Андрей Онуфриевич Бембель - один из ведущих белорусских скульпторов советского периода, народный художник БССР. Поколение, к которому принадлежит Андрей Бембель, в буквальном смысле создало лицо новой эпохи, придало этому лицу определенное выражение. Облик городов, в которых выросли все мы и в которых сейчас живет многомиллионное население бывшего СССР, в огромной степени сформирован именно этой генерацией художников и архитекторов. Эти энергичные, талантливые, в большинстве своем преданные коммунистической идеологии и в большинстве совсем молодые люди прошли жесткий отбор на предмет чистоты рабоче-крестьянского происхождения, но при этом успели поучиться у старорежимной профессуры, прежде чем стали учить сами. Образцом их созидательных устремлений является, в частности, Минск - столица Белорусской Советской Социалистической Республики, одной из пятнадцати республик СССР. Помимо своего вклада в отечественное искусство, Андрей Бембель многое сделал для развития высшего художественного образования в Беларуси и активизации художественной жизни в целом. Трижды А. О. Бембель возглавлял Белорусский союз художников (избирался в 1952, 1954 и 1982 гг.).

 

Андрей Бембель - студент Академии художеств. Ленинград. 1929.

Черновик официальной приветственной речи (возможно, от руководства Союза художников БССР) к 50-летию А. О. Бембеля (1955). Из семейного архива.

Товарищи!

Сегодня мы торжественно отмечаем пятидесятилетие со дня рождения и двадцатипятилетие творческой и общественной деятельности нашего друга, Народного художника Белоруссии скульптора Андрея Онуфриевича Бембеля.

В ряду белорусских скульпторов, положивших начало развитию профессиональной скульптуры в Белоруссии, Андрей Онуфриевич занимает одно из самых видных мест.

Возникновение и развитие профессиональной скульптуры в республике органически связано с победой Великой Октябрьской Социалистической революции.

Ленинско-сталинская национальная политика обусловила расцвет культуры народов Советского Союза и взрастила ее народные таланты.

Ленинский план монументальной пропаганды и последовательные указания партии определили высокую общественную роль искусства в построении коммунистического общества, призвав художников на службу народу.

Творческая жизнь юбиляра - Андрея Онуфриевича Бембеля - как художника-коммуниста и как общественника-гражданина целиком принадлежит народу. Его творческие принципы вытекают из глубокого понимания задач советской скульптуры и метода социалистического реализма.

С присущей Андрею Онуфриевичу страстностью он правдиво и взволнованно раскрывает богатство и красоту духовного мира советского человека, прославляя его боевые и трудовые подвиги.

Вся творческая и общественная деятельность Бембеля тесно связана со становлением и развитием изобразительного искусства Белоруссии. Андрей Онуфриевич Бембель родился 30 октября 1905 года в г. Велиже бывшей Витебской губернии, ныне Смоленской области, в семье мелкого служащего. Отец его, Онуфрий Емельянович Бембель, служил в уездном казначействе бухгалтером. Мать, Стефанида Дмитриевна, занималась домашним хозяйством.

Бембель начал учиться в 2-х классной школе, позже преобразованной в школу 2-й ступени, которую окончил в 1922 году. С 1919 года по 1922 г. посещал городскую художественную школу, где обучался лепке и рисованию у скульптора М. А. Керзина и художников В. В. Волкова и М. Г. Энде.

стр. 24

--------------------------------------------------------------------------------

 

Минск, ул. Беломорская, 42

"...Барельефы в Доме Правительства получили высокую оценку. В Совнаркоме решили закрепить молодого скульптора в Белоруссии. Создать ему условия. Принято постановление построить дом: мастерскую с квартирой. ...В месте будущего центра, т.к. Минск решено перепланировать. Бедные архитекторы! Бедные градостроители! Как перепланировать городишко жалкий, мещанский, выстроившийся так слепо? Только разрушив дотла с его узкими улочками и жалкими домами. Что за квартиры в самом центре, что за трущобы! Но не взорвешь же эти катакомбы! И вот решили выстроить новый центр на месте деревянной окраины, а старый оставить, как будущую окраину. На месте будущего центра уже есть круглая площадь Академии наук. Вблизи Академии нам отвели участок. Началась стройка. Она тянулась три года. ...Ширь, высота. 5 печей! Во что же обойдется отопление? Но Андрей об этом не думал, а еще меньше сам архитектор - наш друг, молодой Александр Петрович Воинов. До него был исполнен проект Маклецовой. Уютный, жилой коттедж. Но предпочли проект Воинова".

Уже в школьные годы будущий скульптор в свободное от учебы время выполняет общественную работу по оформлению профсоюзных и комсомольских клубов.

В 1924 г. А. Бембель поступил в Витебский художественный техникум на второй курс, продолжая обучение у М. А. Керзина.

По окончании техникума А. Бембель поступает в Ленинградский художественный институт. Там учителями его были: Р. Р. Бах, В. Л. Симонов, В. В. Лишев и М. Г. Манизер.

В институте под влиянием педагогов-реалистов формируется творческий метод молодого скульптора, на который оказал особо благоприятное воздействие М. Г. Манизер.

Андрей Онуфриевич принадлежал к числу самых активных студентов-поборников реализма в скульптуре, горячо выступавших против распространенных в то время в стенах института формалистических увлечений. Серьезность взглядов Бембеля на искусство подтверждается выбором реалистического пути, так как это

"...июль 1944 года

Итак, дом освобожден и снова заселен. Приезжают художники косяками, и все - к нам. Их квартиры почти все погорели. Здесь Лешенька Глебов, здесь Ахремчик, здесь и незнакомые мне люди. К нам забрел даже Тарасиков, и вообще, легче вспомнить, кто у нас не жил. Ахремчик - председатель союза [художников] - выдал мне штук тридцать "простыней" из серой мешковины. После стирки они стали мягкими. Остальные принадлежности для сна - шинели. И еще большой ковер на полу. Я посоветовала Ивану Осиповичу [Ахремчику] перекочевать к Волковым: там ведь свободный диван, удобнее. И он послушался. Но на другой день он снова мостил свою шинель у меня на полу.

- Почему? - Знаете, у вас лучше. Не нужен мне тот диван. У вас на полу лучше.

По-моему тоже - у меня лучше, чем где бы то ни было. У меня было очень хорошо, дружно, радостно. Ели из общего котла. Я с радостью готовила, мне помогали. Вот только стирки было много. Появилась тьма блох. И я почти каждый день стирала простыни. Хоть и с мылом, но было трудно. И было стыдно. Но Александр Петрович [Воинов] меня успокоил. Он ночевал на даче у Пономаренко - там тоже самое, даже много хуже. Сейчас по всей республике нашествие блох. Александр Петрович был теперь начальником архитектурного управления".

Из воспоминаний О. А. Бембель-Дедок.

стр. 25

--------------------------------------------------------------------------------

была пора большого увлечения псевдореволюционными лозунгами формализма.

Будучи студентом института, А. Бембель выполнил в фарфоре скульптурную группу "Октябрь", которая впоследствии была представлена на Всесоюзной выставке "Художники РСФСР за 15 лет". Это была первая работа скульптора, обнародованная на профессиональной выставке.

Композиция "Октябрь" представляла собой компактную группу восставшего пролетариата Питера: рабочего, работницу, матроса с "Авроры" и солдата, сплотившихся вокруг развевающегося революционного знамени.

По замыслу автора композиционное решение четырех фигур в едином куске материала должно было олицетворять монолитность сил революции. Группа отличалась реалистичностью трактовки формы и динамикой композиционного решения. Первой своей работой скульптор заявил о себе как о художнике, стремящемся к композиционному решению темы. Эта его черта ярко выражена во всем последующем творчестве.

Окончив в 1931 г. институт, А. Бембель направляется в г. Гомель. Здесь он организовал школу ИЗО для рабочей молодежи при Гомельском Горсовете, преподавал в ней и одновременно вел творческую работу.

Приехав работать в Белоруссию, Андрей Онуфриевич активно включается в общественную жизнь коллектива белорусских художников. В 1932 году он избирается членом первого Правления Союза Советских художников. Впоследствии он дважды избирался председателем Правления Союза.

1932 год был завершающим годом Первого Пятилетнего плана хозяйственной и экономической жизни страны. Развернувшееся по всей стране грандиозное строительство новых зданий и городских ансамблей открыло перед скульпторами широкие возможности работы над монументальными произведениями.

Постановление ЦК Коммунистической партии от 23 апреля 1932 г. о переустройстве творческих организаций, указанный партией творческий метод социалистического реализма способствовали творческому и идейному росту художников.

В Минске сооружается ряд административных и общественных зданий. Перед скульпторами Белоруссии встала сложная, ответственная и трудная задача создания монументальных и монументально-декоративных произведений, идейно обогащающих и украшающих архитектуру новых сооружений: Дома Правительства, Дома Красной Армии, Дома пионеров, Театра оперы и балета и др.

Способности к решению больших композиционных замыслов сказались с первых же шагов деятельности Бембеля как скульптора в Белоруссии. Представленный им на Всесоюзный конкурс проект горельефа для кулуаров зала съездов Дома Правительства в Минске на тему

 

Герой Советского Союза Н. Ф. Гастелло. Бронза, гранит. 155 х 120 х 90. 1943.

"...Целыми днями бредут через деревню измученные, голодные люди. Это остатки солдатских групп. Истерзанные, все они говорят об измене, предательстве, о полной неподготовленности к войне. Один за другим приходят из Минска к своим семьям дачники.

А Андрея все нет. Дни идут, а его все нет. Минск разбит, разрушен, сожжен. И вот хозяйка зовет меня. Она указывает на горизонт. Черный столб далеко-далеко подымается в небо и, дойдя до середины, растекается в форме гриба. Это Минск! Это все. Теперь уже ждать нечего. Кто не пришел, тот уже не придет...

И все-таки Андрей пришел. На четвертый день он пришел полуживой и почти не мог говорить. Несколько жестов. Отчаяние и безнадежность. И, как только вечером застрекотали немецкие самолеты, он схватил Клару, а мне велел хватать Олега и повел нас в овраг. В кустах мы просидели ночь, но никто деревню бомбить не стал. Однако, и хозяева вслед за нами ушли в овраг".

"...Раз в Теребутах, почти месяц спустя [после начала войны], вышла из лесу советская воинская часть. Они расположились в нашем лесочке. Измотанные и голодные, они были в полной форме, сохраняли строгую дисциплину. Суровый майор, молоденькие лейтенанты. Варили на куски разрезанную корову. У них был даже хлеб. Я пригласила на нашу веранду командиров и целый день варила им

стр. 26

--------------------------------------------------------------------------------

кофе. Бойцы спали под воющими самолетами, я боялась, что их заметят, начнут бомбить.

Командиры рассказали, что вчера они приняли бой с немецкими частями. Майор был ранен, двух бойцов потеряли. Уходя, оставили нам много мяса. [...] Хозяйка сложила в бочечку мясо и закопала его для сохранности под холодной крыницей. Где-то они сейчас? Удалось ли им пробиться к своим? Может быть, лишь для того, чтоб под этой Вязьмой снова попасть в руки немцев? Нет, они не сдадутся. Эти молоденькие лейтенанты, которые по-детски рассказывали, как прямо из военного училища они попали в бой".

"...Как описать, что было в душе? Боль, горечь... Все это общие слова. Больше всего я не верила в то, что происходит. Это кто-то подшутил. Сделал так, что мы попали в мир фантастики. И вот ходят и ездят немцы на нашей даче. Вокзал украсили красным флагом с черной свастикой. И все фасады, заборы".

Из воспоминаний О. А. Бембель-Дедок.

 

Эскиз монумента Победы в Минске.

 

"Борьба пролетариата в прошлом и настоящем" был принят для исполнения как лучший.

Пригласив в соавторство (по исполнению проекта) скульптора В. Н. Риттера, несмотря на крайне сжатые сроки, Бембель успешно справился со своей задачей. Горельеф-фриз представляет собой показ отдельных исторических событий в нескольких композиционных звеньях, объединенных одной идеей. Выразительность каждой отдельной композиции, четкая социальная характеристика персонажей - все это требовало больших творческих усилий. Среди сюжетов особого внимания в композиционном и пластическом решении заслуживают фризы: "Заговор Бабефа", "1848 год", "Парижская коммуна", "Восстание в колониях", "Революционный Китай".

Особенно завершенной формы и содержания А. Бембель достиг в горельефе "Строители социализма в нашей стране" в зале съездов Дома Правительства в Минске. Прекрасно и с большим мастерством выполненный в рельефе пятиметровый медальон И. В. Сталина и на фоне торжественного ритма знамен 3-х метровые фигуры строителей социализма, советские люди: рабочие, колхозники, советские воины, деятели науки и культуры. С большим тактом вкомпонованы в горельеф атрибуты промышленной, сельскохозяйственной и военной техники, не заслоняющие главного - образов людей.

Горельеф органично входит в общий архитектурный ансамбль зала и, завершая его, придает высокую торжественность. В решении этой большой и сложной работы, а также в решении последующих монументальных произведений скульптора большую роль сыграло творческое содружество с архитекторами И. Г. Лангбардом, А. П. Воиновым и, впоследствии, с Г. В. Заборским, а также изучение скульптором элементов архитектуры и вопросов синтеза скульптуры и архитектуры.

Создание горельефов для Дома Правительства явилось новым вкладом в советскую скульптуру и определило творческое лицо А. Бембеля как скульптора монументального плана. Продолжением развития скульптора в этом жанре явились его работы - памятники В. И. Ленину для г. Полоцка (1936) и Слуцка (1938). В памятниках автор остался верен себе и решил их в развернутом тематическом плане. Кроме основной фигуры В. И. Ленина А. Бембель в полоцком памятнике вводит в композицию две фигуры рабочего-красногвардейца и пограничника, на цоколь - барельеф на тему "Октябрь в Белоруссии". На постаменте памятника для г. Слуцка - горельеф "Отправление частей Красной Армии на белопольский фронт".

В эти годы Бембель вел работы по скульптурному оформлению зданий: Окружного дома офицеров, Дома ЦК партии Белоруссии, Театра оперы и балета и др. Эта большая работа была высоко оцене-

стр. 27

--------------------------------------------------------------------------------

стр. 28

--------------------------------------------------------------------------------

стр. 29

--------------------------------------------------------------------------------

 

А. О. Бембель. Барельеф "9 мая 1945 года" на цоколе монумента-обелиска на площади Победы в Минске.

"...3 июля 1944 года

Мы знали, что в город вступают танки. Они входили в Минск без боев. Улица полна была народу. Танки засыпались цветами. На них стояли во весь рост танкисты и размахивали букетами. Люди тянулись к ним, танки останавливались, начинались расспросы. Это совсем не похоже было на войну. Но вдруг низко-низко пролетел самолет и началось смятение".

"...6 июля 1944 года

Пришли мои лагерники, они уже нашли себе жилье, пришли меня поблагодарить. Принесли водку, консервы, немного хлеба.

Сели за стол, подняли рюмки. В кухне завизжала Клара. Я вышла. В проеме раскрытой двери стоял Андрей: коренастый, в военной форме, с погонами, в пилотке, с орденом. В левой руке он держал чемодан, правой рукой за него уцепился Мук, на шее висела и визжала Клара.

А я... Я потеряла дар двигаться, застыла вся, только струя воздуха входила в грудь.

Вошли в комнату, Андрея смутила компания, он заговорил:

- Я ненадолго, я только посмотрю на своих детей.

Гости приветствовали хозяина, поздравили нас, деликатно ушли.

- Я пришел бы еще 3-го, я шел вместе с фронтом, очень спешил. Но пришлось всю дорогу брать в плен фрицев. Они очень боятся партизан и, как увидят военного, толпами бросаются сдаваться в плен. Приходилось всю дорогу препровождать их в воинские части.

А бедный Мук теребил чемодан. Андрей открыл его и - боже мой - что мы там увидели! Сахар в большом пакете и сахарный песок! Масло - килограмма два! Сыр голландский с красной коркой! Конфеты - "Мишки" и всякие шоколадные тоже в большом пакете, икра красная, кульки с печеньем, множество банок свиной тушенки, и еще всякие мясные продукты. Совершенная сказка, сон, но я думала: "А хлеб? Не вижу хлеба. И у нас - ни корочки". Опорожнив чемодан, Андрей взялся за рюкзак. Стал вынимать буханки хлеба, мешки с рисом, еще сахар, еще масло, еще конфеты - и начался пир. Дети так ели, что я приходила в ужас. Сахар в чай Клара сыпала до половины стакана. Я пробовала не давать, но Андрей меня остановил: "Пусть, все у нас всегда будет, каждый месяц мы будем получать паек, пусть едят, сколько хотят".

...Встреча с сыном произошла так. Андрей подходил к дому со своим чемоданом и увидел мальчика, в котором заподозрил своего сына.

стр. 30

--------------------------------------------------------------------------------

- Мальчик, ты здесь живешь? - Да. - А где твоя мама? - Дома.

- Как тебя зовут? - Алик. А ты кто? Красноармеец? А что у тебя в чемодане?

И тут же вцепился в чемодан. Так вместе они и вошли в дом.

...Андрей рассказывал обо всем, что с ним было с тех пор, как мы расстались. Как удалось им попасть на попутную дрезину и проскочить под обстрелом. Как потом наш патруль задержал его и, прочтя паспорт, сказал: "Ага, имя и отчество подделал, а фамилию не успел!". И повели его расстреливать. Ведут, а навстречу - знакомый генерал. Он спросил в чем дело, Андрей объяснил: "Да вот, твои хлопцы ведут меня расстреливать". Генерал рассердился очень, отругал "хлопцев". Впрочем, быть может, это был и не генерал, а полковник".

на Коммунистической партией и Правительством БССР. Президиум Верховного Совета БССР наградил его двумя Почетными грамотами, а в 1938 году ему было присвоено звание Заслуженного деятеля искусств БССР.

В 1938 году скульпторы Белоруссии привлекаются к выполнению работ по скульптурному оформлению Белорусского павильона Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Андрей Онуфриевич Бембель создает монументально-декоративный барельеф "Советская Белоруссия - форпост СССР", в котором находит художественное воплощение символический образ Белорусской Советской Социалистической Республики, стоящей на страже западных границ СССР.

Знаменательная дата 20-летия белорусской государственности (1940 г.) была отмечена в культурной жизни страны организацией декады белорусского искусства и литературы в Москве и устройством республиканской художественной выставки на тему "Ленин и Сталин - организаторы белорусской государственности" в Минске. Этому событию А. Бембель посвящает свою работу на тему крупнейшего исторического момента в жизни белорусского народа - воссоединению Западной Белоруссии. Он делает барельеф "Вход частей Красной Армии в Белосток": с восторгом встречает население Белостока героическую Красную Армию-освободительницу, ее мужественных отважных воинов, полных глубокого чувства человечности.

Композиция барельефа задумана и выполнена как станковая скульптура в мраморе. Работа погибла во время войны.

В 1940 - 1941 гг. Андрей Онуфриевич работает над большим барельефом для фасада здания ЦК партии Белоруссии "Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин". Работа им была уже завершена и готова к установке. К сожалению, и этот барельеф погиб в мастерской во время оккупации города немецко-фашистскими захватчиками.

Суровые годы войны не остановили развития советской культуры. В бессмертных подвигах воинов Советской Армии и партизан, в героическом, самоотверженном труде тыла проявилась недосягаемая высота морального духа советского народа, его высокий патриотизм. Гражданский долг советского художника потребовал от них художественного воплощения этих благородных качеств советских людей.

24 июня 1941 г. Андрей Онуфриевич был мобилизован в ряды Советской Армии. В августе 1941 г. его направляют в краткосрочную Военную инженерную школу в г. Ростов-Ярославский. По окончании школы он был направлен преподавателем специальных курсов младших лейтенантов инженерных войск. До конца 1943 г. А. Бембель был заместителем командира роты в 6-м отдельном инженерном полку. В конце 1943 года А. Бембель был отозван в распоряжение Белорусского штаба партизанского движения. 6-го

 

 

 

стр. 31

--------------------------------------------------------------------------------

июля 1944 года с группой этого штаба возвратился в Минск.

Находясь в партизанском штабе, Андрей Онуфриевич при малейшей возможности продолжал творческую работу. В суровой обстановке войны он особенно глубоко ощутил величие подвига Н. Гастелло. Под этим живым, непосредственным впечатлением скульптор создает глубоко волнующий, величественный и в то же время жизненно-правдивый образ Героя, прославляя в нем подвиг советского воина.

В ограниченных возможностях поясного портрета скульптор сумел развернуть яркий рассказ о мужественном подвиге славного сына белорусского народа. Этот замысел скульптор осуществил путем отхода от обычно принятого портрета-бюста. Динамичность всего решения, характер манеры лепки и оригинальный замысел способствуют правильному раскрытию образа самоотверженного патриота. По богатству содержания, по большой внутренней правде решения и мастерству этот портрет является ценным вкладом в советскую портретную скульптуру. Авторское повторение в бронзе портрета Н. Гастелло находится в Бухаресте в Национальной румынской галерее.

Все произведения А. Бембеля, посвященные темам Великой Отечественной войны, как то: "Константин Заслонов", "За Советскую Родину", "Александр Матросов" (1946 - 1949 гг.) овеяны суровым дыханием войны, исполнены героического пафоса. Мужественные, волевые образы героев будут служить поколениям примером самоотверженного служения Родине.

В эти же годы скульптор исполняет целый ряд крупных произведений: бюст В. И. Ленина и барельеф "1941 год" для Музея Великой Отечественной войны; барельеф "В. И. Ленин" для зала пленумов ЦК КПБ, статую В. И. Ленина для Государственной публичной библиотеки БССР (1948), скульптуру "Клятва Сталину".

В 1949 году Андрей Онуфриевич задумал и осуществил в проекте многофигурную монументально-декоративную группу "Слава труду" для парапета минского универмага. К сожалению, группа не была осуществлена в натуре, несмотря на высокую оценку архитектурно-художественной общественности города. Проект ее был показан широкому зрителю на индивидуальной выставке юбиляра.

Годы второй послевоенной пятилетки (1950 - 1954 гг.) отмечены особым подъемом в творческой жизни белорусских скульпторов: они выполняют всесоюзные заказы по скульптурному оформлению Московского государственного университета и Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Для университета белорусским скульпторам поручается создать ряд монументальных памятников - статуи великих русских ученых. Андрей Онуфриевич исполняет статую Д. И. Менделеева. В величественной статуе-памятнике гениальному ученому скульптор сумел пере-

 

"...7 июля 1969 года

Закончились наши большие праздники. Двадцать пять лет освобождения Белоруссии от фашистов. Двадцать пять лет!

В годы оккупации я мечтала дожить до освобождения, выжить, сохранить близких и прожить еще лет десять без бомбежек, без гестапо, иметь досыта хлеба. Прошло двадцать пять. Был не только хлеб, а изобилие продуктов. Семья собралась. Надо радоваться. И я радовалась, особенно 3 и 6 июля.

стр. 32

--------------------------------------------------------------------------------

А вот в этом году день освобождения был полон печали. Так уж его отпраздновала страна. Все передачи, все выступления были наполовину посвящены погибшим. Веселой была только передача об открытии Кургана Славы. И мне смотреть ее было радостно, ведь это работа Андрея. Два года он трудился над ней со своими архитекторами. Два года здесь было шумно, весело, шли бурные споры. Ни отдыха. Ни срока. Летом выехал отдыхать (в прошлом году), и два раза его вызывали назад телеграммами.

