Астафьев В. Далёкая и близкая сказка

Иркутск: Издатель Сапронов, 2008

Иркутский издатель Сапронов продолжает удивлять и радовать отменным качеством своих изданий. Выбор текстов, бумага, шрифт, рисунки художника Элояна - всё здесь потрафляет самым строгим читательским требованиям.

Выпущенная в серии "Библиотека семейного чтения" книга классика-сибиряка Виктора Астафьева - не исключение. Она обращена к юным читателям, и как славно, что им с ранних лет показывается высокая, во многом утраченная ныне культура книгоиздания.

Детдомовец Астафьев навсегда был ранен невписанностью корявого детства своего в расхожий свод представлений об "утраченном рае" начальной поры человеческой жизни. Потому-то, может быть, так щемяще пронзительны его описания детских надежд и мытарств, так теплы и сердечны его сочувственные изображения сиротских судеб. А минувший (да и нынешний!) век в России таков, что в детстве многие становятся сиротами даже и при живых родителях; что уж говорить о тех, кто потерял отцов или матерей на самой страшной в истории войне.

"Прокляты и убиты" назвал именитый автор свой печальный роман о тех, кто сдюжил в той войне, одержав неслыханную победу. Что-то убито в душе и тех его героев, мальчишек и девчонок, кто тогда несчастным образом осиротел. Что-то, но не всё. Жизнестойкость сих малых существ поразительна и внушает надежду на могучий запас сил не сгибающегося под натиском исторических бед и бурь народа.

Большинство рассказов и "затесей", включённых в книгу, было прежде опубликовано в отдельных, всё расширявшихся выпусках дневниково-мемуарной эпопеи Астафьева "Последний поклон". Как и к той книге, ставшей признанным шедевром, к нынешней предисловие написал близко знавший автора критик Валентин Курбатов. Его раздумчивый и внимательный к особенностям астафьевского письма очерк продиктован не просто уважительным почитанием - любовью. Побольше бы таких введений в художественный мир большого писателя, который ведь юному поколению надо представить так, чтобы заинтересовать его, постоянно соблазняемого непотребством телевизора, и увлечь.

Нельзя не согласиться с выводом критика: Кажется, в русской литературе не было более ранимого сердца, которое так страдало за всех, так искало общности и любви и так умело за всех сказать об этом, что веемы без различия умов и сословий узнавали себя в нём, словно это наше общее детство, одно сердце и одна жизнь. Кажется, и землю нашу никто ещё не чувствовал так полно, словно он сам был полем и лесом, палым листом и стрижонком, осенним облаком и поздним солнцем, даже комаром и каплей. И не было тут никакого "мастерства", и ничего он не называл, а только любяще показывал, и всякий прохожий и всякий лист на дереве торопились под его взгляд, чтобы узнать себя, понять, зачем они есть. И, казалось, никакого автора у этих текстов нет, а сам Божий мир не может наглядеться на себя.