается от познания, осуществляемого законодателем, судьей, иным правоприменителем. Конечной целью права является правопорядок, соответствующий сущности той или иной государственной идеи, конкретно-историческим особенностям экономической основы и социально-классовой структуры общества. Эта конечная цель представляет собой хотя и масштабную, но тем не менее совершенно практическую задачу, требующую для своего решения применения адекватных характеру задачи средств. «Результаты познания тут находят свое выражение не в системе понятий теоретического уровня, а в практических правовых актах, обязательность которых покоится на охране принудительной силой государства. Эти акты должны вписываться в существующую систему права и соответствовать законности. И все же есть основания считать правовую реальность в целом одной из форм познания действительности. Это сугубо целенаправленное и специфическое духовное усвоение фактических отношений, осуществлявшееся в течение многих веков почти целиком на эмпирическом уровне и с классово определенных позиций»[51]. Специфика юридического осознания реальности на самом деле слишком значительна для того, чтобы проводить прямые параллели между мышлением ученого-теоретика и мышлением лица, создающего или применяющего право, и мы далеки от таковых не вполне корректных сопоставлений. Но с другой стороны, оппозиция между деятельностью юристов-практиков и правоведов, устремленной в конечном счете к решению указанной практической проблемы, с одной стороны, и «теоретическими соображениями истины», с другой стороны, не имеет столь глобального и решающего характера, как это представлял себе Н. Н. Алексеев. Если иметь в виду то принципиальное, то главное, что объединяет эти формы познания – материальную, духовную и социальную действительность как объект познания и одновременно цель его, - то, видимо, нет каких-либо серьезных оснований к тому, чтобы не признавать за основными обобщениями права категориальных свойств. О значении обобщений в праве И. А. Ильин писал: «Право может устанавливать только общие, отвлеченные правила и потому оно говорит в своих нормах только о людях вообще, о признаках вообще, о деяниях, отношениях, полномочиях и обязанностях вообще, выделяя одни стороны и свойства, как существенные, и оставляя другие без внимания. Если бы законодатель попытался заменить общие нормы единичными императивами, приспособленными к индивидуальному поведению, то он поставил бы перед собой нелепую задачу бесплодной погони за бесконечным разнообразием индивидуального материала, число императивов оказалось бы бесконечным и строй жизни остался бы неурегулированным»[52]. Нелишне будет напомнить, что Маркс в определенном смысле уподоблял законодателя естествоиспытателю, указывая, что «законодательная функция есть воля не в ее практической, а в ее теоретической энергии. Воля не должна здесь утверждать себя взамен закона: ее роль в том именно и заключается, чтобы открыть и сформулировать действительный закон»[53]. Процесс правообразования неразрывно связан с формированием социального опыта человеческого сообщества, опыта, который вбирает в себя наиболее рациональные, эффективные, полезные способы, приемы деятельности, модели социального взаимодействия разных субъектов, то есть именно того положительного результата освоения действительности, который достижим лишь на основе постоянного приближения общественной практики к истине, вырабатываемой общественным сознанием. Диалектические законы и категории, имеющие место в процессе познания объективной действительности, с неизбежностью воспроизводятся в специфических формах правового осознания и освоения действительности. Среди огромного количества социальных регуляторов, религиозных. этических, моральных, традиционных и иных неправовых правил поведения, общественное сознание выделяет те, которые объективно являются важнейшими, наличие которых представляет собой непременное условие существования того или иного социального образования и государства в целом. Так, например, немецкий правовед XIX века, профессор университета в Иене Фридрих фон Хаан, исследуя процессы зарождения права у римлян и германцев, писал, что, хотя право и соотносится с обычаем как бабочка с породившей ее гусеницей, но, тем не менее, не все содержание обычных норм воспринимается правом. В отличие от греков, перед которыми стояла задача непосредственной реализации обычного права, у германцев границы, устанавливаемые правом, очерчивали область свободного индивидуального поведения каждого члена общества, а государство обязывалось уважать и защищать эту область индивидуальной свободы[54]. Этап дифференциации правил социального поведения и выделения среди них наиболее общественно значимых регуляторов (потенциальных правовых норм) сам по себе есть диалектически сложный познавательный процесс, в ходе которого общественное сознание «препарирует» анализируемый объект (всю совокупность социальных норм), подвергая его тем же приемам и способам познания, что и любой иной изучаемый объект реального мира. Именно этот момент является отправной точкой не только правогенеза, но и становления правового сознания как такового. Всеобщая методология становится таким образом общим основанием и методологии права. Здесь же, как представляется, лежат корни категориального строения и самого права, и правовой теории. «Действительный закон», открытый и сформулированный (по Марксу) законодателем, является воплощением теоретической энергии для решения практической задачи. Юридическое познание лишь повторяет путь, который проходит человеческое познание вообще, однако на достаточно ограниченном участке социального пространства: именно там, где требуется с помощью норм права и государственного принуждения обеспечить правопорядок, как он понимается в данном месте и в данное время. Отсюда с необходимостью вытекает, что результаты правового освоения действительности в теоретической его форме не только могут, но и должны образовывать как обобщения того или иного уровня и разной степени полезности, так и правовые категории. При этом, однако, следует принять во внимание, что результаты познания, осуществляемого законодателем и правоприменителем (но не ученым-правоведом!), в связи со специфической задачей профессионального юридического познания, никогда не могут быть представлены как итог теоретического мышления, то есть как научная истина. Критерием адекватности такого познания может выступать лишь правильность законодательного или правоприменительного акта. О соотношении критериев истинности и правильности в познании П. В. Копнин писал: «Правильность основывается на истинности, но не тождественна ей. В своей деятельности человек осуществляет переход от истинности к правильности, равнозначный переходу от мысли на ее основе к действию. В правильности мы как бы переходим в иную сферу, связанную с истинностью и теоретической деятельностью, но одновременно и выходим за ее пределы – речь уже идет о поведении человека, об оценке его поступков, действий с точки зрения теоретической (соответствие с положениями, носящими объективно-истинный характер) и в соответствии с практическими потребностями»[55]. В правовых обобщениях и категориях, образовываемых на уровне профессионального юридического мышления, общие существенные признаки отдельных наблюдаемых феноменов складываются в специфические особенное и общее: такие познавательные продукты, которые ориентированы на построение верной (т.е. адекватной действительной общественной потребности) нормы права и вынесение правильного (т.е. соответствующего нормам права и материалам дела) акта применения права как восхождения от абстрактного к конкретному.

