Рыдала мать, обливаясь слезами. Сестренка Анька, еще не понимая, что случилось, плакала потому, что плакала мать.

Тоскливо было на сердце и у Васьки. Вначале он крепился, пытаясь успокоить мать и сестру, но потом сам разрыдался, представив, что уже никогда не придет отец, веселый, добрый, никогда не пощекочет Васькину щеку своей бородой и не споет любимую песню:

"Посiяла огiрочки

Близько над водою..."

С получением извещения о гибели отца большое черное горе поселилось в хате. Чтоб прокормить детей, мать батрачила у зажиточных казаков. Приходя поздно вечером домой, долго сидела, глядя на изголодавшихся, похудевших детей выплаканными потускневшими глазами. Трудные были годы. Шла гражданская война...

Однажды вечером, когда дети ждали мать, несколько человек, переговариваясь шепотом, внесли ее, завернутую в полость, в хату. Мать громко стонала, жадно хватая ртом воздух, и, с трудом выговаривая каждое слово, звала детей:

- Васятка, Аннушка, родные мои! Что с вами будет-то?

Всю ночь металась в бреду мать, зовя детей, всю ночь, крестясь на образа, шептались старухи, прося у Бога:

- Господи, прости бабу Марью!

Из их молитв и причитаний Василий понял, что мать, выполняя тяжелую мужскую работу, упала с воза и напоролась на вилы. Но ни молитвы старух, ни наговоры знахарки не помогли. Мать умерла на рассвете...

Васька не пытался сдерживать слезы. Обняв рукой сестренку, он плакал, уткнувшись лицом в холодеющую грудь матери.

Потом кладбище, гулкий стук земли о гроб...

В каждой хате хватало своего горя, и неком было приютить сирот Василия и Аннушку Подкопаевых.

Питаясь тем, что подадут, ночуя то под забором в станице, то в степи в соломе, зашагали, они, пыля босыми ногами по бесконечным дорогам. И кто знает, может, замерзли бы где-нибудь они или погибли от голода в то тяжелое военное время, если б не счастливый случай.

Станица Великокняжеская, как и все богатые станицы, хмуро встретила голодных, оборванных детей, уже третий месяц бродивших вдалеке от дома. Подкрепившись сухой коркой, они устроились на ночлег у соборной ограды. Вечерний звон колоколов заставлял тревожно сжиматься детские сердца, так рано узнавшие горечь утрат, голод и одиночество. Небо, черное, звездное, стыло над блестевшими под лунным светом куполами. Дети, тесно прижавшись друг к другу, наконец, уснули.

Утром, где-то на окраине станицы, затрещали винтовочные выстрелы, послышались крики людей, цокот подков коней о камни мостовой. Мчавшиеся галопом всадники с красными лентами на папахах, с оголенными клинками, багряно пламеневшими в лучах восходящего солнца, казались детям богатырями, пришедшими из сказок, которые рассказывала им мать.

Весь день, как улей, гудела станица. На детей, толкавшихся среди взрослых, цыкали, гнали прочь, чтобы не мешали. Присев на ступеньки крыльца атаманского дома, на площади у которого шумела толпа станичников, Василий и Аннушка во все глаза глядели на людей, называвших себя необычно - партизанами.

Вдруг над головами ребят послышался строгий голос:

- Хто такие, хлопцы? Да тут и дивчата е! А ну марш до дому!

Перед ними стоял казак с красивым чубом, лихо выбивавшимся из-под шапки. На груди у него алел орден - это был орден Красного Знамени, а в глазах светилось столько доброты, что маленькая Аннушка, истосковавшаяся по родительской ласке, задергала носиком:

- Нет у нас дома! Никого нет...

- Ну, годи! Не плач! - понял все партизан. - Тэбэ як зовуть? Аннушка? О цэ добрэ! А тэбэ?.. Васыль? - искренне удивился он. - Так ты ж мий тезка!

Так и остались с тех пор одиннадцатилетний Василий и семилетняя Аннушка в партизанском отряде ВАсилия Петровича Кононенко, действовавшем в годы гражданской войны в Сальских степях.

