В Варшаве вышла книга Ст. Мацкевича "Достоевский". Это первая в новой Польше обширная литературоведческая работа о великом русском писателе, чье творчество вот уже более столетия вызывает непреходящий интерес во всем мире.

В самой Польше, по свидетельству одного из польских журналов, произведения Достоевского переживают сейчас "подлинный ренессанс". Естественно поэтому, что появление новой работы о Достоевском особенно важно. Следует учесть к тому же, что Ст. Мацкевич - известный в Польше публицист, хорошо знающий русскую литературу. Он имеет возможность ознакомиться в подлиннике с обширной литературой о Достоевском и рассказать о нем польскому читателю.

Известно, что среди русских классиков, пожалуй, именно Достоевский больше всего пострадал от всякого рода произвольных "толкований" представителей декадентской и буржуазной критики. Благодаря их усилиям на первый план выставлялись ущербные, реакционные идеи Достоевского, а гуманистическая сторона его творчества, проникнутая великой "болью о человеке", стушевывалась, затемнялась.

Вопрос о Достоевском в Польше имеет, кроме того, и свои специфические сложности. Дело в том, что некоторые авторы в западной критике, оперируя отдельными высказываниями Достоевского по "польскому вопросу" в связи с событиями 1863 года в Польше, пытаются представить писателя закоренелым ненавистником всего польского.


--------------------------------------------------------------------------------

Stanislaw Mackiewicz, Dostojewski, Panstwowy instytut wydawniczy, Warszawa, 1957.



стр. 229


--------------------------------------------------------------------------------

В книге Ст. Мацкевича сделана попытка пересмотреть эту концепцию. В частности, автор ссылается на "Записки из Мертвого дома", где с большой симпатией говорится о поляках - героях одного из повстанческих движений, оказавшихся, подобно Достоевскому, узниками "Мертвого дома". В книге упомянут в этой связи и другой факт, относящийся к журналистской деятельности писателя. В 1863 году, в самый разгар событий в Польше, Достоевский, тогда редактор журнала "Время", поместил на его страницах статью о польской культуре, полную столь либеральных мыслей, что издание тотчас же было прекращено по "высочайшему повелению". Правда, впоследствии сам Достоевский объяснял закрытие "Времени" недоразумением, но можно предположить, что отношение писателя к польским событиям далеко не во всем соответствовало официальному политическому курсу. В связи с этим желание польского критика уточнить здесь некоторые моменты представляется вполне закономерным.

Однако под пером Мацкевича Достоевский предстает в неверном свете. Неверно освещена также деятельность других литераторов той эпохи, и это едва ли можно объяснить отдельными ошибками польского критика, вызванными недостаточным знакомством с предметом исследования. Перед нами скорее определенная тенденция, на которой следует остановиться подробнее.

Неверно трактуется в книге Мацкевича прежде всего ранний период творчества Достоевского, и этому есть свои причины. На первых же страницах, где дана краткая, но обобщенная характеристика писателя, Достоевский представлен "духовным отцом русского национализма", "агрессивным монархистом", воинствующим защитником христианской морали. Естественно, что от таких аттестаций Мацкевичу трудно перейти к Достоевскому - автору "Бедных людей", "Слабого сердца", "Неточки Незвановой". Вот почему об этой начальной полосе его творчества исследователь говорит лишь вскользь, рассматривая "Бедных людей" как роман, в котором Достоевский выступает всего-навсего как "копировщик" гоголевской "Шинели". О том, почему произведение этого "копировщика" было встречено с таким энтузиазмом всем передовым лагерем русской литературы, почему Белинский посвятил целую статью автору романа, провозгласив в ней "честь и славу молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах", - об этом Мацкевич ничего не говорит. Разумеется, если бы он подробнее остановился на проблематике "Бедных людей", ему пришлось бы сказать о связях Достоевского с кружком некрасовского "Современника", пусть кратковременных, но оказавших на него несомненное влияние, и о том, что идеи Белинского благотворно воздействовали на многие произведения Достоевского тех лет. Недаром ведь Достоевский оказался участником тайных собраний у Петрашевского, тех знаменитых впоследствии "пятниц", на которых обсуждались сочинения Фурье, велись разговоры о необходимости устранить монархию в России и любыми способами добиваться освобождения крестьян.

Но все эти факты, свидетельствующие о близости писателя к радикально-демократическим кругам, неприемлемы для нашего исследователя. Биографы Достоевского, пишет Мацкевич, "с подсознательной тенденциозностью стремятся солидаризировать его с идеями петрашевцев". При этом ссылаются, продолжает автор книги, на признание самого Достоевского, сделанное пятнадцать лет спустя после каторги, будто ныне он "изменил свои прежние убеждения", и на свидетельство поэта Майкова,

стр. 230


--------------------------------------------------------------------------------

что Достоевский говорил на одном из собраний о необходимости перейти к более решительным действиям.

Мацкевич отвергает оба эти свидетельства как якобы несостоятельные. "Не следует обращать на все это внимание, - говорит он. - Я располагаю иными, более вескими доказательствами, свидетельствующими, что Достоевский был весьма далек от идеологии петрашевцев". Этими "вескими доказательствами", по мнению Мацкевича, следует считать показания Достоевского на следствии по делу петрашевцев кстати сказать, почти четверть века назад опубликованные в работе Н. Бельчикова "Достоевский в процессе петрашевцев").

Возникает вопрос, почему никто из исследователей не обратил до сих пор внимания на документы, которые, как утверждает Мацкевич, "со всей очевидностью доказывают, что Достоевский тогдашний уже предвосхищал собой Достоевского позднейшего"?

Дело в том, что "веские доказательства" Мацкевича - это документы особого рода. Так называемое "объяснение", написанное Достоевским по распоряжению следственной комиссии в момент содержания под стражей, конечно, не исповедь в полном смысле слова. Здесь нельзя принимать на веру каждое утверждение. Достоевский стремился сказать как можно меньше, в выражениях самых осторожных и сдержанных, прекрасно понимая, что от характера показаний будет во многом зависеть не только собственная его дальнейшая судьба, но и участь остальных петрашевцев. Понятно, что он стремится выставить себя человеком верноподданным, далеким от политики, говорит, что "фурьеризм - система мирная", что "вред, производимый этой утопией... более комический, чем приводящий в ужас", и т. п. Все это делается с определенной целью - успокоить подозрительность следствия, внушить мысль, что на собраниях петрашевцев велись разговоры самого невинного свойства. В действительности, разумеется, "пятницы" не были столь безобидны. Недаром впоследствии сам Достоевский в письме к своему товарищу по Инженерному училищу Э. Тотлебену доверительно сообщал:"... я не сознавался во всем и за это наказан был строже".

Таким образом, сдержанное отношение биографов Достоевского к его показаниям на следствии объясняется не их подсознательной или сознательной тенденциозностью, а имеет весьма веские причины. Мацкевич же всю свою концепцию строит целиком на материале этого "объяснения".

Но есть еще один факт, свидетельствующий о том, что Достоевский не был случайным посетителем крамольных "пятниц". Этот факт - письмо Белинского к Гоголю, дважды прочитанное Достоевским на собраниях петрашевцев. Как же относится к этому факту Мацкевич, как он расценивает его?

Оказывается, и здесь все до чрезвычайности просто. Виноват прежде всего... Тургенев. Это он на обеде у Панаевых зло посмеялся над героем "Бедных людей", над его манерою разговаривать. Оскорбленный Достоевский перестал бывать в доме Панаевых, а критический отзыв Белинского о "Хозяйке" усугубил разрыв писателя с кружком "Современника". Однако "самолюбие Достоевского, - как замечает Мацкевич, - было сильно уязвлено". Это-то "уязвленное самолюбие" и привело его в конце концов к петрашевцам. "Петрашевцы, - продолжает исследователь, - дорожили Достоевским как единственным выдающимся писателем в своем кругу... Достоевский тоже, может быть, бессознательно стремился чем-нибудь заинтересовать этих людей... Письмо же Белинского как раз и давало ему такую возможность. Сам Достоевский наверняка не был согласен и с содержанием письма Белинского, и с его общей тенденцией".

стр. 231


--------------------------------------------------------------------------------

Итак, выявлена, наконец, истинная причина, приведшая Достоевского в среду петрашевцев, - его "уязвленное самолюбие". Поколебав таким образом утверждение об "идейной связи" Достоевского с петрашевцами, Мацкевич хочет прекратить всякие разговоры о каких-либо радикальных взглядах молодого писателя. Он производит неприметную подмену политического обвинения Достоевского другим. Производится это осторожно, полунамеком, достаточным, впрочем, чтобы сделать сомнительной близость Достоевского с петрашевцами.

"В показаниях Достоевского, - читаем мы у Мацкевича, - встречается фраза, как бы брошенная мимоходом: "Я каюсь, что, быть может, виновен в одном из тех преступлений, что имеются на совести у каждого". О чем тут речь? - задается вопросом автор. И продолжает: "Достоевский всю жизнь вспоминал, что на совести у него - некий тяжкий грех. Заметим, что сказано об этом уже в 1849 году, так что грех этот должен был иметь место в лета его юности. Некоторые считают, что вину эту Достоевский попросту примыслил себе, а затем терзался ею всю жизнь. Я не склонен так думать..."

Как видим, речь идет о том, что душу самого писателя отягощало будто бы преступление из разряда тех, в котором кается Ставрогин на страницах своей "исповеди". Легенда эта давно опровергнута биографами писателя. Однако сей апокрифический вариант еще имеет хождение среди некоторых невзыскательных литераторов, готовых ухватиться за любую сенсационную "подробность" из жизни великого писателя, не давая себе труда проверить, насколько она достоверна.

Мацкевич же вводит этот эпизод в главу о Достоевском и петрашевцах с определенной целью, чтобы окончательно "отмежевать" его от тайного антиправительственного кружка. Он-де пошел на каторгу не за свои убеждения, а чтобы замолить грешки молодости.

Возведя таким образом стену между автором "Бедных людей" и петрашевцами, Мацкевич обращается с решительным словом к своим оппонентам. Таковыми он считает "нынешних комментаторов Достоевского в Советской России". Оказывается, они-то и вносят путаницу, когда пишут, будто Достоевский, читая знаменитое письмо к Гоголю "сердцем был на стороне Белинского". "Из-за этой принципиальной ошибки, - говорит Мацкевич, - и происходит фальшивое, искаженное освещение духовного облика писателя".

Кто на самом деле выставляет Достоевского в "фальшивом освещении" разобраться не трудно. Уместно вспомнить здесь слова одного из самых чутких и тонких "комментаторов Достоевского" - А. Луначарского. "Пытаются представить, - писал он, - близость Достоевского к петрашевцам как явление поверхностное и случайное, а вызванное этим осуждение к смертной казни - как очередную, ни на чем не основанную, бессмысленную юридическую жестокость самодержавия. Однако это дело совсем нестаточное. Надо быть лишенным всякой психологической чуткости и прежде всего не иметь в своем сознании ряда политически звучащих струн, чтобы - даже в случае отсутствия прямых доказательств - усомниться в том, что молодой Достоевский был в стане "взыскующих града", был преисполнен гнева против социальной несправедливости..."

И если в литературной деятельности Достоевского различают обычно два основных периода - до и после каторги, - то это вовсе не прихоть отдельных исследователей. Каторга - это тот рубеж, который делит надвое все творчество Достоевского. После ссылки в его произведениях появляются иные идейно-философские мо-

стр. 232


--------------------------------------------------------------------------------

тивы. В мировоззрении писателя происходит постепенный поворот. На эшафоте стоял молодой литератор, который, по собственным его словам, счел бы тогда "за бесчестье отречься от своих убеждений". Из Сибири Достоевский приехал иным человеком.

Правда, уже по возвращении оттуда, Достоевский создает "Записки из Мертвого дома" - книгу страшной разоблачительной силы, несмотря на все оговорки и недомолвки, которые в ней имеются, - книгу, несомненно принадлежащую той передовой русской литературе, которую справедливо называют "литературой великих вопросов".

И все-таки этот "дом" подорвал силы самого Достоевского. Все чаще в его позднейших романах звучат голоса смирения, отказа от всякой борьбы, появляются фигуры "кротких", наделенных идеями христианской морали. Но и позднейший Достоевский, уже написавший "Бесов" и целый ряд охранительных статей в "Дневнике писателя", весь в противоречиях, потому-то его романы, по меткому замечанию одного немецкого критика, оставляют впечатление "неоконченных споров".

Новые друзья, появившиеся у Достоевского среди высших сановников государства, снисходительно благоволившие к бывшему каторжнику, конечно, никогда полностью не доверяли ему как "своему" человеку. Достоевский был нужен им как реальная сила, которую выгодно было использовать в своих, вполне определенных целях. К писателю снисходили и в то же время не спускали с него глаз: до самой смерти Достоевский оставался под негласным надзором полиции. Чужой и наглый взгляд проникал даже в самую интимную его переписку, что повергало писателя в глухое отчаяние. "Руки отваливаются невольно служить им", - с горечью признавался он.

Нет! Со "своими" такие поступают. А он и не был "своим" до конца жизни. И напрасно Мацкевич умиляется его "дружбе" с великими князьями, находя в этом еще одно подтверждение своей концепции. Напрасно пишет он о трогательном и полном единомыслии, будто бы существовавшем у Достоевского с будущими наследниками престола - Александром III и Николаем II, которые "вдохновлялись его произведениями". Все это было гораздо сложнее, трагичнее.

Автор книги проглядел глубокую духовную драму художника, прошедшего через "Мертвый дом" царской каторги. Проглядел или не захотел увидеть, как прежде не увидел и Достоевского-свободолюбца, поднявшегося на эшафот за свои убеждения. Мацкевичу ссылка Достоевского представляется лишь досадным огорчительным недоразумением, наказанием, которому по нелепому стечению обстоятельств подвергли этого убежденнейшего сторонника монархии. Вот почему основное, что занимает исследователя в разговоре об упомянутом периоде жизни писателя, - рассуждения об евангелие, которое, как известно, Достоевский читал и перечитывал в Сибири неоднократно. Чтение святого писания представляется Мацкевичу особенно многозначительным. Именно оно-то и привело, оказывается, к тому, что Достоевский, бывший до ссылки "второразрядным литератором, учеником Гоголя, после каторги становится писателем гениальным".

Впрочем, к этому положению, высказанному автором, мы еще вернемся.

Выше говорилось об искажении фактов, относящихся к биографии самого Достоевского. Но значительное место в книге отведено литературному окружению писателя, и здесь ряд авторских оценок также нельзя признать справедливыми не только из-за их фактического несоответствия действительному положению вещей. В них

стр. 233


--------------------------------------------------------------------------------

проявляется подчеркнутое, граничащее с оскорбительным пренебрежением неприятие передовой русской литературы, отдельных ее деятелей. Чего стоят, например, такие утверждения Мацкевича о Добролюбове и Чернышевском: "Писать они не умели... Тяжелый, корявый стиль у этих двух мудрецов". Или его же оценка знаменитой книги Чернышевского "Что делать?", на которой воспитывалось не одно поколение передовой, революционно настроенной российской молодежи, как романа "ничтожного во всех отношениях, какого-то образца смешного графоманства..." Или, наконец, попросту абсурдная со всех точек зрения "периодизация" русской литературы XIX века, где во главе последнего (четвертого) периода поставлен "самый выдающийся", по Мацкевичу, мистик-реакционер Дмитрий Мережковский, который под конец жизни, находясь в стане белой эмиграции, договорился до культа итальянского дуче Муссолини, благославлял Гитлера в его походе на Советский Союз.

На все эти измышления Ст. Мацкевича справедливо указывалось в "Литературной газете" от 10 декабря 1958 года. Здесь нет нужды вновь возвращаться к этим побочным "отступлениям" автора, поскольку предмет настоящего разговора - Достоевский и его творчество в оценке Ст. Мацкевича.

Остановимся поэтому подробнее лишь на характеристике Белинского, так как с именем великого русского критика, с его литературными высказываниями и оценками особенно тесно связано творчество Достоевского.

Рассказывая о первых литературных успехах автора "Бедных людей" и упоминая в этой связи имя Белинского, Ст. Мацкевич заявляет, что интересуется им не как теоретиком (т.е. критиком), а прежде всего как человеком. Вначале эта фраза, брошенная мимоходом, вызывает лишь недоумение. Почему бы, казалось, не поговорить о Белинском-критике, тем более в книге о Достоевском? Эту фразу вспоминаешь позднее, в другой главе, которая носит сенсационное название - "Я открываю загадку "Села Степанчикова". В чем же смысл загадки? Остановимся на этом подробнее. Как известно, только что приехавший из Сибири Достоевский возлагал большие надежды на "Село Степанчиково", имея в виду свое возвращение в литературу. Однако публикация романа не принесла писателю ожидаемого успеха: книга прошла незамеченной читателями и критикой. Думается, что Мацкевич прав, объясняя это тем, что "Село Степанчиково" опередило эпоху". Но следует, пожалуй, добавить, что и позднейшая критика не оценила романа по достоинству. О нем говорилось в основном в двух планах: как о блестящем примере пародирования патриархально-проповеднических идей гоголевской "Переписки с друзьями" (самый факт этого пародирования "Выбранных мест" доказан в одной из ранних работ Ю. Тынянова) или же как о вещи неудавшейся, любопытной лишь в том отношении, что она знаменует собой переход от Достоевского "Бедных людей" к Достоевскому "Преступления и наказания".

Надо заметить, однако, что при всей разности суждений о "Селе Степанчикове" вопрос о прямой аналогии между Фомою Опискиным и Гоголем никем из современных наших исследователей не ставился. И это понятно: идея вещи гораздо шире прямой литературной пародии. "Село Степанчиково" имеет вполне самостоятельное художественное значение. Можно поэтому понять огорчение Достоевского, который в письме к брату жаловался, что его роман попросту не понят. В книге, говорил он, "есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет... характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой". Действительно, в образе Опискина, ничтожного приживальщика, который дер-

стр. 234


--------------------------------------------------------------------------------

жит в ухватистом кулачке семейство помещика Ростанева, Достоевский предвосхитил характер, еще не указанный литературой. За ним угадывается целое явление, получившее впоследствии имя "распутинщины"

Мацкевич, справедливо отметив вначале, что современная Достоевскому критика недооценивала произведение, сам, по существу, умаляет его значение, сводя весь разговор к частному вопросу. Трактуя предыдущие высказывания о "Селе Степанчикове" как простые попытки доказать, что это пародия на Гоголя, Мацкевич противопоставляет этой "нелепой теории" свою. Он полагает, что Опискин не кто иной, как Белинский. Это, по его мнению, и является той загадкой "Села Степанчикова", которую ему удалось разгадать.

Доказательств для подобной теории Мацкевич не имеет. Но, как видно, при желании любое свидетельство современника можно повернуть и истолковать так, как "требует" концепция. Таким "подходящим" эпизодом, свидетельствующим якобы о "тирании" и грубости Белинского-человека, оказывается отрывок из "Литературных воспоминаний" И. Панаева. Он и положен автором в основу "открытия".

Панаев рассказывает полуюмористическую историю о некоем профессоре Комарове, преподавателе математики, "пустота и легкомыслие которого, - по словам мемуариста, - превосходили все границы". Он был к тому же страшно назойлив, навязывался в друзья к писателям и особенно донимал этим Белинского. Белинский иногда уступал его натискам, так как Комаров имел неплохую библиотеку. Панаев вспоминает, как однажды застал у него критика, углубленного в свежий номер французского журнала; сам же хозяин молча сидел подле, смотря в окно. Белинский со смехом пояснил Панаеву, что так заинтересовался новинкой, что даже прервал на время своего собеседника.

У Панаева весь рассказ выглядит шуткой. Мацкевич переставляет акценты, и в глазах польского читателя, мало знакомого с русской мемуаристикой, это должно выглядеть как самое серьезное "обвинение" против Белинского, как свидетельство его неимоверного "тиранства" по отношению к окружающим. Теперь уже нетрудно перебросить мостик и к Опискину. "Фома, - пишет Мацкевич, - ставил старых слуг на колени, словно малых детей, так же поступал и Белинский, когда велел профессору молчать и смотреть в окно".

Нетрудно понять, почему Мацкевича заинтересовал прежде всего Белинский как человек. Если бы он заговорил о Белинском как о критике, то понадобилось бы ссылаться на определенные источники, приводить точные цитаты из статей Белинского, в которых проявилась "нетерпимость" его по отношению к писателям-современникам и, в частности, к Достоевскому. А это уже значительно труднее.

Правда, известен резкий отзыв критика о "Хозяйке" Достоевского (кстати, единственный, который Мацкевич хотя бы кратко пересказывает). Но отзыв этот еще не доказательство того, будто Белинский отвергал талант автора "Бедных люден" и "терзал его больше, чем каторга и все остальное на свете". Потому-то, обходя Белинского-критика стороной, Мацкевич отделывается в его адрес одной пренебрежительной фразой, что это, мол, был "человек без таланта". А так как Фома Фомич тоже был бесталанным литератором, то параллель должна напрашиваться у читателя сама собою.

Кстати, возвращаясь к оценке "Хозяйки", следует отметить, что, по Мацкевичу, Белинский попросту не сумел разобраться в повести и потому неверно оценил ее. Достоевский, как видно, был на этот счет другого мнения, если иметь в виду, что в

стр. 235


--------------------------------------------------------------------------------

дальнейшем он не написал ни одной вещи такого рода. Кроме того, на склоне лет писатель с волнением рассказывал о первой своей встрече с Белинским, предсказавшим ему великое будущее. "Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом", - признавался Достоевский, словно подводя итог своим отношениям с великим критиком. В грустной интонации всего рассказа, навеянной свиданием с умирающим Некрасовым, мы улавливаем как бы молчаливый укор рассказчика самому себе за то, что он не всегда справедлив был к Белинскому. Тут и слова нет о каком-либо оскорблении, нанесенном им Достоевскому. Зачем же, спрашивается, понадобилось в таком случае Мацкевичу делать врагами Достоевского и Белинского? Только ли для того, чтобы выдвинуть сенсационную гипотезу о "Селе Степанчикове", или для того, чтобы попросту очернить Белинского? Однако сочинение литературных произведений с единственной целью "вставить" в них едва завуалированные карикатуры и пародии на своих врагов - удел озлобленных бездарностей. Достоевский был выше такого недостойного понимания литературы. И надо очень мало уважать его как художника, чтобы предполагать, будто он способен был "создавать и записывать" пять лет, находясь в Сибири, в ссылке, язвительный памфлет на своего литературного противника, к тому же уже умершего.

В книге Мацкевича заметно стремление оживить фигуру Достоевского, несколько приоткрыть его с житейской, человеческой стороны, рассказать о его интересах и склонностях, слабостях и недостатках. Против такого подхода, в принципе, трудно что-нибудь возразить. Напротив. Польский читатель наверняка сумеет лучше понять Достоевского "живого, а не мумию", а значит, и его творчество и эпоху, в которую он жил и творил. Ведь подчас и нашим даже весьма обстоятельным и добротным монографиям о русских классиках заметно вредит то, что писатель в них предстает слишком обособленным, отгороженным своими, чисто литературными интересами от живой действительности. Все его субъективные, житейские, человеческие побуждения попросту не принимаются во внимание.

Но одно дело, когда мемуарно-эпистолярный материал привлекается исследователем ради главного, ради того, чтобы полнее, ярче предстал перед читателем облик писателя. Если же эта главная путеводная мысль утрачена, если обращение к мемуарам превращается в своего рода самоцель, то автор монографии невольно может оказаться в плену житейских мелочей, а фигура в халате и домашних туфлях заслонит от читателя человека искусства.

Когда, например, польский журнал "Przekroj" подробнейшим образом описывает любовные похождения какого-нибудь разочарованного, пресыщенного жизнью монарха, который срывает случайные цветы удовольствия во время своих странствий по белу свету, или интимную жизнь новой западной кинозвезды, претендующей на звание очередной "секс-бомбы", то здесь уровень рассказа обусловлен, разумеется, самими объектами изображения. Но когда в подобном же "ключе" повествуется о писателе, обогатившем мировую литературу гениальными художественными созданиями, когда непомерно размазываются его страсть к рулетке или отношения с "роковой" женщиной Апполинарией Сусловой, мы вправе упрекнуть Мацкевича по меньшей мере в том, что это еще далеко не вся правда о Достоевском. Здесь вместо "приближения" к читателю облик Достоевского явно "снижен" до обывательского, мещанского понимания жизни литератора.

стр. 236


--------------------------------------------------------------------------------

Впрочем, как видно, Достоевский-писатель меньше всего интересует автора книги. Даже там, где Мацкевич переходит к непосредственному анализу его произведений, анализ этот, по существу, сводится к односторонней их адаптации. Рассуждая о том или ином романе Достоевского, Мацкевич стремится повернуть весь разговор таким образом, чтобы лишь "дополнить" уже начертанный им ранее портрет писателя-монархиста до мозга костей и религиозного фанатика. Художник-реалист, строго судящий современное ему общество, старательно обходится даже при оценке самых значительных произведений.

Вот, например, глава, целиком посвященная разбору крупнейшего романа Достоевского - "Преступление и наказание". Выше уже упоминались слова Мацкевича о том, что чтение евангелия на каторге будто бы помогло Достоевскому совершенствоваться как писателю. Эта мысль непосредственно относится к "Преступлению и наказанию". Хотя Мацкевич и называет роман шедевром мировой литературы, основание для этого он находит в религиозной, евангельской его подоплеке. По Мацкевичу, если раньше Достоевский был только русским писателем, то теперь он сделался "писателем с мировым именем, так как проблематика его романа - это проблематика евангелия". "Придавая "Преступлению и наказанию" форму бульварного романа, - пишет Мацкевич, - Достоевский лишь формой соприкасается со своим временем, с XIX веком. Концепцией, тематикой, сущностью своего творения он уходит в космические пространства и дали, становится лицом к лицу с библией, евангелием, богом".

И все это говорится о художнике, который идею, мысль будущей книги всегда выхватывал из гущи жизни, из сутолоки дня, любил подчеркивать, что в отличие от других своих собратьев по перу он вечно "одержим тоской по текущему". Именно эта особенность Достоевского-писателя и дала право Ст. Цвейгу сказать, что в его романах в "тусклой обыденности разыгрываются... величайшие трагедии эпохи". Только в такой живой связи с эпохой и может быть понят этот художник и его произведения, особенно такое, как "Преступление и наказание".

Да, Достоевский затрагивает здесь одну из извечных проблем, но говорит об этом не голосом христианского проповедника. Перед нами не "комментатор святого писания", как именует Достоевского Мацкевич, а писатель, потрясенный противоречиями эпохи, писатель, который пытается глубоко проникнуть в души своих героев, понять их поступки, увидеть те причины, что понуждают их на отчаянные шаги, тяжелые жертвы, преступления.

Самим ходом романа Достоевский осуждает страшный индивидуалистический "бунт" своего героя против общества. Раскольников идет и "показывает" на себя, потому что не может больше жить убийцей среди людей, не может вынести своей "разомкнутости и разъединенности с человечеством", как объяснял сам писатель поступок своего героя. Раскольников, таким образом, не может на самом деле стать "сильной личностью", возвыситься над остальными. И в этом развенчании индивидуализма - гуманистическая идея романа.

По Мацкевичу же, проблематика романа сводится к тому, что Раскольников, совершив преступление, не в силах преодолеть "некоего заколдованного круга, как бы сотворенного хохочущими средневековыми дьяволами. Или, - как поясняет автор свою мысль подробнее, - "заповедь - "не убий!" восторжествовала. Испытание людской воли в столкновении с извечным моральным принципом окончилось торжеством морали".

стр. 237


--------------------------------------------------------------------------------

Изъяв "Преступление и наказание" из эпохи, породившей этот роман, Мацкевич обеднил, упростил весь его художественно-философский строй. За пределами его внимания осталась и семья Мармеладовых, и Дуня, и все представители другого лагеря - "люди дела, аферы" - Лужин, Свидригайлов, старуха-процентщица. Одним словом, все то, что расширяло рамки романа, что связывало его с действительностью, как корни связывают дерево с почвой. И если в живой связи с этим окружением читатель может понять поступок Раскольникова, то после адаптации романа, произведенной Мацкевичем, его вниманию действительно предлагается лишь некая евангельская притча об убийце.

Вот, собственно, и все, что Мацкевич счел необходимым сообщить о "Преступлении и наказании" - книге, которую сам он называет произведением "потрясающего реализма", "наилучшим среди шедевров Достоевского". Подобные слова - только пышный фасад. Дальше следуют утверждения, попросту опровергающие многие из первоначальных авторских эпитетов.

Таким образом, в книге Мацкевича подбор фактического материала и трактовка творчества Достоевского крайне тенденциозны. Тенденциозность же эта приводит к тому, что искаженным оказывается не только облик писателя, но и идейно-философский смысл его творчества.

стр. 238