Обосновывая свое понимание юридических концептов и категорий, Ж.- Л. Бержель справедливо отметил системообразующий характер общих правовых принципов и понятий. Право не может состоять только в подборе разрозненных правил. В отсутствие возможности связать разрозненные элементы в цельную систему внутри права неизбежно должны возникать такие сильные противоречия, что оно стало бы непонятным. Кроме того, никогда нельзя все предусмотреть и все регламентировать; в отсутствие общих принципов и понятий могут возникать такие обширные зоны юридической пустоты, что право просто не справилось бы своей задачей организации общественного порядка. Право должно обязательно представлять собой систему, организованную вокруг определенного набора принципов, фундаментальных понятий, технических приемов, для внедрения и применения которых требуется использование определенных методов. «Юридические правила возникают в результате «ассоциации нескольких концептов», и любая правовая система характеризуется специфической организацией связи между разными элементами… Право, поддерживаемое «каркасом концептов, передающих ему свою интеллектуальную организацию», функционирует путем классификации фактов, обстоятельств, понятий…, основанной на их общих чертах и их ориентированности на общие модели; при этом квалификации (в смысле оценки качеств) какой-либо юридической ситуации в свете тех или иных категорий оказывается достаточно для того, чтобы определить и применить к ней соответствующий режим»[56]. Категории, по Ж.- Л. Бержелю, это результаты объединения понятий и юридических ситуаций по общим для них характерным чертам, причем различные категории отличаются друг от друга общими чертами составляющих их элементов. Построение юридических категорий должно идти от самих предметов, которые необходимо группировать по общим чертам, категории имеют только то значение, которым их наделяют реалии. Но в то же время, юридические категории – это не просто данные реальности, это даже не данные позитивного права. Они не существуют до того, как к делу подключатся юристы или до возникновения науки о праве. Они, наоборот, и есть выражение их постоянного труда. Это есть их интеллектуальные построения, предназначенные для лучшего понимания, лучшего применения права, для улучшения юридической системы. Они являются результатом их сознательного выбора, даже если этот выбор опирается на наблюдение фактов и анализ объективного права[57]. В представленной точке зрения, как несложно заметить, и концепт, и категория являются результатами образования в познавательной деятельности юристов абстракций, опирающихся на выделение в совокупностях наблюдаемых явлений существенно общих признаков, сторон и свойств. Однако следует отметить, что это абстракции различного уровня: концепт, по Бержелю, есть общая и абстрактная интеллектуальная репрезентация юридических феноменов (лиц, предметов, фактов, актов, процедур и т.п.), тогда как категория объемлет существенно общие признаки концептов. Собственно говоря, если отвлечься от несколько своеобразной терминологии этого автора, то мы придем к хорошо известному в философии права аксиоматическому положению о том, что весьма сложная природа правовых явлений, как правило, требует раскрытия их сущности в целом ряде понятий, характеризуемых к тому же различным уровнем обобщений. Так, Д. А. Керимов пишет: «В ходе познания правового объекта может быть образовано не одно, а множество абстрактных понятий, и чем сложнее и многограннее эти объекты, тем в большем количестве понятий они нуждаются; как правило, они подразделяются на юридические абстракции высшего, среднего и низшего уровней. Соотношение же между ними подчиняется диалектике общего, особенного и отдельного»[58]. Принимая во внимание необходимость раскрытия сущности наиболее сложных явлений права через данную триаду диалектических категорий, мы видим, что в рассуждениях Бержеля рациональная ступень правового познания охватывает лишь особенное (концепт) и общее (категорию). Представляется, что в данном случае требования методологии диктуют единственную возможность: рассматривать в качестве отдельного те правовые феномены, которые в результате выделения существенно общих их признаков и свойств