С Федором Васильевичем Гладковым я познакомилась весной 1954 года, когда начала писать о нем книгу; встречи и беседы мои с ним относятся к последним годам его жизни. Наиболее значительное из того, что говорил Гладков, я записывала на отдельных листах бумаги, и часто то были листы разного формата и разного цвета. Я преднамеренно не переписывала потом все начисто в отдельную тетрадь, боясь утратить живость, непосредственность впечатлений. И, пожалуй, я была права, так как каждый листок исписанной бумаги сейчас с удивительной ясностью вызывает в памяти обстановку, подробности той или иной встречи. Мне хочется рассказать о том, что поражало в Гладкове с первого знакомства: необыкновенное сочетание веселой доброжелательности и суровой непримиримости. В одной из статей он назвал "жизнерадостным подвижником" близкого ему по духу человека - коммуниста старой гвардии Ивана Ивановича Скворцова-Степанова. Это определение полностью относится и к нему самому. * * * Гладков был прекрасным рассказчиком. Он говорил со страстью, с юмором, с пристальным вниманием, доверием к собеседнику, вовлекая его в ритм событий, заставляя пылко сочувствовать, сопереживать. Жизнь и работа в дореволюционном Забайкалье и годы гражданской войны были его любимыми темами. "Я, как лермонтовский Печорин, - шутил он, - ничего не забываю, ничего!.." В Забайкалье он приехал в 1902 году и занялся там преподавательской работой. Он не сразу полюбил этот суровый, своеобразный край. "Вначале я чувствовал себя так, будто был заключен в тюрьму или заброшен в глухую пустыню. Я в 1903 году писал Горькому и жаловался на скуку, тоску, заброшенность... Потом полюбил, прилип душой к дикой и властной, особенной красоте Забайкалья. И людей тоже полюбил, прежде всего переселенцев. Привле- стр. 164 -------------------------------------------------------------------------------- кала их внутренняя широта, независимость - этим они резко отличались от коренных жителей деревни. О переселенцах я тоже писал тогда Горькому"1. Гладков принимает участие в подпольной работе местных революционных организаций, печатается в газете "Забайкалье". "Эти рассказы и очерки, - писал Гладков автору этих строк в 1956 году, - еще художественно незрелые, и по сей день дороги мне: в них выразилось мое страстное стремление к правде к справедливости, к борьбе против рабства и черносотенной тирании". Многие из рассказов так и не увидели света, погибли в "цензурной вьюге". Машинописи в то время там не было, а денег на переписчиков не хватало, поэтому у автора не оставалось запасного экземпляра. Гладков поведал мне содержание трех своих рассказов, исчезновение которых его особенно огорчало. - Мне необходимо их восстановить. Понимаете, - необходимо, - волновался он, делая ударение на последнем слове. - Надо, чтоб молодежь знала, как мы жили, как боролись в тех особых, почти не изображенных в литературе условиях... Только бы успеть сделать... Все три рассказа, по его словам, автобиографичны. Первый рассказ. Во время бегства из ссылки, спасаясь от преследования, Гладков (он Же герой-рассказчик) вышел из вагона на одной из станций. Местный жандарм увидел его и пригласил ночевать к себе в избу. "Ну, теперь я пропал", - подумал беглец. Ночью Гладков несколько раз пытался бежать из избы, полагая, что жандарм спит, но тот с удивительным самообладанием водворял его обратно. Под утро жандарм рассказал юноше страшную историю о том, как каратели распяли на столбе девушку-революционерку: ее раздели догола и пригвоздили к столбу в шестидесятиградусную декабрьскую стужу. Это так потрясло жандарма, что он, рискуя жизнью, стал укрывать политических. Однажды начальник карательного отряда спросил его: - Где бунтари? - Таких в моем участке не обнаружено. - Врешь!.. Если врешь, застрелю. Так он и не выдал ни одного человека. Этот рассказ Гладков начал восстанавливать и назвал его "В морозную ночь"; он взял его с собой в больницу в ноябре 1958 года, чтобы закончить там, но из больницы уже не вернулся, и рассказ так и остался незаконченным (он хранится в архиве писателя). Второй рассказ. Девочка родилась на каторге и выросла в тюрьме, под замком. Когда ее выводили из тюрьмы, она сопротивлялась, рыдала с перепугу. - Вы понимаете, какая это трагедия, - закончил Гладков. - Сколько усилий потребовалось, чтобы приучить ее к свободе! Рассказу о девочке посчастливилось. Гладков успел его восстановить по памяти и напечатать под названием "Малютка в каторжных стенах" в первом томе последнего при его жизни собрания сочинений. Третий рассказ. Пассажирский поезд движется в Порт-Артур. Попутчиками героя-рассказчика оказались адвокат с красивым и наглым лицом, молчаливый -------------------------------------------------------------------------------- 1 Письма Гладкова к Горькому хранятся в Архиве А. М. Горького (ИМЛИ) стр. 165 -------------------------------------------------------------------------------- студент и группа девушек-подруг. Между одной из этих девушек и рассказчиком возникает чистая, красивая дружба; молодые люди ведут бесконечные разговоры о самых высоких вещах, о хороших книгах, самоотверженно-благородных поступках, о невиданных еще, но таких сказочно-великолепных