И вот труд закончен, смонтирован в сложных условиях. Шли дожди, цемент монтировался сырой, краска смывалась. Андрей говорит: "Огромные краны поднимают кольцо, а ему надо было еще сохнуть дней семь. И вот думаю: поставят или рухнет? И стою под ним, думаю, уж все равно: упадет, так прямо на мою голову". Но все обошлось. Второго числа Андрей повез меня посмотреть. Курган великолепен! Я видела проекты со дня зарождения, все представляла, и Алик хвалил, очень хвалил. Но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания. Меня "потрясло", как сказал бы Алик. Великолепно выбрано место, холм господствует над местностью, гармонично вписан в пейзаж, пропорции продуманы отлично, он весь зеленый, величественный...".

Из воспоминаний О. А. Бембель-Дедок.

 

Курган Славы. Памятник Советской Армии - освободительнице Белоруссии. 1969. Бетон, нержавеющая сталь, золотистая смальта. Высота 75 м. 21-й км шоссе Минск - Москва. Автор и руководитель проекта А. О. Бембель. Архитектор О. А. Стахович.

дать главное - образ Менделеева - колосса науки. Внешне величественная спокойная фигура ученого несет в себе большую внутреннюю напряженность мысли. Эта работа, как и "Гастелло", показала, что Андрей Онуфриевич владеет не только мастерством монументально-декоративных решений, но и является мастером монументального портрета.

Замечательной чертой Андрея Онуфриевича является то, что он - противник шаблона. В каждой отдельной теме он ищет новые решения и новые формы, соответствующие содержанию темы.

В 1952 году А. Бембель совместно со скульпторами З. Азгуром, А. Глебовым и С. Селихановым участвует в создании монумента И. В. Сталину (г. Минск).

Глубоко любя образ великого Ленина, скульптор Бембель периодически возвращается к нему, стараясь создать жизненно правдивый, во всей его неповторимой обаятельности, образ величайшего из людей - образ Ленина-вождя.

А. О. Бембель изучает все лучшее, что создано о Ленине в советском искусстве, и, особенно глубоко - творения крупнейшего советского скульптора - Н. А. Андреева, которому суждено было запечатлеть в пластике жизненно наблюденный, правдивый образ великого вождя. Для осуществления своего замысла скульптор приходит к композиционно-развернутому

стр. 33

--------------------------------------------------------------------------------

 

Вход в мемориальный комплекс "Брестская крепость-герой"

решению портрета, изобразив В. И. Ленина в пламени знамен, обращенного к народу.

Самыми значительными произведениями, созданными А. О. Бембелем за последние годы, являются: семиметровая статуя "Родина", увенчивающая павильон БССР на ВСХВ и барельеф "9 мая 1945 года" на цоколе монумента-обелиска на Круглой площади в Минске.

В статуе "Родина" прекрасно найден художественный образ женщины со снопом пшеницы и венком в протянутой вперед руке, олицетворяющей собой Белоруссию. Величественная красота статуи, строгая и плавная гармония линий силуэта органически вливают статую в ее воздушный фон и гармонически вводят ее в архитектурно-скульптурный ансамбль выставки.

Общенародность идеи, ясность, сила и простота ее выражения, реалистическая трактовка образа, с учетом размещения скульптуры в условиях соответствующих ее содержанию, все отвечает требованиям монументальной скульптуры. Это произведение получило широкое общественное признание на страницах всесоюзной печати.

В нем нашло свое выражение подлинное единство содержания и формы, как и все творчество Андрея Онуфриевича, отвечает задаче быть национальным по форме и социалистическим по содержанию.

Монументальный многофигурный барельеф на цоколе обелиска развертывает перед нами великое историческое событие в жизни белорусского народа - торжественную встречу с воинами-победителями.

Здесь в синтетически обобщенных образах советских воинов нашли свое воплощение высокие гражданские черты мужества, отваги, героизма, беззаветной преданности Родине. Победно развевающееся знамя вносит торжественность, подчеркивая в то же время значительность этого исторического события. Барельеф исполнен героического пафоса. Построенный в нескольких планах, с глубинным пространством, барельеф отличается законченностью пластической формы.

В 1955 году Андрей Онуфриевич задумал большую композицию "Люди колхозного села". В поисках типических черт, собирательного образа советского человека труда, с его психологическим богатством и глубиной, Андрей Онуфриевич предпринял творческую поездку по республике, где исполнил ряд портретов белорусских тружеников города и деревни. Среди них - портреты комбайнера Анастасии Мазуренко, машиниста Шалыгина, студентки Э. Воропаевой, заслуженного учителя БССР И. В. Писарчика, заслуженного врача БССР С. О. Лиоранцевича, а также вылепил в это время портреты заслуженного артиста БССР Э. П. Шапко, народного артиста СССР П. С. Молчанова.

Портреты Андрея Онуфриевича отличаются остротой индивидуальной характеристики, новизной и оригинальностью композиции, многие из них насыщены подлинной лиричностью.

Свой богатый творческий опыт, верность славным традициям отечественного искусства Андрей Онуфриевич передает молодому поколению скульпторов. С 1948 года до настоящего времени он ведет преподавательскую работу в художественных учебных заведениях Минска.

В 1944, 1950 и 1955 гг. Союзным Правительством за свою работу Андрей Онуфриевич награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом "Знак Почета" и медалями. В 1955 году ему было присвоено звание Народного художника БССР. В 1953 - 1955 гг. он дважды был избран депутатом Минского Городского совета депутатов трудящихся.

В настоящее время наш юбиляр полон творческих сил и энергии. Сейчас в своей мастерской Андрей Онуфриевич работает над фигурой великого польского поэта Адама Мицкевича. Автор трактует своего героя в момент поэтического вдохновения и то, что уже сделано скульптором, овеяно подлинным лиризмом.

Глубокое понимание задач искусства социалистического реализма, его высокой общественной роли, неутомимость творческой мысли скульптора, сыновья любовь к своему народу, горячее сердце художника помогают Андрею Онуфриевичу создавать произведения, воспитывающие в народных массах чувство советского патриотизма и высокой гражданственности. Творчество Андрея Онуфриевича подлинно народно. Его творения войдут ценным вкладом в сокровищницу белорусского изобразительного искусства, в сокровищницу белорусской советской культуры.

стр. 34

--------------------------------------------------------------------------------

 

Воспоминания Ольги Анатольевны Дедок (1906 - 1974), первой жены А. О. Бембеля (1905 - 1986), народного художника БССР, выходят в этом году отдельной книгой в издательстве "Пропилеи" к 100-летию со дня рождения скульптора. Литературный портрет художника написан близким ему человеком, любящей женщиной, верным товарищем и коллегой (Ольга Дедок окончила скульптурный факультет Академии художеств вместе с Андреем Бембелем).

В целом советская эпоха небогата на приватные литературные свидетельства мемуарного характера, особенно касающиеся периода 1920 - 1940 годов. Самоцензура, пожалуй, в большей степени, чем цензура внешняя препятствовала устным и, тем более, письменным личным откровениям. Мы знаем многое о произведениях художников-фаворитов сталинской эпохи, и на удивление мало - об их частной жизни. Тем интереснее взгляд изнутри той социальной группы, которую уже в 1930-е годы можно было определить как новую художественную элиту новой страны. К ней принадлежала и Ольга Дедок, в чьей личности и судьбе проступают черты целого поколения. Герои воспоминаний О. А. Дедок (а это и маститые, и только начинающие свой карьерный взлет деятели культуры и искусства 1920 - 1940 годов - М. Манизер, А. Матвеев, М. Керзин, В. Лишев, З. Азгур, А. Глебов и многие другие) не только участвуют в грандиозных проектах монументальной пропаганды и строительства 1930-х годов, в военных событиях Великой Отечественной, но и любят, страдают, мечтают. Та часть публики, которой упомянутые имена ни о чем не говорят, найдет в этом живом и динамичном повествовании захватывающие сюжеты человеческой комедии: это коварство и любовь, война и мир, предательство и самопожертвование, низость и благородство.

* * *

"...На экзамене дали рельеф. Неожиданно и необычно. Но я рада, я лепила его с Всеволодом Всеволодовичем и уже знаю основные принципы. Поставлен "Дискобол". Я леплю приподнято и бодро и краем глаза наблюдаю моих товарищей. Девушек только три. Высокая стриженая смуглянка явно смущена. Да оно и понятно: она только что кончила школу - никакой подготовки.

Вторая - маленькая, чуть кукольная, держится уверенно. С нею друзья: высокий, кудрявый, очень застенчивый парень и второй - блондин, пониже. Как хорошо быть не одной. Они тайком ободряют, поддерживают друг друга. Очень высокий, неприступно авторитетный товарищ в галифе с кожей лепит, не глядя вокруг. А впереди, легко играя стекой, в сложном ракурсе лепит коренастый крепыш в клеше и матросской синей блузе. И эта работа невольно привлекает внимание. Я леплю планами, и парень в галифе тоже. А этот дает всю форму целиком, свежо и законченно. Рельеф дает сразу впечатление круглоты. Точный рисунок уводит фигуру в пространство.

Но, Боже мой, как недоступно высокомерен сам автор. С какого Олимпа он взирает на нас, грешных! Какое высокомерие написано на его полудетской мордахе! "Жаль, что такой, несомненно, талантливый мальчик так дурно воспитан", - решаю я, и смотрю в другую сторону.

Неделя трудов - и известны результаты. В числе принятых три отмеченных: Ульянова (товарища в галифе), Бембеля (мальчика в матроске) и моя.

...Итак, я студентка скульптурного факультета. Все ново для меня. Все кажется "романтичным". А наш профессор Роман Романович Бах - почти семи- или восьмидесятилетний старец, маленький, волочащий ногу (тогда я еще не знала, что это значит), язвительный и очень остроумный. В десятом часу мы издали слышали его шаги: стук палки и шарканье отстающей ноги;

стр. 35

--------------------------------------------------------------------------------

наконец появлялся он сам. Тишина. Роман Романович обходит всех и каждому задает вопрос: "Где Вы учились? У кого?". "В Витебске у Керзина", - отвечают Хома и Бембель. "Хорошо", - говорит Р. Р. - "Сразу видно, работа идет хорошо. А Вы?". Бедные Лоренцов и Ахунов! Каждый день они должны отвечать: "В Свердловске, у Синайского". "Тьфу! Оно и видно!" - и шествует дальше. - "Вы?". "Нигде", - отвечает Надюша Кучерова. "Это лучше. Лучше нигде, чем у Синайского". Мое положение неплохое: "У Лишева". - "Хорошо, хорошо". И так каждый день.

...Итак, последний, четвертый учебный год. Много перемен он нам принес. Новый ректор Маслов. "Административный восторг" - так называется подобного рода деятельность. И в этом административном восторге он завернул так круто, что расхлебать его "кашу" удалось только через много лет.

Прежде всего была изгнана старая профессура. На подготовленных заранее собраниях-спектаклях профессора наши отчитывались о своей творческой и педагогической деятельности. Затем начиналось линчевание. Студенты один за другим выступали с трибуны и лили грязь. Такому же оплеванию подвергся и Всеволод Всеволодович Лишев. Забыто было все, что дал он Академии, своим студентам. Сжав зубы, сидела я. И не я одна - ведь много было у него учеников, ценивших его вклад.

И тут выступил Андрей. Он часто и со смаком выступал, и говорил всегда, не считаясь ни с кем и ни с чем. Но здесь он превзошел себя. Защищая Лишева, оценивая его роль в Академии, он вскрывал причины гонения. Уничтожающей критике подверг он линию Маслова. Он высмеял поддержку парторганизацией мероприятий, направленных на развал учебы студентов. Вообще это было забавно. Засунув руки в карманы, голодранец ходил взад-вперед по сцене и громил ректора и парторганизацию. Затем резкое выступление Лишева, его "до свидания!".

Аплодисменты оба оратора сорвали неплохие, да и планы дирекции слегка покачнули.

Итак, профессора изгнаны. У нас остался только Симонов, уже не в роли декана, а лишь скромного преподавателя рельефа. Он очень приспосабливался к студентам, был с нами в хороших отношениях. Держался он не так уж за свое профессорское место. Ему хотелось хоть что-то сохранить от учебных планов, сохранить возможность передачи знаний.

Музей скульптуры Академии художеств был единственным в своем роде в Советском Союзе. В нем были редчайшие слепки, почти первые с античной скульптуры. История искусства Греции и Рима была представлена очень полно, и не только мы, но и студенты других художественных учебных заведений проходили в нем историю искусств.

"Долой гипсы!" - издал наш Маслов боевой клич, и полчища студентов, одержимых бешеным восторгом разрушения, принялись громить Антиноев, Зевсов и Венер. В течение нескольких часов музейные залы и академический парк превращены были в груды битого гипса.

...К нам перевели живописцев и скульпторов из Москвы. На наш курс пришли Штамм и Вениаминов - очень симпатичные и талантливые ребята. Их приемы в ра-

 

"Дом, где разбиваются сердца"

Дом на Беломорской 42, материал колоссальный.

Очевидно, под этим девизом я и буду писать свои мемуары.

стр. 36

--------------------------------------------------------------------------------

боте резко отличались от наших. И фактура также. Они очень обостренно воспринимали форму, утрировали, но лишь настолько, чтобы резче выявить характер и, моделируя, не заглаживали поверхность, а оставляли зернистую фактуру. Мне нравились их живые свежие работы и они сами. Хотя девизом нашего обучения была "организация формы изнутри", отнюдь не все ее воспринимали. Еще в первый год обучения один из подающих надежду студентов - Заир Азгур - говорил мне, что никак не мог понять, что за этим стоит. Но он и не стремился к этому. Интуитивно схватывая объем и форму, он все свое внимание и любовь отдавал отделке поверхности. Прорабатывая глину, он заглаживал и полировал свои бюсты, добиваясь фактуры гладкой и блестящей. Он таки не ужился в Академии. Несмотря на успехи и признание, он ушел со второго курса и увлек за собой не менее одаренного Володю Риттера. Ходили легенды, якобы они бродяжничали, пытались перейти границу, даже были обстреляны. Но так или иначе, Володя вернулся, потеряв два года, а Заир, так и не найдя себе школы по вкусу, работал и рос самостоятельно.

...Выступление Андрея в защиту Лишева, а также вся его резко критическая позиция в адрес ректора и тех, кто его поддерживал, принесли свои плоды.

Прежде всего его сняли со стипендии. На 4-м курсе дипломник остался без средств и стал работать в порту грузчиком, так как одной моей стипендии нам двоим было мало. Правда, раз нам улыбнулось счастье: Андрей получил премию на конкурсе фарфорового завода (Ломоносовского). Он сделал группу "Октябрь" - работа свежая и оригинальная. Уже не помню, 150 или 250 рублей (стипендия была 65 р.). Месяца два мы были счастливы. Не только я, но и мои подруги по комнате нашли у себя под подушкой шоколад.

...Самое основное, чем мы теперь жили - это композиция эскизов рельефов для Дома правительства. Темой была история мирового революционного движения. Мне очень нравились наброски Андрея - живые, свежие и динамичные. В конкурсе участвовали все скульпторы Минска и даже наш Синайский, - то есть, соперники были. Но когда Андрей поехал с эскизами в Минск, то вернулся домой с полной победой. Приняты были его эскизы, и ехать лепить надо было в Минск. Он привез деньги и настоял, чтобы я сразу же ушла из школы.

...Обрекая себя на второго ребенка, я уже знала, что потеряю не год. Я уже не работала три года. Не успев окрепнуть в своей профессии, я уже ее потеряла. Пока дышу, пока я в силах, я должна вернуться к скульптуре.

И я поехала работать. Явилась в Дом правительства, предъявила документы, взяла пропуск. Эффектная самоуверенная дама моих лет повела меня к скульпторам.

"Андрей, жена приехала!", - объявила она, хотя я и не представлялась. Андрей бросился ко мне. Нас обступили. Наскоро он познакомил нас и повел в нашу комнату. В ней стояли стол, два стула и никелированная кровать.

Об этой кровати Лешенька Глебов рассказывал так: "Когда мы начали работать, нас поселили здесь же, в Доме правительства, и сказали: "Вот, мы вам купили кровать". Ну, я думал, какая-нибудь там железная. Прихожу. Смотрю - никелированная! С шишками! Ну, да раз уж к Андрею приехала жена, то я уступил ее. Себе взял попроще".

Лешенька Глебов тогда был совсем еще мальчиком, он недавно окончил Витебский техникум. Вся группа скульпторов была молодежная. Руководил рельефами Матвей Генрихович Манизер, любимый профессор Андрея. Бригадой лепителей бюстов руководил Керзин Михаил Аркадьевич, тот самый, к которому так уважительно относился Бах, наш Роман Романович. Он встретил меня, как настоящий светский лев, рассыпаясь в любезностях и комплиментах. Я даже смущалась.

Из ленинградцев были здесь Володя Риттер и Валя Рубаник, его жена.

 

Семья: Ольга, Клара, Андрей Бембель. 1939.

стр. 37

--------------------------------------------------------------------------------

Еще когда эскизы Андрея были приняты, встал вопрос: кто же будет выполнять, кого пригласить из Ленинграда. И я назвала Риттера. Андрей подхватил идею и написал. Риттер и Валя приехали охотно.

Валю я тоже знала еще в Академии, она окончила ее на два года позже нас.

Очень стройная, непринужденная, она мне казалась не очень красивой, но милой и простой. Это была простота внутренне богатой натуры. Она привезла воспоминания о Ленинграде, его духовный аромат. Мы часто говорили о нашем студенчестве, наших друзьях. Мы подружились. И как-то вовсе неумело начали налаживать быт.

...Вечером были в театре. Много раз позднее я пыталась вспомнить, что смотрели, и не смогла.

Утром варю Олежеку манную кашу. Встала поздно и еще не завтракали. Вбегает Мария Степановна - взволнованная, взбалмошная: "Вы что? Ничего не знаете? Включите радио. Война!". Это слово звучит совершенно абстрактно. Я никак не могу связать его с жизнью. Но иду в мастерскую, говорю Андрею.

- Чепуха! Ты веришь Марии Степановне? Мало ли что она придумает!

По радио гремят бравурные марши. Я, как автомат, кормлю Олежку и слушаю рассказ о ночном нападении, о выступлении Молотова. И понемногу правда втесняется в сознание. И я вижу: полковник в доме напротив подъезжает с машиной, чемоданы сгружаются, и вся семья уезжает.

- Они ответят за это! Паникеры! - скрежещет Андрей.

Но надо что-то решать. Клара в деревне, там, конечно, все уже знают. Она без мамы и папы. Скорее к ней! У Андрея - военкомат. Значит, ехать надо мне с Олежкой. И немедленно. Собираю узелок, и мы, так и не поев, - на вокзал. В душе лед и туман. Будто во сне, все так невероятно.

На улице тревога и спокойствие. На вокзале полно народу. То и дело ревут сирены, и все бегут подальше от вокзала, жмутся к домам. И ни разговоров, ни паники. Какое-то печенье достаю из узелка, мы жуем.

"Один раз закинул уду", - только и сказал Андрей. Билет мы все-таки взяли, ибо я женщина с ребенком. Но в поезд не сесть. И... нашему ребенку повезло. Вдруг я слышу: "Ольга Анатольевна!" Это зовет проводник. Наш бывший гомельский ученик с курсов ИЗО. Он втаскивает нас с Олежкой в вагон.

- Получу деньги, и сразу же к вам, - говорит Андрей.

- Нет уж. Ты их не получишь.

Московский поезд идет из Бреста. Военные прощаются с семьями. "Не плачьте! Что вы! Увидимся...", - говорит лейтенант жене и матери, пытаясь сдержать дрожь подбородка. И тут я до конца поняла.

...Утром пришел Саша Орлов с женой, детьми и тещей. Жене в больнице недавно сделали операцию - вырезали саркому на голени. Пришлось бежать от бомбежки из больницы и проделать 80 километров пешком. 70-летняя мама бежала с ними. Старший мальчик отлично проделал этот путь, а младшего притащил Саша. Татьяна была до того ободрана, что я тут же принялась подбирать ей платье. А как они были грязны! Сразу пошли все на речку.

Их удалось еще устроить у наших старых хозяев. Сказали, будто только что пришел Глебко с женой. Андрей из-за потертости ног очень хромал. И я пошла позвать Петра Федоровича к себе. Жена его Нина, с которой я не была знакома, умывалась босая во дворе и просила не задерживаться.

Начался совет. Куда и как двигаться дальше? Надолго ли такая напасть? Как выбираться: ведь немцы уже в тылу? Конечно, с детьми уже не пройти. Но все знали, что война продлится не больше трех месяцев, и казалось разумным пересидеть в глухой деревне, пока немцам дадут отпор. И так крепко все верили, что война будет короткой!

стр. 38

--------------------------------------------------------------------------------

Значит, расстаться... Четверо: Андрей, Глебко, Саша Орлов и еще учитель, тот, чье панство кончилось.

Прощались сдержанно. Я сказала совсем деревянно: "Делай, что следует. Не волнуйся о детях. Их я возьму на себя".

Но Олежка согласен не был. Он что-то почувствовал. Он так вцепился в папу, что его невозможно было взять на руки. И я отрывала его пальчики, которые так сжались, что оба мы едва их оторвали, казалось, вместе с кожей Андрея.

Вот так мы расставались. Нина [Глебко] и ее мама ушли вместе с мужчинами.

Часа через два они вернулись. Пройти не удалось. Впереди немцы. Короткое совещание - и они уходят другим путем. Я снова жду. Знаю, что самое ужасное, если они вернутся. И хочется быть вместе.

Они не вернулись. Нина и мама ее на этот раз остались.

...Я уже знала, что ждет нас в Минске: "Минск капут", "Минск капут".

И все равно я обалдела. Сначала запах... Запах войны. Он состоит из чада, гари, особого запаха бензина и сладкого тошнотворного зловония трупов. Местами захватывает дух. Узнать нельзя ни одной улицы. Черные коробки домов, все одинаковые. Кварталы - груды кирпичей. Мостовые едва расчищены, только чтобы пройти и проехать. А кровати! Сколько их! Сколько в каждом доме спало людей! Сейчас они обгорелые, покореженные, ржавые висят в причудливых позах на всех этажах, на окнах, на дверях, на балконах, а внизу навалены навалом. Они страшны, они создают впечатление кладбища. Только кладбища неухоженного.

Бредут люди, такие, как я, изнуренные, страшные. Тот несет вязанку черных, обгорелых щепок - запасает топливо, другой - что-то в мешке. А вот красавцы в рясах: это, конечно, оттуда. Это попы уже импортные. А вот мужчины в развеваемых ветром шелковых рубашках - это эмигранты. Они вернулись через смерть и кровь, и сейчас, как стервятники на падали, чувствуют себя превосходно. Они идут с большим достоинством, не спешат, говорят по-белорусски, но диалект какой-то не наш. Нацдемы. Значит, их не зря ссылали. Вот они на деле, прибыли к нам на лафетах немецких пушек. Теперь они хозяева, то есть нет, не хозяева - холуи, приспешники "хозяев", приспешники фашистов!