образуют концепты. Эти феномены суть единичные внесистемные правовые явления, обладающие только им присущей совокупностью свойств и этой совокупностью отличающиеся как от любых иных, даже близкородственных правовых явлений, так и от всех явлений, находящихся вне сферы действия права. Например, соответчики Иванов и Петров, привлекаемые к участию по одному делу и по одному основанию, хотя и являются одной стороной, не тождественны друг другу ни в процессуальном плане, ни тем более во внеюридической действительности. Существенно общие качественные правовые признаки этих субъектов состоят в тождественности их положения как процессуальных соучастников, а это означает, что их общие и отдельные правовые свойства приобретают системный характер и в своей особенной определенности сопоставляются с более общей системой лиц, участвующих в деле. Нетрудно заметить, что каждая из этих абстракций (соответчики; процессуальные соучастники; лица, участвующие в деле) отличается от предшествующей не только убыванием конкретно-индивидуальных признаков и наращиванием общности свойств, но и способами образования. Так, понятие «соответчиков» получено методом аналитической абстракции, при котором выделяется какое-то одно общее для сопоставляемых объектов свойство, рассматриваемое в данном отношении как наиболее существенное (в данном случае таким свойством выступает факт предъявления иска по одному основанию одновременно более чем к одному лицу). Понятие процессуального соучастия образовано методом абстракции отождествления, представляющей собой более эффективный познавательный прием, основанный на генерализации общих правовых признаков любых процессуальных соучастников (как соответчиков, так и истцов). Наконец, понятие лиц, участвующих в деле получено на основе абстракции-идеи, которую, как полагает В. М. Сырых, нельзя рассматривать как форму восхождения от конкретного к абстрактному, поскольку образование таких абстракций представляет собой результат логического развития правовых идей, принципов, на которых основываются действующее право, его отдельные институты и отрасли: «Данный метод используется в процессе реализации теоретических знаний в практической деятельности, т.е. охватывает качественно иной этап, нежели формирование абстракций на основе эмпирического наблюдения реально существующих явлений»[59]. Такой метод познания, образуя качественно новый уровень теоретического освоения действительности, может эффективно использоваться только при условии предварительного накопления необходимого и достаточного объема данных, то есть гносеологических продуктов, сформированных именно на основе эмпирического наблюдения правовых феноменов. В работах по философии науки уже отмечалось, что смыслом эмпирических терминов являются особые абстракции, которые можно было бы назвать эмпирическими объектами. Их следует отличать от объектов реальности. Реальные объекты представлены в эмпирическом познании в образе идеальных объектов, обладающих жестко фиксированным и ограниченным набором признаков. Реальному же объекту присуще бесконечное число признаков. Любой такой объект неисчерпаем в своих свойствах, связях и отношениях. Но и эмпирические идеальные объекты не исчерпывают абстрагирующего потенциала познания, ибо существуют гносеологические продукты еще более высокого порядка, идеализированные теоретические объекты, которые, как пишет В. С. Степин, «в отличие от эмпирических объектов, наделены не только такими признаками, которые мы можем обнаружить в реальном взаимодействии объектов опыта, но и признаками, которых нет ни у одного реального объекта. Например, материальную точку определяют как тело, лишенное размеров, но сосредоточивающее в себе всю массу тела. Таких тел в природе нет»[60]. Такой «материальной точкой», не имеющей прямых соответствий в юридико-эмпирической области, для правовой науки является понятие объектов прав. Представляется, что учение об объектах прав, эмпирические основания которого просматриваются в имеющихся данных о возникновении права и отчетливо наблюдаются уже в древнейших правовых системах, достигло уже к настоящему времени нужной степени разработанности, позволяющей создавать теоретические конструкты самого высокого порядка.

Объекты прав – это не что иное, как абстракция-идея, воспроизводящая руководящее экономико-правовое положение об обусловленности существования человеческого сообщества и каждого индивида товарным обменом. Эмпирическим основанием данной абстракции выступает бесконечное многообразие конкретных имеющих товарную форму материальных, а также духовных ценностей, составляющих базис человеческого и социального бытия. В качестве первой и самой общей предпосылки образования права Л. И. Спиридонов указывал на замену кровнородственных связей обменом как средством объединения людей, подчеркивая, что если общество основано на вещных связях, то его члены нуждаются прежде всего в нормальном функционировании рынка как фундамента не только общества в целом, но их собственного личного бытия. Вот почему объективные условия рыночного обмена – главное, что должно быть закреплено в праве и в чем должна конкретизироваться его общая трансформирующаяся в условия предпосылка. В качестве прочих обязательных условий совершения актов обмена называются личная свобода, частная собственность, равенство сторон[61]. Все это действительно так, однако вряд ли верным было бы оставлять вне этих объективных условий рыночного обмена, требующих правового признания и закрепления, обращающиеся в конкретных общественных отношениях «рыночные субстанции», среди которых главнейшее место занимают вещи, товары. Установление требуемого правового статуса субъектов рыночного оборота есть принципиально важная, но не исчерпывающая предпосылка возникновения права. Другой, не менее важной, но, к сожалению, менее очевидной предпосылкой является выявление и установление правового статуса объектов, участвующих в обмене. Напомним: уже Аристотель полагал, что вся проблематика права исчерпывается понятиями «лицо» и «вещь».

Таким образом, под «объектами прав» в широком смысле или, что то же самое, «объектами объективного права», необходимо понимать абстракцию-идею столь же общего характера, как и абстракцию-идею «субъектов», причем абстракцию с точки зрения институционального строения права не менее необходимую[62].

Понятие «объектов прав» представляет собой, следовательно, теоретическую идею, содержащую «невыводное знание» о категории, вмещающей в себя все абстракции, полученные на эмпирическом материале путем восхождения от внеправовых конкретных феноменов, являющихся действительными элементами рыночного обращения, к правовым абстракциям «вещей», «денег», «прав» и т.п. В реальной действительности понятию «объекта прав», равно как и понятию «субъекта» прямые соответствия отсутствуют. Это – научные правовые абстракции, имеющие самый высокий уровень обобщения и уже в силу этого обладающие методологическим значением для правовой науки. Только органическое сочетание обеих этих идей позволяет, на наш взгляд, выстроить адекватное действительности понимание права во всех его аспектах – от возникновения до осуществления.





[1] См., например: Хропанюк В. Н. Теория государства и права. М., 2001. С. 289 - 290.

[2] Гегель Г. В. Ф. Философия права // Кант И., Гегель Г. В. Ф., Шеллинг Ф. В. И. Немецкая классическая философия. Том 1. - М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс; Харьков: Изд-во Фолио, 2000. С. 534.

[3] См.: Мешкова О. Е. Соотношение системы права и системы законодательства // Вестник Омского университета. 1998. Вып. 1. С. 89 - 90.

[4] См.: Thibaut A.F.J. Über die Notwendigkeit eines allgemeinen bürgerlichen Rechts in Deutschland - Nachdr.der Ausg.Heidelberg. Mohr und Zimmer, 1814. - Goldbach: Kneip, 1997.

[5] Гегель Г. В. Ф. Указ. соч. С. 529.

[6] См. об этом подробнее: Endemann F. Lehrbuch des bürgerlichen Rechts. Einführung in das Studium des bürgerlichen Gesetzbuchs. Sechste Auflage. Erster Band. - Berlin: Carl Heymanns Verlag, 1899. SS. 14 - 21.

[7] См.: Гражданские и торговые кодексы зарубежных стран. Сборник законодательства. Современное зарубежное частное право: Учебное пособие / Под ред. С.Н. Медведева, С.О. Звонок.- Ставрополь: Изд-во СГУ, 1999. С. 109.

[8] См.: Брагинский М. И. Вступительная статья. В кн.: Актуальные вопросы гражданского права / Под ред. М. И. Брагинского; Исследовательский центр частного права, Российская школа частного права.- М.: Изд-во «Статут», 1998. С. 4 – 6.

[9] Пухта Г. Ф. Энциклопедия права. Переведено с 6-го изд. под ред. П. Карасевича.- Ярославль, 1872. С. 22, 26 - 27.

[10] Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре, или принципы политического права. Трактаты. М.: Наука, 1969. С. 181.

[11] Алексеев С. С. Восхождение к праву. Поиски и решения. - М.: Издательство НОРМА, 2001. С.62-63.

[12] Алексеев С. С. Самое святое, что есть у Бога на земле. Иммануил Кант и проблемы права в современную эпоху. – М.: Издательство НОРМА, 1998. С. 144.

[13] Там же. С. 157.

[14] См.: Алексеев С. С. Философия права. М.: Издательство НОРМА, 1999. С. 49 – 51.

[15] Окончательная формулировка категорического императива - «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла стать и принципом всеобщего законодательства» - может быть более полно понята лишь в связи с параллельным кантовским гипотетическим императивом, то есть поступками, действиями, непосредственно обусловленными конкретными целями, лежащими в плоскости индивидуальной и социальной практики. В сравнении с гипотетическим, категорический императив хотя и есть также норма поведения, однако норма несравненно более высокого порядка, ибо она рождается не из аморальной подчас практики окружающей действительности. Единственным источником категорического императива выступает долг, который придает поступку моральный характер. Разбирая соотношение между этими императивами (поступками), А.В. Гулыга пишет: «Критика кантовского категорического императива не составляет труда: он формален и абстрактен, как библейские заповеди. Например, не укради. А если речь идет о куске хлеба: я умираю от голода, и хозяину хлеба потеря этого куска ничем не грозит? Кант вовсе не за то, чтобы люди умирали, а рядом пропадал хлеб. Просто он называет вещи своими именами. На худой конец укради, только не выдавай свой поступок за моральный. Мораль есть мораль, а воровство есть воровство. В определениях надо быть точным». – Гулыга А. В. Немецкая классическая философия. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Рольф, 2001. С. 74 – 75. Выделение чистых априорных форм умственной деятельности среди бесконечного ряда иных проявлений духовной активности как раз и позволяло Канту создать теоретическое обоснование возможности существования «вещи в себе», в качестве же практического доказательства ее наличия Кант ссылался в «явлении человека» на присущие ему нравственное сознание и моральный закон. Кант, кажется, не допускал и мысли, что в ком-то такого нравственного закона может и не быть. Однако в литературе верно отмечено, что даже если бы человечество поголовно сделалось добродетельным, то и тогда в определении «вещи в себе» как нравственного начала крылась бы серьезная неполнота. Ведь, кроме человека, в окружающем мире нашему взору предстоит великое множество явлений, за которыми мы также должны мыслить существование «вещи в себе» и однако никоим образом не можем допустить в них нравственного самосознания – в животном, в дереве, в камне. Исследуя творчество А. Шопенгауэра и показывая, что именно в этом моменте рассуждения Шопенгауэр покидают русло Кантовской философии, И. М. Ефимов отмечает, что иллюзия господства разума (а через него порой и нравственного закона) над страстями и порывами происходит оттого, что он со всеми своими познаниями есть орган, через который внешняя среда воздействует на волю посредством мотивов. Мотив же для воли играет ту же роль, что в мире физическом – причина, и действует с такой же безотказностью. И когда, вопреки всем доводам разума, человек совершает дикий, безнравственный или грозящий ему явной гибелью поступок, именно в такой момент главенствующая, первоосновная роль Воли, «хочу», скрытая до поры за ширмочками и занавесками сознания, являет себя во всей ужасающей полноте. Это, кажущееся на первый взгляд незначительным, изменение понятия о вещи в себе, введенное Шопенгауэром, на самом деле раздвигает границы метафизики до невиданных ранее пределов. Теперь уже не только человека, но все многообразие явлений мы можем мыслить как объективацию для нашей познавательной способности чего-то единого по сути своей, а именно – Воли. Она может объективироваться на разных уровнях: наивысший – в человеке, ниже – животное, растение, еще ниже – мертвая природа. Но всюду она остается по сути одним и тем же, вещью в себе, безосновной и ниоткуда невыводимой сущностью мира. Но если Воля едина, изначальна и ничем не обусловлена, то это не значит еще, что Воля свободна от любых соображений эмпирического порядка. Это положение И.М. Ефимов поясняет следующим образом: если даже признать поступок отшельника, одевающего рубище и удаляющегося в пустыню, результатом высокой мудрости, огромного знания о мире, то есть результатом соединения всех мотивов, равнодействующая которых оказывается равной нулю, то и тогда можно лишь удивляться мудрости, но нелепо одобрять сам поступок – ведь он целиком был определен внешними причинами. Если же признать за таким поступком все-таки свободу, то это уже явная брешь в мире явлений, разрыв в цепи причинно-следственных отношений, которые должны целиком господствовать в нем. Ведь стоит нам хотя бы в одном явлении допустить свободу, как под сомнение попадают и все остальные явления того же класса. – См.: Ефимов И.М. Практическая метафизика. – М.: Захаров, 2001. С. 26 – 36. Нам представляется, что эти соображения не могут не учитываться при обсуждении идеи о «чистом праве», поскольку нравственный поступок (категорический императив) действительно мыслим без видимой эмпирической цели, но мыслим ли такой поступок без внешней причины?

[16] См.: Алексеев С. С. Самое святое, что есть у Бога на земле. Иммануил Кант и проблемы права в современную эпоху. – М.: Издательство НОРМА, 1998. С. 162 и 177.

[17] Puchta G. F. Kleine civilistische Schriften. – Leipzig: Druck und Verlag von Breitkopf und Härtel, 1851. S. 248.

[18] Gierke O. Deutsches Privatrecht. Erster Band. Allgemeiner Teil und Personenrecht. – Leipzig: Verlag von Duncker & Humblot, 1895. S. 257 – 258.

[19] См.: Kärger K. Zwangsrechte. Ein Beitrag zur Systematisierung der Rechte. – Berlin: Puttkammer & Mühlbrecht, 1882. S. 1 – 2.

[20] Не путать с «объективным правом»!

[21] См.: Bekker E. I. System des heutigen Pandektenrechts. Erster Band. – Weimar: Hermann Böhlau, 1886. SS. 54 – 55.

[22] Нужно отметить, что Беккер допускал существование и безобъектных прав, которые он рассматривал в качестве неоднородной и хаотичной массы, не поддающейся никакой строгой систематизации, в отличие от прав, характеризуемых господством (в самом широком смысле) субъекта над объектом и опирающихся не на индивидуальную мощь субъекта, а на признание их правовым сообществом (чаще всего и государством), к которому принадлежит субъект. Нам представляется, что безобъектные права являются либо бессодержательными конструкциями, не имеющими юридического значения, в чем следует согласиться с Кергером, либо это общерегулятивные юридические связи, о которых подробнее см. при обсуждении вопроса об объекте права и объекте правоотношения.

[23] Уместно в этом отношении привести суждение Гегеля: «Конечно, если бесхозяйная вещь рассматривается как предмет, необходимый для удовлетворения потребности, то необходимо, чтобы им завладело какое-нибудь отдельное лицо, и было бы скорее противоречием возвести в закон свободу вещи. Но под бесхозяйностью вещи и не подразумевается абсолютная бесхозяйность, а она должна поступить во владение согласно потребности отдельного лица, и притом не для сохранения, а для непосредственного употребления. Но так лишь совершенно случайным образом заботиться об удовлетворении потребности противоречит природе сознательного существа, о котором единственно идет речь; ибо оно должно представлять себе свою потребность в форме всеобщности, заботиться о своем существовании в целом и приобретать себе постоянное имущество». – Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. – М.: Наука, 2000. С. 218.

[24] Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5-е изд. Т.18. С. 131.

[25] См.: Явич Л. С. Сущность права. - Л.: Издательство ЛГУ, 1985. С. 134.

[26] См., например: Ванеева Л. А. Судебное познание в советском гражданском процессе.- Владивосток, 1972; Иванов О. В. Принцип объективной истины в советском гражданском процессе.- М.: Издательство МГУ, 1964; Мухин И. И. Объективная истина и некоторые вопросы оценки судебных доказательств при осуществлении правосудия.- Л.: Издательство ЛГУ, 1971; Старченко А. А. Проблемы объективной истины в теории уголовного процессе // Вопросы философии. 1956. № 2.

[27] Ленин В. И. Полн. Собр. соч., 5-е изд. Т. 18. С. 123.

[28] См.: Марксистско-ленинская диалектика. В 8-и книгах. Кн. 3. Диалектика процесса познания. - М.: Издательство МГУ, 1985. С. 294.

[29] Ленин В. И. Полн. Собр. соч. 5-е изд. Т. 29. С. 152 - 153.

[30] Розин В. М. Генезис права. - М.: Изд. дом "NOTA BENE", 2001. С. 65 - 66.

[31] См.: Фаткуллин Ф. Н. Проблемы теории государства и права.- Казань: Издательство Казанского ун-та, 1987. С. 139.

[32] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т.1. С. 66-67.

[33] Кудрявцев В. Н. Теоретические основы квалификации преступлений. - М.: Госюриздат, 1963. С. 6.

[34] См.: Пиголкин А. С. Толкование нормативных актов в СССР.- М.: Госюриздат, 1960. С. 28.

[35] См.: Пьянов Н. А. Место и роль познавательной деятельности в механизме применения права // Проблемы советского государства и права: Межвузовск. тематич. сб. Вып. 13. - Иркутск, 1977. С. 64 - 66.

[36] Наумов А. В., Новиченко А. С. Квалификация преступления как логическая форма юридической оценки // Правоведение. 1981. № 2. С. 90.

[37] Алексеев С. С. Общая теория права. В 2-х томах. Т. 2.- М.: Юрид. лит., 1982. С. 342 - 343.

[38] Там же. С. 341.

[39] См.: Чистое учение о праве Ганса Кельзена. К XIII конгрессу Международной ассоциации правовой и социальной философии (Токио, 1987). Сб. переводов. / Отв. ред. В. Н. Кудрявцев, Н. Н. Разумович. Вып.1. М.: ИНИОН АН СССР, 1987. С. 27 и 32.

[40] Алексеев С.С. Восхождение к праву. Поиски и решения. - М.: Издательство НОРМА, 2001. С. 321.

[41] Там же. С. 294.

[42] Бержель Ж.- Л. Общая теория права / Под общ. ред. В. И. Даниленко / Пер. с фр.- М.: Издательский дом NOTA BENE, 2000. С. 360.

[43] См.: Санфилиппо Чезаре. Курс римского частного права: Учебник.- М.: Издательство БЕК, 2000. С. 3 и 52.

[44] Новицкий И.Б. Основы римского гражданского права. Учебник - М.: Издательство ЗЕРЦАЛО, 2000. С. 106.

[45] См.: Юлий Павел. Пять книг сентенций к сыну. Фрагменты Домиция Ульпиана. Перевод с латинского Е.М. Штаерман. Отв. ред. и сост. Л.Л. Кофман (Серия "Памятники римского права") - М.: Зерцало, 1998. С. 191.

0[46] См.: Dernburg H. Pandekten. Erster Band. – Berlin: Verlag von H. W. Müller, 1884. S. 155.

[47] Чезаре Санфилиппо. Указ. соч. С. 53.

[48] См.: Хрестоматия по Всеобщей истории государства и права. Т.1. / Под ред. К. И. Батыра и Е. В. Поликарповой. - М.: Юристъ, 2000. С. 13.

[49] Лунц Л.А. Деньги и денежные обязательства в гражданском праве. - М.: Статут, 1999. С. 27-28.

[50] Алексеев Н. Н. Основы философии права.- СПб: Издательство "Лань", 1999. С. 166-168.

[51] Явич Л.С. Указ. соч. С. 61 – 62.

[52] Ильин И. А. О сущности правосознания. – М.: Рарогъ, 1993. С. 230.

[53] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.1. С. 359.

[54] См.: Hahn F. Die materielle Übereinstimmung der römischen und germanischen Rechtsprincipien. – Jena: Druck und Verlag von Friedrich Mauke, 1856. S. 7 – 8.

[55] Копнин П. В. Гносеологические и логические основы науки. – М., 1974. С. 511.

[56] Бержель Ж.- Л. Указ. соч. С. 338 – 339.

[57] Там же. С. 357 – 358.

[58] Керимов Д. А. Методология права (предмет, функции, проблемы философии права). – М.: Аванта+, 2000. С139.

[59] Сырых В. М. Логические основания общей теории права: В 2 т. Т.1: Элементный состав.- М.: Юридический дом «Юстицинформ», 2000. С. 441.

[60] Степин В. С. Философская антропология и философия науки – М.: Высшая школа, 1992. С. 92 – 93.

[61] См.: Спиридонов Л. И. Теория государства и права. Учебник. М.: ПБОЮЛ М. А. Захаров, 2001. С. 86 – 87.

[62] Следует отметить, что учение о субъектах права лишь частично совмещается с той ветвью правовой науки, которую именуют юридической антропологией и которая вбирает в себя как проблемы общего знания о человеке, так и проблемы права (см., например: Рулан Н. Юридическая антропология. – М.: Издательство «НОРМА», 1999; Ковлер А. И. Антропология права. – М.: Издательство «НОРМА», 2002). Правовые положения о человеке как субъекте права, нормативные и практические данные о юридических лицах, публично-правовых образованиях, взятые по – отдельности, образуют систему эмпирико-правовых данных, которые и лежат в основе наиболее общей теоретической идеи субъектов прав. Точно так же можно говорить о том, что правовые установления и теоретические обобщения, касающиеся отдельных видов благ, по поводу которых складываются регулируемые правом общественные отношения, приводят к выработке наиболее общей идеи объектов субъективных прав. И с этой точки зрения, по сходству с юридической антропологией эту ветвь правовых исследований можно было бы именовать юридической объектологией или объектоведением, кому как нравится. Достаточные предпосылки к тому уже выработаны правовой теорией и особенно частно-правовой доктриной, дающей ценнейший материал в отношении отдельных видов объектов, в особенности вещей, денег, ценных бумаг, исключительных прав и нематериальных благ.