городах и странах, В большом городе поезд остановился на сутки. По выходе из вагона адвокат сказал герою-рассказчику: "Сегодня устроим оргию с вашей дамой. Она вместе с товарками отправляется в Порт-Артур на определенного рода "заработки". Дадим ей заработать и в пороге..." Адвокат цинично захохотал, а герой-рассказчик, не помня себя от ярости, сорвал с его головы шляпу и стал топтать ее ногами... А на другой день рано утром он встречает адвоката с этой девушкой, - лицо ее было опухшим, она была пьяна и отвратительна. - Я был поражен, опрокинут, - говорит Гладков. - Что это такое? Воспоминание о чистоте, а потом снова яма?.. С тех пор прошло много, много лет, но я и сейчас уверен, что в беседах со мной в дружбе - она не лгала, не притворялась. Да, да, она была искренна. И поверьте, я до сих пор испытываю к ней острую жалость. Может быть, потому, что сострадание к женщине, загубленной средой, я начал испытывать очень рано, почти с детских лет... Еще ребенком я рыдал от жалости над судьбой моей матери, бабушки, теток, которых били в деревне смертным боем за малейшую промашку, а иногда и просто так - под пьяную руку. В деревне было много кликуш, мать моя с двадцатилетнего возраста страдала тяжелой нервной болезнью. А какие это были чудесные женщины - умные, нежные, музыкальные! Вам все, конечно, известно, в частности и по моим автобиографическим повестям. Но мне хочется еще и еще раз напомнить, чтобы конкретнее, сильнее, физически ощутимее почувствовали вы и все, все, каким необъятным счастьем явилась для женщины революция. У нас еще нет ни одной книги, которая бы во всем великолепии, с этакой толстовской эпической мощью рассказала об этом. Как хотите, но советская литература в величайшем долгу перед женщиной... Гладков обладал счастливым даром: он умел украшать, одухотворять, лирически-трогательно поэтизировать женщину. Он часто рассказывал мне о своей первой учительнице Елене Григорьевне Парменионовой, которую изобразил в "Лихой године": - Это, знаете ли, была самоотверженная женщина, из тех, что "ходили в народ". Я вижу ее как живую. Нежная, ласковая, будто совсем незащищенная, а душевные силы такие, что горы своротить может. Как перед ней не склонишь головы... На нее похожа была Марья Ильинична (сестра Ленина). Тоже нежнейшая женщина, даже до руки было страшно дотронуться, а сила-то какая внутри! - Вы всегда так поэтизируете женщину? - спросила я. Он нахмурил брови и строго сказал; - Не всякую, не всякую - только ту, что достойна. Мещанок не люблю, душевный паразитизм (а от него и всякий другой) в женщине не выношу. - И со свойственным ему великодушием добавил: - Ну, да таких, слава богу, немного осталось. Поэтизация внутренней решимости, душевной силы в женщине отразилась и на трех его рассказах, о которых он так много думал в последние годы своей стр. 166 -------------------------------------------------------------------------------- жизни. В рассказе "В морозную ночь" основное внимание и симпатия автора обращены к жене жандарма, которая полна сострадания и любви к людям; именно она повлияла на мужа, душевно его возродила, помогла пойти по верному пути. Точно так же в центре рассказа "Малютка в каторжных стенах" оказался образ надзирательницы, молодой, круглолицей, со строгим лицом женщины; она пошла "на эту страду по совести", движимая великим состраданием к "пленницам", желая и словом и делом облегчить их участь. Третий, невосстановленный рассказ продиктован тем же благородным уважением к женщине, негодованием на ту среду, те условия, которые калечат, ломают ее жизнь, нередко становятся причиной преждевременной гибели, тяжелой катастрофы. ...Гладков любил рассказывать о друзьях своей юности - соратниках по революционной подпольной борьбе. Это известный тогда на Кавказе большевик Илья Санжур, Иван Бутин (прототип Байкалова в "Энергии"), расстрелянный белогвардейцами учитель Подсосов (организатор большевистской группы) и ныне здравствующий Моисей Губельман (тогда член Читинского подпольного Комитета партии), с которым у Гладкова до конца дней сохранилась теснейшая душевная связь. "Цельные люди, монолитные, проникнутые большой идеей, - говорил он о них. - Гордое, непреклонное племя". Гладков умел гордиться своими друзьями, по-юному восторженно наделять их самыми лучшими качествами, которыми он дорожил в людях. Он великодушно называл себя их учеником, рассказывал об огромной моральной поддержке, которую оказывали всё они ему в трудные годы революционной борьбы, часто приумаляя свою собственную роль в этой борьбе. А ведь Гладков был одним из организаторов советской власти в большой кубанской станице, где до революции работал инспектором высшего начального училища. Там он был избран комиссаром просвещения и проводил учительский съезд. А какую огромную работу проводил Гладков в подполье в Новороссийске на цементном заводе (который англичане объявили тогда экстерриториальным, то есть подвластным только их влиянию), а потом - непосредственно на фронтах гражданской войны... О себе он рассказывал только тогда, когда его об этом настойчиво просили. Меня особенно интересовала его работа комиссаром просвещения, так как об этом в литературе ничего не было известно. И вот весной 1958 года Гладков рассказал мне некоторые эпизоды: - В станице Павловской я был учителем и наркомом просвещения по примеру Москвы. Как-то ночью после заседания иду через площадь - и вдруг выстрел - казацкие пулечки пролетели над самой головой. Хорошо, что росту был небольшого, - улыбнулся он. - В ту же ночь, не успел открыть дверь, как опять пулечка в окно и застряла в противоположной стене. Я тогда и поверил в свою судьбу, что жизнь мне предстоит долгая... Весна восемнадцатого года. Съезд учителей. Как большевик, провожу съезд. Другой большевик Александр Хмельницкий оглашает резолюцию о беспощадной борьбе с белогвардейцами, а те были почти у самой станицы. Учителя боятся, не подымают рук для голо- стр. 167 -------------------------------------------------------------------------------- сования. Пришлось мне потом ходить из шкалы в школу и уговаривать подписать, - так была принята резолюция. И это мае потом отомстилось. Налетают на станицу белоказаки и требуют выдачи большевиков. Сын павловского атамана кричит, что из-под земли меня найдет и расстреляет. Жду - вот-вот придут. С женой попрощался - думал навсегда. Спасла случайность. Атаман станицы знал, что наступает Жлоба, и потому заявил, что большевиков у него нет, что все благополучно. Белобандиты успели тогда повесить только одну старуху, которая плюнула генералу в лицо за то, что погибли на войне двое ее сыновей. В результате этого эпизода и появилась у меня в "Зеленях" бабка Лередериха. Он весь преображался, когда говорил в героике гражданской войны. Бывало, невзирая на постоянно мучившее его удушье, энергичным рывком отодвинет от себя кресло и начнет шагать по комнате, а глаза сверкают, как у молодого: - "Райком закрыт; все ушли на фронт" - сию краткую надпись на дверях райкома видел не только я, но и все, кто жил тогда. До сих пор помню ощущение самозабвенной головокружительной отваги, которую излучали эти слова, наспех начертанные молодым размашистым почерком. Сейчас, спустя сорок лет, графически, во всех деталях вижу эту надпись: обрывок голубовато-зеленоватой оберточной бумаги, водянисто-сиреневый цвет чернил, с нажимом, крупнее других выписанные слова "все" и "фронт". Писательская работа была для Гладкова подвигом, самозабвенным служением, и он отдавался этому служению с молодым восторгом и торжественной, аскетической суровостью. Он и от других требовал такого же служения и был беспощаден к литераторам, которые плохо, несерьезно, неумело работали. С требовательным и ласковым поощрением относился Гладков ко всему, что считал необходимым, полезным для литературного дела. Во время одной из встреч я поделилась с ним мыслями о создании сборника автобиографий писателей старшего поколения. - Это хорошо, хорошо! - сказал" он. - Биографии наши поучительны, ох, как поучительны! Сколько мы в жизни увидели, узнали, через какую борьбу прошли, прежде чем осмелились назвать себя писателями... Да-да - осмелились! Надо было добиться, чтобы совесть позволила себя так величать!.. И до сих пор у меня язык не довернется сказать "мое творчество", а вот один молодой человек, написавший два плохоньких рассказа, прислал мне недавно письмо с просьбой оценить его "творчество". Так вот и пишет: "мое творчество"... И смех и грех! Уверовав в необходимость сборника автобиографий, он охотно стал давать советы по подбору и распределению материала, просил присылать ему автобиографии, которые были особенно интересны. Редкая встреча с ним обходилась без вопроса: "Ну, как работа над сборником? Подвигается? Когда намечен выход книги?" И так было всегда: стоило ему чем-нибудь заинтересоваться, как это уже становилось его личным делом, входило в душу, заставляло действовать, горячиться, сердиться, когда что-то не клеилось, по-юношески радоваться, если была удача. стр. 168 -------------------------------------------------------------------------------- Его возмущение вызывал малейший намек на предвзятость, навязывание мнения одного литератора другому, даже если это шло от весьма уважаемого товарища. Читая в 1958 году мои комментарии к "Повести о детстве", он во фразе: "Предлагая Гладкову написать автобиографическую книгу, Горький подчеркнул..." слово "предлагая" заменил словом "советуя". А при встрече со мной, улыбаясь, чтобы смягчить пилюлю, сказал: - Горький нам никогда не предлагал, то есть не навязывал, а лишь советовал. Это сейчас некоторые литераторы считают возможным предлагать, предписывать и т. д. И вы, как критик, обязаны бороться с этим. У нас еще мало талантливой, воспитательной критики, которая бы сражалась, не жалея живота своего, со склокой, карьеризмом, личными счетами - одним словом, групповщиной. Групповщина - тяжелая болезнь. Для меня наша теперешняя литература едина. Есть великая, революционная советская литература, внутри которой идет процесс напряженной творческой работы, процесс творческого взаимодействия - искание новых путей, оттачивание различных стилей. Об этом еще очень давно я писал Горькому, и он еще тогда со мной соглашался... Не стоило бы и повторяться, - ведь сейчас это бесспорная истина. Но, что поделаешь, обстоятельства вынуждают повторяться: групповщина еще порой дает себя знать, не до конца изжита. Не изжита вопреки неоднократным указаниям партии, по вине отдельных литераторов, я бы сказал горе-литераторов, которые только и умеют командовать и сколачивать вокруг себя группочки для "поддержки" несуществующего своего авторитета. Гладков буквально с яростью говорил о манере некоторых малоопытных и отличающихся самомнением редакторов вмешиваться в стиль писателя, зачеркивать какие-то слова и заменять их другими. Он болезненно и долго переживал малейшее насильственное вторжение в его текст. Именно потому, что у Гладкова была "выстрадана", как он говорил, каждая строчка, и потому, что он был аскетически, придирчиво требователен к самому себе, его всегда глубоко огорчали поверхностная критика, самомнение, "легкость мысли" некоторых литераторов, которые не умели или не хотели уважать чужую работу. Гладков чрезвычайно требовательно относился к своему труду. Уважение и удивление внушали мне его слова о том, что он не уверен в себе, что он "не настоящий художник", что он еще очень мало сделал. "Я никогда не помышлял о лаврах, - писал Гладков мне, - и не преувеличивал своих даров. Наоборот, я в сильной степени ослаблял себя мучительной рефлексией. Тихо и мирно писал я свои книжки, только внимая долгу, то есть не мог не писать, когда душа рвалась к полету, а проще - не мог преодолеть потребности сказать свое слово, выразить себя в образах, воплотить свое отношение к действительности как можно полнее, пластичнее, правдивее. И все же я очень страдал от отрицания в себе художника. Вот почему я так мало написал за всю свою литературную жизнь... В' письме не выразишь всего, что хотелось сказать Вам. Я только ограничусь замечанием, что я не считаю себя писателем-профессионалом, а любителем, который берется за перо тогда, когда жизнь диктует ему необходимость откликнуться и включиться, как общественному человеку, в борьбу идей и без оглядки броситься в бой против пороков и несовершенств нашей жизни". стр. 169 -------------------------------------------------------------------------------- ...Мне показалась очень значительной автобиография талантливого грузинского писателя Михаила Джапахишвили, и я дала ее прочесть Гладкову. При встрече он спросил меня, почему красным карандашом отчеркнут одни абзац. Вот содержание этого абзаца: "В те годы (начало 90-х годов. - Б. Б.) в литературе формировался и получал распространение образ "бедного человека", привлекший к себе и мое внимание... Так родился рассказ "Чанчура"... За одним обездоленным героем последовали другие (рассказы "Беспризорная", "Самозабвенье", "Сапожник Габо", "Свадьба Курки"), и этот мотив-мотив угнетенных и несчастных - не раз повторялся в моем творчестве и после двадцатилетнего молчания; он не мог не повториться, потому что жалость в сочувствие для писателя то же самое, что пальцы для искусного чонгуриста1". Он прочел вслух весь абзац и вопросительно взглянул на меня. - Ведь здесь совпадение с вашими мыслями, Федор Васильевич, - ответила я. - Вы не раз говорили, что начали писать потому, что жаль было людей, хотелось поплакать с ними, пожаловаться кому-то на зло мира, - Это правда, - сказал он медленно, будто прислушиваясь к своим словам. - Но писателем все же нельзя стать, если будет только это. До тех пор, пока не придет чувство гнева, протеста, желание не только поплакать вместе, но и вступить в борьбу, беспощаднейшую борьбу со злом, чтоб "глаголом жечь сердца людей", - если не придет все это, писатель потухнет весьма скоро и станет чем-то вроде псаломщика. Он круто оборвал фразу, привстал с кресла, снова сел, потом поспешно, требовательно начал перелистывать рукопись. Когда он поднял голову в взглянул на меня, глаза его мягко светились, брови расправились, - это означало, что он успокоен, обрадован. - Разрешите, я вам прочту другой абзац из Джавахишвиди: "Каждый может выдумать какую-нибудь историю, но если ей не достанет того, что идет от увиденного и испытанного, то мертвая фабула и всякие литературные приемы не превратят ее в волшебное творение, в котором бьется жизнь, которое вершит чудеса, приводит нас в трепет и покоряет". Хорошо, правильно, глубоко сказано! Самым опасным материалом, конечно, является книжный: вместо свободного творчества получается слепое подражание. А подражание всегда вычурно, напыщенно, претенциозно. Чтобы скрыть, что нет своего, - на этом слове он сделал особое ударение, - человек начинает кривляться, усложнять, запутывать... Помните, на вопрос, какое достоинство он больше всего ценит в людях, Маркс ответил: "Простота", а на вопрос: "Ваше представление о счастье" - ответил: "Борьба". Это относится и к литературе. В стиле, манере письма (а стиль и манера неотделимы от содержания) следует больше всего ценить простоту - мудрую, классическую простоту Пушкина, Толстого, Чехова. Ну, а счастье писателя только в борьбе за то, что для него является единственно необходимым, самым главным содержанием жизни. В борьбе до последнего вздоха... К сожалению, этот последний вздох рано или поздно наступает шля каждого человека, - закончил он скорбно и тихо. -------------------------------------------------------------------------------- 1 Чонгури - старинный грузинский музыкальный инструмент. стр. 170 -------------------------------------------------------------------------------- * * * Пожалуй, самым дорогим, трудным и сложным в литературе был для Гладкова Горький, Он по-своему любил Горького, был очень благодарен ему за то, что тот сделал и для него, и для всей советской литературы. Он часто говорил, что имя Горького "глубокой бороздой" прошло через всю его юность и молодость, да, пожалуй, и через всю жизнь, что от Горького идет новая литература - литература социалистического реализма. "Ни один писатель, начиная от Пушкина, - писал Гладков в статье "Максим Горький в моей юности", - не сроднился так с моей душой, как Горький. Пожалуй, это не точно - "сроднился", весь мой духовный рост, вся моя сознательная жизнь расцвела под обаянием Горького. Он как-то сразу и навсегда врос в меня в один из солнечных дней, насыщенных хмелем весеннего цветения". Однажды Гладков рассказал мне, что во второй половине 20-х годов Горький прислал ему письмо, которое научило его распознавать мещанство. Там шла речь о "бунте" мещанина - "бунте во имя покоя". Горький писал, что идеализация такого бунта означает идеализацию мещанства. "Бунту во имя покоя" он противопоставил в том же письме "бунт во имя будущего". Гладков был страстным ненавистником мещанства и утверждал, что и "бунт" и "покой" мещанина - одна из самых отчаянных бед мира, что мещанство, как червь, губит дерево, разъедает все лучшее в жизни, что мещанство "тихой сапой", незаметно подкравшись, вставляет нож в спину тех, кто борется за будущее, за независимость, благородство, счастье людей. - Вы только вслушайтесь в столь привычные слова - "рожденный ползать", и для вас заново откроется их глубина, исчерпывающая меткость характеристики. Мещанин не умеет смотреть ввысь, в будущее, его интеллект до ужаса крохотный, потому что он ползает, всегда ползает, и голова его опущена вниз. У него и повадки, как у животного: побеспокойте его самую малость, и он вцепится в вас зубами и если не сможете защититься, то и растерзает... Это был всю душу потрясающий восторг, когда я впервые прочел "Сокола" и "Буревестника". Ни одна молодежная вечеринка не проходила без того, чтобы мы не декламировали этих поэм революционной борьбы. Я и сейчас помню их наизусть и произношу с благоговением... То было в молодости, а в зрелом возрасте, в советское время, девизом для меня стали слова Горького (тоже из его письма ко мне) о "поэтизации созидающего труда". Отсюда и "Цемент". А кто лучше его сказал об единстве умственного и физического труда? Помните: "...руки учат голову, затем поумневшая голова учит руки, а умные руки снова и уже сильнее способствуют развитию мозга". Гладкова восхищала "упрямая, живучая, мятежная сила" в "Матери"; героев этого романа он называл "людьми большой, бодрой силы". Очень высоко ценил Гладков "Дело Артамоновых"; его потрясало и удивляло в этом романе мастерство композиции, монолитность, ясность, стройность. "Я бы позволил себе сказать: грациозность построения. Чехов как-то сказал о "грации фразы", когда нет ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова. Вот-вот эта грация и потрясает и покоряет". Несогласие с Горьким началось с "Клима Самгина". стр. 171 -------------------------------------------------------------------------------- - Тогда-то, - рассказывает Гладков, - и начался мой внутренний спор с Горьким... Я сам жил в ту эпоху, помню проклятие разъедающей душу рефлексии. Но 90 - 900-е годы определялись отнюдь не самгиновской гамлетовщиной ("был мальчик или не был?") и не беспочвенно-отвлеченными разговорами революционно-настроенной интеллигенции, а животворным источником народных сил, близящих, творящих революцию. Ведь Горький лучше, чем кто-либо другой из писателей, знал это, знал, что определяет всякую эпоху. Мне казалось, что Горький недостаточно ярко показал в этом своем романе пролетарских революционеров как активную, деятельную силу. В свое время я все это вот так напрямик, в еще более сильных выражениях, изложил в письме к самому Горькому1. И еще было одно обстоятельство, которое очень тревожило Гладкова и вызывало его резкий отпор. Речь идет об усиленном стремлении некоторых литераторов во всех случаях жизни ссылаться на авторитет Горького, каждое его высказывание делать обязательным и бесспорным, во всем видеть "влияние" Горького. Однажды кто-то упрекнул Гладкова в "недооценке" Горького, и он с возмущением рассказал мне об этом: - Какая тут "недооценка", да и слова-то совсем дурацкие. Если хотите знать, то Горькому я обязан даже своим физическим существованием. На пороге юности, испытывая все муки мальчишеской неволи, муки ада от пребывания в "людях", я иногда впадал в такое отчаяние, что помышлял повеситься в сарайчике или утопиться в Кубани. Книги Горького спасли меня, открыв мне новую, необыкновенную жизнь, полную света, воздуха, солнца. Они, эти книги, подействовали на меня с такой силой, что и следа не осталось от прежнего уныния, подавленности, мыслей о смерти... Высоко, свято ценю Горького и потому не желаю из него делать икону, лик безгрешно-сусальный. Разрешаю себе иногда не соглашаться, спорить с Горьким. А на икону он еще меньше походит, чем Лев Толстой. Дружески, с уважением относясь к Бианки, Гладков был очень рассержен, когда тот в полемике с ним о Лескове опирался в основном на авторитет Горького. По этому поводу он писал мне: "У меня свой взгляд на Лескова. Почему я должен безоговорочно принять оценку его Горьким? Есть и другие, противоположные оценки..." Я думаю, что впоследствии наука о литературе серьезно займется вопросом о роли Горького в жизни и творчестве Гладкова. В данном случае, основываясь на некоторых высказываниях Гладкова о Горьком, мне хотелось бы подчеркнуть неосновательность и недопустимость обывательских сплетен о том, что Гладков якобы не любил Горького, выступал против традиций этого великого писателя. Все это глубоко неверно и несправедливо. Гладков по основным свойствам своего характера не любил "сотворять себе кумира" и подчас выражал эту нелюбовь резко, со свойственным ему полемическим задором. Так было и в отношении Горького, которого он ценил чрезвычайно высоко и потому относился к нему особенно ревниво и требовательно. -------------------------------------------------------------------------------- 1 Письмо это хранится в Архиве А. М. Горького (ИМЛИ.). стр. 172 -------------------------------------------------------------------------------- * * * Однажды Гладков процитировал Маяковского: Коммунизм это - молодость мира И его возводить молодым. И тут же объяснил, что любит эти слова, хотя и толкует их расширительно: молодость не в летах (годы, конечно, имеют огромное значение в смысле чисто физических сил), а в горении души, в желании созидать, возводить, действовать... Сильнее всего любил Гладков эту молодость мира, буйное цветение молодых сил, горение - беззаветное служение любимому делу или, как он часто говорил, полет души. Вялых, бездеятельных, равнодушных молодых людей он называл "ранними старичками", "ошибкой природы" и относился к ним с резкой, открытой неприязнью. Зато с каким воодушевлением, с чисто отцовской гордостью рассказывал он о молодых инженерах и рабочих, с которыми встречался на заводах Урала во время войны, а также о том или ином своем ученике, который хорошо, успешно работал - будь то агроном, лесотехник, медик, литератор... Он собирался написать книгу, посвященную молодежи, и наверное написал бы, если бы пожил еще немного... В одном из своих последних выступлений, в статье, посвященной сорокалетию Октября, Гладков вспоминает о встречах с молодыми специалистами Урала: "Армия, огромная армия талантливых инженеров - руководителей производства сформировалась в рабочем классе. Их окрылил, вооружил знаниями новый, социалистический строй, новый уклад жизни. Я видел множество рационализаторов, изобретателей, замечательных мастеров - виртуозов своего дела. Их труд стал искусством. И в этом труде они были прекрасны. Помню, как однажды, проходя мимо Дома культуры, я увидел афишу: "Сегодня лекция "Образ женщины-героини в русской классической художественной литературе". Пошел. Послушал. Лекция была очень интересной. Познакомился с лектором. Оказалось, что это рядовой рабочий одного из уральских больших заводов. Незадолго до начала войны он заочно окончил Институт философии, литературы и истории. Признаюсь, он и явился одним из прообразов Шаронова, героя моей повести "Клятва", посвященной трудовому героизму рабочего класса в дни Великой Отечественной войны"1. Гладков мне рассказывал, что в этом молодом рабочем его покорила сила интеллекта, широта взглядов, одухотворенное, поэтическое отношение к женщине. Он полагал, что одной из важнейших (если не самой важной) задачей коммунистического воспитания является гармоническое развитие ума, воли, чувства, чтоб воля была доброй и умной, ум волевым и сердечным, а сердце горя- -------------------------------------------------------------------------------- 1 "К светлому будущему", - "Литературная газета", 11 ноября 1957 года. стр. 173 -------------------------------------------------------------------------------- чим и щедрым. Этой гармоничности, по его словам, способствует сила эстетического чувства, о развитии которого мало думает и наша педагогика, и наша литература. Молодой рабочий потому великолепно работал, что с одинаковой полнотой ощущал и красоту, поэзию труда, и красоту, поэзию частной, личной жизни - в быту, в семье, в любви. Ему претило мещанство и корысть в любой области. Гладков горячо настаивал, что человек неблагородный, неинтеллектуальный, непоэтичный не может быть хорошим строителем коммунизма. "Надо добиться, - говорил он, - чтобы политехническое образование, шло рука об руку с полигуманитарным, чтоб каждый молодой человек, окончивший технический вуз, знал литературу, философию, историю, а если у него есть способности к живописи и музыке, то пусть рисует, поет, играет на том или ином инструменте..." Много внимания, любви и времени Гладков до последних дней своей жизни уделял молодежи. Когда кто-то ему сказал, что надо быть менее щедрым, что так нельзя, что надо беречь себя, он ответил: "Я ведь старый учитель и общаюсь с молодежью по влечению души, по характеру своему. Без этого мне нельзя". Своему призванию учителя Гладков не изменял никогда. Будучи уже известным писателем, он, преодолевая все препятствия, в 1922 - 1924 годах устраивает рабфак для рабочей молодежи полиграфической промышленности и преподает там литературу. В 1926 году он писал Горькому об этой "чудесной молодежи", самоотверженной, целомудренно преданной науке. Восторженное воспоминание о ней он сохранил на всю жизнь. - До сих пор, - рассказывал он, - встречаюсь со своими рабфаковцами, - кто стал инженером, кто медиком, литератором, геологом - разные профессии. Вот совсем недавно встретил солидную женщину, уже бабушку, - известного инженера по лесотехнике, и с трудом, но все же узнал в ней шуструю, миловидную девочку-рабфаковку, свою ученицу. С 1945 по 1948 год Гладков - директор Литературного института имени Горького и руководитель семинара по прозе. Он щедро помогал литераторам самых разных жанров, и сколько дружеских, сердечных связей осталось на всю жизнь! Не только молодые писатели, но и молодежь различных профессий слали Гладкову письма со всех концов Советского Союза. В этих письмах чаще всего подымались вопросы этики, морали, быта. Как надо жить, как поступить в том или ином случае, - спрашивали молодке люди своего учителя и друга. И он отвечал, советовал, помогал... Гладков обладал мощным, глубочайшим чувством природы, уменьем самозабвенно радоваться, наслаждаться ее дарами. В то же время его всегда тянуло вмешаться в жизнь природы, улучшить, переделать ее. Он не раз говорил, что его рассказ "Березовая роща" особенно ему дорог и близок, и сердился на меня и других критиков, которые мало уделяли внимания этому рассказу. стр. 174 -------------------------------------------------------------------------------- Он говорил, что в основу "Березовой рощи" легло действительное происшествие. Еще до Октябрьской революции в город Калугу явился молодой учитель с женой" Вместе со своими учениками он начал засаживать липами и березами главную улицу, потом городскую площадь, потом посадил за городом саженцы березы. Через 40 - 50 лет саженцы превратились в великолепную березовую рощу, город украсился деревьями, и каждое дерево становилось биографией того или иного школьника. Молодой учитель превратился в восьмидесятилетнего старика, но любовь к природе продолжала гореть в нем с прежней силой, ее погасила только смерть: он нес вязанку саженцев, да так на ходу и умер, обнимая дорогую ношу. - И во мне горит эта страсть, - закончил Гладков, - и я бы хотел до самой смерти, вот так, украшать землю. Он часто сетовал, что ему негде развернуться: - Сижу на своей дачке и горько смеюсь над собой, своей незадачливостью: даже собственный угол не умел устроить. И тесно, и выйти некуда, и мысль - подстрелянная птица - подняться хочет и не может. Но все же он любил этот крохотный клочок земли и неустанно, почти до последних дней жизни работал на нем. Наиболее сильные впечатления от тех или иных картин природы сохранились в его сердце навсегда. Он любил воображением переноситься в дорогие места своего детства и юности. "Деревню и ее околицы я очень любил, - пишет Гладков в последней своей автобиографии. - И сейчас при воспоминании все заливается солнечным сиянием, а за полями зеленеют перелески. На церковной площади, над зеленым лугом, мерцают волны зноя. По обе стороны речки со снежно-белым песком на берегах, круто поднимаются взгорья, а в обрывистых берегах, в камнях звенят зеленые роднички". ""Он неоднократно говорил, что мечтает посетить эту свою деревню Чернявку и особенно озеро Байкал, где бывал в юности. - Если бы не болезнь, - он указал на грудь, - я бы пустился путешествовать, - так хочется снова побывать на Байкале. Вы были когда-нибудь там? Очень жаль, что не были, обязательно поезжайте. Лучшей, полнейшей красоты нигде не увидите. В рассказе "В морозную ночь", над которым он работал буквально на смертном одре, он, воплощая свою мечту, вволю путешествует по родному Байкалу. Сколько жизненной силы, свежести, молодого вдохновения в строках, посвященных любимому озеру: "Я любил Байкал, как сказочный мир, полный загадок и поражающих неожиданностей. Я знал его и зимой и летом: каждый год приезжал сюда и в июльский зной, и в зимние жгучие морозы... Зимою под чистым и прозрачным льдом саженной толщины, он, таинственно бездонный, необъятно блистал, ледянистыми снежными полями врезаясь в те же гранитные скалы с одинокими соснами, растущими из щелей. Но вот это одетое в ледяную доху чудовище судорожно дрожало, словно в безбрежной дали разразилась какая-то катастрофа, и вдруг громовой гул сотрясает воздух. Но вот гул грохочет по всей необъятности Байкала и замирает где-то в горных хребтах. И тут у моих ног лед разрывается трещиной, которая могуче и плавно расступается. Кристально чистые стенки отплывают друг от друга, и развер- стр. 175 -------------------------------------------------------------------------------- зается черная водяная бездна. Эта трещина располосывает лед на многие ворота. Разрывается санная дорога, и лошади бешено скачут с возами, не слушая хозяина или не подчиняясь ему, и широким скачком перепрыгивают через грозный прорыв. Я и сейчас из окна вагона вижу следы этих трещин: одни спаялись краями, и только тонкая линия улетает в морозную дымку, другие блистают водой, которая растекается по обе стороны и сразу же замерзает. Байкал живет и зимой: он дышит, он судорожно разрывает свой панцирь, чтобы освежиться чистым воздухом и выдохнуть пар из своих бездонных недр. Я не знаю ни одной картины, которая изображала бы Байкал таким, какой он на самом деле. Все эти картины рисуют его мрачным, суровым, холодным и застывшим. Нет, Байкал весь залит солнцем в летние дни, он молод и могуч, он сверкает ураганами искр и солнечных переливов. На прибрежных отложьях и в долинах ядреная зелень травы в ирисах, пунцовых лилиях, жарких цветах и заросли молодого леса. И ручьи и речки хрустально переливаются ребячьим смехом. Нет, не всегда грозен и суров Байкал: он грозен, как молодой богатырь, только в осенние бури. Тогда он бушует, как море, и огромные зеленые волны его кипят белой пеной, а буря срывает ее с гребней волн и несет ее снежной метелью к горным берегам, к обрывам, где буйный прибой врывается в высь, смывая скалы, тучей брызг и пара". * * * Он любил эпитет веселый и вкладывал в него свое, особое и весьма широкое содержание. Если человек ему нравился, он говорил: "Хороший, веселый - одним словом, настоящий". Неприятного субъекта называл "мрачным", "пасмурным". Веселый означало не только жизнерадостный и обладающий чувством юмора, но и отзывчивый, чуткий, деятельный. И сам он вопреки болезни и суровой требовательности к себе и людям был удивительно веселым и деятельным. Он любил пошутить, посмеяться, всегда с веселой готовностью помогал, хлопотал, если кто находился в затруднительном положении. Однажды, выслушав рассказ о том, какую цепь преград пришлось ему преодолеть, чтоб уладить чьи-то жилищные дела, я шутливо сказала: - Федор Васильевич, вам больше двадцати пяти лет не дашь, да и то через силу. - Ну и не давайте, не давайте, я больше и не прошу, - засмеялся он. Меня всегда поражало необыкновенное мужество, с которым он переносил свою жестокую, мучительную болезнь. Это мужество вводило в заблуждение не только меня, но и многих хорошо знавших его людей: всем нам казалось, что болезнь его не смертельна, что он еще будет жить и жить. В самом деле, после бессонной ночи, полной страданий, когда приходилось вызывать скорую помощь (об этом узнавали от жены его, Татьяны Ниловны, но не от него самого), он с обычным веселым радушием встречал своих друзей и горячо сочувствовал, спорил, волновался, откликаясь на все, что происходило в жизни и литературе. Думается, его печалила и гнела не столько сама болезнь, сколько боязнь, что останутся не выполнены его планы. Особенно мучила его мысль, что не стр. 176 -------------------------------------------------------------------------------- удастся закончить роман "Мятежная юность". Он писал мне летом 1956 года: "Несмотря на мое противодействие, "Октябрь" напечатал первые 7 листов 4-го тома ("Мятежная юность"), написанные еще до съезда. Хотелось бы поместить в журнале книгу целиком после окончания работы над этим томом... Но... когда я напишу этот том? И напишу ли?" А в ноябре 1957 года в статье, где, по его словам, изложены его "заветнейшие планы", он рассказывает о себе, о своей работе: "Мне 75-й год. Но я чувствую себя молодым. Пусть не физически, а духовно, но это и есть главное в жизни человека. И мне так много хочется сделать для своего народа. Хочется написать о том темном, ушедшем навсегда прошлом, когда нам, людям старшего поколения, приходилось испытывать на себе всю тяжесть, все несправедливости капиталистического общества. Хочется рассказать, как мы, выходцы "3 народных "низов", переживали невзгоды и тяготы, переносили голод и холод терпеливо, но не смиренно и не покорно. Хочется поведать о том, как лучшие сыны своего народа вставали в ряды борцов с врагами трудящихся масс, смело шли против царя и капиталистов, умирали под пулями жандармов с мыслями о том, что близится день свободы, счастья и равенства. День этот наступил - 25 октября 1917 года. Наша партия во главе с великим Лениным провозгласила наступление новой эры. И будущие поколения советских людей должны свято хранить в памяти имена и дела всех борцов за народное счастье"1. Последние два года он работал над "Мятежной юностью" лихорадочно, урывками, когда болезнь немного отпускала, делала передышку, когда была малейшая возможность взяться за перо... Он и умер, не отрываясь душой от работы, от людей, от жизни. В день, когда его в последний раз отвозили в больницу, после шестисуточного голодания (он не мог глотать даже воду), он позвонил мне по телефону и просил помочь ему составить дополнительный (девятый) том собрания сочинений, в котором ему хотелось поместить публицистические статьи и главы из "Мятежной юности". Говорил он несколько взволнованно, торопливо, но энергично, деловито, и мне в голову не могло прийти, что это последний мой разговор с ним. Он писал о своем герое Байкалове, что "смерть для него - это тоже поведение". В октябре 1958 года на мой вопрос, как он себя чувствует, он ответил: - Умирать не собираюсь и не хочу, но помню, что смерть-это тоже поведение. Так, кажется, я говорил в "Энергии" о Байкалове. -------------------------------------------------------------------------------- 1 "К светлому будущему", - "Литературная газета", 11 ноября 1957 года. стр. 177