Книга Лидии Гинзбург посвящена исследованию одного из величайших произведений русской классической литературы. Однако автор ее не замыкается в узкие границы изучения одной только книги Герцена. Л. Гинзбург пришлось "неизбежно... выходить за... пределы "Былого и дум" и "касаться различных вопросов творчества и идейного развития Герцена" (стр. 3). Такие экскурсы многочисленны и плодотворны. Они позволили автору поставить важные проблемы истории русской литературы и общественной мысли XIX века. В исследовании широко и убедительно освещена общественно-политическая и философская проблематика герценовского шедевра, хорошо охарактеризован исторический метод автора "Былого и дум" и система его этических воззрений. Л. Гинзбург анализирует, например, решение Герценом проблем "смысла... и конечности жизни, требований общества и стремлений отдельного человека, объективной ценности и -------------------------------------------------------------------------------- Л. Гинзбург, "Былое и думы" Герцена, Гослитиздат, Л. 1957, 374 стр. стр. 203 -------------------------------------------------------------------------------- самодовлеющей личности, из которой понятие ценности выведено быть не может" (стр. 321). Герцен неизменно изучается здесь в сопоставлении с другими, современными ему русскими писателями (см., например, на стр. 313 - 316 характеристику разрешения проблемы бессмертия Тургеневым, Достоевским и Львом Толстым). Автору книги чуждо желание исследовать "Былое и думы" одновременно во всех исторических, политических, философских, литературных аспектах, поскольку это невозможно выполнить "в пределах одной работы" (стр. 3). Однако, отвергая требование энциклопедически-полного исследования "Былого и дум", Л. Гинзбург иногда напрасно обходит некоторые важные вопросы. Так, например, на стр. 124 она пишет: "Романтизм, прогрессивный в 30-х годах, в эпоху крушения дворянской революции, в эпоху, когда разночинная демократия еще не сложилась, в 40-х годах, в обстановке роста демократических сил, поисков материалистической философии и реализма, тормозит уже поступательное движение русской культуры... В 40-х годах, с переходом Герцена на революционно-демократические позиции, изменяется в его творчестве принцип выражения авторской личности" (стр. 124). На это можно было бы возразить, что русская разночинная демократия, как общественная и культурная сила, не сложилась еще и в 40-е годы: она была представлена пока одним только Белинским. Кроме того, какие основания считать Герцена поры Кто виноват?" и "Доктора Крупова" революционным демократом? Безотносительно к тому, правомерна ли такая точка зрения (большинство советских герценоведов на ней не стоит), автор должен был ее подробно аргументировать. От того или иного решения этой проблемы существенно изменилась бы трактовка "Былого и дум", задуманных в 1852 году, но явно базирующихся на опыте предыдущего десятилетия. Важным достоинством книги Л. Гинзбург является постоянное соотнесение творчества Герцена с передовой западноевропейской общественной мыслью и литературой: сен-симонизмом, историческими исследованиями Мишле, социально-утопической беллетристикой Жорж Санд. В решении этих вопросов автор монографии полностью сохраняет научную объективность, не обедняя, как это нередко у нас практиковалось, западноевропейскую культуру и тем самым не принижая обращения к ней великого русского писателя. Главное внимание автора, естественно, отдано характеристике особенностей реализма "Былого и дум", опять-таки постоянно связываемого с общим развитием западноевропейского и русского реализма. Л. Гинзбург правильно указывает на реалистическое новаторство "Былого и дум", создававшихся до "Госпожи Бовари", "Войны и мира", "Анны Карениной" и романов Тургенева1. Она тонко анализирует эстетические основы русского реализма, неизменно враждебного объективистским тенденциям, и в этой связи верно характеризует реализм Герцена. Детально останавливаясь на литературно-эстетических воззрениях автора "Былого и дум", Л. Гинзбург объективно отмечает все те явления, которых Герцен "не принимал", хотя бы среди этих явлений были и такие, как реализм Достоевского. Следовало бы, однако, подробнее осветить отношение Герцена к зачинателям русского реализма XIX века - Пушкину, Грибоедову, Лермонтову и Гоголю. -------------------------------------------------------------------------------- 1 Последнее, впрочем, нуждается в уточнении: некоторые главы 5-й части и вся 6-я часть "Былого и дум" создавались после выхода в свет "Рудина", а 7-я и 8-я части писались уже тогда, когда появились все тургеневские романы, кроме одной только "Нови". Однако примерно первая треть "Былого и дум" была написана до весны 1855 года и в ней творческий метод Герцена в основном уже сформировался. стр. 204 -------------------------------------------------------------------------------- Едва ли не самой интересной частью монографии Л. Гинзбург является стилистический анализ "Былого и дум": приемы и самый метод редактирования Герценом документов, решение им трудной проблемы придания достоверности повествованию освещены с прекрасным знанием материала и подлинным исследовательским мастерством. Л. Гинзбург удалось показать развитие стиля и языка Герцена в движении его от романтизма к реализму. Обращает на себя внимание указание на значение писем Герцена для романтического периода 30-х годов или дневников для произведений следующего десятилетия; указание на отсутствие генеалогического элемента в начале "Былого и дум"; установление семантики понятий "молодость" и "юность". Решая вопрос о жанре "Былого и дум", Л. Гинзбург отвергает отнесение их к жанру автобиографического романа или к мемуарной литературе. Сравнение "Былого и дум" с мемуарами Вигеля, Руссо, Шатобриана, Ламартина, Гейне и Гете подтверждает идейно-художественное своеобразие герценовского произведения. В процессе изучения "Былого и дум" исследователь высказывает ряд правдоподобных гипотез - например, о влиянии книги Герцена на Льва Толстого, сказавшемся в трактовке образа Наполеона. Вполне вероятно и предположение о влиянии Герцена на повествовательную манеру автора "Замечательного десятилетия" Анненкова. Кое-что, однако, в стилевом анализе Л. Гинзбург представляется спорным. Она утверждает, например, что Бальзак, Тургенев и Флобер "преодолели романтизм, но не считались полностью с его проблематикой, в частности, с наследием "одногеройного романа" (стр. 89). Какие, однако, основания считать одногеройность отличительной особенностью романтизма? Она есть в реалистическом "Гамлете", с другой стороны ее нет в сугубо-романтическом "Соборе Парижской богоматери". "Одногеройность" представляет собою только один из элементов композиции, еще недостаточный для решения вопроса о принадлежности произведения к тому или иному литературному направлению. На стр. 87-й утверждается, что в "Былом и думах" "переживания часто (курсив мой. - А. Ц.) умышленно не раскрыты изнутри. Расставлены только как бы знаки эмоций, определенным образом направляющие воображение читателя". В дальнейшем, однако, это "часто" превращается в "всегда". Л. Гинзбург усматривает характерную черту герценовского метода в том, что "переживания действующих лиц даются у него не только скупо и преимущественно во внешних проявлениях, но даны прямолинейно, в очень ясных и скорее традиционных очертаниях, без подчеркивания противоречивости, многопланности душевной жизни... В "Былом и думах" отсутствует обостренный интерес к душевным противоречиям и к детализации психического процесса - два существенных признака психологизма XIX века. Это остается в силе на всем протяжении "Былого и дум", даже при изображении самых резких конфликтов и душевных потрясений" (стр. 87 - 88). Признание справедливости этих утверждений означало бы отрицание психологического мастерства Герцена. Однако стремление к детализации психического процесса не мешает Герцену в то же время сохранять "обостренный интерес к душевным процессам". Это нетрудно доказать многочисленными примерами. "Пропасть лежит между теоретическим отрицанием и сомнением, переходящим в поведение; мысль смела, язык дерзок, он легко произносит слова, от которых сердце бьется; в груди еще тлеют верования и надежды тогда, когда забежавший ум качает головой. Сердце отстает, потому что любит, и когда ум приговаривает и казнит, оно еще прощает" ("Былое и думы" глава 36-я: "1848"). В этих строках нет толстовской детализации чувств, стр. 205 -------------------------------------------------------------------------------- но кто может утверждать, что здесь нет обостренного "интереса к душевным процессам"! "Разумеется, от прошедшего остался осадок, до которого нельзя было касаться безнаказанно: что-то сломленное внутри, какой-то чутко дремлющий испуг и боль. Прошедшее - не корректурный лист, а нож гильотины; после его падения многое не срастается и не все можно поправить... Люди вообще забывают только то, чего не стоит понимать или чего они не понимают. Дайте иному забыть два-три случая, такие-то черты, такой-то день, такое-то слово, - и он будет юн, смел, силен, а с ними он идет, как ключ, ко дну. Ненадобно быть Макбетом, чтоб встречаться с тенью Банко; тени - не уголовные судьи, не угрызения совести, а несокрушимые события памяти. Да забывать и ненужно: это - слабость, это - своего рода ложь; прошедшее имеет свои права, оно - факт, с ним надобно сладить, а не забыть его, - и мы шли к этому дружными шагами". Неужели и этот пассаж из 48-й главы не свидетельствует о психологическом искусстве Герцена? Но дело даже не в этих примерах. Если свести воедино все, что говорится в "Былом и думах" о внутренней жизни героя, мы будем поражены настойчивостью и проницательностью писательского интереса к психологии и анализу душевных противоречий. До сих пор мы говорили о содержании первой части работы Л. Гинзбург, касающейся общих проблем мировоззрения, художественного метода и стиля Герцена. Но в ней есть еще и вторая часть, представляющая своего рода идейно-стилистический комментарий к "Былому и думам". Здесь устанавливается закономерность развития герценовского повествования от начала книги до самых последних ее эпизодов. Эта часть работы Л. Гинзбург так же содержательна, как и первая, хотя нужно признать, что после того, как общая характеристика "Былого и дум" сделана, анализ отдельных эпизодов книги уже не вызывает у читателей особого интереса. Может быть, книгу следовало бы построить иначе, начав ее именно с этой конкретной части и закончив общей характеристикой герценовского метода. Однако при всей спорности некоторых утверждений Л. Гинзбург книга ее в целом заслуживает безусловно положительной оценки. В ней ставятся важные вопросы современной литературной науки, и некоторые их решения имеют общее методологическое значение. Автор остроумно критикует, например, тех "историков литературы", которые "напрасно... стремятся подменить картину трудной и сложной борьбы, творческих исканий, иногда и заблуждений, картиной ложной безмятежности и обязательного благоволения великих художников друг к другу" (стр. 32). В книге нет этого "обязательного благоволения", в ней нет и столь частой у нас обтекаемости утверждений. Нет сомнений в том, что эта монография - полезный вклад в советское литературоведение. стр. 206