"Солдат мечтает, чтобы его кровь на поле брани была последней кровью, пролитой на земле. Военный писатель хочет, чтобы его труд был последней книгой, написанной о войне". Эти слова сказаны военным исследователем, историком и теоретиком военного дела 1. К художественной литературе они прямого отношения не имеют; реальная возможность искоренения войн на земле, которая воодушевляет сегодня все прогрессивное человечество, не может остановить поток книг о прошедшей войне. Можно сказать даже так: изображая прошедшую войну, помогая верному постижению ее причин и следствий, художественная литература действенно приближает тот день, когда человечеству уже не нужны будут теоретические исследования по стратегии и тактике полководческого искусства. Но мысль о солдате, умирающем за то, чтобы на земле больше не было бессмысленных кровопролитий, в полной мере относится к героям советских книг о войне. Советское государство родилось с ленинскими словами о мире, но значительную часть своей истории должно было с оружием в руках обороняться от врагов. Такова суровая "диалектика нашей жизни, и советскому человеку в высшей степени понятна и привычна мысль, что мирный труд и счастье людей требуют вооруженной защиты. И для нашей литературы естествен образ "человека -------------------------------------------------------------------------------- 1 В. И. Скопин, Милитаризм, изд. 2-е, Воениздат, М., 1957, стр. 646. стр. 20 -------------------------------------------------------------------------------- с ружьем", стоящего на страже революционных завоеваний. Никто из советских писателей никогда и нигде не восхвалял войну, но во все времена советская литература прославляла подвиг во имя правого дела. Достаточно пройти по книжным магазинам, посмотреть читательские формуляры в библиотеках, чтобы убедиться, с каким неизменным интересом встречает читатель каждую новую книгу об Отечественной войне. По этим формулярам ясно видно, что молодые строители семилетки не отделяют своих будней от недавнего прошлого. Отечественная война не исчезла и не может исчезнуть из литературы, потому что она не исчезла и не может исчезнуть из памяти народной. Ничью личную судьбу мы не можем понять сегодня, не вернувшись к годам войны, как не сможем понять жизнь нашей страны, ее победы в мирном труде, ее активную политику борьбы за мир, не осмыслив во всей сложности и закономерности, во всем ее гигантском значении победу советского народа над гитлеровским фашизмом. За последние годы никогда не ослабевавший интерес к книгам об Отечественной войне словно вспыхнул с новой силой. Если мы попытаемся установить начало этого нового, обостренного внимания, мы увидим, что оно относится к рубежу 1956 - 1957 годов, когда на страницах газеты "Правда" был опубликован шолоховский рассказ "Судьба человека". С тех пор все, что в художественной литературе говорилось и говорится о войне, неизменно привлекает пристальное внимание критики, а некоторые книги - "Последние залпы" Ю. Бондарева, "Пядь земли" Г. Бакланова, "Живые и мертвые" К. Симонова - вызвали острую полемику, едва ли исчерпавшую себя. Это общественное внимание объясняется, само собой разумеется, не тем, что появились новые книги, действие которых происходит в годы Отечественной войны, - такие книги не переставали появляться в течение всех шестнадцати лет, отделяющих нас от Дня Победы, - а тем, что в изображении этого уже, казалось бы, "освоенного" материала стала явственно звучать новая нота. И, конечно, правы те критики, которые ищут причину ее появления не просто в том, что писатели сегодня стали обращаться к новому материалу из истории Отечественной войны, а прежде всего в событиях нашего сегодняшнего времени. Может быть, нигде в послевоенной советской литературе не сказалось так непосредственно отрицательное влияние культа личности, как на изображении первого периода Отечественной войны, месяцев временного отступления и военных неудач. Сегодня, после XX съезда КПСС и огромной работы, проделанной по преодолению последствий культа личности, мы знаем об этом времени многое, что ранее было неизвестно или понималось неправильно. Сегодня писатель, берущийся за эту тему, имеет возможность постичь ее глубже, чем раньше. Отсюда - полемичность авторов новых книг по отношению к малейшей фальши и облегченно- стр. 21 -------------------------------------------------------------------------------- сти в изображении Отечественной войны, в том числе и в своих собственных прежних произведениях. Это обстоятельство бросается в глаза даже при первом беглом знакомстве с новыми книгами. Им свойственно подчеркнутое стремление к той "суровой правдивости повествования", которую Б. Полевой отметил в романе К. Симонова "Живые и мертвые" ("Комсомольская правда", 21 января 1960 года). Чуть ли не каждая рецензия на "Последние залпы" Ю. Бондарева содержит взятые из этой книги примеры описаний фронтового быта, достоверность которых могут подтвердить все, кому приходилось пережить нечто подобное. В самом деле, вчитайтесь хотя бы в такое наугад выбранное место: "Блиндаж был полуосвещен сонным желтым мерцанием коптилки. Воздух тепел, плотен, пахло шинелями, лежалой соломой. Дежурный телефонист Гусев, молодой, круглоголовый, прислонясь затылком к стене, спал - устало подергивались брови, потухшая цигарка прилипла к оттопыренной губе, другая - свернутая - заложена за ухо. Перед ним на снарядном ящике котелок: недоеденная пшенная каша с деревянной ложкой в ней. Возле котла огрызок обмусоленного чернильного карандаша, измятый листок, вырванный из тетради, с ровными строчками вперемежку с хлебными крошками. Видимо, ел и писал письмо. Новиков взглянул на листок, невольно усмехнулся этому аккуратному школьному почерку: "Ты меня не ревнуй, потому что у нас тут женщин нет, только одна сестра, да и та больно некрасивая..." Он хотел спросить связистов, звонил ли командир дивизиона, но будить было жалко. Вокруг с тревожным всхлипыванием, с бредовым бормотанием спали солдаты. Новиков, не раздеваясь, лег на спину, с края нар, на обычное свое место. Закрыл глаза и будто погрузился в горячий, парной воздух, полный разлетающихся искр, в хаос несвязных людских голосов, и мутно среди них колыхались лица Лены, лейтенанта Овчинникова - непонятный, мгновенный сон". Возьми строку - и время верни! Это описание свидетельствует не только о емкой памяти писателя, но и большом его таланте, потому что дело ведь не просто в том, чтобы сохранить в своей памяти блиндаж, коптилку, спящего сидя паренька-связиста, недописанное письмо рядом с недоеденной кашей в котелке; дело в том, чтобы из "тысячи тонн словесной руды" выбрать те единственные слова, которые возродят атмосферу военного времени, заставят читателя почувствовать со всей остротой его напряжение. И здесь действительно найдены нужные слова, простые и одновременно точные - за исключением, может быть, только конца приведенного отрывка, где слова расставлены далеко не так верно и крепко. В подчеркнутой точности описаний, я бы сказал - полемически заостренной историчности заключается ценнейшее свойство лучших новых книг о войне. Безупречная правда деталей - это уже очень немало. Когда в кинофильме "Летят журавли" герои звонят по те- стр. 22 -------------------------------------------------------------------------------- лефону из автомата послевоенной конструкции или в незабываемые первые дни войны садятся в автобус, какого и в помине не было на улицах Москвы того времени, - эта условность заметна, наверное, не многим, и разве искусство не имеет право на такую свободу в обращении с "бытовым" материалом? Да, имеет, но дело в том, что одновременно с небрежением деталями из произведения искусства легко может ускользнуть неповторимое ощущение времени. Так, например, противотанковые заграждения на московских улицах в этом фильме излишне "красивы" - не потому, что ряды ежей, сваренных из рельс, не могли в утреннем свете чистыми линиями контрастно выделяться на блестящей мокрой глади ровного асфальта, а потому, что они воспринимались тогда по-иному, более сурово, мужественно. Красота военной Москвы неотделима от ощущения трагедии, нависшей в те годы над родиной; без этого она начинает походить на бездумную красивость дешевой олеографии. И такая "красивость" есть не только в отдельных кадрах, но и в сюжетных линиях, психологических характеристиках этого фильма. Но сказать о писателе, что он хороший бытописатель, даже если речь идет о "быте" такого неповторимого времени, как Отечественная война, - значит сказать еще немного. Задача, которую ставят себе авторы новых книг об Отечественной войне, неизмеримо труднее. Вместе со стремлением к исторической Правде во всех этих книгах на первый план выдвигаются образы рядовых советских людей, тех, кто вынес на своих плечах тяжесть самой кровопролитной в истории человечества войны, закончив ее своей великой победой. В центр книг становится тот самый "простой" советский человек, который вовсе не "прост". Показать его моральный облик, его превосходство над солдатом захватнической армии, правдиво передать его трудную судьбу, судьбу человека, спасшего мир от фашистского зверя, - вот что в первую очередь вдохновляет сегодня писателей. Хорошо сказано в одной из статей о героях этих книг: "...люди это обыкновенные, а дела их необыкновенные". Вполне объяснимо и закономерно, что наша литература сегодня, на новом этапе жизни советского общества, обращаясь к нестареющей, всегда злободневной теме народного подвига в Великой Отечественной войне, пытается пристальнее, чем раньше, вглядеться в рядового участника войны, рядового творца победы. Нет никаких оснований противопоставлять новые книги тому, что было написано о войне в первые послевоенные годы. Как правильно говорит в одной из своих статей И. Козлов, их следует рассматривать с точки зрения дальнейшего развития в советской литературе темы народного подвига. Но мы вправе говорить о новом этапе в изображении Отечественной войны, отличительной чертой которого является пристальное внимание к человеку на войне, его внутреннему миру, его трудной и героической судьбе. Перечитывая сегодня страницы фронтовых корреспонденции, воочию видишь величие и тяжесть пути к победе. Наша печать стр. 23 -------------------------------------------------------------------------------- непонятно мало вспоминает о них. Странно сказать - за последние годы ни в одной из многочисленных статей или рецензий на новые романы и повести о времени Отечественной войны никто не вспомнил об этом драгоценном документальном материале. Собранный и переизданный, он привлекает до обидного мало внимания. Рецензии на три тома "Фронтовых очерков о Великой Отечественной войне", выпущенных Военным издательством в 1957 - 1958 годах, и на сборник "Годы великой битвы", выпущенный издательством "Советский писатель" в 1958 году, исчисляются единицами. А не требуют ли эти книги внимательного анализа и разбора? Их полезно сравнить с теми воспоминаниями прославленных советских полководцев, записями, дневниками, документальными книгами, которые появляются сегодня; да и на страницах наших газет и журналов постоянно встречаются сообщения о прежде остававшихся неизвестными героических поступках, о примерах великого мужества и самопожертвования - тех бесценных крупицах всенародного подвига, за каждой из которых стоит человеческая судьба и которые мы, может быть, и не воспринимали раньше так остро, во всем их нравственном величии. Слов нет, далеко не все фронтовые корреспонденции заслужили право на долгую жизнь, да и в лучших из них утеряно бесконечно много. "Волоколамское шоссе" А. Бека начинается гневной тирадой героя - лейтенанта Боурджана Момыш-Улы - о "ефрейторах литературы", под пером которых подвиг становится легким и само собой разумеющимся делом. За этими словами кроется, конечно, не только требование говорить о войне трудную правду, но еще и мысль о том, как трудно суметь передать эту правду, которая, будучи закреплена на бумаге, столь часто тускнеет и упрощается. "Какими же словами нужно писать об этом? Да и есть ли они на свете, такие слова?" - говорил В. Кожевников в 1941 году, рассказывая о подвигах наступавших под Москвой красноармейцев. И все же ничто не заменит ни нам, ни нашим потомкам увиденное и записанное теми, "то "ступал в тот след горячий", кто был участником или очевидцем великих событий. Возьмите небольшие томики фронтовых корреспонденции К. Симонова "От Черного до Баренцева моря", изданные два десятилетия тому назад; в предисловии вы найдете такие слова: "Очевидно, настоящие книги, большие книги об этой великой войне напишутся потом, когда мы сможем оглянуться и с какого-то расстояния увидеть все сразу глазом художника. Пока же все напечатанное здесь - это часто отрывочные и неполные записи одеяниях, свидетелем которых я был, и о людях, с которыми я встречался". В 1942 году, когда это было напечатано, слово "великая", как и слово "отечественная", писалось еще со строчной буквы. Понятия эти еще только становились названиями. История еще только творилась миллионами безыменных героев на фронте и в тылу. стр. 24 -------------------------------------------------------------------------------- В статьях и корреспонденциях тех лет, создававшихся почти всегда наскоро, впопыхах, нередко на основе отрывочных сведений, живет великая правда эпохи, бьется пульс того неповторимого времени. Их полезно прочесть даже человеку, знающему передний край по собственному опыту; он почувствует в них ту атмосферу всенародной войны, в которую его собственные переживания входят мельчайшей составной частью. Все дальше и дальше в прошлое уходят те дни, но не смолкает и никогда не смолкнет их слава. Все величественнее вырисовывается всемирно-историческое значение победы советского народа над фашизмом, и все драгоценнее становятся записи очевидцев, записи, за каждой строкой которых скрываются бесчисленные судьбы людей, их разлуки и встречи, горести и радости, страдания и надежды, храбрость и трусость, героизм и подлость, трагедии и победы, предательство и беззаветная преданность, взрастившая массовый подвиг, - безграничность всколыхнувшегося народного моря, в каждой капле которого - сюжеты еще не написанных книг. * * * Не много можно назвать книг, в которых ощущение всколыхнувшегося народного моря было бы передано с такой подлинностью, как в романе К. Симонова "Живые и мертвые", и, может быть, не было еще книги, которая так остро давала бы почувствовать перелом, происшедший в жизни всей нашей страны и в жизни каждого человека, брошенного из условий мирного существования в войну. Это стало возможным потому, что К. Симонов смело обратился к трагическому жизненному материалу первых месяцев военных действий. Начальные главы романа - в сущности, добрая половина книги - представляют собой по большей части отрывочные зарисовки, относящиеся к тому времени и связанные между собой не движением сюжета, а только формальным признаком: все они имеют отношение к Синцову, главному герою повествования. На этих страницах К. Симонов редко пользуется своим правом автора и если говорит о том, чего Синцов не мог знать, то главным образом чтобы подчеркнуть, как мало тот знал и понимал происходящее. Эта часть книги могла бы быть дневником Синцова, точнее - его рассказом. Первое большое описание, непосредственно не связанное с Синцовым, мы встречаем только в седьмой главе книги, где рассказывается о выходящей из окружения дивизии Серпилина (в которой добровольно остался воевать Синцов), но уже с точки зрения танкистов бригады подполковника Климовича, перед фронтом которой шел этот бой. Впрочем, и тут действие вскоре снова сосредоточивается на Синцове. Только значительно позже строение книги приобретает более привычный характер многопланового действия с пе- стр. 25 -------------------------------------------------------------------------------- ресекающимися сюжетными линиями, и Синцов, оставаясь центральным персонажем книги, теряет свою "связующую" роль. Образ Синцова критика почти единодушно - и справедливо - причисляет к неудачам К. Симонова. Интересно, однако, понять причину этого. И. Виноградов, суровее других отнесшийся к Синцову, в статье "Во имя живых" ("Новый мир", 1960, N 6) настойчиво повторяет мысль, что главный герой "менее всего занимает автора", поскольку интерес к нему "чисто формальный". По мнению И. Виноградова, главное в книге ("весь смысл романа") - именно в отдельных картинах и сценах, а герой нужен автору "лишь как честный свидетель всего, что происходит рядом с ним". Можно ли представить себе, что центральный герой большого художественного произведения о народной войне задуман как фигура условная, нужная всего лишь как связующее звено? Писатель, который захочет реализовать такой замысел, заранее обречет себя на неудачу; его книга в лучшем случае останется хроникой событий, но в ней не будет художественного постижения смысла этих событий, и в ней неизбежно появится условность и искусственность. Наше время знает достаточно псевдоэпопей - назовем хотя бы серию романов Элтона Синклера о Ланни Бэде. Псевдоэпичность этой широкой, но весьма произвольно нарисованной картины великих событий нашего века тесно связана с произвольностью перемен в облике Ланни Бэда, меняющего свое местопребывание и свои человеческие свойства по авторскому произволу. Тем самым автор предельно облегчил свою задачу. Если бы он стремился к реалистически-правдивому изображению современности, он должен был бы достоверно, правдиво показать жизненный путь своего героя, он должен был бы честно, не упрощая и не извращая, раскрыть его связи с эпохой, - но тогда ему не удалось бы с такой непринужденностью превратить свою книгу в поверхностную и пристрастную хронику событий XX века. Характер героя - узловой вопрос реалистического творчества. Реалистическое произведение не может существовать без жизненно правдивых героев, неразрывно связанных с изображенной эпохой, и коль скоро в книге легко определяется центральный герой, - требование жизненной правдивости относится к нему в первую очередь. Начало книги К. Симонова действительно необычно: ни литературоведческих канонов, ни классических образов здесь не назовешь. Надо думать, автор широко использовал на этих страницах многое из своего блокнота фронтового корреспондента; некоторые эпизоды чуть ли не дословно повторяют опубликованные в свое время корреспонденции К. Симонова военных лет. Внимательный читатель, однако, заметит, что в художественной ткани романа, написанного почти два десятилетия спустя, они приобретают иное звучание; сегодня автор, естественно, хочет создать нечто большее, чем простое воспроизведение отдельных сцен трагического начала войны. стр. 26 -------------------------------------------------------------------------------- Что же сплавляет воедино эти, казалось бы, разрозненные и случайные эпизоды, мимолетные зарисовки, появляющиеся и исчезающие фигуры, что превращает этот столь очерковый по своему характеру материал в повествование эпического размаха и немалой силы воздействия? Думается, причина во многом коренится именно в правильно выбранной "точке зрения" - в образе Синцова, через чье восприятие, в сущности, мы видим описанные события. Он нужен автору, конечно же, не просто как "честный свидетель", а как советский человек, со всем, что было типично для советского человека в те дни. Ивана Петровича Синцова мы знали уже по предыдущему роману К. Симонова "Товарищи по оружию", и трудно понять, почему авторы статей не вспоминают об этой его "предыстории", как не вспоминают вообще о том, что роман "Живые и мертвые" продолжает ранее начатое повествование. Как ни разнятся эти книги, они представляют собой две части единого замысла (над которым писатель продолжает работать), и это обстоятельство существенно для понимания романа "Живые и мертвые". Ведь если вспомнить, что не только вся семья Синцовых, но и майор Артемьев, который звонит Синцову из Читы на московскую квартиру, и герой-летчик Козырев, погибающий на глазах у Синцова, и командир танковой Части Климович, с которым Синцов встречается при столь драматических обстоятельствах, - уже известны нам, то сама "хаотичность" композиции книги покажется более продуманной. Можно ли, однако, считать случайным то обстоятельство, что при переходе в новую книгу роли героев изменились и в центре ее оказался не выпускник Академии имени Фрунзе Артемьев, не бесстрашный летчик-истребитель Козырев и не профессиональный военный, танкист Климович, а сравнительно мало появлявшийся на страницах романа "Товарищи по оружию" журналист Синцов? Думается, нет, потому что "штатский" Синцов больше других действующих лиц "Товарищей по оружию" "подходил" для роли главного героя книги, рисующей начало Отечественной войны. Синцов - молодой человек новой формации, выросший вместе с советской властью, воспитанный ею; он представитель поколения 30-х годов, поколения строителей Магнитки и Днепрогэса. И мысли, и чувства, и поступки его в первые дни войны типичны для бесчисленного множества советских людей. Уже начальная, прекрасно найденная фраза ("Первый день войны застал семью Синцовых врасплох, как и миллионы других семей") дает верный тон всему повествованию, и это ощущение верности тона долго не покидает читателя. Если искать литературные параллели, то мы можем сказать, что на первых страницах книги поведение Синцова на войне напоминает поведение Пьера Безухова во время Бородинской битвы, или - следуя высказываниям самого Льва Толстого - Фабрицио на полях сражений под Ватерлоо в "Пармской обители" Стендаля. Синцов оказывается "штатским" человеком, события текут мимо стр. 27 -------------------------------------------------------------------------------- него, он наблюдает их со стороны; его попытки вмешаться в ход событий оборачиваются трагическими недоразумениями, потрясающими его: он приказывает встречным солдатам следовать за собой, желая действовать по-командирски, а выясняется, что он едва не превратил их в дезертиров; он хочет спасти обезумевшего от паники человека - и убивает его; он спешит на выручку к разбившемуся летчику Козыреву - и тот, приняв Синцова за врага, ранит его " успевает убить себя. Синцов, однако, оказался "свидетелем" не по своей воле; всеми силами он стремится стать участником событий. День за днем поступки Синцова становятся все более и более "военными". В нем зреет ненависть к захватчикам, чувство ответственности не только за себя, но и за окружающих. Он совершает решительный шаг: отчаявшись найти свою редакцию, он остается в пехотной части, которой командует уверенно действующий командир Серпилин. На наших глазах Синцов превращается в военного человека, в солдата, в защитника родины. Вместе с Синцовым и, главное, следя за судьбой и поведением самого Синцова, мы видим, как в хаосе отступления рождаются островки спокойствия и порядка, как к людям, стойким и сильным, не растерявшимся перед бедой, тянется все больше и больше ищущих, на кого опереться, как беззаветная храбрость отчаянно сражающихся людей задерживает врага и готовит народную победу. Мне кажется, неверно поступают те критики, которые настойчиво именуют роман К. Симонова книгой с одним "сквозным" героем, словно отказывая этой книге в эпичности. Мы можем проложить по карте путь Синцова: начавшись в Москве, он пройдет тоненькой ниточкой по тем местам, где решалась в то время судьба нашей страны, - по землям Белоруссии и Смоленщины и обратно к предместьям Москвы. Мы видим вагон железнодорожного поезда, идущего на запад (тот, в котором едет Синцов), пережидаем бомбежку на опушке леса недалеко от Борисова (там, где Синцов пытается найти свою часть), следим за подвигами дивизии, выходящей с боями из окружения (в которой остался воевать Синцов), и т. д., но читатель чувствует, что перед ним не особая, отличная от всех, а, наоборот, обычная судьба, не исключительные, а обычные ситуации и что для того, чтобы понять жизнь страны, надо все описанное в книге помножить на тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы схожих судеб и ситуаций. Автор все время незримо присутствует за спиной своего героя, и повествование идет так, что типичность ситуаций и типичность синцовской судьбы не остаются умозрительным соображением, потому что читатель постоянно чувствует размах событий и народный характер войны. Порой открыто публицистическими репликами автор подчеркивает это чувство, раскрывая связанность судьбы своего героя с народной судьбой, и мне кажется, правы критики, утверждавшие необходимость этих публицистических вставок в художественной ткани романа. стр. 28 -------------------------------------------------------------------------------- Конечно, если мерить книгу К. Симонова масштабами эпоса, ей многого будет недоставать в широте описания жизни страны и в раскрытии закономерностей происходящих событий. Заметим, однако, что одно из бесспорных доказательств эпической силы, заложенной в романе К. Симонова, как раз и заключается в той читательской неудовлетворенности, которую вызывает "обрывы" сюжетных линий, что отмечали чуть ли не все, кто писал об этом романе. Автор "жестоко" обращается со своими героями: он бросает их на дорогах войны и "забывает" вернуться к ним в дальнейшем. Надо думать, что такой опытный писатель, как К. Симонов, легко сумел бы найти необходимый сюжетный "ход" и дать читателю необходимые "сведения" о них. Если он не делает этого, то, очевидно, потому, что видит легковесность такого решения. Но как быть с законным желанием читателя узнать дальнейшую судьбу героев? И откуда возникает такое желание? Дело тут уже не просто в полноте облика Синцова, к которому эти герои имеют то или иное отношение, но и в полноте наших представлений о том, как жила страна. Нам недостает сведений о семье Синцова, оставшейся в Гродно, - независимо от того, станет ее судьба известна самому Синцову или нет, - потому что роман заставляет думать о том, что происходило в первые дни войны в пограничной полосе, на которую обрушился удар гитлеровцев, и этого ощутимо не хватает книге; мы хотим знать, что случилось с больной "маленькой докторшей", оставленной Синцовым в тылу врага, потому что рассказ о ней добавил бы к картинам первых месяцев войны изображение того, какие порядки принесли гитлеровцы на временно оккупированную территорию. Что последовало за тем, как жена Синцова - Маша - была сброшена с парашютом в тылу врага? Интерес к ее судьбе неотделим от интереса к партизанской борьбе, к действиям героев-подпольщиков во вражеском тылу. И даже такая незначительная деталь, как звонок Артемьева из Читы на московскую квартиру Синцовых, заставляет читателя спрашивать: будет ли рассказано в книге, как жила и трудилась в тот год Сибирь, которая сказала свое веское слово и на фронте в дни битвы за Москву? Мысль о неправомерной "оборванности" сюжетных линий приходит в голову, однако, и по другому поводу, который имеет прямое отношение к замечаниям критики о том, что К. Симонов, в сущности, не ответил в своей книге на вопрос о причинах временных поражений Советской Армии в этот трагический период войны. Вопрос этот герои книги многократно задают и себе и другим; есть в ней и разговор в генеральном штабе, во время которого генерал Серпилин спрашивает об этом своего друга и - не получает ответа. Известно, однако, что произведение искусства ставит вопросы общественной жизни и отвечает на них не тогда, когда те или иные герои спрашивают, а другие отвечают или не отвечают. Мысль художника раскрывается в логике характеров, столкновении обра- стр. 29 -------------------------------------------------------------------------------- зов, движении сюжета. С этой точки зрения в небольшом и очень сильном описании гибели летчика Козырева и его предсмертном внутреннем монологе поставлено больше вопросов, чем в высказанных недоумениях многих действующих лиц. Можно согласиться с И. Козловым, который пишет, что, "пожалуй, это самое драматическое место романа и одна из наиболее ярких страниц, нашей литературы о войне" ("Дружба народов", 1960, N 2). Но Козырев гибнет на первых страницах романа, и в книге больше нет ни слова ни о нем, ни о его летчиках; описание его смерти - короткий эпилог к тому, что мы знали об этом ярком человеке по книге "Товарищи по оружию". Сюжетно ни он, ни его просчеты как командира, ни его смерть не играют никакой роли в романе. Синцов, потрясенный его гибелью, даже не знает о его горьких предсмертных мыслях. История совсем другого плана - бесславная смерть труса и приспособленца Баранова - могла бы многое прояснить в романе, если бы она была более "плотно" включена в сюжет. Разжалованный Серпилиным, опустившийся Баранов то ли кончает жизнь самоубийством, то ли убивает себя нечаянно, по халатности. Мы не испытываем жалости к нему, но не испытываем и гнева. Сказал ли автор о Баранове все, что он должен был сказать? На совести Баранова не только трусость, но и, надо думать, напрасные жертвы среди тех, кто своей кровью платил за его преступные ошибки. И разве нет его вины, пусть даже косвенной, в окружении дивизии Серпилина? Но и для Синцова история Баранова, которая о многом должна была заставить его призадуматься, проходит незаметно, "буднично"; автор подчеркивает, что в дни боев смерть Баранова и не привлекла его внимания. Но и после выхода из окружения Синцов - лишь восторженно влюбленный в Серпилина адъютант; этим, можно сказать, исчерпывается его характеристика. Уже здесь нам ощутимо начинает недоставать в его облике широты мышления, страстности чувств. В дальнейшем же, как справедливо пишет, противореча сам себе, И. Виноградов, "где-то после выхода из второго окружения и начала новой серии происшествий автор переходит ту заветную черту искусства, за которой уже перестаешь безоглядно, не спрашивая, верить в действительность всего происходящего с Синцовым". Из второго окружения Синцов выходит необычно "просто": он пересекает линию фронта ночью, незаметно для самого себя, и только пройдя двадцать километров, догадывается, что находится на территории, занятой советскими войсками, - случай вполне возможный в условиях боев под Москвой осенью 1941 года. Однако, читая книгу, невольно начинаешь спрашивать себя: почему автор после стольких трагически неудачных усилий героя выбраться из окружения так до обидного легко "вывел" его к своим? Этот вполне возможный в реальной жизни поворот судьбы на страницах романа требовал обоснования своей необходимости для дви- стр. 30 -------------------------------------------------------------------------------- жения сюжета. Синцов попадает в расположение тыловой части, командир которой не желает верить ему. Затем он самовольно уходит, чтобы явиться в особый отдел и все объяснить; по дороге он встречает Люсина, работника фронтовой газеты, в которой служил до госпиталя, и, обрадовавшись, что нашелся человек, могущий удостоверить его личность, уезжает с ним в Москву, где должна находиться редакция; но везти человека с фронта, тем более без документов, категорически запрещено; трусливый Люсин ссаживает Синцова, и тот, не явившись на КПП, пригородами пробирается в Москву, что в этот день - 16 октября 1941 года - оказалось возможным; редакцию фронтовой газеты в Москве Синцов не нашел, и он оказался в чудовищном и нелепом положении человека, который ничего не может ни объяснить, ни доказать. Каждый из этих эпизодов жизненно вполне достоверен. Беда только в том, что этот поворот в судьбе героя вводит главную сюжетную линию романа в совсем новое русло, и если раньше мысли, чувства, поступки Синцова были выражением народных стремлений в дни всеобщего бедствия, то теперь они выражают отдельную, личную его проблему: доверие или недоверие к его прошлому. Критика многократно уже отмечала, что описания скитаний Синцова по Москве в поисках справедливости растянуты. Добавим к этому, что, начиная с четырнадцатой главы, когда Синцов благодаря поддержке комиссара Малинина оказывается снова в армии, хотя и рядовым бойцом, повествование начинает заметно менять свой характер. Появляются новые герои и с ними - новые сюжетные линии, композиция книги теряет "хаотичность", мы начинаем видеть войну так, как она видна работникам крупных штабов, публицистические вставки появляются реже и становятся "суше", "деловитее", при этом "отделяясь" от судьбы Синцова. Синцов продолжает быть центральным героем книги, хотя бы в том смысле, что ему автор по-прежнему уделяет больше всего внимания. Но странно - теперь Синцов меньше всего привлекает читательский интерес. Он храбро воюет, он хороший товарищ и умелый командир отделения; в нем есть, казалось бы, все, что нужно для героя книги об Отечественной войне, но читатель чувствует искусственность положения этого "без вины виноватого" политрука, воюющего рядовым солдатом. В сравнении с началом книги помыслы Синцова кажутся мелкими и неинтересными, лично его - синцовскими, отдельными от народных помыслов и интересов. Каждый шаг Синцова в" начале книги был бескорыстен, полон готовности к самопожертвованию; теперь же Синцов поставлен автором в такие условия, когда все его поступки, искренние и честные, воспринимаются читателем все же как корыстные. И храбрость, и ордена, и благодарность генерала - все в биографии Синцова мы воспринимаем с точки зрения восстановления его репутации. Критика отмечала уже, что в образе Синцова есть "налет антиисторизма", что автор в некоторых местах нарушает правду времени, заставляя Синцова мыслить и действовать так, как он не мог стр. 31 -------------------------------------------------------------------------------- мыслить и действовать в 1941 году, Думается, что этот антиисторизм больше всего дал себя знать во второй половине романа, там, где мысль о "доверии" или "недоверии", вторгаясь в сюжет в том виде, в каком она тогда не могла восприниматься, ломает образ Синцова. Даже психологически Синцов наделен теперь иным "рисунком роли". Если раньше события возмущали или потрясали его и каждое из них оставляло след в его душе, то теперь он словно застывает под бременем ударов судьбы, и ничто, даже смертный бой у кирпичного завода, который он ведет как герой, в сущности, не вызывает в нем сильных чувств; в отличие от начала книги мы не можем говорить здесь о развитии характера, росте героя. Л. Якименко в статье "Размышления о герое" ("Октябрь", 1960, N 3) заметил, что человеку, прошедшему войну не свойственна поза, "в каких бы словах она ни выражалась". Это верное соображение, и думается, оно имеет принципиальное значение, когда речь идет о героях военных книг. Поза возникает там, где теряется естественность поведения, где рисовка сменяет подлинную красоту души, и если автор не замечает этой перемены в своем герое - значит он в чем-то нарушил правду времени и правду характера. Мне кажется, известное кокетничание несчастьем появляется в описаниях Синцова во второй половине книги. И именно на этих страницах нам ощутимо не хватает в Синцове сильных чувств, больших мыслей, широты кругозора - всех тех качеств, которые необходимы для изображения подлинного героя того времени. Можно ли назвать Синцова "человеком наиболее трагической судьбы" (И. Козлов, "Бессмертие мертвых, слава живых", - "Дружба народов", 1960, N 2)? Если автор задумал его таким, он ошибся, потому что несчастья Синцова (вполне реальные), его душевные страдания (вполне понятные), при всей их трагичности для Синцова, неизмеримо мельче подлинных трагедий тех лет. И как бы достоверно ни были обрисованы поступки Синцова и как бы удачны ни были описания военной Москвы и боев под Москвой, - книга лишилась героя, через чувства и мысли которого мы воспринимали время, и сразу же много потеряла в ощущении эпического размаха событий. Книга снова приобретает динамичность и силу только к концу в прекрасном описании взятия станции Воскресенское, в котором Синцов, кстати сказать, присутствует "за сценой", точнее, как один из статистов, "в толпе", и появляется на авансцене опять-таки только для того, чтобы выслушать от раненого Малинина слова о себе. Легко заметить, что вслед за изменением характера героя появляется известная искусственность в композиции романа. Автор и на первых страницах книги постоянно подчеркивал "случайности" войны, те мгновенные, то счастливые, то трагические, повороты человеческих судеб, которые в гигантском водовороте военных событий невозможно ни учесть, ни предвидеть. Когда Синцов остается в пехотном полку, вокруг которого тогда смыкалось кольцо стр. 32 -------------------------------------------------------------------------------- немецких войск, он вместе с другими пишет письмо в Москву, думая, что это его последнее письмо, а фоторепортер Мишка, увозивший эти письма, терзается мыслью, что оставил товарища на верную гибель. Но Синцов выходит из окружения живым, а Мишка в тот же день попадает под пули прорвавшегося в тыл врага, и клочки писем, которые он рвет перед смертью, "сначала усыплют землю рядом с истекающим кровью, умирающим Мишкиным телом, а потом сорвутся с места и, гонимые ветром, переворачиваясь на лету, понесутся по пыльному шоссе под колеса немецких грузовиков, под гусеницы ползущих к востоку немецких танков". Это короткое описание заставляет читателя заново, с острой болью, как свежую рану, ощутить и трагизм нелепой гибели этого жизнерадостного человека с "нечутким, но добрым сердцем", и размеры опасности, нависшей над страной, по земле которой медленно и неумолимо ползут к Москве танки фашистских захватчиков. Много злых шуток "жестокой и прихотливой военной судьбы" встречается и во второй половине романа. В частности, вполне правдоподобно и то, что Синцов неоднократно оказывается в непосредственной близости от людей, одно слово которых сразу же поставило бы все на место в его жизни. Однако именно потому, что сюжетно эти несостоявшиеся встречи "играют" только на синцовскую судьбу, они кажутся надуманными, нарочитыми. И уже совсем искусственным выглядит в книге счастливое для Синцова стечение обстоятельств, по какому его судьба разрешается независимо от него в политотделе штаба, где одна бумажка вовремя ложится рядом с другой. Автор книги волен выбирать любого героя для своего повествования; любой характер и любая судьба могут стать основой для правдивого изображения событий, если они верно соотнесены со своим временем. Роман же К. Симонова "Живые и мертвые" еще раз доказывает, что большое произведение об Отечественной войне, стремящееся ставить вопросы народной жизни, не может обойтись без героя или многих героев, подымающихся до осмысления своего времени. Удача или неудача такого произведения, его эпическая сила зависят в первую очередь от того, удался или не удался автору герой, смог ли он стать выразителем судьбы народной. * * * Много интересного для понимания проблемы героя дают две книги, привлекшие особое внимание критики: "Последние залпы" Ю. Бондарева и "Пядь земли" Г. Бакланова. Их часто называли вместе, иногда сопоставляя, иногда, наоборот, противопоставляя одну другой. В этих книгах и на самом деле много общего. Обе они - повести, и это жанровое определение имеет в данном случае не формальное, а принципиальное значение: оба автора отказывались от стр. 33 -------------------------------------------------------------------------------- эпичности уже в самом замысле своих книг, они ограничивали предмет изображения одним боем, происходящим в одном месте, с одним центральным героем. При этом описанный бой сам по себе не имеет большого значения, он неприметен, не важнее другого любого боя, более того - лежит как бы в стороне от больших путей войны. "Пядь земли" - это небольшой клочок отвоеванной у врага территории, и не на нем, а на другом - большом плацдарме- идет решающее сражение; смертельная схватка артиллерийской батареи с немецкими танками, описанная в книге "Последние залпы", происходит на северной окраине небольшого городка, и не здесь, а в самом городе и южнее его решаются судьбы наступления. Бои, изображенные писателями, - только бесконечно малые слагаемые в огромной сумме народной победы, и герои этих книг столь же обыденны, как и те бои, в которых они участвуют. Таким образом, эти книги по самому своему замыслу резко отличаются от романа К. Симонова. Отличаются они и по существу изображенного времени: действие их происходит в конце войны, в те дни, когда победа нашей армии уже ни у кого не вызывала сомнений и речь шла только о сроках и конкретных формах. Отсюда - особое, приподнятое настроение, ожидание близкой огромной радости, слова о приближающемся "великом времени"; отсюда и особая горечь утрат, пронизывающая повествование. То, что для всех - праздник, для героев этих книг еще, может быть, и смерть. И на страницах этих книг бойцы умирают с несолдатским словом "обидно": " - Вот обидно, - и крупные слезы медленно потекли по его щекам. - Обидно, обидно, - сквозь клокочущий звук в горле повторил он. - Всю войну прошел - ни разу не раненный..."! В статьях о книгах Ю. Бондарева и Г. Бакланова не раз упоминалась повесть В. Некрасова "В окопах Сталинграда", поскольку действительность войны изображена там в таких же "камерных" рамках, как и в "Последних залпах" и "Пяди земли". Однако нетрудно заметить, что в этих последних книгах круг описанных событий уже, чем в книге В. Некрасова, восприятие войны суровее, трагичнее. И это справедливо не только по отношению к книге В. Некрасова. Сопоставьте "Последние залпы" со "Звездой" Э. Казакевича, - это тоже небольшая повесть, и действие ее происходит в последние месяцы войны, на польской земле, она тоже рассказывает об одной боевой операции, в центре ее один герой, лейтенант Травкин, в облике и судьбе которого очень много общего с героями книг Ю. Бондарева и Г. Бакланова. Но эти книги концентрированнее, картина войны в них резче, страшнее; в них нет того обнаженного хода авторской мысли, который в конце "Звезды" связывает подвиг лейтенанта Травкина и его разведчиков с жизнью всей армии, всей страны. Изображение войны в книгах Ю. Бондарева и Г. Бакланова строго ограничено во времени и пространстве, и даже непосредственных начальников своих героев авторы этих книг не хотят - или не могут - нарисовать в полную стр. 34 -------------------------------------------------------------------------------- силу. Эти образы (и майор Гулько в "Последних залпах", и майор Яценко в "Пяди земли") двойственны, неудачны (правда, по совершенно разным причинам). Они представляют собой как бы крайние точки, до которых простирается взгляд писателя; все, что дальше, находится за горизонтом непосредственного изображения. Неразрывная связь героев с армией, страной, народом должна быть раскрыта в их поступках, их мыслях, их чувствах. По поводу этих книг в критике шел спор о том, можно или нельзя правдиво нарисовать события Отечественной войны, изображая небольшой, ограниченный участок боевых действий. Если в многократно оспоренной статье "Пядь нашей земли" ("Литературная газета", 18 июня 1959 года) Д. Лазарев писал, что "в последние годы благодаря книгам нескольких молодых писателей... вновь заговорили об изображении войны такой, какой она представлялась солдату", то его оппоненты доказывали, что "из окопа не поймешь войну". Но верно ли поставлен вопрос? В задачи художественной литературы вряд ли входит показывать войну, какой она видна солдату, равно как и показывать войну, какой она видна генералу. Это вторичное, производное. В задачу художественной литературы входит прежде всего показать советского солдата (или советского генерала) на справедливой Отечественной войне советского народа. И здесь возможны самые различные ракурсы и самые различные жанры, в зависимости от замысла и характера дарования писателя. Наше время - время небывало быстрого исторического развития и гигантских народных движений - ищет своего выражения в больших эпических полотнах. Тем более это справедливо по отношению к такому событию, как Отечественная война, оставившему великий след в истории человечества. Подлинный эпос об Отечественной войне еще не создан, и мы не знаем, каким он будет. Значит ли это, однако, что правда об Отечественной войне не может быть выражена в стихотворении, пьесе, рассказе, повести? Любой жанр дает писателю возможность выразить свое понимание мира и сказать правду о своем времени, нарисовать человека во весь рост, даже если этот человек сидит скрючившись в окопе. Сам по себе "большой" жанр - еще не гарантия верного изображения характеров. И "малые" жанры столь же пригодны для описания Отечественной войны, как и устремленные к эпической широте картины. Даже если предположить, что с созданием этого будущего эпоса тема Отечественной войны окажется исчерпанной (что, конечно, было бы наивно), то все, что создается писателями сегодня, имеет огромное значение еще и как "подготовительные наброски", подступы к синтетическому изображению Отечественной войны. Что же касается повестей Ю. Бондарева и Г. Бакланова, то нетрудно заметить, что рамки изображения здесь, - как, впрочем, и всегда в искусстве - теснейшим образом связаны с творческим замыслом писателя. Именно стремление показать советского че- стр. 35 -------------------------------------------------------------------------------- ловека на войне крупным планом, "весомо, грубо, зримо", заставляло писателей убирать из своих книг все, что, как им казалось, не шло к делу, сужать рамки изображения, уменьшать "населенность" книг; так живописец, рисуя портрет, стремится оградить натуру от всего лишнего, постороннего, оставляя рядом с ней только самое необходимое для лаконичного раскрытия характера (в отличие, скажем, от художника, работающего над большим полотном с массовыми сценами, где множество деталей необходимо). "Последние залпы" Юрия Бондарева - это книга о командире артиллерийской батареи капитане Новикове; это его любят или не любят, боятся или не боятся подчиненные, это о нем на последних страницах книги плачут и его начальник, командир дивизиона майор Гулько, и его подчиненный, командир взвода лейтенант Алешин, и любящая его женщина, санинструктор Лена. Если нам потребовалось бы дать характеристику Новикову-командиру, она свелась бы к нескольким словам: офицер огромного опыта и умения, человек беззаветной личной храбрости, предельной стойкости и требовательности к людям. Но чтобы понять замысел писателя, к этому еще надо добавить, что Новикову немногим больше двадцати лет, что он еще, в сущности, мальчик. Здесь острота коллизии книги, в которой автор испытывает стальной характер своего героя на предельном напряжении. Это предельное напряжение - не в том, что лично Новикову беспрестанно грозит смерть, а в том, что он должен посылать на смерть других, ибо только так его батарея и он сам смогут выполнить свой долг. Его безжалостная требовательность к людям есть выражение его доброты, - и эта мысль неоднократно, в самых разных ситуациях проверяется на страницах книги. Поэтому такую остроту приобретает вопрос о взаимоотношениях между людьми, складывающихся в этой повести. Ни одна военная книга, о какой бы войне ни шла речь, не обходится без темы товарищества, фронтовой дружбы. Такова правда о солдатской жизни. Казармы и окопы, трудности походного быта и смертельная опасность в бою - все это заставляет людей искать "чувства локтя", взаимно поддерживать друг друга, помогать, выручать. Однако характер этого товарищества, несмотря на сходство его внешних проявлений, глубоко различен в зависимости от того, о какой армии и какой войне идет речь. Еще более различен он в книгах в зависимости от хода мысли писателя. Нетрудно заметить, что в советской литературе фронтовая дружба всегда поверялась высшим законом - верностью революции, патриотическим долгом защиты социалистической родины. Об этом очень хорошо, без лишних слов, сказано в "Живых и мертвых" К. Симонова. Эта мысль проходит и через всю книгу Ю. Бондарева, хотя слова "товарищество" в ней, кажется, нет и о дружбе ее герои говорить не любят. В напряженной атмосфере этой" книги вопрос о сущности товарищества должен был встать с особенной Остротой. Сила авторской позиции, его понимание "добра" застав- стр. 36 -------------------------------------------------------------------------------- ляют его показывать, что товарищество складывается между его героями не просто ради взаимной помощи, не просто во имя того, чтобы выжить, - это товарищество во имя общей цели, во имя победы над врагом. В отношениях Новикова и Овчинникова этот вопрос поставлен предельно остро, так, как, может быть, он еще не ставился в книгах об Отечественной войне. Мне кажется, что эта сюжетная линия книги (представляющаяся Л. Якименко надуманной, "логически заданной") решена не только с большой творческой смелостью, но и с большой силой правды. Повесть Ю. Бондарева надо читать внимательно, не пропуская ни одного слова. Иначе можно не заметить, что у лейтенанта Овчинникова "красивый, самолюбивый рот", что, получив приказ занять позицию на ничьей земле, он отвечает "странно потухнув". Внимательный читатель не упустит эти детали, но, может быть, и не придаст им особого значения. Воевали не непорочные ангелы, а живые люди, и почему бы командиру взвода не быть самолюбивым? Рассказы о героях, нигде и никогда не испытывавших страха, - сказки, и у кого не сожмется сердце при мысли, что он должен будет со своими орудиями, без всякой помощи, первым встретить удар вражеских танков? Но вот начинается бой, и становится ясно, что не случайно писатель подчеркивал в Овчинникове черточки, резко отличающие его от простого, ясного характера Новикова. Показная храбрость не выдерживает испытания. Овчинников оставил позицию, бросив орудия, бросив раненых бойцов. Затем, увидев, что один из подчиненных нарушил его приказ, вернулся к орудию и орудие снова ведет огонь, Овчинников бросается назад, напролом, через ту "ничью землю", которая уже занята противником. Глава о гибели Овчинникова написана необычайно сильно. Психологически очень достоверно и поистине страшно состояние этого неподдельно мужественного человека, вдруг, после вспышки отчаяния, оказавшегося среди врагов, никак не могущего привыкнуть к нелепой мысли, что для него жизнь уже в прошлом, что всему конец и ничего уже не спасешь. Можно ли сказать, что Овчинников своим поведением перед смертью искупил вину (как сказано в одной из статей)? Это было бы слишком легким решением. Он умирает как герой, со словами ненависти, с проклятиями врагу, но этой геройской смертью уже не изменишь случившегося. "Ошибкой нельзя исправить ошибку", - так хорошо говорит о поступке Овчинникова А. Борщаговский в статье "Жизнь и смерть капитана Новикова" ("Дружба народов", 1959, N 10), и, думается, это определение много глубже той оценки, которую на страницах повести дает поведению Овчинникова сам капитан Новиков: "...это нервы... Не смог, не сумел зажать душу в кулак, когда это нужно было". В чем же была ошибка Овчинникова? Ему показалось на мгновение, что он свершил уже достаточно, что большего от него стр. 37 -------------------------------------------------------------------------------- потребовать нельзя. ("Я все сделал, все..."), И в самом деле, он действительно совершил со своим расчетом подвиг, не пропустив врага. Но "смертный бой не ради славы, ради жизни на земле" требовал всего человека, до конца, без остатка. Здесь не могло быть больше или меньше, а диалектика боя такова -и чем в основе основ она отличается от диалектики жизни? - что тот, кто сберегает для себя хотя бы частицу своей души, может оказаться врагом общего дела. Ведь оказался же объективно врагом Овчинников, у которого немцы нашли карту с нанесенными на нее огневыми позициями. Новиков не узнал об этом, но читатель знает, И в том, что на следующее утро артиллеристам Новикова пришлось так тяжело, есть доля вины Овчинникова, есть она, следовательно, и в смерти Новикова. Трусость, как и ошибка солдата, оплачивается кровью его товарищей - это закон войны. ...Тебя назвать я не берусь Одним коротким словом: трус. Пускай ты этого не знал, Но ты в тот день убийцей стал. Эти строки написаны К. Симоновым в 1942 году, и если они и не передают всей сложности возможных конкретных ситуаций, они верны по большому и безжалостному счету войны. Мы можем - снова вспомнить здесь труса Баранова из романа "Живые и мертвые", потому что при таком понимании автор должен был бы обречь его на большую кару, чем просто презрительно незамеченная смерть при невыясненных обстоятельствах. Только при таком понимании до конца оправдано то, что в поведении Новикова по отношению к Овчинникову нет и "намека на жалость" и понятна быстрая смена в его душе чувств и решений: приказ Овчинникову вернуться, затем попытка отсечь от него врага пулеметным огнем и, наконец, в то мгновение, когда он понял, что Овчинникова могут взять в плен живым, - пулеметная очередь по нему самому. "Солдаты смотрели на него и молчали. Разведчик с хмурым лицом заправлял патроны в диски пулемета. И Новиков почувствовал: то, что он сделал сейчас, как будто ото всех отделило его, хотя он с какой-то особой определенностью и сознавал, что люди поняли - он распоряжается их жизнью, судьбой во имя чего-то неизмеримо огромного, того, что знал, чувствовал сам Новиков и все, кто был рядом с ним. Новиков молча прошел к орудию". В статьях и рецензиях на произведения об Отечественной войне до непонятного мало вспоминают о том, как изображена в советской литературе война гражданская. Во всяком случае, ни в одной статье о книгах последних лет нет ни одной серьезной попытки увидеть их в свете традиций советской литературы о войне - даже по отношению к книге К. Симонова, где мысль о героике боев за власть Советов проходит от первой до последней страницы. стр. 38 -------------------------------------------------------------------------------- Конечно, поля сражений Отечественной войны мало похожи на поля сражений, на которых красногвардейцы сорок лет тому назад защищали завоевания русской революции. И все же вопрос о характере героя в книгах об Отечественной войне нельзя решить, не вспоминая опыт изображения "гражданского пожара", справедливой войны молодой Советской страны против белогвардейцев и интервентов. Приведенное выше описание не случайно вызывает в памяти те места из "Разгрома" А. Фадеева, где Левинсон становится над отрядом, воплощая в себе, как и Новиков, высшую требовательность к людям во имя "чего-то неизмеримо огромного" - то есть социалистической родины, советского народа, пролетарской революции. Как и Левинсон, Новиков действует без компромиссов и пощады не потому, что он не знает жалости или душевных сомнений, а потому, что он за каждым жалостливым движением души видит то горе, которым оно сторицей будет оплачено. На протяжении всей книги автор проверяет эту мысль на той трагической ноте, которая соответствует трагическому жизненному материалу книги и, очевидно, вообще характеру дарования писателя. Именно эта мысль скрывается и за отношением капитана Новикова к Ремешкову, и за историей напрасной гибели молоденького связиста Колокольчикова, которого Новиков не мог не послать на почти верную смерть за мгновение до того, как узнал, что посылать его уже не надо было, и за историей подвига и дезертирства Овчинникова. И все же есть в книге эпизоды, в которых автор ищет нравственную силу своего героя на ложных путях и которые критика не отметила. Новиков узнает, что повозочный Сужиков подорвался на мине; раненого перевязывает санитарка Лена, говоря те ничего не значащие слова, которые во все времена сестры милосердия говорили раненым и умирающим. Новиков не знает и не может знать, какова будет судьба Сужикова; он, в сущности, толком и не спрашивает об этом. Но, говорит нам автор, "...