Оторванные от родных семей бойцы старались хоть чем-нибудь скрасить суровые дни своих маленьких друзей. Дети быстро привыкли к партизанам. Особенно полюбили они Василия Петровича, ставшего им вторым отцом. Все свободное время уделял он ребятам. Сядет и, как бывало отец, обнимет, и спросит:

- Ну, як? Добре у нас?

Ребята кивают головами.

- Ось побьемо билякив, вас в школу отдамо вчиться. А тоби, Анка, купымо куклу с закрывающимися глазами.

Дети радовались, будто все, что он им обещал, уже было у них в руках. Они были уверены в своем большом добром друге и не сомневались, что все так и будет.

В бою под Платовской отряд, теснимый крупной частью белых, вынужден был отступить. И в самый разгар боя вражеским снарядом убило лошадей, запряженных в тачанку, на которой ехали ребята. Рвались снаряды, взметая в небо желтые облака пыли, тоненько тявкали пули. Тачанка одиноко стояла посредине между белоказаками и красными партизанами.

Вдруг от красных отделился всадник, за ним еще двое. И вот уже весь отряд, зло сверкая клинками, стелется в намете. Кони летят, едва касаясь земли.

Белоказаки замешкались.

Они не ожидали от небольшого отряда такой смелости и, видимо, решив, что здесь какая-то ловушка, начали спешно отступать, отстреливаясь на ходу. Командир был уже у самой тачанки, когда с левого фланга застрочил пулемет. Все произошло мгновенно. Только ребята увидели бледное, искаженное болью лицо Василия Петровича. В пылу боя никто и не заметил, что ранен командир.

Правда, рана оказалась пустяковой: метко посланная пуля попала бы в самое сердце Кононенко, но она срикошетила от ордена, сбив с него эмаль, и угодила в руку. После этого случая Василий Петрович стал хмурым, часто поговаривал о том, что ребятишек нужно бы пристроить в приют...

И когда отряд подошел к Царицыну, Кононенко, решившись, определил Василия и Аннушку в один из детских домов.

Тяжело было расставаться ребятам с Василием Петровичем. На всю жизнь он остался в их памяти таким, каким был в день расставания: добрым, близким-близким и немного грустным, задумчивым...

... За окном плывет степь, изрезанная желтыми лентами лесополос. Ковыль у дороги, провожая поезд, машет белыми султанами.

- Вот и Великокняжеская! - выглянув в окно, весело сказал наш сосед-полковник, только что рассказавший эту историю. - Теперь она Пролетарской называется.

Молодая девушка, наша соседка по купе, с любознательностью, свойственной всем в ее возрасте, спросила:

- А скажите, товарищ полковник, где сейчас тот командир?

Я понял, что полковнику не хотелось отвечать на этот вопрос. Но, не желая обижать девушку, он сказал:

- После детдома я работал на заводе и учился на рабфаке, потом поступил в военное училище. И в одной из частей я встретил товарища, который был командиром взвода в отряде Василия Петровича. Он рассказал, что вскоре после нашего определения в детдом отряд переправлялся через Волгу. Товарищ этот утверждал, что, сам уже раненный, видел, как очередью из пулемета был убит Кононенко.

Поезд остановился, мы вышли на перрон.

Я был здесь впервые и любовался высокими деревьями за вокзалом, прислушивался к разноголосому щебету птиц в осенних поредевших кронах деревьев.

- Василий Петрович! Товарищ командир! - вдруг услышал я радостный и совершенно новый, молодой голос полковника, бросившегося навстречу бодрому высокому старику. Тот пристально всматривался в лицо полковника, силясь припомнить.

- Товарищ командир! А Ваську с Аннушкой не забыли?

- Тезка! - воскликнул старик, протягивая офицеру руки.

Они обнялись, склонив друг другу на плечи седые головы. На груди старика алел орден Красного Знамени с хорошо видной пулевой отметиной. Конечно, это был Кононенко.