В. И. МУСАЕВ. ПРЕСТУПНОСТЬ В ПЕТРОГРАДЕ В 1917-1921 гг. И БОРЬБА С НЕЙ

Дата публикации: 22 марта 2021
Автор: В. Е. СЕМЕНКОВ →
Публикатор: Научная библиотека Порталус
Рубрика: ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ДЕТЕКТИВЫ →
Номер публикации: №1616406137 / Жалобы? Ошибка? Выделите проблемный текст и нажмите CTRL+ENTER!

СПб. "Дмитрий Буланин". 2001. 207 с.

В книге старшего научного сотрудника Института российской истории Санкт- Петербурга, кандидата исторических наук В. И. Мусаева продолжается разговор о повседневной жизни Петрограда в годы революции и гражданской войны, начало которому было положено коллективной монографией "Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и гражданской войны" ¹ . Свою задачу автор видит "в проведении систематического исследования по истории преступности (в более широком понимании этого слова, чем просто уголовная преступность) и деятельности правоохранительной системы в Петрограде в период с Февральской революции 1917 г. до конца "эпохи военного коммунизма" в 1921 г." (с. 7). При этом он отдает себе отчет в необходимости использовать категориально-понятийный аппарат социологии для анализа криминогенной ситуации.

Во введении, давая небольшой обзор "социологических теорий", Мусаев делает выбор в пользу социологической теории аномии в варианте, предложенном Э. Дюркгеймом, который характеризовал это явление "как условие, когда традиционные нормы больше не действуют, а новые еще не развились в достаточной степени" (с. 9). Основываясь на таком понимании аномии, Мусаев формулирует следующую, исходную для его исследования, концептуальную позицию: "Революционный слом старого слоя всегда влечет за собой такие перемены, так что резкий рост преступности в российских городах после 1917 г. вполне можно объяснить при помощи теории аномии в интерпретации Дюркгейма" (с. 10).

В данной формулировке обращает на себя внимание упоминание о российских городах (не о Петрограде!), хотя книга, от первой и до последней станицы посвящена именно Петрограду. Упоминание о городах совсем не случайно, ибо для автора Петроград этого периода - типичный большой российский город. Показательно, в этом плане, замечание Мусаева, что "как мегаполис, город "Петроград" мало чем отличался от Москвы" (с. 191). Но если никаких принципиальных отличий между Петроградом и Москвой не было, то как понять итог данной работы, постулирующий, что "преступность в Петрограде "этого периода" была самой высокой в стране" (с. 202)? Для Мусаева очевидно, что преступность возникает вследствие определенных социальных катаклизмов, роста безработицы, дезертирства, слома прежней системы правоохранения. Но это были процессы универсального порядка, охватывающие и другие города, и если сам автор и не видит разницы в сложившейся тогда ситуации между Москвой и Петроградом, то правительство большевиков ее ощущало, можно сказать, физически. Иначе бы оно не уехало из Петрограда в Москву, да еще таким (тайным!) образом, как это было сделано в марте 1918 года.

На факт переезда правительства большевиков из Петрограда в Москву Мусаев практически не обращает внимания, а ведь это напрямую было связано с криминогенной ситуацией. К началу 1918 г. в Петрограде было не менее 50 - 60 тысяч вооруженных и, по сути дела, никому не подчинявшихся солдат и матросов (с. 27), не менее 20 тысяч уголовников (с. 26), а также огромное число люмпенизированных жителей города и беспризорников. К сожалению, в рецензируемой работе эти цифры никак не сопоставляются с социально- демографической и сословной ситуацией, сложившейся к февралю 1917 года. Да и сама криминогенная ситуация описывается без учета жесткой сословной иерархии, существовавшей в столице Империи, хотя материал, имевшийся в распоряжении автора, позволял все это осмыслить. В книге приводятся факты, свидетельствующие о сломе социальной дистанции между различными слоями и сословиями. Вот только один такой наглядный пример: "Один рабочий, участвовавший в операциях ЧК, рассказывал, что, когда он в составе конвоя сопровождал к месту расстрела группу офицеров, жена одного из приговоренных "следовала за отрядом и предлагала каждому пойти с ней, чтобы мужа отпустили. Я отошел с ней сторону, совершил акт пролетарской справедливости, но мужа все равно расстрелял" (с. 184). Здесь описана ситуация аномии, когда одна сторона - отчаявшаяся женщина - пренебрегает сословными, тендерными, моральными нормами поведения ради спасения мужа, а другая - вооруженный рабочий, работавший в ЧК, - утверждает "новые", небывалые нормы поведения, пренебрегая даже этикой сделки, рассказывая об этом с бесхитростным цинизмом.

