Начать, к сожалению, придется с сегодняшнего времени. Потому что (вероятно, по недомыслию или безграмотности) допущена грубая историческая забывчивость по отношению к партии социалистов-революционеров - тех, что были в 1917 году главными конкурентами большевиков и потому, по логике безудержной ленинской борьбы за власть неминуемо попали в разряд "врагов народа", были оболганы, преследуемы и уничтожаемы. Нескольким поколениям советских людей настойчиво вдалбливали это сакраментальное: "меньшевики и эсеры" - главные виновники неудач и просчетов в деле так называемого "строительства социализма".

Сборник документов судебного процесса над правыми эсерами в июне- августе 1922 г. содержит материалы на 118 человек, среди них видные члены ЦК ПСР, которые уже несколько месяцев томились в московских тюрьмах, числясь за 3-м отделом ГПУ, и должны были предстать перед судом¹.

Более сорока членов эсеровской партии уже отбывали ссылку. Но 51 обвиняемый не был разыскан. 42 дела завели на тех, кому удалось эмигрировать. Однако впоследствии, после победы в Великой Отечественной войне, когда пережившая фашистскую оккупацию демократическая Чехословакия стала зоной советского влияния, почти все эти эмигранты были депортированы в СССР и осуждены. В их числе оказался и бессменный руководитель пражского Земгора² Иван Михайлович Брушвит.

...Он медленно умирал в душной камере Владимирской тюрьмы, куда попал после депортации и приговора Трибунала НКВД СССР. Таким вот образом оказавшись в столь желанной и родной России.

Много всего пришлось на его век - с самого детства. Как старший сын Иван-Карл рано понял, что именно ему надо зарабатывать для себя и для всей многодетной семьи. Ничтожного жалования его отца, мелкого почтового служащего, не хватало. Иван работал телеграфистом, подрабатывал репетиторством. И еще надо было вносить плату за обучение в гимназии.

Большая беда пришла неожиданно: во время наводнения погиб младший брат Павел. Отец горя превозмочь не смог - заболел сердцем и умер. Его вдова Грета, дочь небогатого крестьянина, осталась с несовершеннолетними детьми

Фролова Евгения Исаевна - литератор.

почти без средств к существованию. Все заботы с удвоенной силой легли на плечи старшего сына, к тому времени уже студента Петербургского Горного института имени Екатерины Второй.

В Горный институт Иван поступил легко. На первой же практике он порадовал профессоров серьезным, самостоятельным подходом к делу, интересными результатами опытов, но вскоре оказался среди тех, кого тогда называли "беспорядочниками": во время одной из сходок в чертежной аудитории разбрасывал крамольные листовки, участвовал в демонстрации в поддержку Льва Толстого, не раз был задержан жандармами... Это повлекло за собой временное исключение из института. Наложенное наказание, впрочем, оказалась даже кстати, так как платить за обучение студенту Брушвиту все равно было нечем. Он, успевший уже жениться на даме лет на десять старше его, решил уехать домой, даже не окончив третьего курса.

Однако его благие намерения помогать матери и младшим братьям были разбиты в прах: Иван заболел тяжелой формой тифа; болел долго и трудно. Об этом свидетельствует отосланное в Институт заключение врача Магнуса Гауде: его пациент нуждался в строгом постельном режиме. Болезнь вызвала тяжелые осложнения. Медицинские справки фиксируют плеврит и воспаление вен правой ноги, а на левой ноге из-за нарушения кровообращения образовалась незаживающая язва. Требовалась операция³.

Тем не менее Иван не оставил намерения завершить высшее образование. Чуть-чуть поправившись, он надумал было поехать в Германию, во Фрайбург, чтобы там получить диплом горного инженера. Но этому не суждено было исполниться опять-таки из-за отсутствия средств. Брушвит возвратился в Петербург, сдал за пропущенное время все положенные дисциплины и опять был зачислен в студенты Горного института. Он вполне поправился физически и даже был признан годным к воинской службе.

Между тем студенческую молодежь снова захлестывают политические страсти, вызванные ущемлением ряда свобод, в том числе автономии учебных заведений. Собственно говоря, беспорядки не прекращались после 1905 года, то несколько затухая, то разгораясь с новой силой. Университет, Психоневрологический институт, Институт физической культуры, Высшие женские курсы, Горный институт и ряд других учебных заведений столицы опять были охвачены студенческими волнениями. Об этом свидетельствуют донесения Петербургской сыскной полиции⁴.

В них фигурирует не только Иван Брушвит, но и его младший брат Александр, тоже поступивший в Горный институт (его личность тоже представляет интерес в общем контексте эпохи. Хотя дальнейшая судьба развела братьев по разным путям политического времени).

Поступив в Горный институт после окончания реального училища, Брушвит-младший тут же оказался среди смутьянов. Причиной явились на этот раз кровавые события 1912 г. на Ленских приисках. В многолюдной сходке Александр принял самое что ни на есть активное участие и был в середине третьего курса из студентов исключен⁵. К бунтовщикам примкнули и некоторые "старые" студенты - из тех, что были изгнаны из института в 1904 - 1905 годах, а теперь, вернувшись, уже заканчивали курс обучения. В институт явилась полиция, прошли обыски. Обыск у Александра дал такие результаты, что по предписанию жандармерии он вынужден был прервать занятия и отправиться из Петербурга домой в Виндаву - под гласный надзор полиции. Из-за этого он даже не был допущен к жеребьевке, когда наступило его время военного призыва⁶.

Перед началом мировой войны, в апреле 1914 г., бывший студент узнал о том, что дело его прекращено и он может вернуться к продолжению занятий в

Горном институте. Однако его обращение к Совету профессоров в 1915-м и в следующем году не дало результата. Только свершившаяся Февральская революция помогла опальному студенту добиться восстановления. 13 марта 1917 г. он направил письмо Совету профессоров⁷:

"Я узнал, что Совет профессоров предполагает предоставить всем "бывшим" студентам, а в том числе и мне, право обратного поступления в Институт. Но я считаю за собой нравственное право заявить Совету о желании моем быть немедленно зачисленным в действительные студенты Института... По своей политической неблагонадежности, - говорится в письме, - я считался недостойным воинского мундира. Так мне было заявлено. Весной 14-го года я вынужден был перейти на нелегальное положение". В то время Александр уже был членом Боевой организации эсеровской партии. Нелегально вернувшись в Петроград под чужим именем, он был зачислен в действующую армию и вел среди матросов и солдат антиправительственную пропаганду. Но теперь, после Февральской революции, он хотел вернуть себе легальность и имел на это нравственное право. Александр Брушвит объяснял: "До созыва Учредительного собрания, которое даст всем гражданам одинаковое право и возможность пользоваться учебными учреждениями, мое мировоззрение не позволяло и не позволяет мне учиться". Но им руководят "иные побуждения. Дело в том, что Институт - единственное государственное учреждение, к которому я причастен как гражданин. Желаю, чтобы Совет [профессоров] актом о принятии меня в действительные студенты вернул мне права, предоставляющие мне возможность в первую очередь наряду с другими своими товарищами и на одинаковых с ними основаниях исполнить свой гражданский долг перед молодой российской свободой, защиту которой от покушений германского империализма я считаю важнейшей задачей момента. Я хочу, чтобы Институт послал меня на войну, как действительного полноправного студента".

Это патетическое и несколько сбивчивое послание отражает запутанность самого момента первых недель февраля-марта 1917 года. А в мае мы уже видим Брушвита-младшего в качестве представителя Кронштадта на Третьем съезде партии эсеров в Москве.

Вскоре после съезда приезжал в Кронштадт старший брат Иван, член ПСР правого крыла. Он выступал на матросских и солдатских митингах, на кораблях. Не раз беседовал и с младшим братом, тщетно пытаясь убедить его в бесперспективности левоэсеровского стремления к сближению с большевиками.

Об Александре Брушвите кронштадтского периода писал в воспоминаниях Федор Раскольников. Сразу оговоримся: его книга "О времени и о себе" не зря была выпущена Лениздатом в 1989 г. в серии "Голоса революции". Такова ее идеологическая направленность: Ф. Ф. Раскольников был убежденным ленинцем. (Даже его позднее прозрение, выраженное им в знаменитом письме И. В. Сталину, мало что меняет.) Поэтому и события прошлого в его воспоминаниях изложены с непробиваемо большевистской точки зрения. Скажем, его описание единственного дня Учредительного собрания 5 января 1918 г. настолько тенденциозно, что современный читатель, знающий теперь, что именно и как происходило, может только удивляться. Глава, посвященная Учредительному собранию, названа "Рассказ о потерянном дне", а процедура его открытия представлена автором в явно фельетонном стиле⁸.

Стоит сравнить то, что вспомнил Раскольников с тем, что написал о том же самом из Екатеринбурга в личном письме жене (жившей тогда в Швейцарии) старый народник Е. Е. Лазарев, тоже депутат Учредительного собрания:

"Мы знали, что нас разгонят, - писал он. - Умы публики готовились клеветой и арестами ряда депутатов". Открывать первое заседание, как старший по возрасту, должен был именно он, Лазарев, но так как у него был

негромкий голос, то сделать это предложили тоже старому члену партии эсеров С. П. Швецову, "у которого голос был как труба иерихонская. Когда он пошел к трибуне, со стороны большевиков... стучали руками и ногами, с галереи неслись крики - Долой!.. И вместо речи Швецов протрубил только: "Объявляю Учредительное собрание открытым!" - и опять раздались крики, вой, на галереях солдаты и матросы орут, стучат, топают ногами". Этот непристойный шабаш описан Раскольниковым с полным одобрением, а высокорослый и громогласный Швецов назван у него дряхлым стариком с трясущимися руками, которого запросто отодвинул с трибуны щуплый Я. М. Свердлов. Он якобы и объявил Учредительное собрание открытым: "Видя, что Швецов всерьез собирается открыть заседание, мы начинаем бешеную обструкцию. Мы кричим, свистим, топаем ногами, стучим кулаками по тонким деревянным пюпитрам. Когда все это не помогает, мы вскакиваем со своих мест... и кидаемся к председательской трибуне"⁹. Так, с определенным хвастовством, описана та же самая сцена Раскольниковым.

Младший Брушвит был нетерпелив и настроен весьма радикально. Вот как характеризует его Раскольников: "Из левых эсеров наибольший успех на широких собраниях имел Брушвит. Молодой парень, всегда ходивший в крестьянском армяке, с довольно большой растрепанной бородой, он явно стремился принять внешнее крестьянское обличье. В совершенстве владея простонародной речью, он был от природы не лишен остроумия и его речи слушались с большим интересом".

Раскольников относился к Александру с явной симпатией. В частности, описывая его роль в июльских событиях, он вспоминал, что они оба были против стремления группы анархистов немедленно двинуться в Питер свергать Временное правительство. "Анархисты устроили Брушвиту такую неприязненную демонстрацию и буквально не дали говорить, что он, от природы чувствительный, сошел с трибуны, смахивая слезу"¹⁰.

Большевистское влияние на флоте было велико; младший Брушвит разделял политику левых эсеров, примкнувших к большевикам. Но все изменил "похабный" Брестский мир: левые эсеры в массе своей его не приняли. Когда немецкие части вошли в Прибалтику, Александр вступил в партизанский отряд, чтобы с оружием в руках отстаивать свободу родины. Он был пойман оккупантами и, как и его товарищи Каллис и Паэгли, после жестоких пыток расстрелян¹¹.

Иван Михайлович узнал о гибели брата спустя несколько месяцев. И впоследствии запрещал себе об этом даже думать. Слишком уж горьким это было.

Весна 17-го года застала Ивана Брушвита в Самаре. В Сибирский полк он вступил добровольцем - шла война, а кроме того, партии эсеров нужна была пропагандистская работа среди солдат, недавних крестьян. После Февраля в Самаре образовался солдатский Совет, Брушвит стал его членом и вошел также в губернский Совет крестьянских депутатов. Именно тогда он познакомился с П. Д. Климушкиным, который успел и царской тюрьмы отведать за свои социалистические идеи и деяния. Теперь они вместе готовили Крестьянский съезд и Всесословный. Очень кстати пришлись знания, полученные Брушвитом в Горном институте. Теперь, когда он вошел в состав Земельной комиссии, то сумел справиться с таким сложным делом, как составление временных правил землепользования в Самарской губернии.

Так начал действовать проект Земельного закона, пока временного - до Учредительного собрания. При этом в большинстве губерний не решились на это: не так-то легко ломать старые устои. Но этого требовали более двухсот крестьянских наказов, привезенных в Самару из волостей и уездов. Брушвит

стал председателем губернского исполкома и был избран депутатом Учредительного собрания.

Но затем все вдруг покатилось под гору. Началось на Трубочном заводе. Не мог поначалу понять Иван, почему с такой легкостью воздействовала большевистская демагогия на рабочую братию. После рокового поворота событий в Октябре правые эсеры тоже сплоховали, определенно запоздав с реакцией на захват власти партией Ленина. И вот он результат.

Об этом Брушвит много думал, оказавшись в грязной тюремной камере. Его арестовали в Самаре в январе 1918 г., когда он, только что вернувшись из Петрограда, выступил на срочно созванном митинге с резким протестом против разгона Учредительного собрания и насильнических действий самарских большевиков, которые с оружием в руках разгоняли крестьянские съезды, запрещали Крестьянский совет и другие демократические учреждения, преследовали крестьянских депутатов.

Тогда, в тюремной камере, он даже стал записывать плоды своих размышлений: хотелось понять, в чем же виноваты он и его единомышленники, так легко допустившие к власти эту партию политических авантюристов. Как позволили им разогнать Учредительное собрание, воистину общенародно избранное!? Растерялись? Спасовали перед безмерной наглостью?

"Размышления и воспоминания"¹² начинались несколько иронично: "Заря второго года русской свободы проникла ко мне сквозь тюремную решетку".

Дальше - стало не до иронии: "Мрачный туман окутал землю и силился бороться с рассветом... Я вспомнил, что свободы нет, что не хватает уже имен, чтобы крестить умирающие и вновь появляющиеся, как бабочки-однодневки, газеты, что есть проект использовать кадры безработных для постройки новых тюрем, что забитый обыватель крадется понурый, испуганно оглядываясь - нет ли поблизости кого-нибудь с мандатом об обыске, аресте или прочих иных "мерах пресечения".

Я вспомнил, что душа народа, как прекрасная пленница Волга, окованная ледяными цепями разочарования и разбитых надежд, что кругом ядовитая серая мгла сомнений и отчаяния скрывает от глаз народа зарю будущего".

Перенесенные на бумагу размышления звучали жестоким упреком. И, должно быть себе в утешение, Брушвит обращается к светлым воспоминаниям:

"Переживая вновь все настроения радостной весны, расцвета работы и борьбы с приступами тяжкой болезни, мне хотелось бы остановиться на некоторых наиболее рельефных моментах.

Из области переживаний чувств я остановлюсь на двух: на встрече солдатами Бабушки русской революции и на отправке первых революционных маршевых рот из Самары на фронт - как раз на долю моего полка выпала честь и тяжелая обязанность такой отправки".

Екатерину Константиновну Брешко-Брешковскую Брушвит увидел впервые. И узнал, что "Бабушкой русской революции" ее прозвали не за возраст и не за то, что она была одной из первых народниц. Прозвание это, как говорили, родилось тогда, когда она опять попала каторжную тюрьму после очередного побега - то ли в четвертый, то ли даже в пятый раз. Как опытная "острожница", она опекала новеньких заключенных. Солдаты Сибирского полка встречали ее восторженно, и говорила она с ними как с родными сынами. Иван приветствовал ее от имени своего полка.

Вот как вспоминал о встрече с этой легендарной народницей Брушвит в своей тюремной камере:

"Бесконечными рядами выстроились шпалеры серых шинелей по пути следования от саперных казарм... Около офицерского собрания 130 полка на-

значена была остановка и приготовлен был завтрак налегке. Весь командный состав полка налицо... Слышатся звуки оркестра и раскатистое мощное "ура!"

Бабушку Брешковскую усадили в сани, запряженные тройкой лошадей, и было похоже, что это едет сама русская революция. Тысячи горящих глаз и пылающих сердец окружали сани. Ах, какой это был праздник души!".

Из губернской тюрьмы, где Брушвит просидел несколько месяцев, ему удалось бежать. В эти дни и дошла до Самары весть о волнениях среди пленных чехословаков-легионеров, отказавшихся разоружиться по требованию большевистского правительства. А между тем еще с весны на Волгу тайными путями стали из Петрограда и Москвы прибывать члены разогнанного в январе Учредительного собрания. Здесь, на вольных волжских берегах, они решили возродить попранную русскую демократию. В Казани, в Нижнем, Самаре и Симбирске, да и по всей Волге еще царила власть Советов, но была она слаба: на нее напирали с юга, с Дона, с Урала добровольческие, казачьи и другие воинские соединения. Тогда-то и поехали в Пензу Иван Брушвит и Прокопий Климушкин на переговоры с руководством чехословацкого легиона.

Расчет был верный: организованной вооруженной силой легионеров Самару освободили от большевистского владычества и создали новое демократическое правительство - Комитет членов Учредительного собрания (Комуч) с рядом министерств. Брушвит стал руководить ведомством финансов - одним из наиболее ответственных. Климушкин возглавил Министерство внутренних дел, старый народник и эсер Лазарев - Министерство народного образования. Во главе правительства стал В. К. Вольский - как показали дальнейшие события, не самая удачная фигура на этом посту. Но начальные успехи окрыляли. Была создана Народная армия, и после взятия Казани и ряда волжских городов верилось в полную победу.

И еще была надежда на единство с теми силами, что собирались в Сибири. Однако совместное Государственное совещание в Уфе сильно поколебало эту надежду: разногласия с сибирским правительством были глубокие, а созданная там Директория - Брушвит понял это раньше, чем многие его сотоварищи, - не была гарантией демократического развития. Он согласен был с приехавшим в Самару главой партии В. М. Черновым, который на митинге в цирке "Олимп" пророчески сказал: "Если мы не победим сейчас, то не победим никогда..."

Открытие Государственного совещания совпало с тяжелыми неудачами на фронте. Командирам Народной армии не удалось добиться такой твердой дисциплины, какой славились легионеры, а уставшие воевать солдаты массами дезертировали. 10 и 12 сентября под давлением красных были оставлены Казань и Симбирск. Вернувшись 29 сентября в Самару после окончания Совещания, члены Комуча поняли, что предстоит эвакуация - пока красные войска, устремившиеся к станции Кинель, не отрезали путь отступления на Уфу.

3 октября состоялось последнее заседание Комуча, на котором было решено сохранить Совет управляющих ведомствами на положении областного правительства с расширением его функций. В 2 часа ночи пришел поручик из Военного министерства с сообщением: "Положение Самары очень серьезно". 4 октября днем служащие Комуча покинули его помещение. В городе остались Вольский, Брушвит, Климушкин, Николаев и еще несколько человек, но и они вскоре вынуждены были покинуть Самару¹³.

Позже, объясняя политику Комуча и анализируя неудачу попытки установить народовластие, Брушвит утверждал: "Мы были честными революционерами, таковыми и остаемся. Мы стремились лишь к тому, чтобы власть не перешла в руки большевиков или реакционеров. Россия должна быть и будет великой демократической державой". Он в это верил всегда - в самые, казалось бы, безнадежные времена¹⁴.

В сложившейся тогда обстановке это оказалось невозможно. Время соглашений с другими сторонниками демократии, как и время компромиссов, бесследно пропало: противники большевиков плохо понимали друг друга. Главным аргументом становилось насилие. Самарское правительство в условиях гражданской войны было непонятным явлением и потому враждебным и для красных и для белых. И оно было обречено.

"Тяжелая давящая печаль и суетливая озабоченность заняли место прежней жизнерадостности и оживления, - вспоминал секретарь Комуча С. Н. Николаев. - Перспективы полной неизвестности и бездомного скитания открывались для покидающих город, и картины страшной мести красных, жестокого гнета и террора открывались перед мысленным взором остающихся в городе. Многие дома смотрели заколоченными гробами и вселяли в душу холодную жуть. На вокзале творилось нечто невообразимое... 7 октября отряд имени Учредительного собрания спокойно, со спущенными знаменами и другими знаками воинской почести прошел мимо помещения, где два дня тому назад помещался Комитет"¹⁵.

Члены городской думы, общественных и политических организаций призывали к защите города от большевиков, но это уже было впустую: у сторонников демократии не было для этого ни вооруженной силы, ни энергии.

Не оправдались и надежды на Директорию, выбравшую своей столицей Омск; там большим влиянием пользовались реакционные группы и совсем не демократически настроенное казачество. 20 сентября были арестованы министры и председатель Сибирской областной Думы эсер И. А. Якушев. Их вынудили подать в отставку. А 22 сентября убитый Новоселов был найден в загородной роще. Областная Дума была распущена, другие министры высланы из Омска. Чтобы сохранить хоть какие-то демократические основы, бывшие члены Комуча, и в их числе Брушвит, выехали из Уфы в Екатеринбург, избранный ими местом для Съезда членов Учредительного собрания; там же находился Чехословацкий национальный совет, обещавший защиту.

Между тем в Омске события развивались самым угрожающим образом: 19 ноября стало известно о перевороте - к власти пришли отнюдь не демократически настроенные силы. Члены Директории были арестованы; начались гонения с целью задушить сам "дух Самары". Брушвит действовал оперативно и решительно. Его усилиями в помещении епархиального училища срочно собрали заседание членов Учредительного собрания - первое и, как оказалось, последнее.

Съезд назвал переворот в Омске возмутительным и незаконным и заявил о необходимости борьбы всеми возможными силами и способами против этой измены и предательства. Был избран Исполнительный комитет, в который вошли Чернов, Вольский, Брушвит, Н. В. Фомин, а также Ф. Ф. Федорович, Н. Иванов, И. Алкин. Несколько участников съезда вместе с членами местного комитета партии эсеров направились к рабочим Верхне-Исетских заводов и, возвратившись, доложили о том, что рабочие - не менее 800 человек - готовы немедленно вооружиться и по приказу Исполнительного комитета выступить на защиту народовластия.

Однако организаторы переворота тоже не бездействовали. Вечером в гостиницу "Пале-Рояль", где жили многие члены съезда, поспешил прийти Брушвит, чтобы предупредить их о том, что в столовой напротив гостиницы собралась большая группа вооруженных военных, и вокруг здания тоже. По всей вероятности готовится нападение и арест бывших "учредиловцев". Затем Брушвит не теряя времени поспешил в гостиницу "Американская", где находился Чехословацкий Национальный совет. Застав там только одного Л. А. Кроля, местного кадета, члена ЦК, Брушвит подробно рассказал ему обо всем происходящем и попросил защиты у Чехсовета.

Но генерал Р. Гайда, от которого это зависело, медлил. Позже стало известно, что у него были особые указания из Омска.

Поняв, что на Гайду надеяться нечего, Брушвит, обратился к коменданту города. И правильно сделал, ибо события развивались самым опасным образом: в "Пале-Рояле" захватчики открыли стрельбу, был убит эсер из Перми Максудов; арестовали 14 человек и уже вели их в тюрьму. Но тут вмешался комендант города Блага: во главе отряда чехословаков он догнал группу задержанных на мосту через реку и освободил их своею властью.

Общее положение в Екатеринбурге не предвещало ничего хорошего: "Пале-Рояль" - в кольце русских военных, которых окружали вооруженные чехословаки. К концу дня только они и остались, но из здания гостиницы никого не выпускали, и было непонятно - арестованы или взяты под охрану те, кто там находился. Позже стало известно, что до Чехсовета дошла информация о том, что некая группа монархически настроенных офицеров собирается перебить всех членов Учредительного собрания.

В гостиницах "Американская" и "Эрмитаж", где жили другие члены Съезда, обо всех этих прискорбных событиях узнали лишь поздним вечером. В очередном распоряжении генерала Гайды 20 ноября всем, кому грозила расправа, предлагалось в 24 часа покинуть Екатеринбург. Но это не означало, что миновала угроза жизни тем, кто открыто протестовал против "омского переворота".

Народная армия еще существовала. Многие офицеры ее покинули, но солдаты в большинстве своем были настроены против измены Омска. Отряд имени Учредительного собрания и конный отряд под командованием Б. К. Фортунатова - всего около полутора тысяч бойцов, перешли с белебеевского фронта и уже направлялись к Уфе с тем, чтобы взять на себя защиту сторонников демократии.

А те уже были на пути к Челябинску. И тут в поезде, разговорившись с одним из охранявших их чехословаков, Брушвит, который еще в Самаре овладел чешским языком, узнал о том, что в Челябинске их поджидает казачья банда с тем, чтобы учинить жестокую расправу. Потребовалась помощь Чехсовета. Хороший знакомый Брушвита чешский полковник Р. Медек помог им уехать в Уфу, куда они прибыли 22 ноября.

Однако и здесь не обошлось без преследования членов Учредительного собрания, которых не могли защитить бойцы отряда Фортунатова и Народной армии, так как сами были окружены бандитами и разоружены. Всех арестовали, повели к вокзалу и, посадив в товарные вагоны, на большой скорости отправили в Омск.

Брушвит в их число не попал, потому что жил не в гостинице, а на частной квартире, и его просто не обнаружили. Вместе с чешскими легионерами, по документу на имя солдата Яна Бритвы он уехал на восток и в августе 1919 г. уже был в Чехословакии.

Эмигранты жили надеждой, что власть большевиков - ненадолго, что рухнет, распадется построенное ими на расстрелах и принуждении недемократическое государство. В Париже собрались многие уцелевшие члены Учредительного собрания; был образован Административный центр с филиалом в Праге, который возглавил Брушвит, хотя он уже тогда понимал, что эти надежды - одни миражи, бессильное стремление хоть как-то противостоять тому, что творилось в России, включая разразившийся там страшный голод. Из-за рубежа они помогали, как могли, но могли немногое.

И тут вдруг - известие о восстании в Кронштадте. "За Советы без коммунистов". Началось с забастовок на заводах Петрограда, перекинулось в Кронштадт, где среди матросов-новобранцев было большинство выходцев из деревни,

на себе и на своих односельчанах испытавших продразверстку и другие прелести военного коммунизма.

Эмигранты воспряли духом: нет, еще не все потеряно, все же возмутился задавленный большевистским террором народ. И если хорошо поддержать Кронштадт и Питер, то удастся "раскачать" и всю Россию.

В Государственном архиве Российской Федерации в личном фонде И. М. Брушвита сохранилась переписка недолгого периода Кронштадтского восстания¹⁶. Вот его письмо из Гельсингфорса в Прагу В. М. Зензинову, датированное 6 марта 1921 г.:

"Посылал Вам обращение председателя Учредительного собрания, которое я принял по телефону из Ревеля. Чтобы у Вас не возникли сомнения в подлинности документов, я их свидетельствую надлежащим образом.

Я со своей стороны не буду распространяться о тех чувствах, которые вызывают у нас ваши действия - слишком дорого время и место и слишком хорошо Вы их знаете". Далее он процитировал в письме Зензинову свое обращение к кронштадтцам:

"Хочу во всей скорости сообщить вам то, что для вас в настоящую минуту самое важное. Прежде всего, приложите все усилия, чтобы связаться с нами, дабы мы могли взаимно информироваться. Большевики пускают в ход всю ложь и хитрость, чтобы обмануть вас и внешний мир. Не верьте их сведениям - никогда они не прибегали в таком размере к провокации, как теперь.

Во всей России разгораются восстания, и у советской власти уже не хватает палачей для подавления их. Мы заканчиваем здесь работу по организации связи, так как нам памятно, по волжскому опыту, какие роковые последствия может иметь неосведомленность остального мира о том, что происходит у вас. У нас по всей Европе раскинуты прочнейшие организации, которые пущены в ход для мобилизации общественного мнения Европы и Америки.

Нами уже сделаны распоряжения, чтобы немедленно двинуть к вам матерьяльную помощь, в которой вы несомненно будете нуждаться. В этом отношении не бойтесь - имеются поблизости крупные продовольственные и другие запасы, которые уже двигаются вам на подкрепление. Сочувствие всего культурного мира с вами.

Не верьте большевистским басням о близости мировой революции. Не мировая революция, а мировая реакция приближается гигантскими шагами, и она, несомненно, восцарствует, если в скором времени не удастся общими усилиями свергнуть тиранию, кошмаром гнетущую весь мир.

Пользуйтесь товарищем, передающим это, для того, чтобы установить с нами связь. В ближайшее время мы прибудем к вам. Равным образом двинуты все силы, находящиеся за границей.

Если у вас есть оказия - в Ревеле наши люди сосредоточены около "Народного дела" (редакция газеты. - Е. Ф.) на Широкой улице в д. 21.

Связи в Финляндии вам даст товарищ, который в курсе всех дел. До скорого свидания.

Со смелой верой в дело правды - вперед!

Член Учредительного собрания Иван Брушвит".

В дни Кронштадта он вел исключительно бурную и целенаправленную деятельность, в отличие от некоторых пражских единомышленников, склонных выжидать и колебаться. Он ясно ощущал и остроту момента и необходимость оперативного вмешательства. В предыдущем своем послании Зензинову в Прагу, 28 февраля, он писал о том, что события в Кронштадте совершаются и развиваются совершенно стихийно:

"Чтобы стихийная революция в Кронштадте стала надежной, нужна срочная помощь. Выезжаю в Ревель вместе с другими, чтобы принять решение".

И далее:

"У нас тут такое настроение - не отдаляться, а приближаться к Кронштадту. Я еду в Териоки. И при первой возможности постараюсь перебраться в Кронштадт или в Питер. Я знаю, что я в данном случае иду на то, что мне, при определенных условиях, потом может быть инкриминировано как самоуправство. Если вы находите, что я должен вернуться в Прагу или Париж, телеграфируйте... я подчинюсь. Одно прошу: не писать и не телеграфировать в духе "недопустимо" или "возмущаемся...". Я делаю все, что могу... События развертываются таким темпом, что нужно быть готовыми в любую минуту к действиям".

Была, хоть и не так скоро, как надо бы, организована материальная поддержка восставших: в Ревель были высланы 25 тыс. долларов, поступившие из Вашингтона из средств бывшего представительства Временного правительства. Это пришлось тем более кстати, что финансовое положение пражских эсеров было весьма скудным. Поэтому Земгор вел переговоры с Центрокомиссией Легиобанка о приобретении 50 тыс. тонн муки с тем, чтобы погрузить ее на пароход и направить в Ревель или прямо на остров Котка¹⁷.

Большую помощь кронштадтцам оказал Союз кооператоров в Лондоне, с которым связан был член Административного центра А. Е. Малахов. К сожалению, эта материальная помощь была налажена не сразу. Однако и денежные средства и продовольствие, опоздав в Кронштадт, были использованы после разгрома восстания для содержания в специальных лагерях на территории Финляндии около 15 тыс. беженцев. Как сообщал в одном из своих писем Брушвит, "всех здесь кормят, поят кофием, предоставляют приют. Власти тоже относятся хорошо... Храбрость и самоотверженность, с которыми они защищались, вызывают невольную симпатию. Жестокость, с которой большевики расправлялись после победы, только усугубляет эту симпатию"¹⁸.

В короткие три недели кронштадтских событий Брушвит как челнок сновал между Ревелем, Ригой, Выборгом и Гельсингфорсом. Его организаторские способности, его находчивость и умение быстро и четко действовать, а также знание нескольких европейских языков, включая шведский и финский, все это снискало ему такой авторитет, что подчинился даже Чернов, которого Брушвит пытался привлечь к дипломатическим переговорам с деятелями государств Прибалтики. Но когда дело дошло до получения виз, Чернов оказался несостоятельным - его хваленая близость с эстонскими правительственными кругами ограничивалась, как иронически написал в Прагу Брушвит, "некоторыми личными знакомствами по женской линии и то второразрядного характера. В результате выехал в Ревель без визы"¹⁹.

А между тем сам он добился весьма плодотворных встреч с министрами иностранных дел Финляндии и стран Прибалтики. Не зря его называли "эсеровским дипломатом". Кроме ума и обаяния он обладал способностью легкого контакта с людьми разного положения, должностей и званий. Судя по всему, он посетил Кронштадт в самые трагические дни. Об этом свидетельствуют его письма и доклад 30 марта Административному центру. В одном из писем он дал не слишком лестную характеристику С. М. Петриченко, возглавившему восстание: "Я довольно долго беседовал с Петриченко. На меня он производит чрезвычайно неблагоприятное впечатление. Хотя наши товарищи утверждают, что у него в голове каша, но, по-моему, это чрезвычайно ловкий человек. Если в разговор вы стараетесь внести более определенные ноты, он моментально настораживается и чрезвычайно ловко выворачивается от прямых ответов"²⁰. Брушвит даже высказывал предположение - не провокатор ли он?

Предположение Брушвита в дальнейшем нашло подтверждение: Петриченко после разгрома Кронштадта уехал вначале в Прагу, потом в Финляндию, а оттуда перебрался в советскую Россию, где спокойно существовал, хотя многие ушедшие по льду в Финляндию, а затем, после якобы амнистии, вернувшиеся в Россию, были арестованы и погибли. Петриченко же был расстрелян много позже - во время массовых сталинских репрессий. (Об этом мне рассказал писатель М. Н. Кураев, чей родственник, более старшего поколения, был непосредственным свидетелем кронштадтских событий.)

Надежда на то, что восстание в Кронштадте поможет "раскачать" всю Россию, не оправдалась. Об этом с горечью писал Брушвит в Прагу 17 марта из Стокгольма и 18 марта из Гельсинфорса:

"Дорогие друзья, это письмо должно было иметь совершенно другое содержание... Оно должно было сообщить вам о тех затруднениях, которые пришлось преодолевать для того, чтобы наладить вопрос продовольствия для Кронштадта, и о тех победах, которые нами на этом фронте были одержаны. Но увы! - события разыгрались таким образом, что все эти вопросы представляют теперь только исторический интерес"²¹.

И что теперь оставалось? Надо было приспосабливаться к жизни в эмиграции и ждать лучших времен.

Приняв в 1922 г. после В. Я. Гуревича руководство Земгором²², Брушвит широко воспользовался своими контактами с членами правительства, с рядом государственных и общественных организаций Чехословацкой республики. Помогало развернуть работу и то, что здесь с сочувствием относились к российским изгнанникам.

В марте 1925 г., выступая на одном из торжественных собраний Земгора, он сказал о президенте Чехословакии Т. Г. Масарике: "Сын кучера разбил блестящую монархию Габсбургов, но не только разбил, но и построил на старых камнях новое здание республики. Эта республика является сейчас очагом демократического творчества". А после выступления хора детей русских беженцев, спевших на чешском языке "Где родина моя", Брушвит обратился к ним с такими словами: "Чехословакия - ваша вторая родина. Так случилось, что нам здесь жить. И жить надо достойно".

Помощь правительства в первые годы была щедрой. Это видно из сообщения в 1923 г. некоего агента иностранного отдела ГПУ, которое пристально следило за жизнью эмиграции: "Чешское правительство ежемесячно отпускает Земгору 600 000 чешских крон (или это 300 000 французских франков)"²³.

Тот же агент, перечисляя тех правых эсеров, что нашли приют в Чехословакии, дает им небезынтересные характеристики. В том числе и Брушвиту как главе Земгора: "Брушвит И. М. - тип интеллигентного московского купца, толст, бородат, широкая русская натура с нерусской фамилией. Очень добрый человек, имеет громадные связи в Праге среди чешского правительства, начиная с Масарика и Бенеша, поэтому всемогущ. Любит выпить, тогда становится весел и разговорчив... В Земгоре бывает мало, все время по внешним связям с чехословацкими вождями"²⁴.

Помогала Брушвиту и давняя, со времен Комуча, связь с бывшими легионерами. В Праге в Легиобанке хранилась отданная в долг еще в Самаре некоторая часть взятого в Казани "золотого запаса" царской казны. Теперь из этого долга можно было черпать средства для помощи обездоленным эмигрантам, к которым присоединились прибывшие из Галлиполи казаки, остатки бежавшей с юга России Белой армии. Всю эту массу потерявших родину людей надо было не просто одеть-обуть, накормить, но и снабдить на первое время деньгами, найти им работу, а молодым, прервавшим в гражданскую войну учебу в гимназиях и институтах, помочь продолжить образование на чужбине. И вот в

Праге, затем в Моравской Тршебове усилиями Земгора появились русские реальные гимназии. Вскоре в Праге открылся юридический институт, сельскохозяйственный кооперативный институт и Русский университет. Преподавали в них ученые и профессора, покинувшие родину - кто добровольно, а кто и принудительно, на "философском пароходе", или поездом, за свой счет. Студенты жили на стипендию, хоть и не очень большую, и получили возможность не снимать у жителей Праги "углы" за кроны, а разместиться в общежитии. Кроме того, при Земгоре была создана неплохая библиотека.

Великим делом стало собирание и организация Исторического архива для того, чтобы в будущем можно было по документам, по газетам и другим бесценным материалам осветить смутные годы России.

Весной 1921 г. пришли к Брушвиту медики с тревожным известием о распространении туберкулеза среди эмигрантской молодежи. Пришлось ему срочно заняться созданием здравницы в гористом местечке в 65 километрах от Праги.

Одной из главных задач Земгора было трудоустройство эмигрантов: для них создавались артели и мастерские, потом появилась и автошкола. Окончив ее молодые люди могли получить работу таксиста. Земгор также заключал договоры с местными земледельцами об участии эмигрантов в сельскохозяйственных работах.

Земгор оказывал поддержку развитию культурной жизни русской эмиграции. Известно утверждение оказавшихся за рубежом ученых, писателей, философов, экономистов и других представителей русской интеллигенции: "Мы не в изгнании, мы в послании". Об истинности этого понимания ими своей роли свидетельствуют многочисленные воспоминания, статьи и другие материалы, как опубликованные, так и неопубликованные, ныне хранящиеся в Русском зарубежном историческом архиве в Москве (в ГАРФе), и в Праге - в Славянской библиотеке и в собрании Национального архива.

Несмотря на то, что в Чехословакии эмигрантов было меньше, чем, например, во Франции, здесь читали значительно больше. Особым спросом пользовался Достоевский, которого большевики объявили реакционным писателем. В Праге жили В. Д. Набоков и М. А. Алданов, одно время и А. Н. Толстой; несколько позже из советской страны приехал А. В. Амфитиатров.

Работники Земгора старались устраивать различные праздники поближе к тем местам, где жили или учились беженцы. В частности Пушкинский юбилей отмечали не только в Праге, но и в Словакии, в Брно. На средства Земгора организовывались выставки, проводились экскурсии, лекции, которые пользовались такой популярностью, что большой зал Русского Дома с трудом вмещал всех желающих. Почти два года существовал Русский камерный театр, на сцене которого играл Михаил Чехов. Камерный театр оказался убыточным, хотя Земгор частично и покрывал расходы на его существование, а Брушвит через Министерство иностранных дел выхлопотал театру единовременное пособие. Но в конце 1923 г. его все же пришлось закрыть.

Эмигрантские организации оказали помощь подвергнутым в Москве судебной расправе членам ЦК партии правых эсеров. Им были вынесены неоправданно жестокие приговоры, а 12 смертников остались заложниками в тюрьме: расстрел обещали применить в том случае, если оставшиеся на воле эсеры вдруг вздумают выступать против советской власти²⁵.

Официальными создателями Общества помощи советским политзаключенным явились бывшие члены российского Красного Креста, а ныне эмигранты Е. Е. Лазарев, В. И. Немирович-Данченко и И. М. Брушвит. Осенью 1924 г. в МИД Чехословакии была направлена просьба о регистрации. И тут совершенно неожиданно последовал отказ - на том основании, что Общество якобы

преследует политические цели, а учредители его - иностранцы, которым политическая деятельность в республике не разрешается. Не помогло даже обращение в Высший административный суд с объяснением того, что Политический Красный Крест (ПКК) вовсе не является политической организацией, а занимается лишь оказанием благотворительной помощи несчастным узникам.

Преодолеть чиновничьи "рогатки", как уже не раз было, удалось Брушвиту. К нему 18 октября 1924 г. обратился один из активных членов Общества Б. Н. Рабинович с таким посланием:

"Дорогой Иван Михайлович, события в советских тюрьмах так обострились, что нам необходимо в срочном порядке зарегистрировать наш пражский Красный Крест... Необходимо произвести соответствующее давление и добиться положительных результатов. Сделать можешь это ты и только ты..."²⁶. Невразумительная ситуация была таким образом ликвидирована.

Неплохой доход приносили ПКК организуемые Земгором платные мероприятия: музыкальные и литературные вечера, Дни русской культуры, лекции П. Н. Милюкова, А. Ф. Керенского, А. А. Кизеветтера, Питирима Сорокина. Поступали и отдельные пожертвования. Все это позволяло отправлять в СССР для политических узников солидные суммы. Члены ссудо-сберегательной кассы служащих Земгора, например, пожертвовали в 1926 г. 800 чешских крон, Брушвит от себя лично - 500 крон.

Сохранилось датированное 25 декабря 1925 г. письмо ему от Зензинова из Парижа: "Милый дядя Ваня, пишу Вам по просьбе М. И. Цветаевой. Она очень просит похлопотать об оставлении ей до осени той стипендии, которую она в качестве писательницы получала. Говорит, такие прецеденты уже были. Я обещал ей написать Вам об этом, что и сделал"²⁷. (Марина Цветаева в эти дни покинула Чехословакию и вслед за мужем перебралась во Францию.) Примерно тогда же, в ноябре-декабре 1925 г., пришлось изыскивать средства для денежной субсидии газете "Дни", редакция которой переехала из Берлина в Париж²⁸.

Просьбы о материальной поддержке, о помощи в устройстве на работу, о выплате стипендии и другие поступали в Земгор и лично Брушвиту нескончаемым потоком. Не все возможно было удовлетворить. Такое положение не просто огорчало его, но порой приводило в отчаяние и сказывалось на состоянии здоровья. 2 февраля 1925 г. ему писали из Берлина (подпись неразборчива, возможно Ф. А. Степун):

"Милый Иван Михайлович, до нас дошли слухи, что Вы хвораете, плохо себя чувствуете и вдобавок - не лечитесь. Мы решили общими усилиями убедить Вас серьезнее отнестись к себе. Помните, дорогой, что Вы принадлежите не одному только самому себе: у Вас есть друзья, есть общее дело... Вы должны задуматься над этим. Говорю об этом от всей души - Вы не имеете права неглижировать своим здоровьем. Приезжайте посоветоваться с немецкими коллегами. Послушайте, дорогой, нашего общего голоса - ведь будет поздно, когда Вы превратитесь в калеку... Наши общие друзья в Праге должны заставить Вас взяться за лечение"²⁹.

Писала ему и обосновавшаяся в Подкарпатье Брешко-Брешковская. На правах старшей по возрасту и жизненному опыту, она обращалась к нему как к любимому "внуку", когда он затосковал и не придумал ничего лучшего, как взбадривать себя спиртным.

"Иван Михайлович, дорогой мой! Ты так хорошо повел дело, что оно расширилось и крепко стало на ноги. Дело это дает возможность жить без нужды тысячам бесприютных мучеников, дает учение многим сотням молодых сил; вселяет надежду в тех, что далеко живут и ждут случая приютиться под крылом Земгора. Наконец, дело это служит примером другим городам и организациям...

Как же можно рисковать потерять все столь хорошо налаженное дело из-за нелепой прихоти, слабости, в которой видим и страшный вред твоему здоровью и нависшую опасность потерять необходимого работника. Встряхнись, перестань губить себя и все, что уже сделано. Как от внука своего требую во имя всеобщего блага... Ты еще в таких годах, что здоровый образ жизни надолго сохранит твои силы, и ты обязан поддерживать их, как товарищ, как сотрудник и общественный деятель...

Обнимаю тебя крепко и требую! Твоя Бабка, любящая и преданная". И приписка: "Сам видишь, как немного сохранилось незапятнанных. Старые убывают, молодые еще растут. Нам непозволительно умалять свои силы"³⁰.

Ему в его земгоровских и других делах и хлопотах помогали давно налаженные им связи с руководством Чехословакии. Поступление средств для отправления в советскую Россию политзаключенным, по данным административно-финансовой комиссии, 18 марта 1926 г. достигло почти 200 тыс. чешских крон, и тут немалую долю составляли деньги, получаемые от правительства. Но так было только до конца 1920-х годов, а позже материальная поддержка эмиграции становилась все более скудной - сказывался разразившийся в странах Европы экономический кризис. Общее положение молодой Чехословацкой республики тоже не было таким устойчивым, как хотелось бы ее стареющему президенту. Подходила к концу и правительственная "Русская акция"; нищали, с трудом находя работу, русские изгнанники, поэтому резко упало число пожертвований. К ноябрю 1931 г. У Политического Красного Креста осталось в Банке 373 чешские кроны.

В связи с тем, что общий экономический спад привел к сокращению средств по "Русской акции", Земгору пришлось отказаться от выдачи индивидуальной материальной помощи, а сотрудникам - от правительственных субсидий и довольствоваться только небольшой зарплатой. Как отмечал еще в конце 1927 г. член Земгора, ведавший делами трудоустройства, И. П. Нестеров, "усилилась тяга в другие страны", а кто выехать не мог, готовы были браться за любую работу.

Земгору и его руководителю приходилось нелегко. О помощи хлопотали не только сами нуждающиеся в ней. "Дорогой Иван Михайлович, - писал Борис Рабинович. - Просьба помочь жене Аргунова, которую отчислили из штата гимназии, остаться там преподавателем истории, или географии, или русского языка, так как у них с А. А. плохо с деньгами. И надо выхлопотать Андр. Ал. субсидию, ведь он ничего не получает. А вдвоем на 500 крон пенсии они не проживут"³¹.

В том же году к Брушвиту обратилась с очередным ходатайством Брешко-Брешковская: "Друг Иван Михайлович, к тебе, как всегда, просьба: ...об устройстве Вячеслава Малахова на учебу на механические курсы (автошкола). Потому смело к тебе обращаюсь, что знаю и вижу юношу и его готовность учиться и его преданность машинной работе, к которой имеет способности несомненные"³².

Речь идет о сыне А. Е. Малахова, талантливого и предприимчивого кооператора, бежавшего из Северного Приморья от большевиков. С Малаховым-отцом и с его большой семьей Брушвит был знаком не первый год: в свое время он приложил немало усилий, чтобы помочь Малахову воссоединиться с женой, которая провела полтора года в архангельской тюрьме, как заложница

за скрывшегося мужа. Потом, когда она с детьми тайком перешла советско-эстонскую границу, Брушвит выхлопотал для нее чехословацкую визу и сдружился со всей семьей Малаховых, особенно с самой младшей - Галичкой, которая называла его дядя Ваня. Она знала его с детства и общалась с ним в годы своей учебы в русской гимназии и позже, когда была студенткой медицинского института.

Гали Малахова рассказывала мне о том, что в Праге Иван Михайлович занимал маленькую двухкомнатную квартирку, где с ним жил А. И. Шедивой, пожилой и нуждающийся в уходе человек, отец его хороших знакомых. "Дядя Ваня, - вспоминала Гали, - любил готовить и даже на зиму мариновал разные овощи..." Это было не лишним, когда после немецкой оккупации Чехословакии Земгор перестал существовать, а его бывший глава жил на небольшую пенсию.

Летом он иногда снимал комнату в дачном пригороде Праги, и Гали его там навещала. "Дядя Ваня жарил на примусе котлеты из молотого мяса - любимое блюдо всех нас из гимназии"³³. В 1939-м или годом позже Брушвит отправил своей молодой приятельнице письмо в Литомиши, где "милая, хорошая Галичка" работала врачом после окончания медицинского института. "Скажу тебе по полной правде, - писал он, - что с Альбертом Ивановичем не совсем хорошо. Уже три недели как у него повышенная температура (по вечерам до 39) и он осунулся и ослабел... Сейчас ему лучше, но он потерял всякий интерес к жизни, стал настолько апатичным, что доводит мой скипидарный темперамент до состояния кипения.

Если к этому прибавить все хлопоты, связанные с добыванием всяких карточек и продуктов по этим карточкам, стояние в очередях и беганье по регистрациям и другим, столь же "приятным" делам, то ты поймешь...

Скажу еще об одном обстоятельстве: после очень долгого перерыва зашел к нам Борис. Мы уже беспокоились за его судьбу, и я хотел пойти в больницу навести справки, как вдруг объявился. И вот мои абсолютно беспристрастные наблюдения... он абсолютно не думает менять своего настоящего положения. Мы оба старались к нему подходить с разных сторон - все напрасно. Я думаю, что он - человек конченый".

Речь идет о Б. Н. Рабиновиче, который как еврей подвергался гонениям при фашистской оккупации и не захотел принять добытые для него подложные документы, решив разделить судьбу своего народа. Он был отправлен в Освенцим и погиб в 1942 г. в газовой камере.

В этом же письме Иван Михайлович сердечно благодарил Галичку за присланный ему отрез на костюм и обещал отдать сшить к Рождеству хотя бы брюки³⁴.

Некоторые сведения о последних годах жизни Брушвита предоставил мне один из исследователей истории военной эмиграции В. А. Авдеев: "После 1933 г. он отошел от какой-либо политической деятельности. Тем не менее 23 мая 1945 г. Иван Михайлович был задержан сотрудниками "СМЕРШ" 1-го Украинского фронта. Арест был окончательно оформлен 2 июля в Праге по домашнему адресу задержанного... Вскоре Брушвит был этапирован во внутреннюю тюрьму НКВД в Москве.

По постановлению Особого совещания при НКВД СССР от 24 сентября 1945 г. "за принадлежность к контрреволюционной организации" И. М. Брушвит был заключен в тюрьму сроком на 5 лет... Реабилитирован по заключению Генеральной прокуратуры РФ в 1992 году"³⁵.

К этому можно добавить только то, что ко времени ареста он был уже тяжело больным человеком. Из вагона поезда до Владимирской тюрьмы пришлось идти пешком, и его вели под руки товарищи по несчастью. В заключе-

нии они старались как могли облегчить ему страдания - до тех пор, пока его в почти бессознательном состоянии не поместили в тюремную больницу.

Официальные справки, полученные из ФСБ и Прокуратуры Российской Федерации, сообщают о том, что Иван Михайлович Брушвит умер в тюремной больнице города Владимира 5 августа 1946 г. - "при явлениях нарастающей сердечной слабости на почве декомпенсированного порока сердца".

Ему было 67 лет, и ушел он из жизни в день своего рождения. Его похоронили 7 августа на городском кладбище. Там же спустя два месяца был погребен и его более молодой товарищ по эмиграции и сокамерник во Владимирской тюрьме, учитель русской школы в Праге Алексей Иванович Овсянников.

После тюрьмы и ссылки в середине 1950-х годов вернулись в Чехословакию к своим оставленным семьям П. Д. Климушкин, И. П. Нестеров, С. Н. Николаев, С. П. Постников и некоторые другие русские эмигранты. Все они также были реабилитированы³⁶.

Что же касается исторической правды, то тут очень многое еще и сейчас покрыто мощным слоем забвения. Созданный в Праге при содействии Земгора Русский зарубежный исторический архив был в 1946 г. вывезен в Советский Союз, а его собиратели и хранители С. П. Постников и Н. П. Цветков оказались в числе арестованных и депортированных. Постникову повезло вернуться, Цветков погиб в сибирском концлагере. Его могила на Ольшанском кладбище в Праге имеет символический характер.

Сам же этот эмигрантский архив, попав в Советский Союз, был надолго "запечатан" в Спецхране тогдашнего ЦГАОРа (ныне ГАРФ). Бесценные документы, как и многое другое, были недоступны историкам-исследователям. В период так называемой "перестройки" архивы стали приоткрываться, благодаря чему были созданы интереснейшие книги, статьи, диссертации. В Российский государственный архив социально-политической истории из Амстердама были переданы микрофильмированные документы и рукописи архива Партии СР. До последнего времени с ними могли работать исследователи. Очень осторожно говорю "до последнего времени", потому что сейчас нет определенной уверенности, что так будет и дальше.

Примечания

1. Судебный процесс над социалистами-революционерами. Июль-август 1922 г. М. 2002.

2. Земгор - Союз земств и городов, общественная организация, созданная в России в начале XX века.

3. Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга, ф. 963, оп. 1, т. 4, д. 11186, л. 65 - 66.

4. Там же, дд. 23, 24, 26.

5. Там же, оп. 1, т. 4, д. 12259.

6. Там же, д. 11186.

7. Там же, д. 12259, л. 10, 5, 7 - 8.

8. РАСКОЛЬНИКОВ Ф. Ф. О времени и о себе. СПб. 1989, с. 334 - 335.

9. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. Р-5824, оп. 1, д. 270, л. 14 - 15; РАСКОЛЬНИКОВ Ф. Ф. Ук. соч., с. 336 - 339.

10. РАСКОЛЬНИКОВ Ф. Ф. Ук. соч., с. 161 - 162.

11. АРАПОВ СИ. Ленин вел нас к победе. М. 1989, с. 45.

12. КАБЫТОВ П. С., КУРСКОВ Н. А. Вторая русская революция. Самара. 2002, с. 188 - 190.

13. WWWhttp.art.ru.Самара.

14. Из воспоминаний Гали Малаховой-Вална. Личный архив автора.

15. Рукопись С. Н. Николаева, с. 56, 59, 62. Личный архив автора.

16. ГАРФ, ф. 5893, оп. 1, д. 81, л. 34 - 35, 15, 16.

17. Там же, л. 25;

18. Там же, д. 2, л. 28.

19. ГАРФ, ф. Р-5789 (И. М. Брушвит), оп. 1, д. 31, л. 19.

20. Там же, д. 2, л. 14.

21. Там же, д. 81, л. 59.

22. Объединение российских городских и земских деятелей в Чехословацкой республике. Земгор существовал и в Париже, недолгое время в Берлине и в Финляндии. Гуревич В. Я. (1876 - 1940) - видный деятель партии эсеров, перед эмиграцией возглавлял Дальневосточное отделение Земгора.

23. Центральный архив ФСБ РФ, ф. 2, оп. 1, д. 268, л. 44 - 45.

24. Там же, л. 51. Агентурное сообщение N19 в Иностранный отдел ГПУ.

25. ЯНСЕН М. Суд без суда. 1922 год. М. 1993, с. 161 - 162 и др.

26. ГАРФ, ф. 5888, оп. 2, д. 132, л. 159.

27. Там же, ф. Р-5789, оп. 1, д. 19, л. 6.

28. Там же, л. 7.

29. Там же, л. 10.

30. Там же, д. 31, л. 7.

31. Там же, д. 19, л. 23.

32. ГАРФ, ф. Р-5789, оп. 1, д. 31, л. 12.

33. Воспоминания Гали Малаховой-Вална. Личный архив автора.

34. Копия письма прислана автору Г. Малаховой-Вална.

35. Личный архив автора.

36. Справки ЦА ФСБ и Генеральной прокуратуры, 2004 год.