Вот "Карла Маркса", вот "Советская" - названия улиц кое-где на табличках, без них не понять, где что. Все улицы - пустые коробки домов, в окнах насквозь видны небо и груды развалин. Я насчитала в городе три уцелевших дома.

Вот и Комаровка. Здесь уже лучше. Деревянные домишки сохранились. Прохожу Логойский, дохожу до своего угла. Остановилась... Еще несколько шагов и я увижу свой дом... или... или груду развалин на его месте.

Я устала, я совсем разбита... не не поэтому я стою. У меня нет мужества увидеть сейчас, что дома нет.

Вот колонка. Открываю кран и подставляю голову под холодную струю. Помогает. Вся мокрая отхожу. Отряхиваюсь. Проделываю те шаги, за которыми поворот. Наш дом стоит на месте. Опять стою, пока сердце начинает биться нормально. Что же меня ждет в моем доме?

...Захожу. Пахнет деревом. В коридоре - новенький некрашеный гроб. В столовой мужчина строгает доски. Он гробовщик. Так объясняет женщина - его жена. Он столяр. Сейчас у него одна работа - гробы.

Я узнаю свои вещи. На буфете - большое польское распятие. На женщине крест. На всех женщинах открытые платья и крестики - из страха, чтобы их не приняли за евреек. Жильцы моего дома с чуть виноватым видом говорят, что их дом сгорел, и они заняли наш пустой, уже разграбленный дом, считая, что мы уехали.

"Но мы переедем. Мы видим: ваш дом не отопить, мы уж подыскали себе поменьше, еврейский".

Меня огорчает, что нет книг, но они говорят:

- Приехал ваш знакомый, увез все книги на машине, оставил вам, на всякий случай, адрес.

Это архитектор Якушко, и это совсем близко, на Библиотечной. Якушко - это бывший архитектор города, он бывал у нас до войны. На улице встречаю женщину, которая много раз помогала мне по хозяйству, и я часто отдавала ей все, что мне не нужно.

Она ахает, ведет меня к себе, слегка смущается, так как у нее много новых вещей. И кормит меня блинами и салом. Я не ела уже давно, совсем забыла вкус пищи. А сейчас вдруг эта неожиданная забота.

стр. 39

--------------------------------------------------------------------------------

"А как же? Ведь вы помогали мне!"

Эта неожиданная благодарность прорывает плотину, и я реву... Она тоже мне подревывает, рассказывает, как всех мужчин и ее мужа забрали за проволоку, и трое суток они под дождем там сидели на голой земле. Есть не давали, и женщины приносили, что могли, бросали за проволоку.

Евреев расстреляли. Спросили сначала, есть ли евреи с высшим образованием. Надеясь на привилегии, те вышли вперед. Их сразу расстреляли. Потом остальных. Причем тут образовательный ценз? Им, фашистам, виднее.

И было страшно. Вдруг буду идти по улице, встречу Эсфирь и не осмелюсь к ней подойти. Все, все, как у Фейхтвангера.

И вот, поев этих чудесных блинов с жареным салом и наплакавшись, облегчив себя слезами, я направляюсь к Якушке.

...Застала дома. Он приветствовал меня радушно и спросил: "Где Андрей?" - "Ушел". - "Зачем же? Вот чудак! А я жду его, думаю, если придет - будем делать с ним дела".

- Мы не бежали! Зачем? - подхватывает его жена (она показалась мне излишне старой). - Мы уехали в ближний лес и переждали бомбежку. Дом сгорел. И вот мы заняли пустой еврейский.

Вот, значит, как! Мы с ними встречались, считали своими, а они, имея машину, прятались в лесочке! Это когда другие с детьми, с больными бежали от врага. И мне вспомнилось, как за день до войны Якушко метался, хотел во что бы то ни стало получить гонорар в тот же день. Меня удивляло такое нетерпение. Значит, он знал! Знал, что война начнется. И заранее отъехал "в лесочек". Погрузил в машину вещи, двух жен и переждал в лесочке.

Книги мои мне показал, но я сказала, что возьму позже. И тут же повел деловой разговор. Попросил сдать ему мастерскую, туда он решил свозить беспризорную гречку (почему-то гречку!) и всякое такое. Ну, и мне, конечно, тоже перепадет "аренда". Я согласилась. И предложил жильцов, которые обеспечат топливом зимой. Инженер. Работает в управе. Хорошо говорит по-немецки. Прекрасная семья. В тот же день они ко мне пришли.

Инженер мне понравился, обещал хорошо топить. Это реально. Сейчас он работает шофером. На своей собственной машине. Машину он сработал сам, из всякого лома. Потом ее конфисковали. Теперь он на ней ездит шофером. Я на все согласилась.

Инженер, - его фамилия Кавалеров, - в этот же день перевез гробовщика в их еврейский домик (они мне успели сказать, что Якушко работает в гетто, распределяет там жилплощадь), и с семьей вселился в дом. Жена, две девочки - близнецы по 14 лет Мила и Вера, и пожилая дама, друг их семьи - художница, о которой я совершенно никогда не слыхала. Все они меня очаровали. На сработанной из кусков машине он припас мешки муки, бидоны постного масла и прочую снедь.

Я оставила себе столовую. Переночевала, поев со своего огорода картошки (вот кстати ж его засеяла!) и пустилась в обратный путь. Уже одна.

Я очень довольна собой. Считаю, что мне повезло. Картошку взялись окучить соседи, попросили разрешения ее есть с тем, чтобы осенью возместить. Очень хорошо. Ее бы все равно покрали. А так я получу готовую.

...Иду городом. Встречаю пленных. Страшнее всего хвост колонны. Шатаются изнемогающие люди. Вот одного тащат двое товарищей под руки. Долго ли они протащат? Уже отстали. А рядом немец с автоматом наготове. Ускоряю шаг, чтоб не видеть, не слышать...

...Мешок за плечами. Олежка на руках. На Кларочке тоже мешок, она тоже тащит.

Бутуз сползает вниз, руки млеют, ноет спина. Подвязываю малыша платком. Тяжело, неудобно. Слезы ползут по щекам. Кларочка плачет, еле тащится. Отстает совсем. Прикрикиваю, но мало помогает. И мне ее еще больше жалко.

Встречная женщина дает Олежке морковку. Милосердный жест и сочувственный взгляд - мне капельку легче.

Длинная, длинная дорога! Теперь уже я не вижу ни руин, ни чада, не слышу запаха. Только подтягиваю Алика кверху, мну беднягу, а он уже спит, и нести его еще тяжелее.

Нет и не будет конца этой адской дороге.

Все-таки мы пришли. Ввалились в наш дом, пришли в свою комнату, уложили Олежку, сгрузили с плеч вещи. Надо детей кормить. Пахнет свежим хлебом, и я говорю:

- Я привезла муку, завтра буду печь хлеб. Одолжите кусочек моим детям.

- Хлеба?! О, нет!

стр. 40

--------------------------------------------------------------------------------

И я вижу: эти люди совсем не такие милые, как мне в прошлый приезд показалось. Копаю и варю картошку. И тут же утваряю хлеб, чтобы испечь наутро.

А картошка наша уже почти вся выкопана!

Каменный сон, и все равно сквозь него не перестаю слышать воющий гул патрулирующих самолетов.

...И вот началась "жизнь".

...В мастерскую заходили немцы. Они побывали здесь еще без нас. Барельеф - Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин - они расстреляли, изрубили. Бюст Сталина истерзали так, что остался один каркас. И всех кругом спрашивали: "Где тот, что его лепил? Мы с ним сделаем то же". Но скульптора не было, рубили скульптуру.

Раз зашел к нам молодой немец в невысоком чине, спросил, что здесь было.

- Ателье художника? Кто вы? Живописец? Скульптор? График? - он делал ударение по-французски.

- Скульптор.

- Я тоже. Профессор Германской Академии.

Надо же! "Разговорились", насколько это было возможно с моим знанием языка. Я все же спросила о рельефах в Доме правительства, театре, Доме офицеров. Все эти здания уцелели. И все рельефы тоже. Да, видимо, скульптор интересовался скульптурой. Казалось, ему можно поверить. Я не пригласила его заходить еще. Все-таки передо мной был немец. Прощаясь, он подал руку.

Первое рукопожатие оккупанта! Почувствовал ли он, как нерешительно я ответила на рукопожатие? Нет, он на войне уже третий год, ему и в голову не пришло, как нелепо, немыслимо было подать руку немцу. Перед тобой приличный человек, на нациста совсем не похожий. И тем не менее это враг, он из стана врагов. Это были не мысли, а волна чувств, смятение.

Он больше не пришел, и я об этом потом пожалела. Пришли на память немецкие слова. И было бы интересно услышать о жизни берлинских художников.

...Якушко снова вел со мной деловой разговор. Я вернулась и вижу: в мастерской мои соседи уже оборудуют мельницу. Полно рабочих, стук, гам. Мешки с мукой заполняют ванную, она под замком. Мои вещи оттуда выброшены. Мельница - это рядом хлеб, это хорошо. Но мои соседи держатся независимо. Мельком они уже сказали, что дом принадлежит управе, что все мы здесь на равных правах. Это не сулит ничего хорошего.

Хозяев мельницы трое: Якушко, Кавалеровы и Крупп, немец с Поволжья, живет он рядом, у Залуцких. Говорю с Якушко: он не отрицает того, что снял у меня помещение, и дает письменное обязательство платить аренду два килограмма муки в день. Я была так наивна: мне казалось, что мы так мало едим хлеба, и килограмма муки нам вполне хватит, а второй килограмм мы будем менять на молоко. Я не знала, как растет аппетит с голодухи.

"Бедный Мук" стал действительно бедным. Маленький, что тебя ждет?

...Женщина на углу Логойского всматривается в колонну военнопленных. Она ищет сына. Она стоит здесь каждый день с утра. Ей кричат свои адреса те, кто из Минска. И она идет, идет по этим адресам. Из благодарности ее там кормят.

Я зову ее к себе, тоже чем-то кормлю, она отдыхает в ожидании новой партии.

Снова меня охватывает страх, что в одной из этих колонн может оказаться Андрей. И вот его гонят, избитого палками, полуживого, мимо родного дома.

И, как только я слышу крики погонщиков и стоны приближающихся пленных, я тоже выбегаю на Логойский тракт. Они идут, как тени, некоторые грызут куски макухи.

- Хлеба, - раздаются голоса.

- Товарищи, у них ведь у самих нет хлеба! - звенящий молодой голос покрывает шум движущейся колонны. Это голос их командира. Он и здесь сохранил силу духа, в этой изнемогающей толпе.

На глазах у толпы конвоиры набрасываются на пленных и с новым рвением принимаются их избивать. Им нравится показывать, какое они начальство.

Толпа шарахается в сторону. Но вот эта часть проходит, идут новые толпы. Бросать им ничего нельзя. Из-за куска хлеба может начаться стрельба, будут новые жертвы.

- Откуда вы?

стр. 41

--------------------------------------------------------------------------------

- Из-под Вязьмы?!

День за днем идут и идут, и все отвечают одно: "Из-под Вязьмы".

- Минские есть?

- Есть! - и кричат адреса. Адреса записываются, их понесут родным. Если родные живы, и на горе остались в Минске, они будут искать своих мужей, сыновей, братьев в лагере военнопленных.

Конвоир хватает свою дубинку, набрасывается на нас. С криками мы укрываемся в магазине, где раньше был хлеб. Мне даже кажется, что от пустых полок слегка еще пахнет пирожными. Этот изверг бросается на пленных, и на них изливает свою злость. И опять новые толпы.

- Далеко до лагеря? - спрашивают они.

- Близко. Уже близко. Не больше полкилометра. - Это единственное, что мы можем для них сделать. Ободрить. Хоть немного обнадежить. А что их ждет в лагере? Голод. Побои. Смерть.