Криминальный контекст повседневности Петрограда 1917 - 1920-го гг., обусловил восприятие аномии как социально-приемлемого типа поведения. Отметим, что в тексте декларируемая во введении категория аномии нигде не используется. Зато автор полноценно употребляет понятие девиации при анализе криминогенной ситуации. Но девиация - это тип социального поведения, существующий и в стабильном, "здоровом" обществе. К этому типу поведения относятся алкоголизм, проституция, наркомания,

стр. 162

азартные игры и сопутствующее им шулерство, в то время как аномия - это такое состояние общества, при котором происходит распад норм, регулирующих социальное взаимодействие. Результатом распада социальных норм и социального контроля становятся вакханалия разнузданности, серийные самоубийства, массовая беспризорность, людоедство, разрушение семейно- брачных отношений, групповые изнасилования, появления ранее не бывалых видов преступлений и т. д. Подмена категории аномии девиацией обусловлена тем, что саму аномию Мусаев рассматривает как крупномасштабную девиацию. Как внимательный историк, он видит, что в этот период появились не бывалые ранее преступления: ограбление храмов, нападение на священников и, наконец, кровавые самосуды прямо в церкви в момент тайнодействия (с. 86), но при этом не пишет о серийных самоубийствах, имевших место даже в 1925 г., после самоубийства С. Есенина, ни слова не говорит о масштабах беспризорности, о случаях групповых изнасилований (а такие в Петрограде были и после 1921 года), и прочей патологии. Известное дело о групповом изнасиловании крестьянки на Лиговке в 1926 г., имело огромный общественный резонанс (появился даже термин "чубаровщина" ² , обозначавший разнузданность, хамскую вседозволенность, и т. д.). Показательно, что это произошло в тот период, когда криминогенная ситуация в городе была взята под контроль, а такие случаи стали восприниматься как аномия. Все это как раз и подтверждает, что центральную для своего исследования категорию аномии автор подменяет категорией девиации.

Свою работу он начинает с анализа заново формировавшейся в 1917 г. государственной правоохранительной системы, обращая внимание на ее неэффективность в борьбе с преступностью. Под преступлением автор понимает только тот вид деяний, которые попадают под статью в Уголовном кодексе (хотя во введении декларируется исследование преступности "в более широком понимании этого слова, чем просто уголовная преступность" - с. 7). Это еще одна причина, почему самоубийства и беспризорность оказались вне поля его внимания. Такой государственно-централистский подход к социальным отношениям не позволяет увидеть и проанализировать социальные структуры, обеспечивающие в обществе порядок. А ведь именно разрушение этих структур и порождает аномию.

Автор не раз пишет о росте агрессивных настроений в обществе, но причины этого не объясняет. Он приводит немало фактов свидетельствующих о распространении самосудов в Петрограде, но видит их причину только в слабости государственных органов власти, то есть милиции. Между тем в "нормальном обществе" "социальная ткань" плотна, существуют институты (община, соседские communities, трудовой коллектив, приход, гетто и т. д.), которые и осуществляют социальный контроль и надзор над поведением индивидов. При аномии у общества нет сил на осуществление социального контроля над их поведением, в то время как в обычное время любая девиация осуждается и репрессируется подобными социальными контролерами. Поэтому при "нормальном" социальном порядке невозможно появление той же, к примеру, массовой беспризорности.

Сегодня уже можно сказать, что аномия российского общества началась еще до революции, когда происходил отрыв крестьянина от общины, об этом свидетельствует рост абортов, подкидышей, уголовных преступлений, распространение бытового хулиганства в крупных городах ³ . Но до революции эти процессы сдерживались, с одной стороны, государством, а с другой - формирующимися социальными контролерами (на заводах, в фабричных поселениях, становившихся новыми структурами взаимной поддержки бывших крестьян в городе) ⁴ . Десакрализация царской власти, дискредитация авторитета церкви с ее правом на регистрацию брака и смерти, распад патриархальной семьи, и иных общностей, опосредующих устоявшуюся связь индивида с имперским порядком, наступление формирующейся массовой культуры и мировая война сделали возможной аномию в российском обществе.

Посвящая целую главу девиантному поведению, Мусаев обращает внимание на малое количество преступлений на сексуальной почве (с. 182). Этот факт очень существен для анализа криминогенной ситуации в Петроград, городе, наводненном криминализированными вооруженными формированиями. Автор объясняет этот факт "не столько воздействием репрессивных мер, сколько естественными причинами": "под влиянием голода и бытовых неурядиц понизилась сексуальная активность". То, что голод не влиял на интенсивность сексуальной жизни городского сообщества, говорят приводимые автором факты: даже в 1920 г., когда население города резко сократилось, в Петрограде было около 300 притонов и приблизительно 17 тысяч проституток (там же). К сожалению, автор не останавливается на половозрастной и социально- стратификационной обстановке в Петрограде того периода.

Мусаев пишет, что "большевистские идеологи не признавали института продажной любви. Однако проституция и связанное с ней распространение венерических заболеваний были

стр. 163

серьезной проблемой, городские власти не могли просто закрыть на это глаза" (с. 184). Данная фраза не имеет смысла, несмотря на свое "социологическое" звучание. Во-первых, нежелание легализовать проституцию, а автор имеет ввиду именно это, не означает отрицания факта ее существования, и сам автор приводит примеры борьбы большевиков с проституцией. А во-вторых, проституция никогда в России не являлась социальным институтом, ибо для институализации того или иного социального феномена необходимо признание всем обществом его социальной значимости.

И здесь снова встает вопрос о специфике Петрограда этого периода: какова была ресурсная база города, являвшегося на февраль 1917 г. столицей Империи? Об этом в книге ничего не говориться, но достаточно одной цифры: доход на душу населения (в копейках) в 1895 г. по Империи в целом был от 3 рублей 61 коп. (в предкавказских губерниях) до 19 рублей 34 коп. (в прибалтийских губерниях), в то время как в Петербурге, и только в нем, он составлял - 99 рублей 06 копеек! ⁵ . Уже этой цифры достаточно, чтобы говорить об исключительном в материально-финансовом плане положении Петрограда по отношению ко всей остальной России.

Примечания

1. Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и гражданской войны. СПб. (Мусаеву принадлежит в этой книге глава "Быт горожан").

2. См. об этом: НАЙМАН Э. Чубаровское дело: групповое изнасилование и утопическое желание. - Советское богатство. СПб. 2002.

3. См.: ФИРСОВ С. Л. Православная Церковь и государство в последнее десятилетие существования самодержавия в России. СПб. 1996, с. 45 - 89.

4. Этот процесс проанализирован Р. Зидером на примере становления соседских сообществ наемных рабочих в Германии в начале XX в. См.: ЗИДЕР Р. Социальная история семьи в Западной и Центральной Европе (конец XVIII-XX вв.). М. 1997.

5. См. МИРОНОВ Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. Т. I. СПб. 1999, с. 33.

Опубликовано 22 марта 2021 года