Пани Марья сказала: "Дом в Гнездниках... Если бы удалось побывать в Москве, первым хочу увидеть дом в Гнездниках". Она выговаривала необычное даже для москвичей слово очень старательно, с четкой буквой "н", как редко услышишь на наших улицах. А здесь...

В распахнутую на просторное крыльцо дверь тянуло прелью весенней земли и первой зеленью. На грядке кустились первые ландыши. Дорожка прямо от ступенек убегала в заросший ежевикой овраг. За ним в лиловеющей дымке теплого апрельского дня морской зыбью колыхались пологие холмы.

Дом Марьи Кунцевичевой в Казимеже Дольном, иначе Казимеже на Висле, - о нем в Польше знают все. Нет путеводителя по этому одному из древнейших на польской земле городов, где бы рядом с могучими руинами замка Казимира Великого XIV столетия, резными фронтонами "каменичек" XVII века на площади Рынка не было бы его снимка: двухэтажный черный сруб на высоком белокаменном подклете под перекрытой дранкой кровлей, у вековых плакучих берез. Нет туриста, который бы не поднялся по глубоко врезанному среди лещины и вязов оврагу, чтобы взглянуть на место работы писательницы, очень необычной и по почерку своих сочинений, и по человеческой судьбе.

Поляки называют ее польской писательницей, американцы с таким же правом - американской, а англичане считают ставшего бестселлером "Тристана 1946" частью своей литературы. Военные годы прошли для Кунцевичевой на английской земле. Теперь она преподает славянскую литературу в одном из американских университетов, но все свободные месяцы проводит в Казимеже. Ограды у ее дома нет. Он давно передан пани Марьей соседнему дому отдыха Союза журналистов, с тем чтобы, когда ее нет в Казимеже, в нем могли работать ее коллеги.

Час от часа она возвращается к духу своих довоенных рассказов, ироничных и горьких, о варшавских нравах и нравах маленького Казимежа, об его обитателях, которых помнят уже слишком немногие. Но еще раньше в ее жизни была Россия. Приволжский город. Консерватория, которую открывали родители. Поездки в Москву, и та, которая запомнилась особенно. Начало зимы 1914 года, чествование Герберта Уэллса в доме на Гнездниковском: Москва выбрала для торжества помещавшийся в его подвалах театр "Летучая мышь".

Уэллсом в те годы увлекались по-разному. Одних поражала его фантастика, научное провидение. В своем романе "Война в воздухе" он первый сказал, чем станет в скором будущем военная авиация,, а в "Освобожденном мире" - о возможности использования внутриатомной энергии, - они оба непосредственно перед приездом писателя в Россию стали известны читателям. Но был еще Уэллс-бытописатель, увлекавший главным образом читательниц. Пани Марья не задумываясь называет: "Анна-Вероника", "Брак", "Страстная дружба". Они тоже только вышли, ими тоже зачитывались.

Что осталось в памяти... С Тверской въезжали, как в ущелье. Терявшийся в темноте неба дом сверкал сотнями огней. У подъезда с широкими стеклянными дверями трубили клаксоны автомобилей. В просторном вестибюле пышнейшие взбитые дамские прически. Теснейшие шелковые платья с тренами. Студенческие куртки. Офицерские мундиры. Толпа, добивавшаяся автографов. Веселый голос Уэллса, пытавшегося выговорить русские слова. Смех... На книжной полке у меня стоит экземпляр "The war in the air" с авторской надписью одному их первых русских военных летчиков Павлу Стефановичу Лаврову, моему деду, погибшему на фронте первой мировой войны от подложенной в аэроплан адской машины.

По прошествии без малого сорока лет польская и английский писатели встретятся в Лондоне. Г. Уэллс припомнит дом на Гнездниковском как кусочек Америки, но в русском, по его выражению, соусе. С крыши десятого этажа, куда поднимал отдельный лифт, был виден Кремль и Василий Блаженный. А при входе во двор уличные светильники просто окунали каждого в атмосферу 19-го века. Вблизи вздымались стены Страстного монастыря - кто-то объяснял, что с его колокольни раздался первый удар колокола, оповестивший Москву об освобождении от наполеоновских войск. Об опушенном сугробами Тверском бульваре родители говорили с особенным чувством - место встреч Адама Мицкевича с Пушкиным и своей неудавшейся любовью Каролиной Яниш, которая станет поэтессой Каролиной Павловой. Несмотря на зимние холода продолжала светиться огнями прозрачная "Греческая кофейня", где собирались литераторы. А рядом звучала музыка и кружились пары на скетинг-ринке, - предмет всеобщего увлечения, такой же каток был устроен и на крыше ресторана "Прага".

Всего-навсего две недели, проведенные Г. Уэллсом в тот первый свой приезд в Петрограде и Москве. Впечатления были разными. Но не "Летучая мышь" ли предрешила, что через шесть лет писатель без колебаний примет приглашение снова приехать в Россию, - оно исходило от приехавшего в составе советской торговой делегации Льва Каменева. Несмотря на все слухи и предостережения. Кстати, к этому времени его сын уже вполне сносно изъяснялся на русском языке. Но его помощь при разговоре отца с Лениным не потребовалась. Ленин, к изумлению Г. Уэллса, свободно говорил по-английски и не нуждался ни в каком переводчике.

Русская тема по-своему осталась и в творчестве Марьи Кунцевичевой. Неясный и волнующий образ дома-гиганта, собравшего столько человеческих судеб. Русские народовольцы. В семье пани Марьи один из ее членов, романист Ян Юзеф Щепаньский, напишет дилогию об Антони Березовском, отчаянном смельчаке, решившем в Париже, в одиночку, застрелить Александра II и поплатившемся пожизненной каторгой в лесах Новой Каледонии, - "Икар" и "Остров". Пани Марья роется в огромной библиотеке, дарит и эти книги и мимоходом роняет вопрос: "Писателей и теперь продолжают чествовать на Гнездниковском?"

