ДЕЖУРНЫЙ слесарь НИИ Александр Пешков оказался эрудитом в весьма разных областях знаний и для начала оспорил право академического словаря говорить с народом сугубо академично.

- Что есть барак? - вдруг вопросил он и не менее торжественно ответил. - Барак - дитя несчастья. За первой же дверью в нем обитает надежда. И так все сто шагов по коридору. А тут как? - и он ткнул жестким ногтем в обложку нового, новее нет, словаря русского языка с моей справочной полки. А там значилось: "Барак - легкая постройка для временного жилья".

- Строка, - хмыкнул дежурный слесарь, - но какая... лучезарная. И неправды в ней опять же на целый том. Я тоже за свет в конце коридора. А тут - одна идиллия. Ишь ты, "легкая"! А ты, филолог, поживи в бараке, поживи. "Временная"! А ты, филолог, определи, когда этой временности придет конец?

Собственно говоря, он и пришел ко мне за ответом на последний вопрос. Человеку надоело жить, так сказать, без удобств, и он желал знать, когда это закончится.

Вот так с год назад я познакомился с Александром Пешковым. Вот так приобщился к кругу его забот. И тут нужно уточнить - не только его, не только...

- Барак, - хмыкнул он, прощаясь. - Барак-понятие растяжимое. Диоген, к вашему сведению, обитал в глиняной бочке, но никто ее не называл амфорой. А наш барак, глядишь, скоро назовут небоскребом из стекла и бетона...

С Пешковым, заверяю вас, не соскучишься. В свободное от работы и семейных забот время он ходит в читальный зал областной библиотеки и штудирует специальные науки. Недавно, к примеру, изучил жилищное право, и на то есть веские причины. Мой хороший друг, жилищный юрист Москва, даже похвалил касательно знания нюансов жилищного законодательства. Все важные статьи, комментарии к ним и подзаконные акты, инструкции знаю, по сути, наизусть. 

...Вообще-то последний барак в Свердловске снесен лет шесть назад. Фанфары при этом не звучали, в литавры не били, кинохроника не стрекотала, но должностные лица по сей день нет-нет, а вспоминают тот звездный час города не без гордости. И я ту гордость приемлю: бараки возводятся легко, а исчезают трудно.

И вовсе не поэтому дом на опушке Свердловска, где живет Пешков, я не могу отнести к категории барака. Про опушку, кстати, я не оговорился. Свердловск, вопреки устоявшемуся мнению непосвященных, - зеленый город, а тут вообще лесная сень, пение птиц на рассвете, грибы за порогом - чем не благодать! Справа - Уктус с его знаменитыми трамплинами, слева - опытная станция садоводства, на балансе которой состоит дом Пешкова. Домов, собственно говоря, шесть, значатся они под одним номером. И это- наследство: когда-то в них размещался дом отдыха. И вот Пешкову и в доме отдыха плохо. И не только ему. Но в любом хоре есть кто- то голосистый, и вот слышишь его, только его.

- Надышатся озоном, - горестно сказали мне в Чкаловском райисполкоме Свердловска, - и пишут-пишут... от прилива сил...

ОТСТАВНОЙ дом отдыха. Было время, не белки по этим вот тропинкам скакали, а отдыхающие в мешках - в надежде на приз затейника. Не бараки это, не бараки: пусть былые, но хоромы в два этажа, и стены не насыпные, а бревенчатые, и наличники местами резные. А люди пишут, люди требуют обратить внимание. Шесть домов, около сорока квартир и криков "ау-у". Почему?

Вглядимся в проблему, так сказать, изнутри. Домам - за полвека, а в запах озона они привносят устойчивый запах тлена. Строились они пусть даже домом отдыха, но сезонного режима, жилыми дома стали в сорок первом, когда в былые палаты стали вселять эвакуированных. Так и жили, не сетуя, крыша есть - и хорошо.

Сейчас эта крыша течет, а обитают там, поверьте, не строительные начальники и даже не прорабы, которым подвластна любая течь, а солдатские дети и солдатские вдовы. "Сынок, - сказала одна из них, когда я, поскользнувшись на выточенной временем и каблуками ступеньке, грохнулся на спину, - ты уж так... громко... не падай, не падай". "Не буду", - покряхтел я, подымаясь. "Не падай, а то ведь развалится дом, и где тогда я стану жить?"

Народ тут добрый, но едкий: слово не говорит, а впечатывает.

У домов официальное имя - "ветхий фонд", а это по табели о рангах - уже не барак, но бедствие, на которое глаза, увы, не закроешь.

- Все мы в школах учились, - говорит Пешков, - кто больше, кто меньше. Нынче образование всеобщее. И все по науке знаем, что для нашего времени типично, а что - нетипично. И я, рабочий Пешков, со всей закономерностью нашего строя заявляю, что все это, - он тычет ногтем в свои бумаги, - нетипично, хотя сидит в моем горле, как рыбья кость. И ежели бы думал, что типично, то ужался бы в комок и ударился о спячку. А вот пишу... аукаю... И поводя рукой, словно гид в экскурсионном автобусе, он говорил, что город в прошлом году заселил 612 тысяч квадратных метров жилья, на сегодня-рекорд, на завтра - будни. Пешков - свердловчанин и патриот, и этим все сказано. И вот увлеченно рассказывает он, что город наступил было и на его зеленый кут, но застопорил на подходах, будто кто-то, громогласный, крикнул "замри". Так и это же объяснимо, с прежним подъемом сообщает он свои познания, - зеленая зона, табу, "легкие" Свердловска, не все же заселять "этажерками".

Вся эта проблема решилась бы в миг, поднимись на этом вечно зеленом взгорке хотя бы один многоэтажный дом, в котором жильцы экс-теремов не заняли бы и цоколя. Я высказал и эту незатейливую мысль по принципу "лишь бы что-то сказать", но Пешков строго посмотрел на меня через свои старомодно круглые очки:

- Так это же психология эгоиста: сам поел, значит, все остальные сыты. Я же говорил: "легкие" Свердловска. Пусть дышит...

Вот такой нынче жалобщик пошел: все понимает, но и желает, чтобы поняли и его. Ему, слесарю Пешкову, и не только ему, надобно знать, когда же придет плановый срок сноса изживших свое домов. Чего же, казалось бы, проще ответить? Загляни в бумажку - и ответь.

ОДНО время на этот вопрос отвечало само время. Опять же шесть лет назад, в ту самую пору, когда сносился последний барак, горисполком принял решение, которым мог бы гордиться. Достигался один рубеж, намечался другой, опять же заметный. К середине восьмидесятых город решил на нет свести свой ветхий фонд. "Хилфондом" обозвали его строители, и этот неологизм вряд ли нуждается в словарном истолковании. Вряд ли нуждалось в пояснениях и то, что семь лет и расселение девятнадцати тысяч человек, жителей "хилфонда", для миллионного города - цифры вполне и вполне совместимые. Решение, как и подобает решению, подкреплялось сроками исполнения, именами исполнителей тоже.

И вот тут, пожалуй, вся закавыка. Прекрасно, когда сносить и строить поручают, к примеру, "Уралмашу". Тот, ясное дело, ворчит, но одна рука уже ищет неплановые фонды, другая же - строит. А что может опытная станция садоводства, которая за многолетье с превеликими трудами подняла на днях склад для инвентаря, и этим сооружением гордится, как гордился, предположим, Воронихин своим Казанским собором? Что может станция, которая переходит из рук в руки и у которой какой уже год ни на шаг не продвигается "своя" очередь на жилье, а тут - "чужие"? Хотя, будь они и свои, мало бы что изменилось...

По давней раскладке дома Пешкова и иже с ним вроде бы и не существует. Прошла их пора, и пролегать бы тут в зиму лыжне, в лето - туристской тропе, если бы...

- Если бы, - подсказали виноватых в горисполкоме, - чкаловцы серьезней отнеслись к своей неотложной задаче...

- Если бы, - сказали и в Чкаловском райисполкоме Свердловска, - директор опытной станции Демин со всей серьезностью отнесся...

Итак, Демин - крайний. Человек, как внешне, так и внутренне, садовник, этакий добрый, из сказки. Садовник - не строитель, он весь нацелен на то, чтобы дать жизнь не мифическому для него дому, а саженцам с волшебными для меня именами - "Серебряное копытце" и "Внучка Диброва". Вот и работать бы Демину над этим, а не ходить по непривычным для него инстанциям, выбивая участок под дом, заранее зная, что на тот дом нет не то что миллиона, нет и тысячи для оплаты привязки к местности. И что ни год, горисполком тычет указующим пальцем в райисполком, райисполком - в станцию, а та ретиво изображает рвение. И это все, что она может. А люди пишут. И стоит ли удивляться, что письма их звучат тревожным зовом!

Пешков, когда-то шахматист с перспективой, и папку с письмами держит под мышкой, как шахматную доску. И на столе так же раскладывает ее, пухлую, горестную. Ежегодно он запрашивает инстанции (много их) о сроках сноса дома и, как положено, получает через месяц, не позже, ответ. И в каждом - новый срок.

В последнем письме директор Уралниисхоза ответил, что отселения надо ждать в тринадцатой пятилетке. Слова "тринадцатая пятилетка" он написал с большой буквы, рассчитывая, что будет больше веры. Пешков же уже никому не верит, потому что писем много, а сути нет. А не проще ли, говорит он, сказать: бессильны мы, товарищи, в своевременном разрешении своего же решения.

Пешков продвигает ко мне ответы и ответики, будто в шахматы предлагает сразиться. "Вот, - говорит он, -уже и девчонки выросли, и отец, парализованный, успел умереть, а формализм живет да живет". "А как бы поступил ты?" - спрашиваю я. "Как? - вскидывает он брови. - По-рабочему. Выполнял бы свое решение. Что не может Демин, может государство. Пусть потом Демин или те, кто над ним, отдают государству долги. Вслушайтесь в слово: ре-ше-ни-е. Решения надо решать, а не откладывать".

Вот такая история, что имеет повторы и в вашем городе, читатель... Ничто так не живуче, как формализм, и ничто так не губительно для жизни, как он же, формализм.

Но я помножаю сорок писем Пешкова на тридцать шесть - число семей его соседей - и выходит, что раздалось однажды в темном лесу формализма с полторы тысячи "ау- у", а в исполкоме зовы не услышали. Да-да, не услышали, хотя отвечали по всей положенной форме. Вот вам письма, которых могло и не быть. Письма, на которые отвечало время, но не ответило по вполне субъективным причинам. Письмопад, любоваться которым не хочется.

Люди наметили цель. Наметили, но не очертили. И она расплылась, растеклась по бумагам. А расплывшись, потеряла былое благородство и обрела суетливость и неуважение. МЫ ШЛИ с моим застарелым жалобщиком вдоль щитов, которыми ради соревнований огородили аварийные дома. Лыжня огибала дома, и мир лучился светом. А летом я тут неподалеку, выкроив минуту, ходил в поиске грибов. "Сынок, - сказала старушка, - ты дальше не иди: медведко там сжевал тракт". Бабушка, в ту пору молодуха, приехала сюда с черноземья, и этот адрес ей назвала война. Медведком в ее местах зовут овраги. И за ее словами увидел я образ: медведко - формализм съел прямую-прямую дорогу, что шла было от последнего барака к будущему современному дому. И в этом свете, знаете ли, как-то отдаляются и громады домов, поднявшиеся тут и там в прекрасном рабочем городе, каким был, есть и будет Свердловск.

СВЕРДЛОВСК.