...Ночью мучает мысль, что я пропустила Андрея. Он мог пройти, когда меня не было на углу. Он мог меня не узнать, не заметить в толпе, а я его уж никак в таком виде узнать не могла.

Нина Глебко не раз еще ездила по лагерям в поисках Петра. Я просила искать и Андрея. Она проверяла все списки.

Я даже смотрела трупы. На Беломорской, мне сказали, лежит добитый. Я смотрю на него. Лицо прикрыто тряпкой. Рост, руки - все непохоже. Но я не могу уйти. Я все-таки приподымаю тряпку. Отшатываюсь. Не он.

...Вот на Советской небольшая толпа. Толпа - это значит плохо. Яма вырыта на улице. Лежит пленный уже без сил. Но живой. Конвоиры ногами заталкивают его в яму. Я бегу, бегу как можно скорее вперед. Выстрелы догоняют меня, они звучат громко, будто раздробляют мне голову.

Где Андрей?! Узнаю ли я когда-нибудь о нем?

...Жизнь сужена до предела. Выйти из дома почти не решаюсь. В любую минуту может прийти любой немец и учинить любую пакость. Просто страшно оставить детей одних. Раза два я ходила к Нине. Нина очень расстроена. Стала работать в газете, и ее "поймали". Предложили прочесть по радио передачу для домохозяек, а перед чтением объявили в эфир: "Выступает Нина Глебко". Теперь она замарана. В глазах всех советских людей она - предательница.

- Ну, так что же? Что может быть лучше? - говорю. - Войти в доверие - это много. Теперь ищите связи. И это - ваш путь!

- Да. Но пока ничего хорошего. Меня сторонятся. А какие взгляды! Или просто отводят глаза. И это неизбежно. Тяжел будет не только риск. Не только видный страх, но и презрение. В редакции все друг перед другом щеголяют белорусским национализмом. И уж, конечно, антисоветским духом.

Этот "дух" поразил меня с первых дней.

- Жид! - ругается один.

- А ты большевик!

Вот какие появились ругательства!

Встречаясь, люди говорят очень осторожно: бог знает, кто куда переметнулся. И, на всякий случай, ругают Сталина, большевиков. Одни, чтоб скрыть свою связь с партизанами, другие - потому, что перекинулись к фашистам, третьи - чтобы их не сочли коммунистами, четвертые - просто так, на всякий случай.

...У Гусевых встречались люди, которые говорили откровенно. Доходили сведения о советских радиопередачах. Приходили заказчики - немцы.

Любопытный народ! Они протягивали всем руку - думали, что оказывают нам честь! И я привыкла к этому жесту, хотя всегда испытывала некоторую гадливость. Они рассказывали новости о своих победах, восхваляли фюрера, нацизм.

Солдаты держались иначе. Войну ругали, скучали о семьях. Николай Иванович не знал ни слова по-немецки. Но слово за словом, от "вифиль костет" - стал запоминать, и такова уж его разговорчивость, что во время сеансов он вел разговоры с немцами и очень скоро овладел их языком. Довольно скоро в немецком меня обогнал.

...Раз у них я застала пожилого, сухопарого лысого немца, которого они мне представили с интересом.

стр. 42

--------------------------------------------------------------------------------

"Герр Курт" его величали. Он пришел с переводчицей, и прежде всего сказал, что он противник войны и сторонник мира. Потом заказал портрет. Лицо у него было чисто немецкое, ну просто с гравюры Дюрера. Он был представитель старшего поколения и никак не принимал воспитанную Гитлером молодежь. В лице его был отпечаток глубокой вдумчивости. Он удивил всех очень и сразу расположил всех к себе. Он был фельдшером и, как все, носил на рукаве повязку со свастикой. Как она ему не шла! Да и стесняла его очень. Он был немного художник, учился в каком-то немецком училище. Приносил показать свои акварели.

Хотел посмотреть искусство России. Я пригласила его посмотреть наши репродукции: Репина, Сурикова, альбомы, какие сохранились. Николай Иванович очень откровенно с ним говорил на любые политические темы. Он вообще довольно скоро осмелел и "повел пропаганду" среди немецких солдат.

А Тамара из кухни махала руками и делала ему страшные глаза. А потом ругала и молила быть осторожным. Но Николай Иванович любил поговорить!

...Стук в дверь - и на пороге Нина Житницкая. Как всякому новому человеку, я рада, бросаюсь к ней и, уже целуя, сознаю: она еврейка.

Она пришла из гетто. Она много перенесла. И цель ее - уйти из гетто. Гетто обречено. Евреев скоро всех убьют. Так сказал ей знакомый немец, который (а таких много) сочувствует евреям. Она стирает немецким солдатам белье, и это один из тех.

Разве я могу отказать? И я обещаю подумать. Иду к Гусевым, с новой заботой. У них сидит военнопленный - я о нем уже слыхала. Он ранен, лежит в лазарете для почечных, для смертников. Иногда выходит через дырку в проволоке, чтоб просить подаяние. Так он пришел и к Гусевым. Он танкист. Инженер (до войны). Ищет приюта, чтобы совсем уйти, пока не вернули снова в лагерь смерти. Да Гусевы уже и согласны оставить его у себя. Я просто рада, что и они хотят что-то сделать. И у них совесть не выносит жить просто так, в стороне от жестокой борьбы. И просто тянет пойти на какой-то риск. И я говорю очень смешную фразу:

- Неужели наша шкура так объективно дорога, что мы не можем ею рискнуть?

Пленный глядит на меня с прищуром и повторяет:

- Неужели наша шкура так объективно дорога, что мы не можем ею рискнуть?

И мы решаем: "можем".

...Я жду Нину [Житницкую], волнуюсь, и мне хочется, чтоб она не пришла. Пусть бы она устроилась где-нибудь еще. "Рискнуть шкурой" - это одно, но у меня ведь еще две "шкурки". А я обещала малышей сберечь. Смею ли я рисковать их жизнью? Они-то ведь своего согласия на это не давали!

Ночью скребут мое сердце кошки. Я хочу, чтобы как-нибудь обошлось.

...Нина [Житницкая] пришла. Я ничем не выдала своих сомнений. Я ее приняла. Девочку свою Лару она оставила у соседей по квартире, где жила ее мать. Дом Нины сгорел. И вещи все дотла. Но квартира матери осталась неразграбленной. "Уходя в гетто, я считала жизнь конченой. Я немного взяла с собой, все раздала соседям. Особенно тем, что взяли Ларису".

У Нины был поддельный паспорт на домработницу по имени Лена. Это навело нас на мысль прописать ее по этому паспорту. Почему, в самом деле, я, "кюнстлерин", не могу держать домработницу?

А гусевский пленный сидит у них наверху и фабрикует себе паспорт. Бланк есть, а печать он вырезает из куска резины, и очень искусно. А внизу "Никола" пишет портреты гестаповских шишек, и те не знают, что над их головой подделывает себе паспорт советский танкист. Паспорт на имя Волина. И этот Волин не раз уходил через дверь своей мансарды на чердак. А оттуда был выход в соседнюю квартиру. А мы ведем с фашистами разговоры о том, о сем.

...Паспорт готов, мы идем своих "жильцов" прописывать. Николай Иванович впереди, через два человека я за ним. Где моя храбрость? Пробирает дрожь. Стараюсь успокоиться, овладеть собой.

Вот Никола подает домовую книгу и паспорт. Девица встает и уходит с книгой и паспортом. Что это? Провал?! Мы встречаемся взглядом, но говорить нельзя. Я должна прийти домой, так условленно. Возвращается барышня, зовет с собой Гусева. Все! Вернулась одна, продолжает работу. Я механически протягивав книгу, у меня все проходит гладко.

А дальше? Что делать? Ждать? Уйти скорее, пока не зацапали? Жду. Ведь есть еще надежда. И вдруг - Гусев. Живой и здоровый. Только очень бледный. В карман засовывает книгу и чертыхает-

стр. 43

--------------------------------------------------------------------------------

ся сквозь зубы.

"Нет, нет! Глупо. Зачем лезть черту в пасть? Кто нас гнал?" Я ведь подумала: Гусеву конец. А дома что? Здесь отпустили, а там уже, может, Волина схватили, адрес известен.

Когда девица взяла паспорт, она что-то сказала. Гусеву показалось "подроблен". И он попрощался с жизнью. Начальник-фашист спросил, кто этот парень и задал еще какие-то вопросы. Никола сказал "пленник", и его отпустили. И мы пошли домой. Дома все тихо. Но трое суток Волин прятался у Керзина. Потом мы опять осмелели, и он вернулся в свою мансарду.

...С Ниной [Житницкой] мне было легко. Какой могучий у нее характер! Живет под ежедневным страхом смерти, а сохраняет веселость и жизнерадостность. Она взяла все заботы по дому, а я о деньгах. У нас семья: я - папа, Нина - мама, а дети - это дети.

Я шью платья, появились клиентки. За шелковое платье мне платят 4 кило муки. Конечно, ржаной. Шью платье три дня. Нежирно. А Нина варит затирку, забеливает молоком, взятым в долг

стр. 44

--------------------------------------------------------------------------------

(молочница верит, ибо в доме мельница). Хлеба все еще не дают, а мои жильцы и не думают платить "аренду". Раньше ссылались, что мельница не работает, а теперь мелют день и ночь, берут 4% помола, навалили груды мешков, а 2 кило в день им жалко!

Иду к Якушке, прошу дать немного в счет той части, которая причитается с него. Он дает, хотя и неохотно, а жена просто дрожит от жадности. Но все-таки пришла с мукой, печем хлеб, варим затирку, платим молочнице. И снова нам носят молоко.

Нина с помощью другой, русской Нины, принесла из гетто все свои вещи. Она безжалостно их меняет на еду: "Если мы доживем до тех времен, когда нам понадобятся вещи, то мы обойдемся и без них".

А теперь она носит мои платья. Каждый день нарядная, накрашенная, веселая. Ночами ведем разговоры о прошлой жизни. Марк Житницкий в ссылке на 10 лет, за троцкизм. Когда был студентом, раз был на собрании, где выступал Троцкий. Кто-то донес. Теперь он на Колыме. Нина слала ему без конца посылки, потом поехала к нему сама с девочкой. А здесь оставался человек, ее любивший и небезразличный ей. О Колыме рассказы были страшными.

...Раз пришла русская Нина и привела Ларочку.

- В гетто погром. Мы не можем держать Лару. Соседи требуют: уведите еврейского ребенка к матери.

Нина, белая, как мел, сразу ставшая совершенной еврейкой, дрожащими руками возится у печки.

- Немедленно возьмите себя в руки! Вы себя выдаете!

Нина красится, улыбается. Пулеметные очереди доносятся из гетто.

...Теперь у нас уже трое детей. Скрывать двух евреек уже труднее. Лариса черненькая, курчавая. Нина хоть сероглазая, крашеная блондинка. А Ларочка похожа на отца.

Мы скрыли, что Лара - дочь Нины. И Нину я звала Леной. Все дети, и Ларочка тоже, звали ее тетей Леной. Придумали версию, будто Лара - дочь моих знакомых, погибших без вести. С соседями Нина была в чудных отношениях. Я не могла ее убедить реже показываться им на глаза.

А вечера мы проводили у Гусевых. Жена Толи Сапетки и ее сестра были тоже еврейки. Тоска и тревога - их жизнь.

"Если бы хоть когда-нибудь я ощутила себя еврейкой! Так за что же мне помирать?"

Она - Поля - артистка ТЮЗа. Рута, ее сестра - балерина. Родители в гетто.

Вечерами все собираемся. Лена-Нина вносит веселье. Волин, Сапетко - свои кавалеры. Под пластинку танцы. Неистощимы выдумки. Назло будем жить! А ночью слышу приглушенные подушкой рыдания.

...Решили отпраздновать вместе Октябрьские праздники. Но не пришлось. Немцы испортили нам праздник. Утром город погрузился в траур. На всех перекрестках - повешенные. И с таким расчетом, что, куда ни пойдешь, обязательно на них наткнешься.

И мы затихли. Курт не пришел. Он и в дальнейшем, когда немцы учиняли особенную подлость, к нам не приходил. Не мог смотреть в глаза. Проходили дни, и он приходил к нам как ни в чем ни бывало.

...Кавалеров изъявил желание со мной поговорить. Пригласил зайти. Он давно смотрел на меня косо. Я решила выяснить причину. И он мне предложил найти себе другую квартиру. Обещая дать письменное обязательство платить за квартиру, обеспечить дровами. А иначе...

- Не забудьте, ваше место в черте гетто.

Вот они, новости! Я рассмеялась.

- Я подумаю. Сразу решить не могу.

Но, кажется, "дипломатический" ответ его не обманул. И вот однажды (Нины-Лены нет дома) слышу за дверью злобное: "В этом жидовском доме...".

Ларочка задрожала: "Тетя Оля! Это погром! Когда погром, взрослых убивают, а детей закапывают живыми!"

...Нет, так дальше нельзя. Я решаю, что Ларочку надо спасти. Рождается мысль устроить ее в другую семью. Нина-Лена противится. Она заставляет Ларису прятаться в шкаф. Какая ерунда! Будто полицай при обыске не откроет шкаф! И я иду к Нине Глебко искать содействия.

Нина Глебко в тоске, она окончательно запуталась. Она уже ведет нацистские передачи, их, безус-

стр. 45

--------------------------------------------------------------------------------

ловно, слушают в Советском Союзе. Она одинока. Она с интересом слушает сочиненную версию о приблудившемся ребенке, потерявшем родителей. Обещает подумать, поискать ей семью.

- Может быть, я сама. Я так одинока. Приду посмотреть.

...Она пришла на другой день. Не сводила с ребенка глаз. И тут же сказала: "Я ее беру".

- До свидания, тетя Лена.

И Нина-Лена сдержала себя, как все мы, поцеловала Ларочку. Нина Глебко ничего не заметила.

...Ночью Нина-Лена рыдала от горя и радости. Большое счастье, что взяла ее Нина Глебко:

- Я ее удочерю. Конечно, если найдется мать, я ребенка верну. Отца нет - тем лучше. Но никому, - слышите, Оля? - ни дедушке, ни бабушке, ни тете, ни дяде ее не отдам. Ведь я ее полюблю!

- Конечно, конечно, - поддакиваем мы.

- Ну, а если мама найдется, что же, будет у Ларочки две мамы! - говорим мы.

И вот Нина-Лена рыдает. Она потеряла Лару так внезапно. Она благословляет Нину, она готова целовать следы ее ног. И просит завтра же пойти и просить, чтоб Ларочку крестили, чтоб уберечь ее как можно крепче.

- Вот видите, какая я еврейка! Прошу, чтоб дочь мою крестили, и поскорее!

И я иду к Глебко, а там уже дедушка с бабушкой радуются на новую внучку, и уже решили ее крестить. И Нину Глебко она зовет мамой. Как эта пятилетняя девочка мгновенно научилась играть! Ни разу в присутствии Нины не назвала маму мамой. Всегда тетей Леной.

Нина-Лена меня очень часто просила Лару навестить. Она выспрашивала малейшие подробности, торопила с крещением. Она успокоилась только, когда я сказала, что сама видела документ об усыновлении и справку о крещении.

Нина Глебко приходила к нам с Ларой, иногда оставляла ее у нас. Для Лены это был такой праздник! Я слышала, как ночью они шептались, как Лена учила любить свою маму, "целовать следы ее ног".

Разве все это было реально? Не сон, не бред? Мама - "тетя Лена", Нина Глебко - мама. Ребенок играет, чтоб его не закопали живым. Лена днем хохочет, ночью плачет. А над нами, почти касаясь крыши, воют самолеты. По улице ходит патруль, и от этого страшно.

Уже зима. В квартире холодно, замерзает вода. Мороз 30 градусов. Лена ходит к Гусевым, там веселее, ее все любят. Приходит обратно и говорит:

- Вот луковица, ее мне дала Тамара Степановна, чтоб не видела мама.

- Вот другая, ее мне дала Мария Степановна, чтоб не видела Тамара. А вот еще - эту я взяла сама.

Мы хохочем. Смех нам нужен, чтобы мы могли жить.

...Пришла Нина Глебко в радости и тревоге. Их главный редактор Матусевич ушел в партизаны. Обставил он это прекрасно. В 5 утра партизанская машина остановилась у входа в редакцию. Она непрерывно сигналила, а Матусевич поднялся на второй этаж и уложил на месте подлеца-шефа. Помощник залез под кровать (оба они тут жили), по нему тоже дано было два выстрела. И вот Матусевич спускается вниз, садится в машину и уезжает. Жаль, помощник шефа был даже не ранен. Уж очень далеко он залез.

Неделю спустя обнаружена мина в столе. Никто и не подумал, что ее положил Матусевич, искали виновного.

Нину вызывали в гестапо, допрашивали. Подозревают. Но выдержка у нее блестящая. Там она встретила одного из своих сотрудников, теперь она знает, что это шпион. А он решил, что она - тоже. И вот теперь при встречах "моцна пацiскае мне руку".

А начальник иного мнения, и говорит:

- Нина, когда будешь уходить в партизаны, мину мне в стол не ложи.

Матусевич доверился Нине. Назначил встречу. Завтра ей надо идти.

Вот теперь-то и пригодится репутация "немецкой шкуры"! Шпионки, предательницы! Какой капитал собран впрок! Все вышло так, как мы хотели!

...Собрались все: Сапетки, хозяева, мы. Тут Курт встал и открыл чемодан. Первой он вытащил лошадку. Лошадка была такая, каких я давно не видела. Таких нам дарили в детстве. Из папье-маше, на подставке с колесиками, с бубенцами, с хвостом и гривой. Мук замер. Конечно, лошадку вручили

стр. 46

--------------------------------------------------------------------------------

ему. Потом всем дамам были подарены духи: нам с Тамарой - подобранные индивидуально, Лене, Поле и Бируте - какие-то другие. Гусеву подарены были кисти. Потом на них были обнаружены советские звездочки, и Курт по этому поводу твердил: "Ах, во! ах, во!". И, наконец, из чемодана был извлечен рулон. Курт развернул его - это была гравюра "Бегство Наполеона из Москвы".

Все молчали. Молчал и Курт. Потом он объяснил, что это авторская гравюра, их осталось только два экземпляра. Этот он дарит своему другу Николаю.

Смысл подарка был более чем ясен. Теперь, когда немцы штурмуют Москву, Курт показывает друзьям, что нужно ждать. И все-таки никто об этом не заговорил.

Начался "пир". Тамара подготовилась. Все, что она смогла изобресть, было на столе.

У меня состояние духа было ужасное. Курт подсел, спросил, что такое. И тут меня прорвало. Я стала говорить о том, как русские люди издавна приносили себя в жертву будущему. Я рассказала о народниках, о декабристах, о борьбе марксистов, о революции, каторге, ссылках, гражданской войне, об истекающем кровью народе в борьбе с интервентами, о тифе, голоде, о наших пятилетках с отказом от всего сегодня ради завтра. "И вот теперь, когда, казалось, цель близка, когда мы стали жить уже лучше, снова все рухнуло! Неужели же столько жертв, принесенных лучшими из людей, пропали зря? Подвиг и самоотречение поколений не привели ни к чему, и победы наши растоптаны фашистскими сапогами! Ведь нет конца движению немцев вперед. Неужели все погибло?"

Я забыла о всякой осторожности и говорила с Куртом, будто он не немец. И он мне ответил. Он сказал, что гравюру он привез не просто так. Что будет и Гитлер бежать из-под Москвы, как Наполеон. И что Москву он никогда не возьмет. Курт сказал, что он читал Ленина и Маркса, и что все будет так, как написано у них.

Мы проговорили с ним целый вечер. Он вдохнул в меня веру в жизнь.

...Сижу у Гусевых. Вбегает Нина: "Оля, к вам пришли. Они из полиции. Русские. Я не вернусь".

Прихожу. Держусь. Показываю документы. Они молодые, хорошо одетые, сразу допрашивают о Нине:

- Кто такая? Еврейка?

- Домработница. Русская. - Подаю паспорт.

Разглядывают. И снова:

- Еврейка?

- Русская.

- А вы?

- Русская.

- Ваш муж?

- Русский. Вот фотография.

- Где она? Мы ее послали за вами.

- Задержалась у соседей.

- Позовите ее.

- Кларочка, сходи к Полине Степановне, скажи тете Лене, что ее спрашивают.

Кларочка поняла. Полицаи остались. Слава богу! Удалось предупредить. Они оказались растяпами. Я заговариваю зубы, рассказываю о прошлом, о родителях. И не замечаю, что со мной говорит уже только один полицай.

И вдруг... В дверях Нина. За ней - полицай. Это конец.

Нина белая - нет, серая, губы синие, вся дрожит. На ней уже тень смерти...

- Жидовка?!!!

- Русская...

- Врешь!!

Увели.

...Как же это случилось? Как могла Нина не уйти, зная, что здесь полицаи?

Кларочка сказала ей, что ее зовут; она велела сказать, что ее нет ни у Тамары, ни у Поли. Кларочка так и сказала нам, когда вернулась. А Тамара надела ей, Нине, платок и сказала:

- Бегите к Керзину, переночуйте там. Он завтра переправит вас к партизанам.

- Нет, я спрячусь в сарае, заложите меня дровами.

- Да нет же. К нам придут. Они же знают, что вы пришли к нам за Ольгой.

И все же к Керзину она не пошла. С непонятным упрямством она решила остаться, хотя и не у Гусевых, но у их соседей, у Сапетко, где Поля и Рута - обе еврейки.

стр. 47

--------------------------------------------------------------------------------

А пока один полицай меня допрашивал, и я, как мне казалось, совершенно спокойно ему отвечала, второй в коридоре сказал Кларе: "А ну, пойдем к Гусевым". О, если бы я даже услышала это, я бы никогда не подумала, что они застанут Нину там.

А ведь она сама всегда говорила: если бог захочет наказать, то прежде всего отнимет разум. И вот, потеряв разум, она ринулась волку в пасть. А уйти было проще простого.

...Ночь без сна. Голова гудит от вопросов. Что с Ниной? Тут и спрашивать нечего. Она погибла. Погибла по своей вине. Она не считалась с предупреждением. Я говорила, что ненадежны соседи: могут донести, ведь угрожали. Они и донесли. Донесли на меня, а подвели Нину. Почему я не была решительней?! Деликатничала! Лучше бы прогнала! Нина ушла бы к Керзину, к партизанам, и, может быть, спаслась. А теперь? Дураку ясно, что так не могла бы держаться русская. Страх. Страх ее выдал. Страх лишил ее разума. Страх ее погубил.

...На рассвете встаю, зажигаю печку. Ставлю чугунок, все валится из рук...

Стук в дверь. Входит вчерашний полицай.

- Пойдемте. Она во всем призналась. Вы - ее сестра. Поднимите детей. Они пойдут с нами.

А дети уже проснулись. Клара дико, пронзительно закричала. Мук - за нею, еще громче. Уж он-то вообще ничего не понимал.

- Зачем вам дети? Они же русские! Разрешите, я оставлю их у Гусевых. Все это дикое недоразумение, оно сразу разъяснится.

Полицай "смягчается". Я беру кусок хлеба - весь, какой был, и мы все идем к Гусевым.

Тамара побелела. Никто не успел сказать ни слова. Только Мария Степановна запричитала. Я попросила их оставить у себя детей до моего возвращения.

По дороге я стала доверительно говорить с полицаем. Тоном, не допускающим сомнений в его доброжелательности ко мне:

- Вы человек опытный, скажите, каким способом я могу доказать, что я русская?

- Доказать вы не можете. Если бы вы были мужчина, вам было бы легче.

- Мужчина? Почему легче? - И тут по виду полицая соображаю, почему.

- Так, если я женщина, значит, не найти правды?!

- Одно вам могу сказать. Нужно много силы. Хватит у вас силы, выйдете живой. А не хватит...

Тут и договаривать нечего. Полицай меня по-своему предупредил.

..."Шикарная" ограда. Двор, усаженный цветами. Серое каменное здание. Я его и не знала до сих пор.

Приводят к полицаю - немцу. Допрашивает. Я говорю все то же: что же я могу еще говорить? Русская. Муж русский. Не коммунист. Называю ряд имен художников, которые могут это подтвердить. Полицай все время листает протокол. Мелькает фамилия Житницкая, и имя не Нина, а совсем другое, еврейское, которого я не знала. Значит, она во всем призналась. Я, конечно, отрицаю, что я ее "сестра". Это явная провокация.

- Почему она сказала, что вы ее сестра?

- Не знаю. Она не могла так сказать. Может быть, сошла с ума.

Я чувствую, как почва уплывает из-под ног. Все оборачивается очень неважно. И вдруг меня осеняет идея.

- Имейте в виду, мать моего мужа немка. Ее девичья фамилия Грин. В моих детях течет немецкая кровь.

- Чем вы это докажете? Где родители мужа?

- В Пушкине. Когда возьмете Ленинград, вы сможете это проверить.

Вот уж это я перехватила!

Но немец не принял это за издевку. Он и в самом деле считал возможным взять Ленинград и проверить факты. Он отдал приказ полицаю. Одно только знакомое слово: "Хир бляйбен". И я никак не могла вспомнить его смысл. Полицай повел. Привел в уборную. Открыл дверцу, втолкнул в темноту. Щелкнул ключ.

"Теперь будут бить". Полицай меня предупредил, что нужно много силы. Надо поесть, ведь я не ела сегодня. Я ломаю хлеб, но проглотить не могу.

Комната два на два шага. Нащупываю два стула. Ложусь на них, чтобы сберечь силы.

Рядом заходят, мочатся. Видно, полицаи. Мерзко. Пахнет мочой и кровью.

А я все думаю, могла ли Нина даже в страхе, под побоями сказать, что я - ее сестра. Нет, она ведь

стр. 48

--------------------------------------------------------------------------------

должна была спасать дочку. Не могла ведь она не думать, что и я, избитая, могу навести их на след Ларочки. Нет, даже обезумев от пыток, она не могла сказать, что я ее сестра. Это чистой воды провокация. Меня это подбодрило, но ненадолго.

Лежать не могу. Встаю и начинаю кружить в темноте. Много ли прошло времени? Давно ли я здесь? Снова заходят в уборную полицаи. Поворот ключа. Яркий свет! Куда-то ведут... В коридоре сидит Николай Иванович!

- Молчать!!

Вводят в другую дверь. За столом немец. Задает вопросы. И вдруг на меня снизошло знание немецкого языка. Весь допрос прошел без помощи переводчика.

Мне помог вид немца. Он совсем не был похож на тех гестаповцев, которых я видела прежде. Изможденное лицо, умные проницательные глаза. У меня появилась надежда.

- Это вы говорили, что в ваших детях течет немецкая кровь?

- Да. (так вот она, зацепка!) - Я повторяю опять все то же.

- Так почему же вы скрывали еврейку? Разве не знали, что за это придется отвечать?

- Пожалела...

Меня отпустили. Я пробежала мимо Гусева, Волкова, Тихановича. Это их вызвали как свидетелей. И вдруг... меня догоняет полицай. У меня подкосились ноги. Но он улыбается, протягивает ключ. Хватаю его и несусь домой.

У Гусевых слезы и плач. Бросаются на шею, будто я с того света. Волнуются за Николу. "Сейчас придет", - говорю и бросаюсь к детям. Милые мои! Я нарушила слово, данное вашему отцу. Я подвела вас под удар. Я могла вас не только осиротить, из-за меня вас могли убить, закопать живыми! Нет и нет! Я отпустила вашего папу на войну, сказав ему не беспокоиться о вас. И жить теперь буду только для вашего спасения.

...А Мария Степановна твердит: "Мы думали, вас уже нет. Недаром ваш Алик звал Колю папой. Усыновился заранее. Так я и думала, что придется нам их усыновить".

Гусев же, придя, рассказал, что полицаи, приходившие за мной - бывшие студенты Политехнического института.

- Ну и здорово же вы лопотали по-немецки! - смеялся он.

- Да, уж как до петли дошло, так сразу вспомнила, чему училась смолоду! Тут уж я все поняла! - говорила я.

А Кавалерова встретила меня, убитая горем. Когда меня уводили, она не скрывала своей радости, почти приплясывала. А теперь я возвратилась в свою комнату (как я жалела, что не ушла из нее куда глаза глядят), и ее очень огорчало, что меня не убили.

...Начались тяжелые, траурные дни. Схлынула радость спасения. Ночами думалось о Нине-Лене, о тяжелой ее судьбе.

Зашел незнакомый полицай, принес записку: "Все время думаю о Ларочке. Хотелось бы перед смертью ее увидеть. Если сможете, передайте мне кусочек хлеба".

Я стала просить полицая. Он наотрез отказался. Лена еще жива! Бывшая домработница Гусевых была замужем за братом свирепого зверского полицая. Мы стали ее просить. Она обещала поговорить. Но свирепый полицай отказался.

Курт тоже не мог помочь. Он ходил убитый горем, жалел Нину.

Случилось вдруг, что пришел тот солдат, который посоветовал Нине уйти из гетто. Он пришел к нам в первый раз. Я все рассказала. Он тоже был бессилен помочь. Мне даже показалось, что он не очень огорчился.

...Пришла Нина [Глебко] с Ларисой.

- А где тетя Лена?

- Уехала в деревню. Там пробудет до конца войны. А потом - все встретимся!!

Ларочка вся потускнела, но роли своей осталась верна. Даже не заплакала. Так жизнь вышколила ребенка.

...Время шло, и было ясно, что Нину мы больше не увидим. И все, все ушло вместе с ней. Кончилось, пусть наигранное, веселье. Поля и Рута ходили подавленные, над ними тоже висел меч. Родители их погибли в гетто. А однажды, придя к Гусевым, я узнала, что их взяли. Толя был совер-

стр. 49

--------------------------------------------------------------------------------

шенно серый, Тамару во время ареста держали за руки и зажимали рот - она рвалась защищать женщин.

Долго Толя через каких-то полицаев посылал им передачи, они брали и продукты и деньги, и все обнадеживали. А потом он узнал, что их давно уж нет в живых.

...Нина уже знала, что Лара - дочь Нины Житницкой. Какая-то дура из гетто подошла к ней и все рассказала. Рассказала, что Лара - девочка из гетто. Нина обрушилась на меня: "Почему вы все от меня скрыли? Неужели вы могли подумать, что для меня имеет значение национальность?!". Я твердо знала, что так хотела мать девочки. Я не имела права выдавать ее тайну. Она так боялась за ребенка, что хотела окружить ее национальность стопроцентной тайной. В конце концов Нина смягчилась:

- Все-таки, если б я знала, я была бы осторожней. Я ведь всюду беру ее с собой, на все фашистские приемы. Ведь Лара преподносила цветы Кубе!

...Нина приходила иногда со своим другом Борисом Александровичем. Он был врачом-гинекологом, доставал ей для передачи партизанам медикаменты. Очень представительный, пожалуй, даже аристократичный, он явно не мог наглядеться на Нину, и, думаю, именно поэтому во всем ей помогал. Домой к ним он приходить не мог: родители ее ели поедом, в конце концов его просто прогнали. Мы отводили душу за дружеской беседой, открыто говорили обо всем.

Борис Александрович обещал нас снабдить ампулами цианистого калия на всякий критический случай. Но только одному ему пришлось воспользоваться ядом. Он был схвачен, посажен в тюрьму и поторопился... Нина была в большом горе. А Толя Сапетко нам твердил: "Умирать никогда не надо торопиться. Помогут. Трудней и необходимее сохранить жизнь".

Последний год был годом больших провалов. В Минске было три гестапо: свое, минское, и эвакуированные - витебское и смоленское. Там, говорят, было много бывших работников НКВД. Эти предатели у себя дома много лучше разбирались во всем, чем немцы. Один за другим исчезали знакомые, не было уже ни сил, ни чувств, скорбеть о каждом. Круг замыкался. Я очень боялась за Нину. Раз случилось так, что Нина по заданию пришла к профессору Клумову. Они были старые друзья. И все же Клумов ей не поверил. Она предложила ему эвакуацию в Москву.

- В Москву? Зачем мне? Там большевики, жиды.

А потом к нему пришел провокатор, и тому он поверил. Их схватили с женой, посадили в тот самый лагерь, где сидели Егор с Людмилой. Они объявились больными. И вот из лазарета их и других больных посадили в машины и увезли безвозвратно.

К Гусевым приходила супружеская пара. Совсем еще молодые. Она его звала Витушкой - уменьшительное от Виктора. Их схватили. Через сутки она вернулась. Ночью соседи слышали непрерывные шаги в ее комнате. А утром ее вынули из петли. И тут же пришли гестаповцы. Пришли, понюхали и ушли прочь. Она была вся избитая. Никто из знакомых не рискнул пойти на похороны. Там был, конечно, надзор. И все гадали, что же стоит за всем этим. Предала мужа, а потом не вынесла? Обещала повести гестапо куда-то к партизанам? Возможно - ведь утром они пришли. А уйти ей было невозможно, да и партизаны никогда не верили тем, кто живым возвращался из гестапо. Не могла снести того, что там увидала? Говорят, ей показали мужа, избитого почти до смерти.

Схватили Толю Сапетко. Он зашел к товарищу по подпольной работе, а там была засада гестапо. Как водится, его прежде всего избили. Потом втолкнули в машину и увезли. Впоследствии Толя рассказывал: "Первое, что я сделал в камере - простился с жизнью. Но когда меня привели на допрос, я понял, что они обо мне ровно ничего не знают. Вот тут я воспрянул и принялся врать". Его никто не выдал, обвинить ни в чем не могли. Его поэтому не в концлагерь посадили, а выслали в Германию, "добровольно". Там отдали фермеру в рабы. Он вернулся уже после войны.

..."Жизнь Андрея Бембеля, написанная не им самим". Андрей не раз высказывал надежду, что я напишу о нем, и говорил, что я смогла бы это сделать. Да, я могла бы о нем написать. Но боюсь, что, если бы я это сделала, ему бы не поздоровилось! Это было бы совсем не то, чего он хотел.

А почему бы и нет, собственно? Ведь никто не знает его лучше, чем я. Разве в нем нет хорошего? Конечно, есть. Большой талант. Преданность своему делу. Жизнь в искусстве - это определяет все. Большой художник.

стр. 50

--------------------------------------------------------------------------------

...Андрей - монументалист. И в жизни, и в искусстве. Он понимает и любит жизнь в широком масштабе. Человечество - его масштаб. Или уж, как минимум, страна.

...Как сложен и как противоречив этот человек! Когда-то Катя Алексеева говорила об Андрее как о человеке, почти сверхъестественно противоречивом. [...] Черты, взаимно исключающие одна другую - [...] все перемешано в этом человеке, и не разобрать, какой он есть. А сам он и не пытается в себе разобраться, считает просто, что он самый лучший. Какая страсть в нем ни заговорит - так и надо".

Организация материала: Т. Бембель

стр. 51