И все-таки название... Всеведущие справочники "Имена московских улиц" не знают и тени колебания: "гнездники" - мастера литейного дела, название известно с XVIII века. Справочники переиздаются почти из года в год, но если отступить по их следу на двадцать лет, у истоков сведений окажется книга П. Сытина "Откуда произошли названия улиц Москвы" с более подробным объяснением, что гнездники, собственно, мастера частей дверных петель, что в 1648 году в этом месте был известен двор "Ивашки-гнездника", а само слово известно в обиходе с 1604 года. Подробно и не убедительно.

Прежде всего в многочисленных и впервые начавших производиться московских переписях XVII века профессии гнездника по существу нет. Если в обиходе и существовало подобное определение, оно было слишком редким, чтобы так стойко удержаться в отношении переулков. Но ведь существует и иное истолкование того же слова: гнездник - птенец ловчей птицы, вынутый из гнезда и воспитанный для охоты. Специалисты по подобному воспитанию ценились особенно высоко. А неправильное истолкование старых названий в Москве - явление далеко не редкое. Так, Столешники объясняются жизнью в этом уголке Москвы столяров, делавших столы, вернее, их верхние доски - столешницы. Те же переписи XVII века свидетельствуют, что никаких столяров в переулке не было, зато жили ткачи, специалисты по скатертям - столешникам. Трубниковский переулок упорно связывается с целой чуть ли не слободой трубочистов, хотя в действительности переулок сохранил название "Государева съезжего двора трубного учения" - первой в Москве государственной музыкальной школы, и трубниками назывались исполнители на духовых инструментах.

Что же касается одинокого "Ивашки-гнездника", если подразумевать под ним ремесленника, то сохранились в соседней церковке Рождества Богородицы в Путниках надгробия оловенничника Семена Иванова, зелейщика - порохо-

вого мастера Ивана Юрьева. Профессий было множество, но ремесленных слобод в этих местах не сложилось. Да и у Гнездниковских переулков с течением времени названия все же менялись: Большой назывался Урусовым, Исленьевым, Малый - Шереметевским и Вадбольским.

Лев Федорович Жегин, сын знаменитого московского архитектора Ф. О. Шехтеля, не носивший фамилию отца в силу сложных семейных отношений, уверял: Бурлюк поселился в доме на Гнездниковском после чествования Уэллса. В год окончания занятий в Московском училище живописи, ваяния и зодчества или, пожалуй, сразу по выходе из него, выходе, в который никто из приятелей не был в состоянии поверить. За Бурлюком слишком прочно укрепилась слава вечного студента. Никаких дипломов и свидетельств он не искал, а его жажда знаний в изобразительном искусстве была неиссякаемой. После Казанского и Одесского художественных училищ он оказывается в Королевской Академии Мюнхена у прославленного В. Дица, чтобы сменить его на студию Ф. Кормона в Париже. Он участвует в 1910 году в организации "Бубнового валета", что не помешает ему одновременно поступить в Московское училище и заниматься в нем еще четыре года. Его профессиональные познания не сравнить с художественным багажом занимающегося рядом с ним Маяковского, и в свои тридцать лет он вправе сказать слова, которые сделают "Вадима Вадимыча" поэтом в собственном сознании: "Да это же ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!" В 1913 - 1914 годах они совершат вместе с В. В. Каменским, втроем, поездку с выступлениями по России. Жегину, тесно дружившему с Маяковским, помогавшему в выпуске его первого, на светочувствительной бумаге, сборника стихов, представлялось, что именно после этой поездки Маяковский переехал на Большую Пресненскую, 36, а Бурлюк на Гнездниковский. В респектабельнейшей холостяцкой квартире над "Летучей мышью" обосновался далеко не респектабельный штаб русских футуристов.

Благодаря застенчивой настойчивости Льва Федоровича в какой-то день мы оказались с ним за заветной дверью, хотя новые хозяева не проявляли ни малейшего интереса к истории. Квадратная, почти сорокаметровая комната с единственным, во всю стену, очень низко опущенным окном. Темный альков для ванны и импровизированного буфета - кухонь в холостяцких квартирах не было. Вид на глубоко запавший вниз Леонтьевский переулок и когда-то золотившийся вдали купол храма Христа. По словам Жегина, хозяин никогда не бывал в одиночестве. Его расставленные по всей комнате холсты, разбросанные рисунки и записки мешались с чужими рукописями и набросками. Особенно давало о себе знать присутствие брата хозяина - Владимира Бурлюка.

В то время как старший постоянно искал, - не случайно автор биографической заметки в первом издании Большой Советской Энциклопедии напишет, что Бурлюк "перепробовал все разновидности крайних левых течений в искусстве", - младший ограничился парижской Школой изящных искусств и первым начал выставляться: еще в 1907 году на московской выставке "Голубой розы", в 1910 - 1911 годах на выставках "Бубнового валета". Во время переезда брата на Гнездниковский он участвует в парижском Салоне независимых и готовит к показу на следующий год в Риме свои картины - так называемые "освобожденные слова".

Гости - Маяковский, Казимир Малевич, Павел Кузнецов, Елена Бебутова, Василий Каменский, Велимир Хлебников. Уехавший в Петроград в январе 1915 года Маяковский в марте - мае того же года приезжает и останавливается у Бурлюка. Жегин вспоминал, каким особенным удовольствием были прогулки по крыше и лишняя возможность взлететь на лифте на десятый этаж.

Далее: