Рейтинг
Порталус

Лев Николаевич Гумилев

Дата публикации: 03 марта 2020
Автор(ы): С. С. Беляков
Публикатор: Научная библиотека Порталус
Рубрика: БИОГРАФИИ ЗНАМЕНИТОСТЕЙ
Источник: (c) Вопросы истории, № 9, Сентябрь 2012, C. 15-39
Номер публикации: №1583207609


С. С. Беляков, (c)

Лев Николаевич Гумилев - одна из наиболее ярких, хотя и спорных фигур в истории отечественной исторической мысли. В глазах своих немногочисленных учеников и многочисленных поклонников Гумилев был величайшим ученым, основоположником новой науки, гением. Оценки большинства коллег-историков и этнографов были в лучшем случае сдержанными, а подчас и резко негативными.

 

Еще при жизни Гумилева его работы подвергли резкой критике востоковеды (К. Васильев, С. Кляшторный'). этнографы (Ю. В. Бромлей, В. И. Козлов2), историки (Б. А. Рыбаков, Я. С. Лурье3). Более того, Козлов, В. А. Шнирельман, Л. С. Клейн4 указывали, что теория Гумилева опасна, безнравственна и политически вредна. На сайте просветительского журнала "Скепсис" существовал особый раздел под характерным названием: "Лжеученый Гумилев".

 

Уже само происхождение предопределило многое в его судьбе. Как известно, Лев Николаевич был сыном Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Он увидел свет 18 сентября (1 октября по н.ст.) 1912 г. в родильном приюте императрицы Александры Федоровны на 18-й линии Васильевского острова. Через несколько дней ребенка перевезли в Царское Село и 7 октября (ст.ст.) крестили в Екатерининском соборе.

 

Жена Дмитрия Гумилева, А. А. Гумилева-Фрейганг, утверждала, что ребенок с первого дня был "всецело предоставлен" бабушке, она era "выходила, вырастила и воспитала"5. Вряд ли это было вполне так. Но постепенно, с молчаливого согласия родителей, воспитание Гумилева и в самом деле перешло в руки бабушки (А. И. Гумилевой, в девичестве - Львовой). Обратим внимание на воспоминания В. С. Срезневской, подруги Ахматовой с гимназических лет. Считается, что мемуары отредактированы самой Ахматовой, если не написаны под ее диктовку. В сущности, это версия Ахматовой: "Рождение сына очень связало Анну Ахматову. Она первое время сама кормила сына и прочно обосновалась в Царском". Но понемногу "Аня освобождалась от роли матери в том понимании, которое сопряжено с уходом и заботами о ребенке: там были бабушка и няня"6. Так было принято среди женщин их круга.

 

 

Беляков Сергей Станиславович - кандидат исторических наук, доцент Гуманитарного университета. Екатеринбург.

 
стр. 15

 

Николай Степанович тоже был доволен, что "его сын растет под крылом, где ему самому было так хорошо и тепло"7. Если отец бывал дома, он охотно играл с ребенком в войну, в индейцев, в путешественников. Только вот свободного времени у него было немного. Лев Николаевич в поздних интервью с сожалением утверждал, что своих родителей в детстве почти не видел.

 

В Царском Селе Гумилевы жили с сентября по май. На лето семья уезжала в родовое имение Львовых Слепнево, где сохранялись патриархальные традиции, которые Ахматова называла "китайской церемонией" или "XVIII веком"8.

 

Между тем, с начала первой мировой войны дворянская идиллия Слепнева постепенно разрушалась. Николай и Дмитрий Гумилевы ушли на фронт. Имение уже не давало прежнего дохода. Весной 1916 г. дом в Царском Селе пришлось продать. А вскоре после Февральской революции жить в Слепневе стало опасно. Крестьяне грозились сжечь барскую усадьбу9. Осенью 1917 г. Гумилевы навсегда покинули Слепнево и перебрались в соседний г. Бежецк.

 

В мае 1921 г. в Бежецк в последний раз приехал Николай Гумилев. О его гибели в августе 1921 г. Гумилевы, по свидетельству А. С. Сверчковой, тетки Льва Гумилева, узнали из газет10. Гумилев-младший на долгие годы получил клеймо "сын расстрелянного врага народа". "В школе положение было сложным, ибо началось гонение на людей с "происхождением"", - вспоминал впоследствии Л. Н. Гумилев11.

 

Лева учился в трех школах Бежецка: 2-й советской, железнодорожной и 1-й советской. Особенно тяжело приходилось во 2-й советской: "Плохо было очень в школе, просто убивали меня"12. В старших классах стало легче. Здесь одноклассники могли оценить его редкие способности, начитанность, прекрасную память и литературный талант. Для школьной газеты "Прогресс" Гумилев писал фантастические и приключенческие рассказы и даже получил денежную премию школьного ученического совета. Кроме того, Лева был прилежным читателем бежецкой библиотеки, где к тому же выступал с докладами о современной русской литературе и руководил литературной секцией в Клубе друзей книги.

 

Жили Гумилевы в Бежецке на скромную (62 рубля) зарплату "тети Шуры", А. С. Сверчковой, которая работала учителем в железнодорожной школе. Правда, каждый месяц присылала 25 рублей Ахматова из своей пенсии. Но пенсию иногда задерживали. За все 1920-е годы Ахматова лишь дважды приезжала в Бежецк, на Рождество 1921 г. и летом 1925-го. Последний визит продолжался два или три дня.

 

Кроме А. И. Гумилевой и А. С. Сверчковой в воспитании Левы принял участие П. Н. Лукницкий - поэт, писатель, путешественник, будущий биограф Ахматовой и семьи Гумилевых. В конце шестидесятых Гумилев был уверен, что Лукницкий служил в "органах" и вел слежку за Ахматовой. Но в 1920-х Лукницкий стал другом, помощником, наставником Левы.

 

В школе у Гумилева появился еще один наставник, преподаватель литературы и обществоведения А. М. Переслегин. "Александр Михайлович был европейски образованным человеком. Им мог бы гордиться любой университет", - вспоминал Гумилев. С Левой учитель занимался и вне уроков. Подобно древним перипатетикам, Переслегин и молодой Гумилев беседовали о философии и литературе во время прогулок. Александр Михайлович читал лекции своему ученику. По словам Гумилева, лекций Переслегина ему хватило "не только на сдачу экзаменов по философии в университете и в аспирантуре, но и на всю оставшуюся жизнь"13.

 

Это признание многое говорит о дальнейшей философской подготовке Гумилева и отчасти позволяет ответить на вопрос о возможном влиянии

 
стр. 16

 

философии на будущую теорию этногенеза. К. Г. Фрумкин пытался найти истоки гумилевской идеи пассионарности в философии жизни Анри Бергсона, в сочинениях Жоржа Батая и Макса Вебера14. Между тем в сочинениях Гумилева вообще очень мало ссылок на работы философов XIX-XX веков. Батая и Бергсона Гумилев совсем не упоминал, никогда не ссылался на них. Не было их сочинений и в домашней библиотеке Гумилева. Имя Вебера даже на страницах "Этногенеза и биосферы" упомянуто лишь однажды, да и то Гумилев, скорее всего, знал Вебера лишь в пересказе Вернера Зомбарта. Известно, что в круг чтения Гумилева входили "Закат Европы" Освальда Шпенглера и "Так говорил Заратустра" Фридриха Ницше. Последнюю книгу даже изъяли у него во время ареста в октябре 1935 года. Большое влияние на Гумилева оказал экзистенциализм Карла Ясперса, заочной полемике с которым посвящена целая глава в "Этногенезе и биосфере Земли". Из русских философов Гумилев выше других ценил К. Н. Леонтьева, зато, кажется, или вовсе не был знаком с философией всеединства и русской религиозной философией конца XIX - начала XX в., или ею совершенно не интересовался. Кроме того, жизнь Гумилева складывалась таким образом, что он годами был изолирован и от научных библиотек, и от университетского преподавания. Когда же, наконец, появлялась возможность вернуться к учебе, то он посвящал все время и силы истории и востоковедению, но никак не философии. В декабре 1956 г. он жаловался своему пражскому корреспонденту П. Н. Савицкому, что "не успел выучить европейскую философию, так как отвлекся на восток"15. В целом, философия, по-видимому, мало интересовала Гумилева. Сын XX века, он верил не философам, а ученым: "Я люблю, когда мне не крутят мозги и не лгут в глаза, а когда пишут то, что я могу проверить"16.

 

Зато интерес к истории появился у Гумилева в детстве, очевидно, даже без чьего-либо влияния. Любовь к ней заметна уже в самых ранних стихотворениях Льва Гумилева. История - это воздух, которым он дышит. Это способ мировосприятия. Даже в детских стихах о речке Мологе у Гумилева появляются хазары, татары, монголы, древние финны. Гумилев писал о битве при Йорке и битве при Гастингсе, а еще раньше, в 1924 г., одиннадцатилетний Лева пытался написать "нечто вроде драмы в стихах из рыцарских времен в Бретани"17. В это время одноклассники Левы не то что средневековой Бретанью, но и современной Британией вряд ли интересовались. Им просто неоткуда было узнать о Харальде саксонском и Вильгельме Завоевателе, о Карле Мудром и Дюгеклене. Историю в школе не преподавали, ее заменяло обществоведение. Историю Гумилев изучал самостоятельно, по старым гимназическим учебникам.

 

В 1929 г. Гумилев окончил старший, 9-й класс бежецкой школы. Практичная Сверчкова советовала ему поступить в бежецкий педагогический техникум, но Ахматова об этом и слышать не хотела: только университет или педагогический институт.

 

В конце августа или начале сентября 1929 г. Гумилев покинул Бежецк, чтобы обосноваться в Ленинграде. Он поселился в Фонтанном доме, в квартире профессора Н. Н. Пунина, гражданского мужа Ахматовой. Бежецкого образования для учебы в ленинградском вузе было недостаточно, и Пунин устроил Гумилева в 67-ю единую трудовую школу, которую Гумилев окончил весной 1930 г. и собрался пойти в Педагогический институт им. А. И. Герцена. Однако у сына расстрелянного "контрреволюционера" даже не приняли документы.

 

Родные предвидели, что происхождение может ему помешать. А. И. Гумилева просила Ахматову "выправить метрику" Леве, чтобы вместо записи "сын дворянина" значилось "сын гражданина" или "сын студента"18. Сверч-

 
стр. 17

 

кова даже попыталась усыновить племянника и дать ему собственную фамилию. Но без успеха.

 

Уже в 1930 т. Гумилеву пришлось "зарабатывать рабочий стаж", без чего не было шансов получить высшее образование. Сначала дальний родственник помог ему получить место на машиностроительном заводе имени Я. М. Свердлова19, но там Гумилев не задержался; затем устроился разнорабочим в "Службу пути и тока" (трамвайное депо). В декабре 1930 г. он поступил на курсы коллекторов при Центральном научно-исследовательском Геологоразведочном институте (ЦНИРГИ), а в июне 1931-го отправился в свою первую экспедицию с Прибайкальской геологоразведкой, в горы Хамар-Дабана. Весной 1932 г. Гумилев, благодаря протекции П. Н. Лукницкого, ученого секретаря Таджикской комплексной экспедиции, отправился в Таджикистан, где провел 11 месяцев. Сначала лаборантом в гельминтологическом отряде, работавшем в Гиссарской долине, а затем нанялся в богатый Дангаринский совхоз "малярийным разведчиком": "Работа заключалась в том, что я находил болотца, где выводились комары, наносил их на план и затем отравлял воду "парижской зеленью". Количество комаров при этом несколько уменьшалось, но уцелевших вполне хватило, чтобы заразить малярией не только меня, но и все население района"20, - вспоминал Гумилев. Именно этой экспедиции Гумилев был обязан началом своей востоковедческой подготовки. В южном Таджикистане Гумилев выучил фарси, единственный из восточных языков, которым он владел довольно свободно.

 

В дальнейшем Гумилев старался, по мере возможности, отправляться в экспедиции (с 1934 г. главным образом археологические) каждое лето. Всего в его жизни был 21 экспедиционный сезон.

 

В июне 1934 г. сбылась мечта Гумилева: он поступил на только что восстановленный исторический факультет Ленинградского университета.

 

На первый взгляд, Лев был счастливее своих сокурсников. Он несколько лет готовился к занятиям историка, в его распоряжении была библиотека Н. Н. Пунина. Б. Д. Греков, С. Я. Лурье и Е. В. Тарле на экзаменах ставили ему "отлично", В. В. Струве "очень хорошо", И. Н. Винников просто "хорошо". В те времена оценки не завышали; чтобы получить хотя бы "удовлетворительно" студент должен был покорпеть над книгами в библиотеке. Гумилев, помимо университетской, уже со студенческих лет занимался в Библиотеке Академии наук. Друзья называли его лучшим студентом исторического факультета. Свою замечательную память он еще усовершенствовал собственным методом запоминания. Вот как он разъяснял свой метод: "Обычно учат историю, как сушеные грибы на ниточку нанизывают, одну дату, другую - запомнить невозможно. Историю надо учить, как будто перед тобою ковер. В это время в Англии происходило то-то, в Германии - то-то... Тогда ты не перепутаешь, потому что будешь не запоминать, а понимать"21. Теорию Гумилев проверял практикой. Лев вместе с несколькими студентами садился за один из последних столов, подальше от лектора, и начинал такую игру: один участник называет год, другие должны рассказать, что в этом году произошло в Чехии, Франции, Мексике, Китае и т.д.22

 

Несколько хуже обстояли дела с языками. На истфаке он сдавал экзамены по французскому и латыни. По латыни Гумилев дважды получил "отлично", хотя позднее, уже в пятидесятые годы, жаловался Савицкому, что лишь "чуть-чуть" знает латынь23. Впрочем, между его последним экзаменом по латыни и этим письмом - двадцать лет, аресты, четыре лагеря и война. По французскому он успел получить "очень хорошо" и "удовлетворительно". Французскому пыталась учить мать, но дело не пошло из-за "антипедагогического таланта" Ахматовой: "Ей не хватало терпения. И большую часть уро-

 
стр. 18

 

ка она просто сердилась за забытые сыном французские слова"24. Тогда Гумилев записался в кружок французского языка, а с нею продолжал практиковаться в разговорном французском и, в конце концов, овладел этим языком.

 

Немецкий и английский учил самостоятельно, и они давались труднее, а восточным языкам тогда учили не на историческом, а на филологическом факультете и на лингвистическом отделении ЛИФЛИ. Лингвистическим гением, вроде Владимира Шилейко или Агафангела Крымского, Гумилев не был, вообще же изучение языков требует долгих систематических занятий. Гумилев пытался учить восточные языки, но далеко не продвинулся. Его востоковедческой подготовке помешали аресты, тюрьмы, лагеря.

 

В октябре 1935 г. Гумилева арестовали. Это был уже его второй арест. Впервые его арестовали еще 10 декабря 1933 г., когда "пришли" за востоковедом В. А. Эберманом. Гумилев начал заниматься у Эбермана арабским и в день ареста на свою беду как раз оказался у него. Через несколько дней Гумилева отпустили. Но в октябре 1935 г. против него уже было заведено уголовное дело. Об его антисоветских разговорах донесли знакомые и однокурсники, кроме того, выслушав известное стихотворение О. Э. Мандельштама о "кремлевском горце", Гумилев, кажется, был единственным, который не осудил его, а напротив, сказал: "Здорово!"25 Сам он также сочинял антисоветские стихи (не сохранившаяся поэма "Экбатана"), что и выяснилось на следствии. За две недели Гумилев и арестованный почти одновременно с ним Н. Н. Лунин признались в антисоветской деятельности, но вскоре были освобождены благодаря письму А. А. Ахматовой. Она сумела при посредничестве приближенного тогда к власти писателя Бориса Пильняка передать свое письмо в руки Поскребышеву, который, очевидно, передал письмо лично И. В. Сталину. Последний наложил резолюцию: "Т. Ягода. Освободить из-под ареста и Лунина, и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин"26.

 

Однако к университетским занятиям Гумилев сразу вернуться не смог. В декабре его отчислили из университета. Восстановиться удалось только в октябре 1936 года. Дальнейшую учебу уже в марте 1938 г. прервал новый арест.

 

Гумилева и еще двух молодых востоковедов, арабиста Т. А. Шумовского и египтолога Н. П. Ереховича, обвинили в антисоветской деятельности и приговорили к десяти годам заключения. Свой срок Гумилев начал отбывать в Прионежье, в одном из лагпунктов Белбалтлага, что потом послужило основой легенды о том, будто он работал на Беломорканале, к тому времени уже построенном.

 

В феврале 1939 г. Гумилева этапировали в Ленинград. Его дело пересмотрели, сократив срок заключения до пяти лет. В сентябре 1939 г. Гумилев оказался в Норильском лагере, где и отбыл остаток срока, а затем с марта 1943 г. по октябрь 1944 г. работал вольнонаемным геотехником в геологоразведочной экспедиции Норильского комбината. Рабочих рук не хватало, администрация комбината стремилась не отпускать работников. Избавиться от этого трудового рабства до окончания войны казалось почти невозможно. Призыв в армию был единственным шансом Гумилева.

 

Осенью 1944 г. Гумилев добровольцем ушел на фронт и воевал с января по май 1945 г. - сначала в 13-м отдельном гвардейском зенитном дивизионе, а затем в 1386-м зенитно-артиллерийском полку; принял участие в трех наступательных операциях: Висло-Одерской, Восточно-Померанской и Берлинской.

 

Вернувшись в университет в ноябре 1945 г., Гумилев оставшиеся экзамены сдал экстерном и защитил диплом. В целом, из положенных пяти лет он фактически учился в университете лишь 2,5 года: 1-й курс, 3-й курс и один семестр 4-го курса.

 
стр. 19

 

Еще на 1-м и 2-м курсах определились научные интересы Гумилева - древняя и средневековая история кочевников Центральной Азии. Зимой 1935 - 1936 гг., отчисленный из университета, он начал работу над своей первой научной статьей - о системе престолонаследия в Тюркском каганате VI века. Однако в университетские годы у него, видимо, не было официального научного руководителя. Своими учителями Гумилев называл академика В. В. Струве, который приглашал его, еще студентом, к себе домой и читал ему и его товарищам лекции по истории древнего Востока; а также А. Ю. Якубовского и Н. В. Кюнера. Летом 1935 г. на археологической практике состоялось знакомство с еще одним учителем и будущим покровителем, известным археологом М. И. Артамоновым. Именно благодаря многолетнему сотрудничеству с Артамоновым Гумилев начал интересоваться историей Хазарского каганата.

 

Однако ни Кюнер, ни Якубовский, ни Артамонов не занимались историей древних тюрок. В те годы Гумилеву рекомендовали обратиться к молодому, но уже известному археологу и востоковеду А. Н. Бернштаму, который защитил диссертацию как раз по истории орхонских тюрок. Но их знакомство окончилось большой ссорой. В 1946 г. Бернштам высоко оценил дипломную работу Гумилева, и все же к примирению это не привело. Гумилев считал его своим врагом вплоть до смерти Бернштама в декабре 1956 года.

 

Весной 1946 г. Гумилев окончил университет и поступил в аспирантуру Института востоковедения АН СССР. Однако в декабре 1947 г. он был из аспирантуры отчислен. Биографы Гумилева объясняют отчисление просто: так институт отреагировал на ждановское постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Но между ждановским постановлением и отчислением Гумилева прошли год и четыре месяца; медленно же доходила воля партии и правительства до академического института.

 

Официально аспиранта отчислили "как не соответствующего по своей филологической подготовке избранной специальности". Эту формулировку вряд ли стоит игнорировать. Тема его кандидатской диссертации - политическая история Тюркского каганата - предполагала не только умение читать древнетюркские рунические надписи, но и владение китайским языком.

 

А какие языки знал Лев Гумилев? В личном листке, заполненном в октябре 1956 г. для отдела кадров Государственного Эрмитажа, он упомянул шесть: французский, английский, немецкий, таджикский, персидский, татарский27.

 

В письме евразийцу Савицкому от 17/18 марта 1963 г. Гумилев даже не упоминал о татарском языке и оценивал свою филологическую подготовку очень строго: "Я выучил два языка: персидский и древнетюркский, и считаю, что время и силы, потраченные на это, пропали". "Из восточных языков знаю персидский, тюркский"28, - сказал Гумилев корреспонденту газеты "Ленинградский рабочий" в марте 1988 года.

 

Свободно владея только новоперсидским (персо-таджикским) и французским, он был в глазах ученых-полиглотов старой школы неполноценным востоковедом.

 

Кроме того, Гумилев поссорился и со своим официальным научным руководителем, академиком С. А. Козиным. Свидетельство этой ссоры сохранилось только в одном документе - ходатайстве Артамонова, направленном в Прокуратуру СССР через несколько лет после нового ареста Гумилева. "Встречая подозрительное к себе отношение, - писал Артамонов, - Л. Н. Гумилев нередко реагировал на него по-ребячески, показывая себя хуже, чем есть. Отличаясь острым умом и злым языком, он преследовал своих врагов насмешками, которые вызывали к нему ненависть. Обладая прекрасной памятью и обширными знаниями, Л. Н. Гумилев нередко критиковал, и притом

 
стр. 20

 

очень остро, "маститых" ученых, что также не способствовало спокойствию его существования... Особенно острыми были столкновения Л. Н. Гумилева с его официальным руководителем акад. Козиным и с проф. Бернштамом, которых он неоднократно уличал в грубых фактических ошибках"29.

 

В январе 1948 г. Гумилев устроился в библиотеку психиатрической больницы им. И. М. Балинского, а диссертацию решил защитить на историческом факультете Ленинградского университета. Ректор ЛГУ А. А. Вознесенский, выслушав Гумилева, принял решение: "Работу в университете я вам предложить не смогу... А вот диссертацию, прошу, передайте на Совет, историкам. И смело защищайтесь. В добрый час, молодой человек!"30 Однако решение Вознесенского, по всей видимости, не могло быть окончательным. Р. Ш. Ганелин, ссылаясь на разговор с Н. Г. Сладкевичем, который был ученым секретарем на защите Гумилева, утверждает: разрешение на защиту дал лично Молотов31.

 

28 декабря 1948 г. состоялась защита, которую Гумилев превратил в своеобразный спектакль. Сама личность сына Ахматовой и Николая Гумилева вызывала интерес. К тому же диссертант, сделавший собственный перевод большого фрагмента из "Шах-наме", представил его в качестве приложения к своей работе. В зале раздалась чья-то реплика: "тяжелая наследственность". В дискуссии с оппонентами, прежде всего с Бернштамом, Гумилев показал себя блестящим полемистом32.

 

В январе 1949 г. Гумилев получил место в Музее этнографии народов СССР, где занялся новым для себя делом: описанием коллекции Агинского дацана, буддийского монастыря в Бурятии, закрытого еще перед войной. Однако ученые занятия вновь были прерваны: 6 ноября 1949 г. Гумилев был арестован, на этот раз как один из "повторников", осужденный на новый срок по материалам, которые были получены на него еще во время следствия 1935 года. Срок, назначенный Особым совещанием при МГБ СССР, 10 лет заключения, он отбывал сначала в Песчанлаге (Казахстан), а затем в Камыш-лаге, который сначала размещался в Кемеровской области в районе современного Междуреченска, а затем под Омском. Здоровье Гумилева было подорвано, он даже внешне переменился. Л. А. Вознесенский, встретивший его в Песчанлаге, описывал его как согбенного бородатого старика33.

 

Гумилев, прежде не любивший жаловаться, тем более жаловаться матери, в феврале 1951 г. писал ей: "Здоровье мое ухудшается очень медленно, и, видимо, лето я смогу просуществовать, хотя, кажется, незачем... Я примирился с судьбой и надеюсь, что долго не протяну, так как норму на земляных работах я выполнить не в силах и воли к жизни у меня нет"34. Вообще мысли о смерти преследовали его все годы лагерного срока. 25 марта 1954 г. он даже составил завещание.

 

В 1953 г. лагерный режим заметно смягчился, и Гумилев даже получил возможность заниматься научной работой в свободное время. Ахматова, профессор Кюнер, а также Э. Г. Герштейн и Н. В. Варбанец (подруги Гумилева) посылали ему в лагерь книги и научные журналы. Друг, лимнолог В. Н. Абросов, присылал ему рефераты и выписки из научных исследований.

 

Еще до ареста Гумилев взялся за докторскую диссертацию, однако рукопись у него конфисковали при аресте, и пришлось начать все с начала. В лагере он продолжил работу над историей Тюркского каганата (в черновике эта рукопись называлась "История Центральной Азии на рубеже Древности и Средневековья") и взялся за новую для себя тему - "Историю Центральной Азии в Древности". Первая работа послужила основой докторской диссертации, вторая - черновым вариантом будущей монографии "Хунну".

 

Благодаря усилиям Эммы Герштейн о научной работе Гумилева в лагере стало известно. Член-корреспондент АН СССР Н. И. Конрад даже думал при-

 
стр. 21

 

влечь его, еще находившегося в лагере под Омском, к работе над многотомной академической "Всемирной историей". Сам Конрад редактировал 3-й том этого издания. Летом 1955 г. Гумилев переслал на волю, Эмме Герштейн, свои рукописи, она перепечатала их и принесла Конраду и директору Института востоковедения А. А. Губеру. Однако сотрудничество Гумилева с редакцией "Всемирной истории" все же не состоялось.

 

11 мая 1956 г. Гумилев вышел на свободу благодаря хлопотам А. А. Ахматовой, Э. Г. Герштейн и ходатайствам директора Эрмитажа М. И. Артамонова, академика В. В. Струве и известного археолога, будущего академика А. П. Окладникова. В том же году он был реабилитирован и вернулся в Ленинград.

 

"У меня замыслов на целую библиотеку", - говорил он позднее литературоведу Э. Бабаеву35. Расстановка сил в научном мире оказалась благоприятной для Гумилева. Его друзья были сильны и влиятельны. Они помогли найти работу и вернуться к академической жизни. С Окладниковым летом 1957 г. Гумилев отправился в экспедицию на Ангару. Артамонов устроил его в Эрмитаж, где Гумилев с октября 1956 г. по май 1962 г. числился и.о. старшего научного сотрудника, имея возможность большую часть времени посвящать научной работе.

 

В первые десять послелагерных лет в научной работе Гумилева преобладали два направления. Первое, собственно востоковедческое, было связано с многолетней работой над историей кочевников Центральной Азии в древности и Раннем Средневековье. Гумилев начал регулярно печататься в научных журналах, а в 1960 г. вышла его первая монография "Хунну: Срединная Азия в древние времена". В 1961 г. во 2-м номере "Вестника древней истории" появилась рецензия молодого синолога К. В. Васильева. Его вывод был суров: "Хунну" - систематизированный пересказ переводов Н. Я. Бичурина и Л. Д. Позднеевой, монографий Э. Шаванна, а значит, книга Гумилева "не вносит ничего принципиально нового в современную историографию древней Центральной Азии"36.

 

26 сентября 1961 г. в библиотеке Эрмитажа на обсуждение книги Гумилева и рецензии Васильева собрались историки и филологи-востоковеды из университета, Института народов Азии и Эрмитажа. Гумилева защищали главным образом его друзья и знакомые, М. И. Артамонов, М. А. Гуковский, М. Ф. Хван, Д. Н. Альшиц. Но тюркологи (С. Г. Кляшторный) и синологи (К. В. Васильев, Л. Н. Меньшиков, Ю. Л. Кроль) из Института народов Азии удивлялись, как вообще можно браться за исследование, не зная китайского языка, а значит, не читая источников в оригинале. Гумилев был знаком с китайскими источниками, главным образом, по старым переводам Бичурина.

 

Критика была в значительной степени справедливой, однако слишком категоричной. Пожалуй, ближе к истине был синолог Л. И. Думан. В рецензии на "Хунну" в журнале "Народы Азии и Африки" Думан тоже критиковал Гумилева за неточности и признал многие трактовки Гумилева очень спорными, но, в отличие от Васильева и Кляшторного, увидел в монографии Гумилева определенную ценность37.

 

Вообще осень 1961 г. была для Гумилева временем нервным. 30 сентября он окончательно поссорился с матерью. С Ахматовой он не виделся с тех пор до самой ее смерти 5 марта 1966 года. Эта ссора была итогом запутанных и сложных отношений, которые связывали мать и сына с самого детства Льва Николаевича.

 

А 16 ноября 1961 г. Гумилев защитил докторскую диссертацию по теме "Древние тюрки. История Срединной Азии на грани древности и Средневековья (VI-VIII вв.)". По словам Гумилева, защита стоила ему не меньше нервов, чем обсуждение "Хунну": "60% востоковедов перестали мне кланять-

 
стр. 22

 

ся и, по слухам, собрались выступить на защите с протестом, но в решительный момент испарились... У них хватило ума понять, что все они вместе взятые знают историю раз в восемь-десять хуже меня одного"38, - писал он Абросову. Запальчивость и самонадеянность были вообще свойственны Гумилеву. Впрочем достоверно известно лишь о той негативной оценке, которую дал диссертации Кляшторный. Он выступил с критикой еще в мае 1961 г., когда Гумилев предложил диссертацию на обсуждение в Государственном Эрмитаже. Но в ноябре на защите Кляшторый выступать не стал, "не хотел портить ложкой дегтя бочку меду". Так что защита диссертации превратилась в триумф Гумилева: "Защита прошла триумфально", - вспоминала сотрудница Эрмитажа Наталья Казакевич. Ее слова подтверждает Альшиц: "Прошла блестяще, и была очень интересной. Это хорошо известно"39.

 

Гумилев хотел издать свою диссертацию, однако работа над книгой затянулась. Первое издание вышло только в 1967 г., но значительного резонанса в научной среде не вызвало.

 

Тема "Древних тюрок" - необычайно обширна. Другому историку едва хватило бы на нее всей жизни. Но взгляд Гумилева еще шире. История тюрок встроена в контекст истории громадного региона - от Византии до Кореи, от Байкала и Ангары до Тибета и Сычуани. Время действия - два с лишним века. Гумилев даже перекрыл историю собственно тюркских каганатов (первого тюркского, западно-тюркского и восточно-тюркского) - VI- VIII веков. Первые страницы рассказывают о событиях V века - "Перемены на Желтой реке". Последние страницы посвящены истории Тибета и гибели Уйгурского каганата - это шестидесятые годы IX века.

 

Сам Гумилев был вполне удовлетворен работой: "Я "Тюрок" люблю больше, потому что в VI-VIII вв. гораздо живее можно представить людей и события. Со многими ханами и полководцами я смог познакомиться, как будто они не истлели в огне погребальных костров 1300 лет назад"40, - писал он Савицкому.

 

По замыслу Гумилева, "Хунну" и "Древние тюрки" составляли часть так называемой "Степной трилогии", посвященной трем эпохам в истории Центральной Азии, связанным с исторической судьбой трех народов: хуннов, древних тюрок (тюркютов, голубых тюрок) и монголов. Посвященная монголам часть "Степной трилогии", книга с поэтическим названием "Поиски вымышленного царства", вышла в 1970 году.

 

Книги Гумилева отличаются несомненными художественными достоинствами. Участников дискуссии вокруг "Хунну" объединяло одно: и сторонники и противники безоговорочно хвалили "прекрасный язык" "яркой и увлекательной книги". Востоковед Ю. А. Заднепровский, один из участников дискуссии вокруг "Хунну", кажется, впервые причислил Гумилева не к ученым, а к прозаикам, беллетристам, историческим романистам: книга Гумилева - "не историческое сочинение, а историческая повесть, имеющая не исследовательский, а беллетристический характер"41. Так в 1961 г. зародился миф о Гумилеве-беллетристе, талантливом писателе, но легковесном, несерьезном ученом.

 

Выход "Поисков вымышленного царства" способствовал распространению этого мифа. Журнал "Народы Азии и Африки" откликнулся на книгу благожелательной и пространной рецензией Н. Ц. Мункуева. Рецензент оценил научное значение книги и заметил, что "по композиции и языку она приближается к произведению художественной прозы"42.

 

Лурье позднее цитировал польского историка Анджея Поппе: возражая Рыбакову, принявшему "слишком всерьез" и осудившему эту книгу, Поппе охарактеризовал ее как "красивую болтовню (hubsche Plauderei) о странство-

 
стр. 23

 

ваниях по вымышленным землям, некий "перфектологический" роман". По мнению польского историка, этот "перфектологический", то есть обращенный к прошлому, роман так же фантастичен, как и "футурологические" романы, повествующие о будущем43.

 

Пожалуй, это значительное преувеличение. Все-таки Гумилев был профессиональным историком и по мере сил стремился оставаться в рамках научных методов. Однако та самая "тяжелая наследственность", о которой вспомнили еще на защите кандидатской диссертации, явно сказывалась. Для Гумилева идеалом научной работы была "помесь Момсена с Майн Ридом", то есть солидная монография, написанная как приключенческий роман. В "Древних тюрках", "Этногенезе и биосфере", "Хуннах в Китае" и, конечно, в книге "Древняя Русь и Великая степь" Гумилев к этому идеалу приблизился, хотя и прежде у него были удивительные удачи: "Глава получилась, кажется, неплохо - заиграла, как граненый аметист"44, - писал он еще из лагеря Василию Абросову.

 

Для Гумилева стиль значил не меньше научной аргументации. Гумилев всегда ценил ученых, соединявших интеллект ученого с даром художника, поэта или хотя бы просто умеющих увлекательно и ярко рассказать читателю о собственных исследованиях. "Получив вечером книгу Окладникова, я начал ее вяло перелистывать и... не мог оторваться, пока не дочитал запоем до конца. Сейчас четыре часа ночи. Я в больнице и не могу спать - до того сильно впечатление... Скучная археология читается как роман, нет - лучше чем роман, ибо я бросил Мюссе, не дочитав, ради Окладникова"45, - писал он Абросову.

 

Даже уважаемых им французских историков А. Кордье и Р. Груссе Гумилев критиковал за нехудожественность и "сухость" их письма. "Как справочник они полезны, но для того, чтобы возникла потребность в справках, необходим интерес к предмету, а он тонет в калейдоскопе имен, дат и фактов. Просто читать эти книги так же трудно, как технический справочник Хютте, да и незачем. Эстетического наслаждения не возникает, память бесплодно утомляется и выкидывает сведения, не нанизанные на какой-либо стержень"46.

 

Художник среди ученых, он мыслил совершенно иначе, поэтому так часто и озадачивал своих коллег. Биограф семьи Гумилевых В. Полушин в библиографии к составленной им летописи "Гумилевы. 1720 - 2000" допустил изумительную ошибку. В названии статьи Я. С. Лурье вместо "Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилева" он написал "Древняя Русь в воспоминаниях Льва Гумилева".

 

Другое направление исследований Гумилева было связано с исторической географией, климатологией, археологией и историей Хазарского каганата.

 

Гумилев заинтересовался хазарами еще в университетские годы. Летом 1936 г. он участвовал в экспедиции Артамонова, занимавшейся раскопками хазарской крепости Саркел. На раскопках Саркела Гумилев трудился и в послевоенное время (осенью 1949 г.).

 

Вскоре после своего последнего возвращения из лагеря Гумилев стал научным редактором фундаментального исследования Артамонова "История хазар" (1962 г.). А с 1959 г., возглавив Астраханскую археологическую экспедицию Государственного Эрмитажа, начал самостоятельные археологические раскопки в дельте Волги и в низовьях Терека - в местах предполагаемого расселения хазар. В 1960 - 1961 гг. Гумилеву удалось найти в дельте Волги на вершинах так наз. Бэровских бугров несколько интересных захоронений хазарского времени. Однако наибольший интерес представляет его идея о взаимосвязи изменений климата, повышения уровня Каспийского моря и

 
стр. 24

 

миграций кочевников. Здесь Гумилев опирался на гипотезу лимнолога Абросова, много лет изучавшего озера Средней Азии, в том числе Балхаш и Аральское море. Абросов выявил закономерность: усыхание Арала и Балхаша нередко совпадает с повышением уровня Каспийского моря. Кроме того, Абросов обратил внимание на связь между повышением/понижением уровня озер и солнечной активностью. Своими наблюдениями Абросов делился с Гумилевым.

 

К истории евразийских кочевников Гумилев применил теорию Абросова, палеогеографию и климатологию он сделал вспомогательными историческими дисциплинами. За последние две тысячи лет евразийские степи пережили несколько периодов усыхания и увлажнения. Экономика кочевников всецело зависела от климата. Если из года в год повторялись засухи, то степняки беднели, начинался падеж скота, а за ним и голод. Соответственно падала военная мощь степных империй и племенных союзов.

 

В эту гипотезу вписывалась и судьба исторической Хазарии. Хазарский каганат сформировался, когда дельта Волги была намного больше современной, а уровень Каспия стоял на несколько метров ниже. Но повышение уровня Каспия привело к тому, что большая часть собственно хазарских земель ушла под воду, что подорвало хозяйство страны.

 

Летом 1961 г. Гумилев со своим первым учеником Г. М. Прохоровым (впоследствии известным историком и филологом) решил подтвердить гипотезу Абросова новыми полевыми исследованиями и после раскопок в дельте Волги отправился в Дербент, исследовать знаменитую Дербентскую стену, которая одним концом уходит в горы Кавказа, а другим - в море. Эта стена закрывала проход для воинственных кочевников северных степей в подчиненное тогда персам Закавказье. Для Гумилева Дербентская стена была чем-то вроде гигантского измерительного прибора. Арабские авторы X в. сообщали, что шах Хосров I Ануширван достроил морской конец стены, используя искусственную насыпь. Но между этими сообщениями и строительством стены прошло четыре века. Дербентскую стену возвели в VI веке. Гумилев хотел определить, в самом ли деле стену построили на искусственной насыпи, или же прямо на скальном основании грунта; в последнем случае гипотеза Абросова подтверждалась.

 

Перед экспедицией Гумилев и Прохоров прошли специальный курс плавания с аквалангом. Море у Дербента бурное, даже в сравнительно спокойные августовские дни работать там можно было только несколько утренних часов - с пяти до восьми. В девять поднимается сильный ветер и начинается шторм. Под водой проводили 40 - 60 минут. После работы, по словам Гумилева и Прохорова, они долго не могли прийти в себя, не было сил даже пойти в городскую столовую пообедать.

 

Гумилев так описывал работу морских археологов: "Сначала я плавал в тихой воде и через стекло маски рассматривал дно, устанавливая объект и задачу. Затем я влезал в лодку и брался за компас и дневник, а Геля (Прохоров) опускался на дно и дополнял визуальные наблюдения, ощупывая камни. Затем он выныривал и сообщал полученные данные, не отплывая с места подъема. Все тут же фиксировалось, и мы переходили на следующую точку"47.

 

Андрей Зелинский, еще один участник экспедиции, вспоминал о "тяжелом, авторитарном" характере начальника экспедиции, да и Гумилев признавался, что кричал на своих подчиненных "при малейшей задержке в работе" 48.

 

Результаты наблюдений в целом подтвердили гипотезу Абросова-Гумилева и позволили уточнить сведения арабских географов. Во-первых, оказалось, что морское продолжение имеет только северная стена, а не северная и южная, как считали прежде. По сообщениям арабских географов IX-X вв.,

 
стр. 25

 

между южной и северной стенами была цепь, закрывавшая вход в гавань. Гумилев и Прохоров доказали, что цепь, если и была, то закрывала вход в огромную полую башню, которой оканчивалась морская часть северной стены.

 

Во-вторых, подтвердились предположения Гумилева: морская часть стены была построена не на моле, а непосредственно на скальном основании, что было возможным только если уровень моря стоял в VI в. на несколько метров ниже, чем в X и XX веках.

 

В-третьих, Гумилеву пришлось внести в свои расчеты поправку. Он считал, что море в VI в. стояло на шесть метров ниже, но полая башня-гавань, открытая Прохоровым, этому противоречила. С большой неохотой Гумилев признал, что уровень моря был не на шесть, а только на четыре метра ниже. При этом в статье "Хазария и Каспий", опубликованной "Вестником ЛГУ" и вскоре (первой из работ Гумилева) переведенной на английский, Гумилев использовал еще данные своих старых расчетов и свой план, где башня показана не полой, а обычной, стоящей на суше. Но в "Открытии Хазарии" автор все же сделал поправку. Вообще нежелание отказываться от собственных устоявшихся суждений иногда переходило у Гумилева в научный догматизм, который вредил его исследованиям.

 

Тем не менее географы с интересом относились к его сочинениям: "Мои работы по палеогеографии встречены куда более доброжелательно, чем по востоковедению"49, - писал Гумилев. Их охотно переводили на английский, венгерский, немецкий. В 1965 г. Гумилеву предложили написать научно-популярную книгу о его хазарских экспедициях, и уже весной 1966 г. из печати вышло его "Открытие Хазарии".

 

Снова Гумилев обратился к истории Хазарии уже в конце 1970-х в историческом очерке "Зигзаг истории" - пожалуй, одной из наиболее спорных работ Гумилева. Главным образом, из-за сомнительной интерпретации истории Хазарского каганата, которая, впрочем, отчасти опиралась на фундаментальные исследования Артамонова.

 

В 1964 г. Гумилева ввели в Ученый совет Всесоюзного географического общества, а раньше, в мае 1962 г., он получил место в Научно-исследовательском институте экономической географии ЛГУ, где и работал в должности старшего научного сотрудника четверть века. "Потолком" официальной научной карьеры Гумилева была должность ведущего научного сотрудника, которую он получил незадолго до пенсии (1987 г.).

 

Жизнь научного работника была спокойной, приятной, она способствовала долголетию и научной плодовитости. Появляться на службе можно было несколько раз в месяц.

 

По свидетельству заведующего кафедрой экономической и социальной географии географического факультета ЛГУ СБ. Лаврова, непосредственного начальника Гумилева, он приходил только "на заседания Ученого совета по диссертациям, причем делал это с огромным удовольствием и вкусом, ибо встречался здесь с друзьями... Он мог с ними в коридоре покурить и неторопливо побеседовать, а после защиты... выпить по рюмке-другой"50. В середине 1970-х ВАК назначил Гумилева членом специализированного Ученого совета по присуждению степени доктора географических наук51.

 

Сам Гумилев в конце жизни с удовольствием вспоминал свое последнее место работы: "В годы застоя кафедра экономической и социальной географии была для меня "экологической нишей", меня [никто] не гнал с работы, была возможность писать"52. Эти годы он смог посвятить главному делу своей жизни - теории этногенеза. По словам Гумилева, задача была сформулирована, когда ему было 16 лет: "Откуда появляются и куда исчезают народы?"53

 
стр. 26

 

Еще весной 1939 г., в камере Крестов, где Гумилев ожидал нового следствия, ему в голову и пришла, бесспорно, самая известная его идея. Гумилев вспоминал об этом событии уже на восьмом десятке, и даже потрясающая память не спасла его от неизбежной путаницы. Например, в беседе с журналистом Львом Варустиным Гумилев рассказывал, как он, к изумлению сокамерников ("их было человек восемь"), выскочил из-под нар с криком "Эврика!"54 А в интервью комсомольскому журналу "Сельская молодежь" Гумилев утверждал, что оказался "в тюремной одиночке", где и размышлял об истории, чтобы не сойти с ума55. Не только эти противоречия, но и легендарный характер самой истории, слишком напоминавшей яблоко Ньютона и сон Менделеева, настолько смутили СБ. Лаврова, что он объявил "озарение" Гумилева мифом56. По словам Лаврова, в "Крестах" Гумилев открыл "лишь направление поиска", не более того. Это событие в глазах биографа и друга Льва Гумилева выглядело не особенно значительным.

 

Гораздо большее значение придавал Лавров середине 1960-х годов, когда Гумилев ознакомился с работами В. И. Вернадского "Биосфера" и "Химическое строение биосферы Земли и ее окружения" и опубликовал первую статью по теории этногенеза. В "Крестах" же Гумилев не изобрел ничего особенного, ведь "направление поиска" он выбрал на десять лет раньше, еще в школе. Версия Лаврова противоречит словам самого Гумилева, который рассказывал об открытии пассионарности едва ли не в каждом интервью. Предположим, Гумилев что-то домыслил, но есть же свидетельство И. Н. Медведевой-Томашевской. Она встретила Гумилева на Киевском вокзале в декабре 1944 г., когда Гумилев был в Москве "проездом" из Восточной Сибири на фронт. Он с такой страстью рассказывал ей о своем открытии, что Томашевская сочла его сумасшедшим: "Поприщин... Поприщин", - повторяла она57.

 

Как некогда Мандельштам не мог удержаться и, потеряв всякую осторожность, читал знакомым своего "кремлевского горца", так Гумилев спешил поделиться своим "открытием" с самыми неподходящими людьми и в самых неподходящих обстоятельствах. Уже в Норильске (1939 - 1943 гг.) он рассказывал интеллигентным зэкам о своем открытии, но понимания не нашел58. Нары в бараке Норильлага и перрон Киевского вокзала, по всей видимости, были не лучшей площадкой для дискуссий о новой научной гипотезе.

 
стр. 27

 

Но что же все-таки Гумилев "открыл" в "Крестах"?

 

"Почему в одних странах бывает расцвет культуры, письменности, образования, а в другие эпохи он куда-то исчезает? (Как в Исландии, где сейчас нет неграмотных, но нет и крупных ученых, а там же в XII в. были записаны саги мирового значения.) Это явление обратило мое внимание, когда я был еще студентом. Я понял, что развитие каждого народа должно чем-то измеряться. Но измерять его количеством произведений искусства и литературы неверно, так как их создают не народы, а отдельные люди, исключения. Изучая историю народов, надо перейти к палеоэтнографии. Смотреть, как ведет себя весь народ. Мы здесь должны рассматривать не индивидуальности на фоне толпы, а систему из людей разного сорта. Как их делить? И так возникла моя идея, основанная на общем историческом материале. Я вдруг задумался: почему Александр Македонский пошел воевать в Среднюю Азию и в Индию, куда ходить было опасно и незачем?.. В эпоху XV-XVI вв. корсары бороздили просторы Тихого океана, а в XIX в. их потомки стали клерками. В чем тут дело?

 

И тут, я нашел одно слово - сила страсти - "пассионарность". Когда человек действует и не может не действовать вопреки инстинкту самосохранения, который существует в каждом из нас. Но антиинстинкт - пассионарность - влечет человека к целям часто иллюзорным. И действительность приносится в жертву иллюзии"59.

 

Понятия "энергия" здесь еще нет, в 1939 г. Гумилев, открыв явление, обозначил его термином "пассионарность", но природа этой пассионарности ему оставалась неясной. Он лишь предполагал: за иррациональными, необъяснимыми с прагматической точки зрения действиями людей стоит какая-то сила. Более того, есть связь между количеством носителей пассионарности и жизнеспособностью народа.

 

Гипотеза о пассионарности появилась не на пустом месте, так что скептицизм Лаврова необоснован. Решение не пришло Гумилеву "свыше", ведь интуиция - результат многолетней напряженной мыслительной работы. "Что такое интуиция? - спрашивает поэт и математик В. А. Губайловский. - Может быть, это просто способность сортировать варианты решений и отбрасывать заведомо ложные?"60 Именно так работают шахматные программы. Гумилев поставил проблему за десять лет до собственного открытия пассионарности, размышлял долгие годы, пока читал гимназические учебники, трудился в горах Хамар-Дабана, долинах Вахша и Душанбинки, в степях Крыма и Придонья, учился в университете. И в 1939 г. "озарению", по признанию Гумилева, предшествовало несколько недель размышлений. Гумилев писал, что слово "пассионарность" "с его внутренним смыслом и многообещающим содержанием в марте 1939 г. проникло в мозг автора как удар молнии", но этой "вспышке" предшествовала долгая подготовка, постоянная работа мысли. Никакой мистики здесь нет.

 

Следующий шаг в развитии своей гипотезы Гумилев сделал уже после четвертого ареста. В начале 1950 г. Гумилев сидел в московском Лефортове, в одиночной камере. Из тюремной библиотеки выдавали книги, но пользоваться каталогом тюремщики не разрешали, а выдавали ту книгу, что попадалась им в руки. Так Гумилеву довелось прочитать книгу, которую он ни за что не стал бы читать на воле, монографию К. А. Тимирязева "Жизнь растений". Гумилев читал раздел о фотосинтезе, когда "на каменный пол падал узкий луч солнечного света", и Гумилеву пришла в голову мысль - пассионарность имеет энергетическую природу: "то, что я нашел и описал для себя в истории, есть проявление флуктуаций энергии. Излишняя энергия выходит через деятельность"61. Увы, естественнонаучной подготовки у Гумилева

 
стр. 28

 

не было, поэтому его новой гипотезе суждено было рухнуть, как только она стала известна профессиональным физикам и биологам.

 

Выйдя на волю в мае 1956 г., Гумилев долго собирал материалы, и только со второй половины 1960-х годов начал публиковать отдельные положения своей теории в географической и геологической серии "Вестника Ленинградского университета", куда историки и этнографы заглядывали редко. Четырнадцать статей Гумилева, напечатанные "Вестником" с 1964 по 1973 г., составили цикл "Ландшафт и этнос"; девять из них посвящены теории этногенеза. В 1968 г., в разгар работы над теорией, Гумилев писал своему знакомому биологу Б. С. Кузину: "Инкубационный период у меня кончился, и я просто оформляю мои мысли в статьи"62. В 1970 г. в журнале "Природа" вышла программная статья "Этногенез и этносфера", где впервые теория этногенеза была изложена в кратком виде. Здесь же, впервые в печати, появилось понятие "пассионарность". Свои взгляды Гумилев решил оформить в новой диссертации - на соискание ученой степени доктора географических наук. Гумилев защитил ее 23 мая 1974 г., однако ВАК не утвердил за Гумилевым новую ученую степень.

 

Зато именно эта диссертация,' расширенная и дополненная, легла в основу трактата "Этногенез и биосфера Земли". В конце 1970-х годов Гумилеву не удалось добиться публикации своей работы, но Ученый совет Ленинградского университета рекомендовал рукопись "Этногенеза" к депонированию в ВИНИТИ, что Гумилев и сделал в 1978 - 1979 годах.

 

К этому времени он уже обрел славу яркого, необычного и к тому же гонимого ученого.

 

Еще с 1960 г. Гумилев читал на историческом факультете спецкурс, посвященный истории кочевников Центральной Азии, однако большого успеха спецкурс не имел. В 1961 г. на лекции Гумилева ходило только два человека, Прохоров и Ю. Кавтарадзе. Но с 1972 г. Гумилев начал читать на географическом факультете курс "народоведения". На этот раз успех был необычайный. Помимо студентов, на лекции приходило множество вольнослушателей, началось чтение лекций и в обществе "Знание", собиравшее полные залы.

 

Неудивительно, что слухи о рукописи, депонированной Гумилевым, распространились довольно быстро. В ВИНИТИ посыпались заказы на рукопись Гумилева, которую потом перепечатывали и распространяли. По официальным данным, с 1979 г. по 1982 г. ВИНИТИ сделал более двух тысяч копий "Этногенеза"63. В конце 1982 г. ВИНИТИ прекратил копирование, предложив ЛГУ издать "Этногенез" отдельной книгой.

 

Пассионарная теория этногенеза должна была ответить на три вопроса: что такое этнос и какое место он занимает в историческом процессе? какие законы определяют появление и развитие этноса? как этносы взаимодействуют между собой.

 

Этнос - не сообщество похожих друг на друга людей, объединенных происхождением или психическим складом. Этнос - система, состоящая как из отдельных людей, так и из внутриэтнических группировок - субэтносов, консорций, конвиксий. Их наличие не разрушает, а укрепляет единство этноса. Объединяется этнос не набором внешних признаков, а так наз. этнической традицией, системой стереотипов поведения, иерархией ценностей, культурных канонов, правил, которую каждый член этноса усваивает еще в детстве. Этот процесс социализации Гумилев, вслед за биологом М. Е. Лобашевым, называл "сигнальной наследственностью".

 

Этническая традиция довольно изменчива, она меняется по мере того, как меняется этническое окружение, условия жизни и этапы развития самого этноса, минуют фазы этногенеза. Этносы появляются и исчезают в исто-

 
стр. 29

 

рическом времени. В 1970 г. Гумилев выделял лишь четыре фазы этногенеза (историческое становление, историческое существование, исторический упадок, исторические реликты). В 1979 г. их количество возросло до 6 - 7, а к концу 1980-х - до 7 - 8. Развитие происходит от подъема - через "расцвет" или "перегрев" (акматическая фаза), надлом, инерцию, обскурацию - к исчезновению или превращению в этнос-реликт, который может существовать долго, но без способности к развитию.

 

Развитие этноса во многом определяется так называемым пассионарным напряжением: соотношением в этносе пассионариев (людей, отличающихся повышенной социальной активностью), субпассионариев (людей, отличающихся низкой социальной активностью) и гармоничных людей, занимающих промежуточное положение между пассионариями и субпассионариями. Самое корректное определение пассионарности выглядит так: "активность, проявляющаяся в стремлении индивида к цели (часто иллюзорной) и в способности к сверхнапряжениям и жертвенности ради этой цели"64.

 

Пассионарность проявляется в поведении и психике людей. Это активность, стремление к целям - иллюзорным или реальным, неважно, важна не цель, а именно стремление. Цель здесь, скорее, повод для активности. Ради этой цели пассионарии способны на жертвы, но между собой разнятся и цели, и жертвы, и степени пассионарности. Одни просто стремятся к хорошей жизни, но проявляют больше энергии и упорства, чем рядовые обыватели. Более высокий уровень пассионарности диктует несколько иное поведение - "стремление к удаче с риском для жизни". Флибустьеры Моргана, конквистадоры Кортеса, казаки, ходившие на своих парусных лодках через Черное море "за зипунами", то есть храбрые головорезы, способные рисковать жизнью ради золота и ради славы. Но алчность - тоже страсть, которая может и противоречить корыстному расчету. В конце концов, жизнь дороже золота.

 

Биографии ярких и хорошо известных читателю персонажей всемирной истории ввели в заблуждение даже ученых читателей Гумилева. Артамонов решил, что его ученик всего-навсего возродил старую "теорию героя и толпы". На самом же деле пассионарная теория этногенеза не имела с ней ничего общего. Пассионарии не обязательно "великие личности", потому что пассионарность может сочетаться как с выдающимися способностями (у художников, писателей, ученых), так и со средними и Даже невысокими. Пассионарии - просто "активные люди", которые чаще всего "находятся в составе масс", сказал Гумилев в одной из своих лекций65.

 

Хотя Гумилев, по всей видимости, был прав, когда начал искать пассионарность в биологической природе человека, его поиск не мог привести к успеху "чистого гуманитария", не разбиравшегося в естествознании. По словам биолога Е. Наймарк, консультировавшего автора этой статьи, "биологические теории Гумилев воспринимал с ментальностью гуманитария, выхватывая нужные ему кусочки, игнорируя цельную стройность теорий". Слабость естественнонаучного обоснования пассионарной теории этногенеза сейчас признают даже убежденные "гумилевцы"66.

 

Достоверно известно о сотрудничестве Гумилева по крайней мере с тремя известными биологами: М. Е. Лобашевым, Б. С. Кузиным и Н. В. Тимофеевым-Ресовским. Сотрудничество с Лобашевым не было регулярным, Кузин отнесся скептически к теории Гумилева. Зато Тимофеев-Ресовский и его ученик Н. В. Глотов одно время даже совместно с ним работали над статьей для журнала "Природа". Тимофеев-Ресовский и Глотов отвечали за раздел "Популяционно-генетические основы этногенеза", Гумилев - за историческую и этнографическую часть, а также за стиль и композицию. Сначала сотрудничество развивалось успешно, но вскоре между соавторами обнаружи-

 
стр. 30

 

лись такие разногласия, что дальнейшее сотрудничество стало невозможным. Гумилев рассуждал не только как ученый, но и как художник. Ему хотелось создать теорию совершенную, которая с возможной полнотой объясняла пассионарность и этногенез. Статья должна была стать своего рода произведением искусства.

 

Но у биологов был свой взгляд: генетика наука строгая, игнорировать научные представления или подгонять их под теорию они не могли, ведь такая публикация просто дискредитировала бы Тимофеева-Ресовского. Поэтому биологи внесли в статью Гумилева поправки, но они показались ему неуместными. Глотов убеждал упрямца, доказывал преимущества варианта статьи, принятого Тимофеевым-Ресовским, но не принятого Гумилевым: "Недосказано очень многое, многое плохо сказано. Но это необходимый и достаточный на сегодня (с моей точки зрения) минимум. Мне кажется, что огромным достоинством статьи является именно ее незавершенность в ряде существенных мест. Неполнота любой теории - всегда преимущество"67.

 

Бесполезно. Гумилев не любил отказываться от своих идей, даже если они вступали в противоречие с новыми данными. Тимофеев-Ресовский был не менее упрям и авторитарен. К тому же он терпеть не мог нечетких, научно необоснованных концепций, тем более не мог подписаться под статьей, которая прямо противоречила существующим научным представлениям. В конце концов доктор биологических наук обозвал доктора исторических наук "сумасшедшим параноиком, обуреваемым навязчивой идеей доказать существование пассионарности"68. Попытки помириться и возобновить совместную работу над статьей окончились ничем.

 

Гумилев считал, что создал не только новую теорию, но даже новую науку - этнологию. Разумеется, это было свидетельством не только самонадеянности, но и недостаточного знакомства историка с современной ему отечественной и зарубежной этнографией, этнологией, социальной и культурной антропологией. Этнографы гумилевскую этнологию не признали, к научным работам Гумилева в Институте этнографии (ныне Институт этнологии и антропологии РАН) относились и относятся сдержанно. По словам В. А. Шнирельмана, Гумилев, создавая свою теорию межэтнических контактов, опирался не на "научные данные по нормативной и поведенческой антропологии, а на "трамвайный анекдот", основанный на расхожих стереотипах"69.

 

Речь идет буквально о том самом анекдоте, который Гумилев не только рассказывал на лекциях, но даже цитировал в научных работах. Смысл его в следующем: люди разных национальностей, то есть разной этнической принадлежности, в одних и тех же обстоятельствах будут вести себя по-разному. Если в трамвай, где едут русский, немец, кавказец (в более раннем варианте Гумилев уточнял - армянин) и татарин войдет пьяный и начнет безобразничать и хамить пассажирам, то русский будет пьяного уговаривать, татарин не станет вмешиваться, немец остановит трамвай и вызовет милицию, а кавказец просто "даст в зубы".

 

Если бы Гумилев и в самом деле считал такой эпизод доказательством, даже говорить о гумилевской теории межэтнических контактов не стоило бы. Но "трамвайный" анекдот никогда не служил у него доказательством. Это была только доходчивая иллюстрация, не более. Гумилев создал свою теорию на совершенно другом материале.

 

К сожалению, монография Гумилева "Хунны в Китае", где как раз и описано взаимодействие несовместимых друг с другом народов в древнем Китае (период варварских царств IV-VI вв. н.э.), мало известна даже поклонникам Гумилева, хотя это, пожалуй, одна из наиболее профессиональных его книг.

 
стр. 31

 

По мнению Гумилева, жизнь двух и более враждебных друг другу этносов на одной и той же территории превращает государство и общество в химеру, образование нестойкое и опасное для людей, в него входящих. Именно так и произошло в Северном Китае, на территорию которого мигрировали кочевые племена хуннов, сянбийцев-муюнов, тоба и др. Сосуществование этих народов привело к серии затяжных межэтнических войн, в ходе которых одни народы были истреблены, другие в конечном счете ассимилированы.

 

Химера - не единственная форма межэтнических контактов. Гумилев выделил еще две формы межэтнических контактов, при которых этносы не сливаются, но и не враждуют. Ксения (то есть "гостья") и симбиоз. Ксения - нейтральная форма: народы живут рядом, не сливаясь, но и не мешая друг другу, как шведы и финны в современной Финляндии, валлийцы и англичане в Уэльсе, русские и башкиры в Уфе. При симбиозе, положительной форме межэтнических контактов, возникают отношения дружественные, когда этносы не соперничают, а взаимно дополняют друг друга. Гумилеву представлялось, что симбиоз и ксения совершенно различны, хотя на самом деле их разделение - научная проблема, Гумилевым не решенная.

 

Более того, Гумилев допустил здесь логическую ошибку. Характер межэтнического контакта при химере или ксении определяется комплиментарностью (бессознательным чувством симпатии или антипатии, возникающим при контакте между представителями различных этносов), но симбиоз, помимо положительной комплиментарности, связан еще и с "разделением труда": негры-банту обеспечивают пигмеев железом, а пигмеи помогают банту ориентироваться в тропическом лесу. Земледельцы-русские продают половцам зерно и покупают у них мясо и т.д. Но при чем здесь комплиментарность? Это же нормальный товарообмен. А торговля преодолевает любые границы, даже связанные с комплиментарностью.

 

Сама идея гумилевского симбиоза напоминает "комменсализм" из сочинения русского этнографа С. М. Широкогорова: "Хотя каждый из комменсалистов может быть независим один от другого, но они могут видеть и взаимную выгоду - охотник может быть обеспечен продуктами земледелия в случае временной голодовки, а земледелец может иметь некоторые продукты охоты - мясо, меха, кожи и т.д. Примером таких отношений могут быть русские поселенцы Сибири и местные аборигены, а также этносы Южной Америки, уживающиеся на одной территории, - земледельцы и охотники Бразилии"70.

 

Если есть этносы враждебные друг другу, а есть дружественные или по крайней мере нейтральные, значит, надо найти, что же именно возбуждает ненависть между народами. Межнациональная ненависть иррациональна, и бессмысленно искать ее причины в экономических интересах коммерсантов и политических амбициях государственных деятелей. Гумилев объяснял конфликт китайцев и степняков несовместимостью их стереотипов поведения, их этнических традиций: "Одних защищал от врага род, других - государство. Сообразно всему накопленному и передаваемому из поколения в поколение опыту, кочевники и китайцы сложились в разные, не похожие друг на друга суперэтносы, с разными стереотипами поведения и разными системами отсчета повседневных идеологических понятий. Произнося такие слова, как верность, честность, дружба, благодарность и т.п., хунн вкладывал в них один смысл, а китаец - другой"71.

 

В своих теоретических трудах Гумилев привел множество примеров несовместимости стереотипов поведения. Греки презирали скифов за пьянство, а скифам были отвратительны греческие вакханалии. Крестоносцев возмущало многоженство арабов, арабы считали европейских женщин бес-

 
стр. 32

 

стыдницами, раз они не закрывали свои лица чадрой. Чужие обычаи раздражают, оскорбляют, но еще хуже другое: различаются сами понятия хорошего и дурного, приемлемого и невозможного. И чем дальше этносы друг от друга (не географически, а этнопсихологически), тем хуже должны быть отношения между ними.

 

Этнос не рудимент первобытности, не миф, не выдумка и даже не социальное положение (наподобие сословия), которое можно, в конце концов, сменить. По мнению Гумилева, не только этногенез, но и межэтнические контакты определяются объективными законами, а не доброй или злой волей политиков, дипломатов, военных72.

 

Эта, может быть, одна из самых интересных идей Гумилева, вызывала отторжение у многих специалистов в 1970-е годы, когда она впервые была изложена, вызывает и в наши дни. В 1974 г. с резкой критикой "биолого-географической" концепции Гумилева выступил этнограф Козлов.

 

В 1981 г. философ Ю. М. Бородай опубликовал в журнале "Природа" положительную рецензию на "Этногенез и биосферу" и статью "Этнические контакты и окружающая среда", посвященную межэтническим контактам и этническим химерам. Бородай только излагал своими словами идеи Гумилева, но излагал несколько упрощенно. К тому же в статье Бородая не было изящества, не было гумилевского стиля. Даже читатели с ученой степенью подпадали под очарование этого стиля и прощали автору самые рискованные идеи. Бородай же сделал взгляды Гумилева удобной мишенью для критики.

 

12 ноября 1981 г. статью Бородая обсуждали на заседании Президиума Академии и вынесли постановление: осудили публикацию Бородая и признали "вредность распространения среди широких кругов читателей методологически непродуманных, необоснованных и несостоятельных идей"73. Разъяснить тем самым "широким кругам" читателей несостоятельность и вредоносность идей Гумилева-Бородая должна была разгромная статья, подписанная академиком Б. М. Кедровым, членом-корреспондентом Академии наук И. Р. Григулевичем и доктором философских наук А. И. Крывелевым. "Природа" напечатала ее марте 1982 года. С этого времени перед Гумилевым на несколько лет закрылись двери издательств и редакций научных журналов. Гумилеву даже рекомендовали прекратить чтение лекций в обществе "Знание"74.

 

В среде учеников и друзей Гумилева сохраняется образ гениального ученого, вечно гонимого властью и завистливыми коллегами. Если быть точным, с 1959 по 1975 гг. Гумилев все же много печатался в ведущих научных журналах: "Вестнике древней истории", "Советской этнографии", "Истории СССР", "Вестнике Всесоюзного географического общества", "Природе". Его книги выходили в издательстве "Наука" - и не только строго научные "Древние тюрки" или "Хунны в Китае", но и, например, "Поиски вымышленного царства". С 1975 по 1982 г. Гумилев редко печатался в научных журналах, зато ему охотно заказывали статьи популярные многотиражные журналы - "Дружба народов", "Огонек" и выпускавшийся "Молодой гвардией" альманах "Прометей". Но 1982 - 1987 гг. были и в самом деле "глухими годами", когда новые рукописи историка (работавшего в то время еще очень активно) оседали в ящиках письменного стола.

 

Друзья и ученики прилагали все силы, чтобы "пробить" книги Гумилева в печать. Писатель Д. М. Балашов организовал письмо секретарю ЦК А. Н. Яковлеву, которое подписали, в частности, академик Д. С. Лихачев и член-корреспондент АН СССР В. Л. Янин. Решающую роль в "разблокировании" рукописей Гумилева сыграл заведующий Общим отделом ЦК, кандидат в члены Политбюро и (с 1989 г.) первый заместитель председателя Верховного совета СССР А. И. Лукьянов.

 
стр. 33

 

Лукьянов познакомился с Гумилевым еще в конце 1960-х, во время судебной тяжбы между Гумилевым и И. Н. Пуниной из-за архива А. А. Ахматовой. Квалифицированный юрист и сотрудник аппарата Президиума Верховного совета СССР, Лукьянов попытался Гумилеву помочь, впрочем, тогда без особого успеха.

 

В условиях "перестройки" положение изменилось, и вмешательство Лукьянова помогло решить дело в пользу Гумилева. В результате Отдел науки ЦК рекомендовал ВИНИТИ возобновить копирование "Этногенеза", а ректору Ленинградского университета и директору издательства "Наука" было "поручено внимательно и объективно рассматривать представляемые т. Гумилевым работы"75. Таким образом, книги Гумилева удалось "пробить" благодаря самому настоящему "административному ресурсу". Более того, когда Гумилеву показалось, что издательство "Мысль" слишком долго тянет с его книгой "Древняя Русь и Великая степь", он, очевидно, снова прибегнул к помощи Лукьянова: тот "буквально топал ногами на руководство издательства "Мысль", требуя ускорить ее печатанье"76.

 

Вторая половина 1987 г. - начало невиданного взлета его славы. Осенью Гумилев прочитал в обществе "Знание" цикл лекций о славяно-русском этногенезе, в научных журналах вновь появились его статьи. Теперь печатали все, что Гумилев предлагал. Только в 1988 г. у него вышло из печати больше работ, чем за предыдущие десять лет.

 

За последние четыре года жизни у Гумилева вышло пять книг, а ведь еще в середине восьмидесятых Гумилев, кажется, уже потерял надежду напечатать, а потому решил депонировать в ВИНИТИ две монографии: "Тысячелетие вокруг Каспия" и "Древняя Русь и Великая степь", являвшиеся четвертой и пятой частями трактата "Этногенез и биосфера Земли". В них Гумилев рассматривал историю Евразии I тысячелетия н.э. в свете своей теории этногенеза.

 

В 1989 г. труд "Этногенез и биосфера Земли" вышел из печати и был переиздан уже в следующем году. В Москве напечатали "Древнюю Русь и Великую степь", в Баку - "Тысячелетие вокруг Каспия". В 1990 г. издательство "Наука" выпустило переработанный для печати курс лекций "География этноса в исторический период". Была издана книга диалогов Гумилева с филологом и историком культуры А. М. Панченко "Чтобы свеча не погасла". Последней, уже в 1992-м, стотысячным тиражом вышла научно-популярная книга "От Руси до России". Гумилева приглашали на ленинградское телевидение; московские, ленинградские, казанские газеты и журналы спешили взять интервью. В декабре 1990 г. Гумилев стал действительным членом РАЕН и был выдвинут в члены-корреспонденты Академии наук СССР, но на заседании Президиума АН его забаллотировали.

 

Поздние работы Гумилева выходили огромными для научных книг тиражами, которые тем не менее быстро расходились. В художественном отношении эти книги (кроме диалогов с Панченко) - из числа лучших у Гумилева. Однако именно "Древняя Русь и Великая степь" и "От Руси до России" пестрят грубыми фактическими ошибками и своеобразными историческими фантазиями, которые и прежде встречались у Гумилева. Большая часть этих ошибок, передержек и домыслов была связана с попытками развенчать традиционные представления о монголо-татарском иге. Неподходящие свидетельства источников историк или игнорировал, или отказывал им в доверии. Известия о жестокостях монгольских завоевателей Гумилев объяснял так наз. антимонгольской "черной легендой". Именно эти тюрко-монголофильские взгляды и принято связывать с своеобразным евразийством Гумилева, который и сам в последние годы жизни не отказывался, если его называли евра-

 
стр. 34

 

зийцем, а свое предисловие к сочинениям князя Н. С. Трубецкого назвал "Заметками последнего евразийца".

 

Фактически же связь Гумилева с евразийством представляется дискуссионной. До 1956 г. Гумилев был знаком только с одной собственно евразийской работой, статьей Савицкого "О задачах кочевниковедения (Почему скифы и гунны должны быть интересны для русского?)"77, а также с вышедшей в Евразийском книгоиздательстве работой Н. П. Толля "Скифы и гунны", которую лишь формально можно считать евразийской.

 

С основными работами Г. В. Вернадского, Н. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого Гумилев познакомился лишь во второй половине 1950-х - начале 1960-х годов. С Савицким он вел переписку с декабря 1956 по весну 1968 г., то есть до самой смерти Савицкого. Однако их переписка была далека от собственно евразийской проблематики. Евразийство было в первую очередь течением общественно-политической мысли, в определенной степени - политической идеологией. Но Гумилев уже после ареста 1935 г. старательно избегал всего, что было связано с политикой. Идеология была ему совершенно не интересна.

 

Подобно евразийцам, он считал, что монголо-татарское иго принесло русскому народу и российской государственности больше пользы, чем вреда. Кроме того Гумилева объединяла с евразийцами прежде всего идея русско-тюрко-монгольского братства, но и здесь различий было больше, чем общего. Для евразийцев 1920-х годов все народы Советского Союза составляли "евразийскую нацию" или "многонародную личность", в то время как Гумилев насчитал в СССР по меньшей мере семь суперэтнических целостностей78, то есть государственные границы СССР были намного шире границ так наз. "евразийского суперэтноса". В отношении Гумилева, видимо, правильнее говорить не о евразийстве, а именно о тюрко-монголофильстве.

 

Многие идеи и высказывания Гумилева последних лет жизни вступали в противоречие не только с исторической реальностью, отраженной в источниках, но и с ранними работами самого Гумилева.

 

На рубеже 1980 - 1990-х годов он называл в качестве предшественников Российской империи "Тюркский каганат и Монгольский улус". Здесь он шел даже дальше Трубецкого: "Новая держава выступила... наследницей Тюркского каганата и Монгольского улуса... Евразийские народы строили общую государственность исходя из принципа первичности прав каждого народа на определенный образ жизни. Таким образом, обеспечивались и права отдельного человека"79, - писал Гумилев. Эти слова, возможно, были бы уместны где-нибудь на саммите ОДКБ, но не на страницах научного труда. Гумилев противоречил собственной докторской диссертации, в которой убедительно показал, что тюркский Вечный Эль был создан "длинным копьем и острой саблей"80 и скреплен почти исключительно военной силой тюрок, заставлявшей "головы склониться, а колени согнуться".

 

Тюркофильские взгляды Гумилева впервые были выражены еще в "Поисках вымышленного царства", и особенно в статьях, напечатанных на рубеже 1970 - 1980-х годов журналами "Дружба народов" и "Огонек", а потому дошедших до массового читателя. Первыми против новой интерпретации истории взаимоотношений Руси и Великой Степи выступили писатель В. А. Чивилихин, автор популярного в начале 1980-х годов интеллектуального романа "Память", и историк А. Г. Кузьмин.

 

Нельзя сказать, что и на рубеже 1980 - 1990-х критики Гумилева молчали. В "Советской этнографии" с новой антигумилевской статьей выступил Козлов. В 1990 г. вышла полемическая статья Лурье. В апрельском номере "Невы" за 1992 г. появилась целая подборка антигумилевских материалов.

 
стр. 35

 

Но эти публикации были малозаметны, так что Гумилев, сам опытный и страстный полемист, их игнорировал. Последний раз он вступил в дискуссию в 1988 - 1989 гг. со своим давним оппонентом Бромлеем. После смерти академика Гумилев уже не вступал в научные дискуссии. К тому же его собственное здоровье уже ограничивало возможности. В конце 1990 г. он перенес инсульт. Обострились болезни, полученные еще в лагерях. В апреле 1992 г. Гумилева госпитализировали, по всей видимости, с печеночной коликой. Последние два месяца жизни он провел на больничной койке. Льва Николаевича Гумилева не стало 15 июня 1992 года.

 

Судьба его научного наследия оказалась печальной. Только один из учеников Гумилева, историк и филолог Прохоров, стал крупным ученым, однако его научные интересы практически не пересекались с теорией Гумилева. Фантастическая для научной литературы популярность, огромные тиражи книг Гумилева привели к своеобразной "профанизации" его идей, воспринимаемых поклонниками Гумилева, как правило, поверхностно. Нашлось немало людей, весьма далеких от науки, распространявших интерпретации идей Гумилева в вульгаризированном виде81, не считаясь с допущенными им ошибками, передержками, фантазиями, при помощи которых он стремился "разоблачить" так наз. "черную легенду". Все это снижало авторитет идей Гумилева в среде профессиональных историков и этнографов.

 

Между тем взгляды Гумилева на сущность этнической идентичности, этногенез и межэтнические контакты не потеряли своей актуальности, а введенное им понятие "пассионарность" постепенно входит в круг профессиональных понятий специалистов.

 

Как же можно оценить Гумилева-историка? Недовольство его коллег вызвали не только ошибки, передержки, но и его пренебрежение к историческим источникам, под которое он, случалось, подводил и теоретическую базу. Но Гумилев относился к редчайшему типу историков. Его нельзя назвать в полной мере ни востоковедом, ни, тем более, русистом. Еще со студенческих лет Гумилев тяготел к всемирной истории, интересовался не столько частными историческими проблемами, сколько механизмом самого исторического процесса. Достаточно вспомнить о его несбывшейся мечте поработать над одним из томов академической "Всемирной истории". Летом 1955 г. он из лагеря писал Э. Г. Герштейн: ""Всеобщая история" это дело для меня, так сказать, по моему профилю"82.

 

А мог ли один единственный ученый, пользуясь общепринятыми методами работы, охватить историю государств и народов от Иерусалимского королевства до Маньчжурии за несколько веков? "Для того, чтобы обычными методами достичь того, что сделано в данной книге, пришлось бы написать минимум четыре монографии, доступные только узкому кругу специалистов, и затратить на это всю жизнь"83, - писал профессор С. И. Руденко.

 

Поэтому Гумилев прибегал к совершенно другому методу работы. Вместо того, чтобы самому изучить (на языке оригинала) все источники и проштудировать все сколько-нибудь значительные статьи, монографии, диссертации, Гумилев извлекал факты из обобщающих монографий, созданных предшественниками - историками и филологами. Источниками же пользовался по мере встречаемой необходимости. Сопоставляя факты, выстраивая причинно-следственные связи "в красивые ряды", Гумилев практиковал подход аналитика-криминалиста, вполне уместный и в науке.

 

Разумеется, такой подход не мог бы никогда заменить традиционный. Более того, само существование его основывалось на трудах историков, которые много лет пользовались и пользуются традиционным методом исследования.

 
стр. 36

 

Вместе с тем сочинения Гумилева неверно относить и к историософии или философии истории. Гумилев не пользовался категориальным аппаратом философов, а работал именно как историк, пусть и весьма своеобразный.

 

Как сторонники, так и противники Гумилева охотно используют словосочетание "учение Льва Гумилева", подразумевая, что все его разнообразные сочинения образуют некое единство, которое надлежит или безоговорочно принять, как это делают друзья, ученики, поклонники Гумилева, или столь же безоговорочно отбросить, объявив их автора "лжеученым". Так поступали и поступают наиболее последовательные из его критиков, от В. Чивилихина и А. Кузьмина до А. Янова и В. Шнирельмана84.

 

Между тем, правильнее будет говорить не об учении, а о довольно разнородном наследии Л. Н. Гумилева, в котором его работы образуют несколько групп, развивающих определенные идеи.

 

Это, в частности, пассионарная теория этногенеза и связанная с ней теория межэтнических контактов ("Этногенез и биосфера Земли", отчасти "Хунны в Китае", "Этнос как явление", "Этнос - состояние или процесс" и др.).

 

Ряд работ создан на стыке истории, археологии и палеогеографии ("Открытие Хазарии", "Этно-ландшафтные регионы Евразии", "Гетерохронность увлажнения Евразии в Средние века" и др.).

 

Востоковедческие работы Гумилева по истории Центральной Азии включают "Хунну", "Древние тюрки", отчасти "Хунны в Китае", "Величие и падение древнего Тибета" и др.

 

Истории России и ее взаимоотношениям с евразийскими кочевниками посвящены научные и научно-популярные работы "Древняя Русь и Великая степь", "От Руси до России", "Эхо Куликовской битвы", "С точки зрения Клио".

 

"Учение об антисистемах" (9-я часть "Этногенеза и биосферы Земли"), строго говоря, относится не к науке, а к религиозной философии.

 

Наконец, существует и собственно литературное наследие Гумилева - стихи, поэмы, трагедия в стихах, драматические сказки в стихах ("Поиски Эвридики", "Посещение Асмодея", "Волшебные папиросы", "Смерть князя Джамуги").

 

Каждая из этих категорий заслуживает специального исследования, однако наибольший интерес для науки представляет теория этногенеза, которая, в сущности, предлагает совершенно оригинальный взгляд на всемирную историю.

 

Примечания

 

1. Вестник древней истории, 1961, N 2 (рец. К. В. Васильева на монографию "Хунну"); 1962, N 3, с. 202 - 210.

 

2. БРОМЛЕЙ Ю. В. Человек в этнической (национальной) системе. - Вопросы философии, 1988, N 7, с. 17 - 18; КОЗЛОВ В. И. Что же такое этнос? - Природа, 1971, N 2, с. 71 - 74.

 

3. РЫБАКОВ Б. А. О преодолении самообмана. - Вопросы истории, 1971, N 3, с. 153 - 159; ЛУРЬЕ Я. К истории одной дискуссии. - История СССР, 1990, N4.

 

4. КОЗЛОВ В. И. О биолого-географической концепции этнической истории. - Вопросы истории, 1974, N 12; ШНИРЕЛЬМАН В. А. От "пассионарного напряжения до несовместимости культур". - Этнографическое обозрение, 2006, N3; КЛЕЙН Л. Горькие мысли привередливого рецензента. - Нева, 1992, N 4.

 

5. ГУМИЛЕВА А. А. Николай Степанович Гумилев. В кн.: Н. С. Гумилев: pro et contra. СПб. 2000, с. 224.

 

6. СРЕЗНЕВСКАЯ В. С. Дафнис и Хлоя. Там же, с. 242.

 

7. Там же.

 

8. Там же, с. 248.

 

9. ЧЕРНЫХ В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М. 2008, с. 124.

 
стр. 37

 

10. СВЕРЧКОВА А. С. Записи о семье Гумилевых. В кн.: Н. С. Гумилев: pro et contra, с. 238.

 

11. Н. Гумилев, А. Ахматова. По материалам историко-литературной коллекции П. Лукницкого. СПб. 2005, с. 160.

 

12. НОВИКОВА О. Г. Русский солдат Л. Н. Гумилев на Великой Отечественной войне. В кн.: Лев Гумилев. Судьба и идеи. М. 2008, с. 507.

 

13. "Живя в чужих словах чужого дня". Воспоминания [о Л. Н. Гумилеве]. СПб. 2006, с. 62.

 

14. ФРУМКИН К. Пассионарность. Приключения одной идеи. М. 2008, с. 150.

 

15. Письма Л. Н. Гумилева П. Н. Савицкому. 1956 год. - Геополитика и безопасность, 2009, N 1(5), с. 104.

 

16. ГУМИЛЕВ Л. Н. Искать то, что верно (интервью В. Огрызко). - Советская литература, 1990, N 1, с. 72 - 76.

 

17. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 56, 47.

 

18. Там же, с. 47.

 

19. С. А. Кузьмин-Караваев - Л. Н. Гумилеву, 8.VIII.1975 (Музей Ахматовой. Документы и автографы, ф. 21).

 

20. ГУМИЛЕВ Л. Н. Из истории Евразии. М. 1993, с. 4.

 

21. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 79, 149.

 

22. Вспоминая Л. Н. Гумилева. Воспоминания. Публикации. Исследования. СПб. 2003, с. 201.

 

23. Геополитика и безопасность, 2009, N 1(5), с. 104.

 

24. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 475.

 

25. ГЕРШТЕЙН Э. Мемуары. СПб. 1998, с. 351.

 

26. ЧЕРНЫХ В. А. Ук. соч., с. 290.

 

27. АХМЕТШИН Ш. К. Лев Николаевич Гумилев. СПб. 2011, с. 330.

 

28. Письма П. Н. Савицкого Л. Н. Гумилеву. 1963 - 1964 годы. - Геополитика и безопасность, 2010, N 1(9), с. 91; "Негасимые костры". Интервью Л. Н. Гумилева. - Ленинградский рабочий, 14.III.1988.

 

29. Вспоминая Л. Н. Гумилева, с. 333, 334.

 

30. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 494.

 

31. ГАНЕЛИН Р. Ш. В. В. Мавродин и истфак: отрывочные воспоминания. В кн.: Мавродинские чтения. 2008. Петербургская школа и российская историческая наука. СПб. 2009, с. 12.

 

32. ГУМИЛЕВ Л. Н. Автобиография. Воспоминания о родителях. В кн.: ЛАВРОВ СБ. Лев Гумилев. Судьба и идеи. М. 2008, с. 11.

 

33. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 174.

 

34. Звезда, 2007, N 8, с. 124.

 

35. ГЕРШТЕЙН Э. Ук. соч., с. 472.

 

36. Вестник древней истории, 1961, N 2, с. 120 - 124.

 

37. Народы Азии и Африки, 1962, N 3, с. 199.

 

38. Лев Николаевич Гумилев. Письма к матери брата, О. Н. Высотской, другу, В. Н. Абросову, и брату, О. Н. Высотскому (1945 - 1991). СПб. 2008, с. 176.

 

39. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 210, 283.

 

40. Л. Н. Гумилев - П. Н. Савицкому, 19.IV.1961. В кн.: ЛАВРОВ СБ. Лев Гумилев. Судьба и идеи. - М. 2000, с. 183 - 184.

 

41. Вестник древней истории, 1962, N 3, с. 209.

 

42. Народы Азии и Африки, 1972, N 1, с. 188.

 

43. ЛУРЬЕ Я. С. Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилева. - Звезда, 1994, N 10, с. 176.

 

44. ГУМИЛЕВ Л. Н. Тридцать писем Васе. 1949 - 1956 гг. - Мера, 1994, N 4(6), с. 126.

 

45. Там же, с. 124.

 

46. ГУМИЛЕВ Л. Н. В поисках вымышленного царства. М. 1994, с. 71.

 

47. ГУМИЛЕВ Л. Н. Открытие Хазарии. М. 2009, с. 103.

 

48. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 265; ГУМИЛЕВ Л. Н. Открытие Хазарии, с. 99.

 

49. Лев Николаевич Гумилев. Письма к матери брата, О. Н. Высотской, другу, В. Н. Абросову и брату, О. Н. Высотскому, с. 179.

 

50. ЛАВРОВ С. Б. Ук. соч., с. 236.

 

51. ГУМИЛЕВ Л. Н. Автонекролог. В кн.: Лев Гумилев: Судьба и идеи. М. 2008, с. 30.

 

52. Советская культура, 15.IX.1988, с. 6.

 

53. Неделя, 1991, N 6, с. 10 - 11.

 

54. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 485.

 

55. Сельская молодежь, 1988, N 2, с. 44 - 49.

 

56. ЛАВРОВ С. Б. Ук. соч., с. 70 - 71.

 

57. ГЕРШТЕЙН Э. Ук. соч., с. 199.

 

58. Литературное обозрение, 1990, N 3, с. 4.

 

59. Ленинградский университет, 20.XI.1987.

 

60. ГУБАЙЛОВСКИЙ В. Наука будущего. - Новый мир, 2010, N 11, с. 212.

 
стр. 38

 

61. Сельская молодежь, 1988, N 2, с. 44 - 49.

 

62. КУЗИН Б. С. Воспоминания. Произведения. Переписка. Надежда Мандельштам. 192 письма к Б. С. Кузину. СПб. 1999, с. 508.

 

63. Вспоминая Л. Н. Гумилева. Воспоминания. Публикации. Исследования, с. 246.

 

64. ГУМИЛЕВ Л. Н. Этносфера: История людей и история природы. М. 1993, с. 509.

 

65. ГУМИЛЕВ Л. Н. Струна истории. Лекции по этнологии. М. 2000, с. 161.

 

66. Gumilevica: гипотезы, теории, мировоззрение (http://gumilevica.kulichki.net/faqs/faqs05.htm#Ql).

 

67. Н. В. Глотов - Л. Н. Гумилеву, 14.IV.1969 (Музей Ахматовой. Документы и автографы, ф. 21).

 

68. ГУМИЛЕВА Н. В. Документы. В кн.: ГУМИЛЕВ Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. М. 1997, с. 617.

 

69. Этнографическое обозрение, 2006, N 3, с. 10.

 

70. ШИРОКОГОРОВ С. М. Этнос. Исследование основных принципов изменения этнических и этнографических явлений. Шанхай. 1923.

 

71. ГУМИЛЕВ Л. Н. Хунну. Хунны в Китае. М. 2008, с. 389.

 

72. Там же, с. 350.

 

73. Вспоминая Л. Н. Гумилева, с. 251.

 

74. НОВИКОВА О. Г. Хроника жизни и творчества Л. Н. Гумилева, Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой в сопоставлении с событиями истории XX в. (Gumilevica: гипотезы, теории, мировоззрение - http://gumilevica.kulichki.net/NOG/nog07.htm).

 

75. Вспоминая Л. Н. Гумилева, с. 255.

 

76. СТЕКЛЯННИКОВА Л. Д. Вечная память. В кн.: Лев Гумилев: Судьба и идеи, с. 567.

 

77. "Скажу вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только как евразийская держава". - Социум, 1992, N 5.

 

78. ГУМИЛЕВ Л. Н. Ритмы Евразии. М. 1993, с. 161 - 173. См. также: ГУМИЛЕВ Л. Н., ИВАНОВ К. П. Этнические процессы. Два подхода к изучению. - Социологические исследования, 1992, N 1, с. 50 - 57.

 

79. ГУМИЛЕВ Л. Н. От Руси до России. СПб. 1992, с. 255.

 

80. ГУМИЛЕВ Л. Н. Древние тюрки. М. 1993, с. 57.

 

81. Обзор интерпретаций теории этногенеза см.: ФРУМКИН К. Пассионарность. Приключения одной идеи. М. 2008.

 

82. ГЕРШТЕЙН Э. Ук. соч., с. 364.

 

83. ГУМИЛЕВ Л. Н. В поисках вымышленного царства, с. 5.

 

84. Обширный, хотя и далеко не полный обзор критики взглядов Гумилева см. в ст.: КОРЕНЯКО В. А. К критике концепции Л. Н. Гумилева. - Этнографическое обозрение, 2006, N 3.

Опубликовано на Порталусе 03 марта 2020 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?


КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА (нажмите для поиска): Лев Николаевич Гумилев



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама