Или заметки о том, что игры - дело серьезное

Михаил Соколов

Йохан Хейзинга. Homo ludens. Статьи по истории культуры. - М.: Прогресс-Традиция, 1997, 414 с.

ИЗДАТЕЛЬСКАЯ группа "Прогресс-Традиция", сравнительно недавно героически, чуть ли не с боями вышедшая из дымящихся руин "Прогресса", былого гиганта, что разделил неминуемую судьбу всех наших госиздательств (жить в муках или достойно умереть), быстро сумела восстановить силы и зарекомендовать себя одним из самых серьезных и качественных производителей гуманитарной литературы. Среди ее книг по философии, истории, искусству есть и целые фундаментальные серии, вроде продолжающегося многотомника сочинений Николая Федорова. Еще одна серия - собрание трудов Йохана Хейзинги, замечательного голландского историка и философа (точнее было бы даже сказать историко-философа - столь неразрывно связаны у него обе дисциплины). Вслед за знаменитой "Осенью средневековья" вышел сводный том, включающий переиздание не менее знаменитого "Homo ludens" ("Человека играющего") и ряд других важных работ.

Хейзинговская "игра" давно стала, как ницшеанский "сверхчеловек" или бахтинский "карнавал", интеллигентским стереотипом. В советском энциклопедическом однотомнике в справке о Хейзинге так и сказано: "Основу культуры видел в игре". Но это не столько трюизм, сколько несомненное, хотя и очень популярное, заблуждение. Причем заблуждение отнюдь не невинное, но пробуждающее в "образованческом" сознании массу вредных химер. Уже несколько десятилетий целые кучи умственного мусора пытались оправдать, апеллируя к почтенным архетипам "игры" и "карнавала". Подобно этому в давние революционные годы Ницше провозглашался пророком всеобщего освобождения, пока (по крайней мере в СССР) его не спохватились запретить как опасного конкурента.

На деле у Хейзинги, которого мы можем теперь прочесть в замечательном переводе Д.В. Сильвестрова (прежнее русское издание "Homo ludens", вышедшее в 1992, куда менее качественно) все гораздо сложнее и, собственно, все не так. Его книга, увидевшая свет в 1938 году ("Когда мы, люди, оказались не столь мыслящими, каковыми век более радостный счел нас в своем почитании Разума"), суть проникновенная и тонкая его, Разума, защита. Защита, в главные свидетели которой привлекается игровое начало. Но этот главный свидетель отнюдь не подменяет собою весь процесс. Голландский ученый исходит не столько из романтической "воли к игре" (Spieltrieb), краеугольной идеи эстетики Шиллера, сколько из аналогичных, но аналогичных лишь номинально, умственных навыков Ренессанса, из текстов любимого своего Эразма. У последнего же необходимая связь между древнегреческими paidia (забавой) и paideia (образованием), связь, зафиксированная уже в античной классике, есть момент не спрямляющий путь движения к идеалу - как получалось у романтиков, - но дополнительно усложняющий познание, которое в лукавом остроумии, устами той же премудрой Глупости из "Похвалы Глупости", сводит вещи трудно соединимые, то есть античный и христианский слои культуры. Та же воля к открытию сложности, пестроты, живого многообразия прошлого и настоящего отличает и историософию Хейзинги, принципиально избегающего слишком четких, гвоздевых дефиниций.

Он откровенно пишет об "ошеломляющей неразрешимости проблемы "игра-серьезность"", ибо игровой импульс, как ученый подчеркивает постоянно, может и чудесно осветить и, напротив, до предела замутить соотношения человека и бытия (аналогичным образом и "шпильбрехер", нарушитель правил игры, оказывается, в зависимости от жизненного контекста, то плутом, то благородным вольнодумцем). Как часть ритуала, религиозного и гражданского, часть мышления и языка в целом, игра обращается в "необходимость упорядоченного человеческого общежития", почти в синоним "собственно человеческого", она реабилитирует разум, расширяя его возможности, его спектр. Но в сверхдозах она же производит эффекты противного свойства. Хейзинга изобретает даже специальный термин "пуэрилизм" (от лат. puer - ребенок), обозначающий не столько детство, сколько сознательное ребячество, инфантильный балаган, в который - по его мнению - во все большей мере погружается современная цивилизация. (Та цивилизация, где, грубо говоря, сходит на нет различие между "Куклами" на телеэкране и театром жизни). Когда игра хочет "быть всем", ее участники теряют шанс на реальный праздник (а последний для Хейзинги, как и для Бахтина, есть эпицентр бытия). Поскольку что ж это за праздник, если, кроме него, уже ничего не осталось? Тогда это уже своего рода эстетический абсолют или эстетический изолят, где нет места ни истинному, в том числе историческому, познанию, ни тем паче никаким этическим критериям, о которых философ экспрессивно напоминает в финале своего "Homo ludens".

Чем же обеспечиваются эти критерии, в чьих рамках, на чьем поле всякая честная игра должна протекать? Смиренно-гордый вольнодумец, Хейзинга не склонен к религиозному ответу. Разгадкой для него служит понятие "агона", состязания-поединка, а в конечном счете - кодекс рыцарской чести, к которому его память, несмотря на все его недоверие к историческим ностальгиям романтизма, постоянно романтически обращена. Такого рода мечта о воинской справедливости (что неизбежно "готовит путь милосердию и праву"), мечта, перенесенная из медитаций о Средних веках в современную, сугубо нерыцарскую эпоху (за всеми текстами тут проступает хмурый фон военных и межвоенных десятилетий), звучит в речи "Политическое и военное значение рыцарских идей в позднем Средневековье" (чей текст тоже в книгу включен).

Мысль Хейзинги порой претворяется почти в поэтическую грезу, живописную фантазию, постоянно выражая себя в художественном русле, как, собственно, и сама игра как таковая (недаром удачливого игрока называют "артистом", то есть художником). Поэтому лучшими совопросниками - и корректорами - его идей скорее всего являются не философы, а писатели-современники, те, для кого (как, к примеру, для Гессе, Борхеса или Вагинова) игровая интуиция обладает особой сюжетной ценностью. Идеи Хейзинги перекликаются с художественным творчеством и претворяются в него как-то особенно естественно и споро.

Именно двуединство Хейзинги-ученого и Хейзинги-поэта (поэта, что живет внутри всех его текстов) - единство крепкое, но не взаимосмесительное - позволяет ему в своих "Задачах истории культуры" дать столь мощный и убедительный отпор как историческому позитивизму, так и исторической романтике (эта работа тоже входит в данный том). По своей педагогической ценности этот текст сопоставим с шедевром раннего Ницше, его эссе "О пользе и вреде истории для жизни". Сам мыслящий чрезвычайно ярко и образно, Хейзинга тем не менее позволяет поэзии и истории лишь помогать друг другу, но не сожительствовать. Он решительно против и "вереницы ярких картинок", в которую так часто обращают национальное прошлое, против идей линейного эволюционного развития, где последовательность подменяет сущность, наконец, против антропоморфизма как "величайшего врага" гуманитарных наук (речь идет о подмене неизбежно неопределенной, многосложно-противоречивой исторической сцены галереями героических фигур и судеб, в фокусе которых рассматривается все сущее).

Так, к примеру, Ренессанс, если мы очертим его "картинно-героически", лишь как Ренессанс, перестанет быть реальной эпохой, пребывая поэтической (или "строго научной") фикцией. Ибо на деле "пока длилось Возрождение, фактически продолжалось средневековье", что Хейзинга и показывает в своей знаменитой "Осени средневековья". Хотя вроде бы на первый взгляд речь там идет лишь об упадке чего-то отжившего и не чреватого продолжением.

История (в чем дополнительно убеждают помещенные здесь же очерки "Об исторических идеалах" и "Проблема Ренессанса") - наука в высшей степени неточная, поскольку сам материал ее насыщен идеалами и образами, весь пронизан искусством. Мы не вправе, будучи историками, писать романы, но и не в состоянии работать, отвергнув всю эстетику вообще, всякую живописность. Где ж мера эстетического - или мера научного? Для ответа следует вернуться к первой половине тома, к "Homo ludens". Необходимая мера - в кодексе честной игры, которую, однако, нельзя изложить в виде сухой сводки правил. Из Хейзинги нельзя сделать дайджест, его необходимо прочесть как он есть. Извлекая не инструкции, а лишь некие путеводные намеки. Намеки, что лишь подводят к полнокровному историческому бытию, пейзажу реальных времен, не обращая последний ни в слепительную утопию, ни в темный лабиринт.

У Хейзинги нет абсолютных альтернатив познания. Все открыто, и все живописно-сложно. Как и в самой жизни, в самой культуре. Одним из важнейших компонентов, - однако отнюдь не абсолютной основой - и служит Игра.