он хорошо знал: если раненый чувствовал, что жить осталось недолго, то никогда не ошибался". Новиков вступает в спор с Леной: "Не надо его успокаивать. Он все понимает. Прощай Сужиков. Я тебя не забуду". И Сужиков слабым голосом отвечает: "Спасибо, товарищ капитан". Правдиво? Нет. Разве что красиво. Конечно, такой человек, как Новиков, не захочет, чтобы его "ласково обманывали перед смертью". Это так. И таким же мужественным в последнюю минуту автор хотел показать нам Сужикова. Но здесь спор о ложной жалости и мужественной требовательности ведется уже на пустом месте: в словах Лены нет "жалости" и в поведении Новикова нет "мужества". Такой человек, как капитан Новиков, если бы его опыт дей- стр. 39 -------------------------------------------------------------------------------- ствительно подсказал ему, что Сужиков должен умереть, скорей промолчал бы, чем своими словами стал мешать санитарке делать то, что единственно было еще в человеческих силах, У него, который только что с тоской думал о недавних потерях, эта нелепая смерть бойца должна была вызвать иные чувства, чем "неловкость" от благодарности умирающего. Да и откуда это сказанное с высоты своего величия "Я тебя не забуду" и униженное "спасибо" умирающего? Автор начинает любоваться своим героем, и фальшивая нотка красивости вторгается в его произведение. Схожий эпизод в книге Г, Бакланова сделан психологически более достоверно, В присутствии тяжелораненого Маклецова Мотовилов сидит молча; он не может лгать в лицо умирающему, но он и не в силах сказать ставшей ненужной правды. Разговор с Сужиковым, кажущийся досадным исключением в книге Ю. Бондарева, все же вряд ли случаен. Мне кажется, правы были те критики, которые обращали внимание на нарочитое подчеркивание суровости в облике Новикова, на его искусственную "зажатость", Не только Новиков скуп на слова, сурово сосредоточен, всегда напряжен до предела, - скуп на слова, напряженно лаконичен и сам автор, когда он рассказывает нам о Новикове. Странно подумать: о главном герое книги мы узнаем не больше, а, пожалуй, меньше, чем о других солдатах и офицерах. Единожды упомянуты курс горного института, ополчение, бегство из плена, есть намек на детскую, из-за войны несчастливо сложившуюся любовь - вот все, что нам известно о прошлом капитана Новикова. Критика справедливо упрекала Ю. Бондарева и в том, что он "приглушал" раздумья Новикова. Смысл аргументов тех, кто не соглашался с этим мнением, сводился к тому, что вовсе не обязательно в каждом произведении о великих событиях герои должны говорить "великие" слова. Но относится ли это к повести "Последние залпы"? Автор этой книги не оберегает героев от раздумий и обобщений; вспомним хотя бы ключевой разговор Новикова с майором Гулько о России, о ненависти к врагу, о сущности фашизма. "- Я не люблю, товарищ майор, когда вслух говорят о вещах, известных каждому, - сказал Новиков. - От частого повторения стирается смысл. Надо ненавидеть молча... - Россия, - задумчиво проговорил Новиков. - Я только в войну увидел и понял, что такое Россия... И тотчас Гулько с любопытным ожиданием взглянул в серые, мрачноватые глаза капитана, самого молодого капитана в полку, этого полувзрослого-полумальчика, спросил: - Что же? Выкладывайте... Новиков не ответил. - До России не достанешь. За Польшей она. Эх, километры! - проговорил Богатенков, укрываясь шинелью с головой. Новиков встал, привычным движением передвинул пистолет на ремне, подошел к телефону. Связист Колокольчиков с прежней стр. 40 -------------------------------------------------------------------------------- нежностью обнимал аппарат, неспокойно терся щекой о трубку, дрожа во сне синими от усталости веками, бормотал: - Ты к колодцу иди, к колодцу... Вода хо-оло-одная... - Вот она, Россия, - тихо и серьезно сказал Новиков". И Гулько уходит, ничего на это не ответив. Ю. Бондарев умело строит свою повесть. Мы верим, что у Новикова в коротком промежутке между боями этот разговор и в самом деле мог вызвать раздражение. И он действительно сон о колодцах со студеной водой мог противопоставить словам Гулько. Но ведь в этой предельно насыщенной книге нет случайных эпизодов, нет лишних ситуаций. В чем смысл этого спора? Это остается неясным, недоговоренным. Между тем сон связиста Колокольчикова не может обнять все, что для героев скрыто в понятии Родины. Иначе слишком многое в книге потеряет основу, потому что вопрос о беспощадной требовательности и жалости, о том, есть ли на войне добро в "чистом виде", стремление проверить силы человека до конца, испытать его "на пределе", - все это неотделимо от "добра" Отечественной войны, то есть от ее справедливого, освободительного характера, от понимания святости защиты советского строя, того общественного строя, который сформировал героев книги такими, какими мы их видим. Но, может быть, больше всего эта "зажатость" дает себя знать в описании гибели Новикова. А. Борщаговский в уже упоминавшейся статье высказал мысль, что смерть Новикова ("так, как она дана в повести") представляет собой "философскую и эстетическую необходимость". Согласно этому мнению именно смерть главного героя "договаривает все до конца" и именно такой исход его судьбы "воспитывает ненависть к войне и ее идеологии". Мнение, с которым трудно согласиться. Легко понять писателя, особенно если у него за спиной фронтовое прошлое, когда он приводит своего любимого героя к гибели, - хотя сделать это ему, надо думать, мучительно трудно и больно. Но этого требует от него память о прожитых годах, память о погибших товарищах, неизбежная мысль о том, что погибли достойнейшие и он, ставший писателем, должен рассказать о них. Отсюда вовсе не следует, что писатель должен так строить каждое свое произведение. В "Последних залпах" герой умирает, а в предыдущей книге Ю. Бондарева "Батальоны просят огня" он остается жить, и это необходимо, потому что иначе не было бы книги - таков ее замысел. Без гибели героя не было бы кинофильма "Баллада о солдате", чего нельзя сказать, например, о рассказе В. Богомолова "Иван", и т. д. "Судьбу человека" М. Шолохова невозможно себе представить иначе, как рассказ от первого лица, и драматизм его именно в том и заключается, что герой, испытавший так нечеловечески много, продолжает жить, сохранив в своей душе человечность, веру в жизнь, силу утверждения. стр. 41 -------------------------------------------------------------------------------- Говорить, что смерть героя в том или ином произведении о войне есть "философская и эстетическая необходимость", - значит пытаться утвердить некую ложную схему. Герой может умереть или остаться жить "всем смертям назло" - это зависит исключительно от правды конкретной жизненной ситуации. Важно только, почему и как он остался жить, почему и как он умер, то есть каким светом освещает героя последняя страница его жизни. Смерть на войне многолика и безжалостна, она не щадит никого. Она может настичь героя в минуту подвига, может быть и нелепой, обидной. Но, перенесенная на страницы художественного произведения, она теряет право быть случайной, потому что сама случайность должна быть здесь оправдана, чтобы не выглядеть нарочитой. Новиков выносит раненую Лену из боя; они знают, что вряд ли скоро увидятся, если вообще найдут друг друга. Расставание длится недолго - Новикову надо возвращаться назад, к орудиям. Он уходит. В руках у Лены остается его гимнастерка, - она хотела перед разлукой зашить порванный рукав. Бой разгорается снова. И вот "черное, огромное и тяжелое с треском, с хрустом обрушилось с неба на высоту, перевернутым конусом взлетело оранжево-слепящее. Высота исчезла. Дым застлал всю ее, загородив, кипя клубами, сдвигаясь, стекал по скатам, опал быстро, разнесенный утренним ветром, и с мгновенным ознобом, стиснувшим горло, неясно увидела она что-то белое, ничком лежащее на бруствере". И это все. Новиков уходит в дым сражения с единой мыслью - не пропустить врага, и он исчезает в бою, и остаются только те, кто знал и любил его, кто понесет дальше выпавшее из его рук знамя. Обстоятельства смерти Новикова, в сущности, неясны; можно понять и так, что он погибает от огня советских гвардейских минометов- "катюш". Новиков и его батарея действительно совершили невозможное, и командование, у которого не было связи с его батареей, не могло и подумать, что на высоте все еще есть советские люди, а немецкие танки шли, и их надо было остановить. Нам горько, до слез жалко Новикова, но мы понимаем, что могло быть и так, - в реальных условиях войны и такими жертвами оплачивалась победа. Ведь разведчики в немецком тылу или связисты, окруженные врагами и вызывающие артиллерийский огонь "на себя", стали героями литературы после того, как они стали героями в жизни. Новиков принимает смерть в бою, она неотделима от совершенного им подвига; автор не "прокомментировал" ее, очевидно, стремясь и здесь быть предельно сдержанным, лаконичным, целомудренным. Но оправдано ли, что мы, читавшие целую главу о том, как погиб Овчинников, не знаем предсмертной мысли Новикова, не видим его лица, не слышим даже того "обидно", которое произнес Сужиков? В конце повести облик капитана Новикова начинает тускнеть, теряться за деталями самого боя; смерть Но- стр. 42 -------------------------------------------------------------------------------- викова не вызывает в читателе того душевного потрясения, на которое, очевидно, рассчитывал автор. Мне кажется, что Ю. Бондарев не посчитался с законами искусства, и они отомстили за себя. Из того, что реальные люди, которых он знал, совершали подвиг скромно, без громких слов, не поминая великие истины всуе даже в мыслях своих, еще не следует, что произведение искусства об этих людях может вовсе обойтись без великих истин. Нигде так мало не философствуют, как на войне; нигде так много не думают и не спорят о смысле жизни, как в книгах о войне. В этом нет ничего удивительного: произведение реалистического искусства всегда стремилось объяснить жизнь; не отходом от правды жизни, а желанием постичь ее порождены размышления героев, "диспуты" и споры, часто даже очень условные, которые на страницах военных романов ведут их герои. Ю. Бондарев напрасно обрывает каждую возможность спора, как только она возникает на страницах книги. Его повесть воздействовала бы на читателя сильнее, нравственное величие героя и трагизм его гибели воспринимались бы острее, если бы в книге ощутимо присутствовало то "неизмеримо огромное", ради чего действует Новиков, - пусть и не в словах или мыслях самого Новикова, а через восприятие других действующих лиц или из уст самого автора. * * * Г. Бакланов стремится к менее сгущенному изображению боевой страды, у героя "Пяди земли" есть и время и возможность отдыхать, вспоминать, размышлять. И если Новиков стал забывать неповторимые особенности довоенного мира, то в памяти Мотовилова они живут особенно остро, контрастно к действительности войны. Уже самая первая фраза дает иной музыкальный ключ ко всей книге: "Последние залпы" начинаются динамичным, нервно-напряженным рассказом о том, как Новиков выходит ночью проверять часовых; "Пядь земли" открывается сопоставлением "ночного" быта (действительность войны) с обыкновенной (мирной) жизнью. Естественно, что и характер Мотовилова резко разнится от характера Новикова. В нем нет подчеркнутой "взрослости" капитана Новикова, его душа не скрыта под панцирем железной воли, не "зажата". Он беззащитнее перед жизнью: ему свойственны такие не мыслимые нами в Новикове черты, как наивное тщеславие подростка, застенчивость, ненужное самобичевание, непоследовательность, сомнения - все то, что в ином повествовании выглядело бы искусственно, но здесь воспринимается как естественные свойства молодого, "не обстрелянного жизнью" характера. Майор Гулько спрашивает Новикова: "Вообще сколько вам лет? Кто вы такой до войны, школьник, студент?" По отношению стр. 43 -------------------------------------------------------------------------------- к Мотовилову этот вопрос излишен: перед нами действительно еще мальчик, неустоявшийся, неокрепший характер, и его заботы и обиды кажутся мелкими - да они и в действительности мелки - рядом с тем, что движет Новиковым. Нельзя, конечно, "вырезать" героев из разных книг и механически сравнивать их друг с другом. Но проверять каждого из них реальной действительностью - не только можно, но и должно. Когда литература ставит вопрос: каким был советский человек на войне - то меньше всего следует ожидать однозначного ответа, искать героя, приведенного к некоему общему выражению. Наоборот, только в воплощении самых разных характеров, со всеми присущими им особенностями восприятия и поведения кроется ответ на этот вопрос. В этом Великая Отечественная война не отличается от любого другого периода в жизни советского народа. В каждом из героев, однако, должна жить верная соотнесенность с тем временем; в каждом из них должно присутствовать то общее, родовое, что было сущностью советского характера на справедливой войне и что определило победу советского народа над гитлеровским фашизмом. Но присутствовать это "общее" может в большей или меньшей степени. И мне кажется, что лейтенант Мотовилов, столь похожий на капитана Новикова своей биографией и столь непохожий на него по своему внутреннему облику, -это вполне достоверно обрисованный образ одного из тех представителей советской молодежи поколения 1923 - 1924 годов, на долю которых выпало со школьной скамьи идти в огонь сражений. И если не всегда веришь его размышлениям о войне и мире, жизни и смерти (в них содержится значительная доля ретроспекции - подобные мысли в таком виде не могли возникнуть ни на переднем крае, ни у двадцатилетнего юноши), то в действия его веришь. И те критики, которые отвергали правдивость характера Мотовилова, противопоставляя его Новикову, словно не замечали, что у него и роль в повествовании иная, вполне согласующаяся с его внутренним обликом. Командир взвода артиллерийской разведки, находящийся далеко от своих орудий (и не покинувший опасного наблюдательного поста после того, как был назначен командиром батареи), Мотовилов участвует в бою не как офицер, то есть не как его организующая сила (что главное в Новикове), а, в сущности, как рядовой его участник. И тяжесть ответственности, которую он несет, и доля его участия в победе неизмеримо меньше, чем у Новикова. Писателя занимает его судьба, он в центре книги, но не он в центре происходящих событий, не он направляет их. В книге Г. Бакланова притягательным центром служит, конечно, не Мотовилов, а командир пехотного батальона, капитан Бабин - характер сильный, волевой, "взрослый", образ, как мне кажется, удавшийся автору. И дело тут не просто в ясности обли- стр. 44 -------------------------------------------------------------------------------- ка Бабина, но и в том, что именно он, по своим человеческим качествам возвышающийся над всеми героями книги, оказывается организатором боя и творцом трудной победы на этом маленьком плацдарме. И отношения между Бабиным и Мотовиловым складываются как отношения между старшим и младшим, наставником и учеником, отцом и сыном. "Ведь есть же в нем что-то, чего во мне нет", - думает Мотовилов и подавляет в себе наивный порыв сказать Бабину, что именно он, Бабин, достоин любви женщины, которую так всерьез полюбил Мотовилов. В уста Бабина автор вкладывает рассказ о разведке боем, прекрасно, в сжатой форме иллюстрирующий его понимание "добра" на войне. Заключенная в этом рассказе нелегкая мысль о ненапрасности тридцати шести смертей ради одной немецкой солдатской книжки - мысль смелого, умудренного опытом гуманизма, - именно потому, что, пожалей командир эти тридцать шесть жизней - и "посчитай, сколькими смертями расплатились бы". И Бабин не имел права жалеть их, так же как Новиков не имел права жалеть связиста Колокольчиков а, погибшего "за зря" в результате его приказа. Да, подвиг может быть неприметен и не достичь цели, благородный порыв может - как будто - угаснуть без отклика; война сурова, и не все в ней идет как по писаному. Но книга об Отечественной войне, только тогда сможет сказать в полную силу правду о ней, если покажет, что ни один подвиг, даже самый неприметный, не прошел даром, ни одно благородное движение души не было напрасным и каждый неверный шаг, сделанный пусть по малодушию, неопытности, трагической ошибке, оказал злое воздействие на товарищей, на судьбы победы. Автор, сумевший нарисовать Бабина, знает о жизни больше своего героя, однако главный герой книги - все же Мотовилов, а не Бабин, и рассказана книга от его имени. Это ставило перед Г. Баклановым весьма трудные задачи, и то обстоятельство, что в повести нет сюжетного действия, еще больше усложняло их. Оценку изображенным событиям, людям, их поступкам дает человек, которому автор, казалось бы, не может доверить вынесение окончательного приговора, и при этом повествование должно идти так, чтобы не нарушалась внутренняя логика образа рассказчика, всю "детскость" которого автор прекрасно видит с высоты своих лет и своего опыта. Мне кажется, что эта сложность задачи, связанная с самой формой повествования, помешала писателю "додумать" образы и ситуации, изображенные им с тем острым ощущением правдивости, которое дается только личным опытом, помешала ему распространить "бабинскую" точку зрения на все ситуации книги. А это значит, что и сам лейтенант Мотовилов не всегда измерен необходимым масштабом. Наглядный пример - его взаимоотношения с солдатом Мезенцевым; внешне они напоминают отношения между капитаном Но- стр. 45 -------------------------------------------------------------------------------- виковым и солдатом Ремешковым, вернувшимся после Длительного отпуска на фронт. Но только внешне; и те критики, которые не увидели их принципиального различия, впадали в непростительную ошибку. Если в книге Ю. Бондарева солдат Ремешков - фронтовик, отвыкший от фронта, в трусости которого таится опасность предательства, то Мезенцев - шкурник, попросту говоря враг. У него не только сомнительное прошлое, но и откровенно собственническая философия жизни. Это человек, чуждый советскому, строю, привыкший жить на чужой счет, мещанин, дорожащий только своим удобством и своей шкурой. Мотовилов ненавидит Мезенцева и стремится заставить его испытать все те лишения и опасности, которые выпадают на долю честно воюющих солдат. (Заметим, что в предельно накаленной атмосфере повести "Последние залпы" такая ситуация психологически невозможна.) Получив приказ проложить связь по болоту, Мезенцев не выполняет его; в последующем за тем бою Мезенцев не участвует, так как он по приказанию майора Яценко отозван в тыл и будет отныне служить в тыловом оркестре трубачом. Затем мы встречаемся с Мезенцевым на последних страницах книги, когда он вместе со своими новыми знакомыми проезжает верхом мимо грязных и усталых, но счастливых после победного боя героев книги. Они встречают его неприязненно, но о вчерашнем предпочитают не вспоминать. Мотовилов отвечает на приветствие Мезенцева одним словом: "Трубишь?" И в этой короткой реплике - по мысли автора - содержится вся сила гневного презрения, на которую только способен Мотовилов. Пусть Мезенцев и иже с ним приспосабливаются, пусть берегут свою шкуру, пусть живут на чужой счет, - я вместе с друзьями возьму на себя всю тяжесть войны и не буду марать руки о такую гадину, как он, - примерно так можно восстановить ход мысли Мотовилова и его бойцов, которые добродушно-издевательски подшучивают над чисто одетыми музыкантами, угощают их виноградом и справляются, когда они "представлять будут". Затем в книге сказано: "Больше мы не говорим о них". Мы можем легко предположить, что Лейтенант Мотовилов, с характером которого мы уже знакомы, наутро после страшного боя, после смерти Бабина, после победы, когда в нем особенно должно было быть обострено восприятие жизни, когда радостная весть о всеобщем наступлении окрыляла всех, отнесся к Мезенцеву именно так - презрительно-равнодушно. Мы можем даже предположить, что в этом сыграло свою роль и то обстоятельство, что Мезенцев теперь не его боец, и мысль о том, что майор Яценко наверняка станет защищать и выгораживать Мезенцева. Мы читаем повесть о живых людях, а не устав внутренней службы. Но автор здесь не смотрит на своего героя "со стороны", и ничто не демонстрирует нам ложность его "благородства", которое не выдерживает проверки ни реальной жизнью, ни законами искусства. Чтобы понять это, достаточно вспомнить, скольких жизней стр. 46 -------------------------------------------------------------------------------- стоила трусость и ложь Мезенцева, сколько страданий он, объективно прощенный Мотовиловым и поэтому не разоблаченный, может принести в будущем. В свое время, еще на плацдарме, Бабин в весьма знаменательном и очень важном для понимания книги разговоре высмеивал слова Мотовилова о "тыловиках". "Это в тебе знаешь что Говорит? "Вот они сидят там, за Днестром, а я здесь, на плацдарме, впереди всех. Я, конечно, не отказываюсь и даже сам по доброй воле сюда шел, но пусть это видят все, и помнят, и чувствуют все время". Об этом разговоре невольно вспоминаешь в конце книги, потому что снисходительное презрение Мотовилова к Мезенцеву и иже с ним - это вывернутое наизнанку раздражение, в основе своей мелкое, себялюбивое, которое охватывало его на плацдарме при мысли о тех, кто не подвергается опасности, раздражение, в котором он сваливал, как говорил Бабин, "всё в одну кучу" - и правых и виноватых. Активная непримиримость ко злу в любом его проявлении - это неотъемлемое свойство цельного характера; это свойство может не быть присуще Мотовилову, но как эталон отношения к миру оно должно присутствовать в повести. Не хватает "бабинской" точки зрения и во взгляде на Яценко. Кто он? Еще один Мезенцев в душе? Казалось бы, так. Но тогда писатель обязан был показать, что и на его совести - ненужные, напрасные потери, что и он - злая сила на общем пути к победе. Однако Яценко даже с точки зрения Мотовилова то не прав (не дал снарядов, поскольку боялся не накрыть цель), то прав (по этой цели, как сознается сам себе Мотовилов, из крупнокалиберной артиллерии не следовало стрелять). И становится обидно за героя, когда в конце книги Яценко - трус, бездарность, тыловой вояка, - проезжая мимо отдыхающего Мотовилова, отдает ему приказания, и Мотовилов относится к нему с тем же презрительным равнодушием, что и к Мезенцеву, - иди, мол, командуй, получай ордена, а мы возьмем на себя войну, как брали до сих пор. Мне кажется, в этой позе Мотовилова есть то любование собой, которое резко нарушает жизненную правду книги, и его поведение лучше всего можно определить приведенной выше формулировкой Бабина; "Я, конечно, не отказываюсь и даже сам по доброй воле сюда шел, но пусть это видят все, и помнят, и чувствуют все время". В ходе полемики об этой книге не раз упоминалось имя Эриха Мария Ремарка. Трагический колорит, пристальное внимание к проблеме насильственной смерти, множество описанных трупов - все это связывалось с теми принципами изображения войны, которые присущи книгам Ремарка. Следует сказать, что обостренное восприятие трагедий современной войны свойственно не одному Ремарку и не им первым введено в литературу. Антивоенный европейский роман знает не стр. 47 -------------------------------------------------------------------------------- только "ремарковскую" линию, но и другую - "барбюсовскую". В книге Анри Барбюса "Огонь", написанной более чем за десять лет до появления книги Ремарка "На Западном фронте без перемен", еще в годы первой мировой войны, трупов и смертей не меньше, а больше, чем в книгах Ремарка, и изображены они страшнее. Таким образом, дело не столько в самих "ужасах", •сколько в отношении к ним. Герои Ремарка воспринимают войну внешне спокойно, бесстрастно, глубоко пряча свои чувства, стоически мужественно; герои Барбюса возмущаются, негодуют или приходят в отчаяние, протестуют, стараются додуматься до причин, породивших кровопролитие. Они прозревают на страницах книги, облик их меняется, они духовно растут, говоря горьковской формулой, "в сопротивлении среде". И в этом была не только правда человеческого характера, но и великая правда той эпохи, и недаром Ленин дважды привел книги Анри Барбюса как наглядное подтверждение роста революционного сознания в народных массах. Герои Ремарка не меняются и не могут изменяться, - что определяется самим отношением автора к жизни. На это есть свои, вполне определенные причины. Ремарк рисовал события первой мировой войны, обходя вопрос о нарастании революционного протеста, потому что он не принимал революционного действия, не верил в возможность справедливой войны. Это не могло не искажать реальную действительность, нарушать правду жизни. Один из основных эпизодов книги "На Западном фронте без перемен" - встреча героя, немецкого солдата, в воронке на ничьей земле с солдатом французской армии. Немецкий солдат убивает француза, поскольку он боится, что француз, увидев его, испугается и первым убьет его. Над трупом убитого им человека он клянется бороться с теми, кто их обоих послал на бойню. Однако, спасшись, он тут же забывает о клятве и не может даже понять, что "нашло на него"; он продолжает по-прежнему выполнять приказы начальства, пока не погибает, причем по лицу мертвеца можно понять, что он рад смерти. Для того чтобы изобразить путь героя таким, автор должен был предположить, что герой ни в чем не изменился после потрясения, пережитого им над трупом напрасно убитого им человека, то есть искусственно "приостановить" рост его сознания. Точка зрения человека, который ненавидит войны и одновременно не видит никаких путей к борьбе с ними, и породила особенности книг Ремарка - безнадежно стоическую интонацию, внешнее спокойствие в описаниях ужасного, скрывающее глубоко спрятанное отчаяние, - потому что мысль о невозможности искоренения зла - неотъемлемая часть представления Ремарка о современности, Правы были те критики, которые утверждали, что нет никаких оснований искать ремарковский взгляд на войну в творчестве советских писателей, рисующих Отечественную войну советского стр. 48 -------------------------------------------------------------------------------- народа против фашистских захватчиков. Но искусство - хитрая штука, и писателю надо осторожно ступать в уже проложенный след даже чисто художнического видения. Как мне кажется, немалая опасность таится для писателя в статичности героя, заложенной в самом замысле. Эта статичность влечет за собой некую суровую сдержанность при виде убитых, спокойствие перед лицом опасности, быструю и безошибочно верную реакцию при необходимости действовать и т. д. Мотовилов до боя такой же, как и после боя, он внутренне не меняется на протяжении всей повести. Незадолго до конца книги Бабин предлагает Мотовилову побриться, и Рита со смехом говорит, что ему нечего брить, шутя целует его, он краснеет и, чтобы скрыть смущение, бежит за водкой к завтраку. Все эти детали хочется перенести в начало книги, до боя. Потому что нельзя поверить, чтобы тень прошедших дней не легла на его лицо, не заморозила его детскость - ни предательство Мезенцева, ни смерть Шумилина, ни бешеная атака немцев, ни отчаянный рывок к победе, завоеванной в рукопашной схватке, ни любовь к Рите, ни вскоре последовавшая смерть Бабина. Неизменность его характера подчеркнута еще и тем, что через всю книгу, от первой до последней страницы, проходит одна и та же тесная группа героев с Мотовиловым в центре. "Мы лежим на земле и смотрим на звезды: Саенко, Васин и я", - так сказано в начале книги. "Мы лежим у дороги, босиком, на пыльной траве: Саенко, Васин, Панченко и я", - так начинается последняя глава. Можно вспомнить, что и капитан Новиков не меняется на протяжении страшного боя, описанного на страницах повести Ю. Бондарева "Последние залпы". Может быть, для него этот бой не таил в себе ничего нового? Но трагедия Овчинникова не могла не потрясти его; такого он еще не испытывал в своей жизни, иначе об этом было бы сказано в книге. А как складывался его несгибаемый характер? Как закалялась эта сталь? Для замысла книги подобные вопросы, казалось бы, излишни. Но так ли это? Ведь даже профессиональная опытность "бывалого фронтовика" - величина не постоянная, она растет от месяца к месяцу, от сражения к сражению. Дело ведь не в том, меняется или не меняется в действительности видавший виды человек за несколько суток очередного боя, в котором ему привелось участвовать. Эти книги написаны не как истории конкретных боевых операций; авторы через малое, частное стремились показать большое, всеобщее. Чем "концентрированнее" изображение войны, чем смелее книга подымается до большого обобщения, тем более серьезная опасность таится в неподвижности характера героя, потому что в произведении реалистического искусства только движущийся характер в полной мере раскрывает свои связи с эпохой, со временем и страной, которые сформировали его. Не это ли обстоятельство объясняет, откуда появляется "стоическая поза" перед лицом невзгод и смертельной опасности, поза, которая никогда не выдерживает проверки реальной стр. 49 -------------------------------------------------------------------------------- жизнью? При этом, как мне кажется, действительность войны, так хорошо известная этим писателям, теряет нечто неотъемлемо ей присущее, поскольку из нее уходит простота, естественность подвига, что было и остается правдой эпохи, правдой о советском характере. Эта скромность героизма полностью согласуется с изображением воинского подвига в классической русской литературе и со всеми ставшими классическими книгами о годах революции и гражданской войны. Я бы сказал, что изображенной в "Последних залпах" и "Пяди земли" картине не хватает "теркинского духа", который присутствует во всем, что было написано о войне в дни войны. А для всей поэмы А. Твардовского ощущение не исключительности судьбы Теркина необходимо, как воздух. Есть закон - служить до срока, Служба-труд, солдат не гость. Есть отбой - уснул глубоко, Есть подъем - вскочил, как гвоздь. Есть война - солдат воюет, Лют противник - сам лютует. Есть сигнал: вперед!.. - Вперед. Есть приказ: умри. - Умрет. В спокойствии этих слов не ощущается ничего нарочитого, н только потому не выглядят нарочитыми и теркинский юмор, и его подвиги, и его бессмертие, которые иначе бы воспринимались как дешевый раешник. И в каждой личной судьбе, даже самой трагической, была, пусть малая, частица "теркинского духа", потому что он не выдуман поэтом, а почувствован, найден в жизни страны, в жизни своего народа. Стоит этому ощущению даже не уйти, а ослабнуть - и спокойствие перед лицом смерти, "привычка" к ней, сделавшись нормой поведения (а так не бывает!), легко может привести к большим просчетам, и, в частности, мне кажется, что серьезные упреки по адресу книги Г. Бакланова в известном равнодушии героя к гибели своих товарищей и друзей справедливы. История сержанта Генералова только подтверждает это. Мотовилов жалеет его мать, жалеет в душе, очевидно, и самого Генералова, который "не был трусом". Он скрывает, что Генералов был убит своими, как предатель. На родину Генералова пойдет такое же извещение, как о тех, кто пал геройской смертью. Таким образом, риторический вопрос Мотовилова: чем виновата его мать? - на деле оборачивается мыслью о том, что перед смертью все равны, мыслью ложной, которая, кстати сказать, не возможна у человека на поле боя, для которого смерти "как таковой" и трупов "как таковых" не бывает, а есть смерть друга и смерть врага. Насколько правдивее поведение капитана Новикова в повести "Последние залпы", который идет, рискуя жизнью, на разбитую стр. 50 -------------------------------------------------------------------------------- позицию своего четвертого орудия, чтобы понять, как расчет принял смерть! На мой взгляд это - одно из лучших мест книги. Психологически достоверно, что Новиков, для которого гибель каждого солдата означала гибель частицы его души, чувствует внутреннюю необходимость разобраться в обстоятельствах боя, словно простирая свою командирскую власть за пределы жизни. Он покидает место разрушения и смерти только тогда, когда убеждается, что люди его стреляли до последнего снаряда и погибли героями. И здесь снова вспоминается фадеевский Левинсон и его "нездешние глаза", хотя в "Разгроме" и нет ситуации, которую можно было бы непосредственно сопоставить с этой. И есть в этом эпизоде большая правда об Отечественной войне (как и всякой другой справедливой войне), потому что нет равенства перед смертью для героя, павшего за правое дело, и для труса. И в словах поэта: И в одной бессмертной книге Будут все навек равны - есть утверждение святости любого, самого незаметного подвига, но не было и не могло быть ложного и опасного нравственного релятивизма. * * * Нередко можно встретить, как нечто само собой разумеющееся, утверждение, что писатели так часто обращаются к военной теме потому, что для переживших войну она никогда не станет прошлым. Объяснение это весьма неполно. В том, что литература о прошедшей войне не иссякает, играет не меньшую, а, может быть, большую роль мысль о тех, кто войны не пережил. Мне кажется, что писатели, которые сегодня снова и снова возвращаются к суровым годам Отечественной войны, видят перед собой прежде всего нового, молодого читателя -то послевоенное поколение, которое вступает сегодня в жизнь и которое знает войну только по рассказам старших и по книгам. Все ли юноши и девушки помнят, какой ценой было завоевано их право на счастье? Все ли они понимают, чем обязаны своим отцам и старшим братьям, сравнивают ли себя с ними, меряют ли свое поведение, свои чувства масштабом их поведения и чувств? Новые книги о войне всем своим строем направлены против любителей выбирать легкие пути в жизни. Стремление воспитать Отечественной войной и народной победой - вот что прежде всего надо видеть в новых книгах на военную тему, вот чем надо проверять их удачи и неудачи. И лучший способ достичь творческого успеха - всей силой таланта стараться ничего не утерять из верного ощущения того времени. стр. 51