По отношению к французскому классицизму советское литературоведение остается еще в большом долгу. Эта эпоха истории литературы недостаточно раскрыта для широкого читателя. Появление очерка Н. Сигал о Корнеле поэтому радостное событие - это первая книга о Корнеле на русском языке.

Писать о французской классической трагедии, да еще в жанре научно-популярного очерка, - дело нелегкое. Весь художественный строй этой трагедии очень далек от эстетических вкусов нашего времени, и современному читателю за условным сюжетом и античными масками пьес Корнеля и Расина иногда не так просто почувствовать их действительное общественное и жизненное содержание. Н. Сигал с этой трудной задачей справляется в общем успешно.

В своей оценке французского классицизма автор книги примыкает к традиции в советском литературоведении уже сложившейся. Отмечая известную метафизичность, рационализм и сословную ограниченность классицистической эстетики, Н. Сигал правильно подчеркивает ее безусловно прогрессивную роль в развитии литературы того времени: "она объявила решительную войну той вычурной, изысканной, бессодержательной и оторванной от жизни поэзии, которая культивировалась в аристократических салонах, и противопоставила ей поэзию идейную, проблемную, стремящуюся приблизиться к природе" (стр. 12). Что же касается государственного контроля над литературой, то, по справедливому замечанию автора, "контроль этот, зачастую придирчивый и несправедливый, сковывал творческую свободу подлинно талантливых писателей, но он же подчеркивал возросшее государственное, общественное значение литературы, питавшейся до того крохами со стола меценатствующих аристократов" (стр. 16).

В книге прослеживается сложный путь Корнеля-драматурга. Главное внимание, как оно и должно быть, уделено "Сиду", "Горацию" и "Цинне" - шедеврам корнелевского театра. По мысли автора, ранние произведения писателя, несмотря на отдельные художественные удачи, были всего лишь подступами к решению коренных, центральных вопросов времени, поисками жанровой формы, и только "Сид" сделал Корнеля родоначальником национального французского театра.

Содержанием этой драмы у Корнеля впервые становится столкновение личной страсти и сверхличного долга - основной психологический конфликт всей классической трагедии XVII века. Сам сверхличный долг, однако, как показывает Н. Сигал, имеет здесь еще достаточно личный характер - это рыцарский принцип фамильной чести, - и только в финале этой драмы начинает звучать тема государства как высшего разумного начала жизни.

Герои "Сида" еще полны анархического своеволия, они мало или совсем не считаются с королевской властью и действуют самостоятельно на свой страх и риск, - и в этом, а не в отступлениях Корнеля от поэтики классицизма правильно усматривает Н. Сигал истинную причину осуждения "Сида" Французской академией.

"Любовь к Риму или личные привязанности" - таков, по удачному определению автора, основной конфликт следующей пьесы Корнеля "Гораций" - этой образцовой трагедии классицизма. Здесь "стоическое отречение от индивидуальных лич-


--------------------------------------------------------------------------------

Н. Сигал, Пьер Корнель, изд. "Искусство", М. 1957, 123 стр.



стр. 239


--------------------------------------------------------------------------------

ных страстей и интересов диктуется уже не родовой честью, а более высоким, общезначимым гражданским долгом - благом государства" (стр. 43). Н. Сигал правильно подмечает, что и эта драма Корнеля лишена монархической окраски. Роль царя Тулла здесь так же ничтожна, как и в "Сиде" роль дона Фернандо - короля Кастилии. Совершенно ясно, - гражданскому идеалу Корнеля тесно в рамках дворянской монархии.

Анализ "Горация" дан в общем правильно и интересно, но уже здесь дает себя чувствовать основной недостаток книги: Н. Сигал чрезмерно идеологизирует трагедию Корнеля, превращает ее порою в своеобразный философский и политический трактат, где сталкиваются не живые человеческие характеры, а отвлеченные моральные и политические идеи. Бесспорно, идейные поединки занимают весьма существенное место в трагедиях Корнеля. Но нельзя забывать, что у его героев разум и чувство, долг и страсть, общественное и личное еще окончательно не размежевались. Поэтому самые отвлеченные споры в пьесах Корнеля - это не только столкновение идей, но и столкновение страстей и характеров. И Гораций - это вовсе не отвлеченный принцип государства, одаренный сознанием и волей, как может показаться при чтении книги Н. Сигал, - но живой человек, у которого одна страсть - любовь к отчизне - заглушила все другие человеческие чувства. Поэтому столкновение его с Камиллой имеет поистине трагический характер. Охваченный страстью, он закалывает сестру, когда та отказывается разделить его упоение победой и проклинает бесчеловечный Рим.

Анализ "Цинны" отличается большой внутренней стройностью и содержит немало интересных наблюдений. Но в целом мы придерживаемся несколько 'другого взгляда на эту трагедию. Действительным жизненным содержанием "Цинны" нам представляется не столько монархическая утопия Корнеля, сколько судьбы Фронды и неизбежность примирения ее с монархией. И поэтому в главных героях этой драмы - Цинне и других заговорщиках - мы видим не иллюстрации к моральным и политическим идеям Корнеля, а образы, подсказанные писателю самой действительностью, - за ними стояли вожди Фронды, предававшие своих вчерашних союзников из третьего сословия и спешившие договориться с королевской властью. Представляется также важным подчеркнуть, что в "Цинне" уже обнаруживается внутренняя узость классицистической трагедии, на которую указывал еще Пушкин - ее придворный характер. И хотя в монологах Эмилии слышится более широкий протест против абсолютизма, драма в целом не выходит за пределы придворного круга. Этот придворный характер лишает "Цинну" настоящего трагического пафоса. Раскаявшийся фрондер для роли трагического героя оказался не пригодным.

Дальнейшее изложение посвящено, главным образом, характеристике так называемой "второй манеры" Корнеля и ее генезису. Н. Сигал ведет начало "второй манеры" от "Полиевкта" и "Помпея", а не от "Родогуны", как это делается обычно. И звучит это в книге убедительно. Интересно раскрыт фон "Полиевкта", скрытый от простого глаза, - Римское государство, ставшее ареной личных страстей и интересов.

Глава о "Родогуне", несомненно, одна из удачных в книге. Н. Сигал хорошо показывает отличие этой драмы от прежних трагедий Корнеля. Здесь нет уже больше сверхличного долга, и все сосредоточено на личных страстях и интересах. Положительные герои "Родогуны" пассивны и нерешительны, и только отрицательный персонаж - Клеопатра еще обладает колоссальной волей и целеустрем-

стр. 240


--------------------------------------------------------------------------------

ленностью Горация и Сида. "Воля предстает в этой трагедии как слепая и неразумная сила, а разум оказывается бессильным в борьбе со злом", - говорит автор.

В анализе "Родогуны" чувствуется все время внутренняя полемика с теми советскими и зарубежными литературоведами, которые видят в позднем Корнеле идеолога реакционных кругов феодальной аристократии, а в его трагедиях "второй манеры" проповедь аморализма и жестокости. Н. Сигал совершенно права, что опровергает подобную точку зрения. По мнению автора, Корнель остается верен идеалам своей молодости и разочаровался только в окружавшей его действительности, которая обнаружила иллюзорность этих идеалов. Разложение абсолютистского государства после смерти Ришелье, деградация Фронды - такова та общественная почва, на которой вырастают поздние трагедии Корнеля.

Однако не все в этой главе, на наш взгляд, освещено правильно. Полемика с Лессингом выдает, как нам кажется, слабые стороны понимания автором поздних трагедий Корнеля. То, что "Родогуна" имела определенное жизненное содержание и то, что кризис корнелевского театра был вызван объективными историческими причинами, еще не отменяет справедливости упреков Лессинга по адресу "Родогуны" в искусственности и внутренней фальши этой драмы.

Дело в том, что жизненная почва позднего Корнеля - дворянское общество 40-х годов XVII века - слишком узкая основа для создания настоящего великого искусства. В поздних произведениях Корнеля исчезает душа трагического жанра - судьба народная, и "Родогуна" превращается в придворную мелодраму. Не судьбы государства, а "борьба за престол" - и "воля к власти" составляют ее содержание. Образ преступного героя поднят в этой трагедии на такую высоту, какой он не заслуживает. История литературы, разумеется, знает примеры поэзии зла. Достаточно указать на некоторые трагедии Шекспира, поэмы Байрона или романы Бальзака. Но там за такими героями стоят грандиозные силы истории, делающие объективно прогрессивное дело. За образом Клеопатры таких сил нет. Отсюда искусственность, взвинченность и внутренняя фальшь "Родогуны", правильно подмеченная Лессингом.

Вообще следует заметить, что Н. Сигал несколько преувеличивает значение поздних трагедий Корнеля. Даже об "Эдипе" - одной из самых слабых пьес драматурга - автор говорит с такой серьезностью, как будто перед нами значительное произведение искусства. Даже неправдоподобие характеров и ситуаций поздних трагедий Корнеля Н. Сигал склонна рассматривать как проявление реализма писателя, его стремления преодолеть схематизм в изображении человека, присущий эстетике классицизма. С этим согласиться уже никак нельзя.

Нарушением правдоподобия в трагедиях "второй манеры" Корнеля имеет, как нам кажется, совсем другие причины. Содержанием поздних трагедий Корнеля, по существу, является частная жизнь придворного общества, но изображенная еще в масштабах грандиозного трагического действия, в масштабах, к этой жизни не приложимых. Отсюда неправдоподобие образов и ситуаций, отличающее "вторую манеру" Корнеля от "Сида", "Горация" и "Цинны". Неужели это рост реализма, а не отход от него?

В заключение автор сопоставляет театр Корнеля с драматургией младшего его современника - Расина. Это наименее удачные страницы книги. Великое значение трагедий Расина, как нового этапа в развитии французского классицизма для чита-

стр. 241


--------------------------------------------------------------------------------

теля, так и остается нераскрытым. Возможно, что в этом виновата краткость книги.

Нельзя согласиться и с тем, как намечена автором дальнейшая литературная судьба двух драматургов. По утверждению Н. Сигал, трагедия Расина повлияла на эпигонов классицизма, а корнелевская драматургия - на просветителей. Между тем поздние трагедии Корнеля оказали не меньшее влияние на драматургию дворянского декаданса, чем расиновские драмы. Для примера можно указать на Кребильона-старшего, трагедии которого всецело опираются на художественные принципы "второй манеры" Корнеля.

С другой стороны, не только Корнель, но и Расин оказал громадное влияние на трагедию Просвещения. Вольтер считал себя учеником Расина, а не Корнеля. В корнелевском духе написаны его римские трагедии - "Брут" и "Смерть Цезаря", но разве это весь театр Вольтера? И разве "Заира", "Меропа", "Ирина" и многие другие трагедии Вольтера были бы возможны без расиновской драматургии?

На последних страницах книги кратко освещается интересный для советского читателя вопрос - о судьбе наследства Корнеля в России. Объем книги, очевидно, не позволяет автору развернуть эту тему более подробно. Но нельзя все же ни слова не сказать здесь об отношении к классической трагедии XVII века Пушкина. Следовало бы также отметить, что Белинский в 40-е годы изменил отчасти свой первоначальный взгляд на корнелевские трагедии и научился ценить "страшную внутреннюю силу их пафоса". А то у читателя может создаться не совсем правильное представление о действительном отношении великого критика к Корнелю.

Отдельные недочеты ни в какой мере не отменяют общей положительной ее оценки. Мы убеждены, что книга Н. Сигал будет способствовать пробуждению более широкого интереса к творчеству Корнеля и ко всему французскому классицизму - этой замечательной странице в истории мировой литературы.

стр. 242