М., 2012. 840 с.

Имя профессора Московского университета Людмилы Павловны Лаптевой хорошо известно не только отечественным историкам-славистам, но и зарубежным коллегам. Две ее последние монографии, представляющие по сути дела единый фундаментальный труд по истории славяноведения в России, превосходят все, что было ею создано ранее, и одновременно вызывают у каждого благодарного читателя неизбежные размышления как о путях развития всей гуманитарной отечественной науки, так и о драматических судьбах ее представителей, особенно в начале XX в. Этими размышлениями и вызваны мои заметки.

Начну с самого "объекта" исследования. На первый взгляд, кажется, что здесь все ясно. Термин "славяноведение" современный "Большой толковый словарь русского языка" (2002) определяет так: "Совокупность наук, изучающих историю, литературу, язык, фольклор, этнографию и т.п., а также памятники материальной и духовной культуры славян; славистика". Обращаю внимание на два момента в этом определении: среди "совокупности наук" на первое место поставлена история, а термин "славистика" рассматривается как синоним "славяноведения". Между тем надо признать, что в очень многих странах кафедры славистики объединяют едва ли не исключительно специалистов по языкам и литературе (иногда шире - культуре) славянских народов. Более того: были периоды в истории европейской культуры, когда по вполне определенным причинам "разводили" по разным исследовательским институтам славистов-филологов и историков. Например, в Германии существовал "остфоршунг" (буквально: "изучение Востока"), в рамках которого шло исследование истории и культуры славянских народов, и "славистика", представители которой занимались филологическими проблемами. Вероятно, отнюдь не только национально-политические пристрастия способствовали "размежеванию" историков и филологов, но и логика развития самой науки: в XX в. и, тем более, в начале XXI в. только исключительные по широте своей эрудиции и таланту ученые (назову из ушедших С. С. Аверинцева, а из здравствующих - Вяч. Всев. Иванова) способны охватить исследовательским взором мировую культуру во всем ее многообразии. Поэтому вполне логичным выглядит и стремление Л. П. Лаптевой ограничить рассмотрение истории славяноведения в России преимущественно трудами ученых-

историков, поскольку, как она пишет, "славянское языкознание особая наука и имеет большое число специалистов" [1. С. 70]. Замечу, что автор рецензируемого издания часто выходит за эти "ограничительные рамки", и это оправдано, по меньшей мере, по двум причинам. Во-первых, невозможно проследить в полной мере творческий путь того или иного слависта, не упоминая его исследования филологического характера; во-вторых, многие проблемы, особенно связанные со старославянской письменностью и культурой, в равной мере принадлежат филологической и исторической науке. Конечно, в каждом конкретном случае можно спорить о том, следовало ли столь подробно (или, напротив, бегло!) представлять работы, например, по польской или, тем более, русской литературе XIX в., но в целом ракурс исследования, избранный Л. П. Лаптевой, выглядит вполне обоснованным.

Теперь коснусь вопроса о структуре рецензируемого труда. Авторы обобщающих историографических работ обычно выбирают один из трех наиболее распространенных вариантов структуры исследования: в одних случаях ставят во главу угла теоретико-методологические принципы анализируемых научных сочинений, в других - предпочитают систематизировать материал по проблемам (труды по политической истории, социально-экономической, истории культуры и т.п.), наконец, в тех случаях, когда анализу подвергаются работы, посвященные истории разных народов (как в труде Л. П. Лаптевой), часто за основу берется так называемый страноведческий принцип. Л. П. Лаптева пошла, однако, иным путем. Она преимущественно структурирует материал, за исключением нескольких разделов общего характера, по университетам, в которых работали ученые, а внутри каждой главы выделяет параграфы, посвященные биографиям и творческой деятельности славистов. Такой подход, несомненно, имеет свои достоинства, но и определенные слабости. Мне лично как человеку, уже более десятка лет занимающемуся так называемый персональной историей (главным образом изучением биографий и творческого наследия немецких историков первой половины XX в.), подобный подход явно импонирует. Ведь труд Л. П. Лаптевой по сути дела и есть целая серия минимонографий о большинстве сколько-нибудь значимых российских славистов XIX - первой трети XX в.

Известное "коварство" подобной организации материала состоит, на мой взгляд, в том, что невольно малое внимание уделяется тем трудам по славянской истории, авторы которых преимущественно занимались либо западноевропейской, либо русской историей. Назову несколько хорошо известных имен: СМ. Соловьев, Д. И. Иловайский, В. И. Герье, Д. Н. Егоров. Монографии В. И. Герье ("Борьба за польский престол в 1733 г.") и С. М. Соловьева ("История падения Польши"), вышедшие в начале 60-х годов XIX в., Л. П. Лаптева охарактеризовала в первом томе своего обобщающего труда всего в нескольких предложениях [2. С. 338 - 339], в то время как некоторым статьям и даже рецензиям (например, А. Л. Погодина или А. Н. Ясинского) уделено во много раз больше внимания. Как бы скептически ни относиться к работам Д. И. Иловайского, необходимо учитывать, что они востребованы нынешним историческим (или "околоисторическим"!) знанием, и уже по этой причине заслуживают тщательного анализа. Что касается научного творчества Д. Н. Егорова, то, по моему мнению, оно представляет собой, несмотря на явную дискуссионность его главного труда "Славяно-германские отношения в средние века. Колонизация Мекленбурга в XIII в.", одну из вершин российской медиевистики начала XX в. В рецензируемом исследовании о Д. Н. Егорове говорится в двух разделах, но все же довольно бегло.

Кроме того, в самой трактовке славяноведения Л. П. Лаптева проявляет в известной мере сциентизм: за пределами ее анализа остаются работы тех авторов, которых можно охарактеризовать замечательным и неопределенным словом в русском языке - "мыслитель". К числу подобных мыслителей, несомненно, относятся Н. Я. Данилевский и К. Н. Леонтьев. Их книги - соответственно - "Россия и Европа" (1869) и "Восток, Россия и славянство" (Т. 1 - 2, 1885 - 1886), в которых (использую определение слависта М. П. Петровского) "весьма хорошо изложены взгляды чисто русских людей на славянство" (уточню, что эту характеристику М. П. Петровский дал указанной работе Н. Я. Данилевского и книге В. И. Ламанского "Об изучении славянского мира на Западе", но она, по моему мнению, может быть распространена и на труд К. Н. Леонтьева) (цит. по [2. С. 587]), вероятно, не оказали в конце XIX в. заметного воздействия на академическое славя-

новедение. Но в перспективе сегодняшнего дня эти книги, как бы к ним ни относиться, кажутся более значительными, чем исследования многих университетских профессоров того времени. Поэтому, на мой взгляд, следовало подробнее проанализировать хотя бы реакцию "профессионального цеха" славистов на выход в свет указанных сочинений.

Источниковая база труда Л. П. Лаптевой поражает своим разнообразием и фундаментальностью. Это не только опубликованные исследования российских славистов, включая литографированные лекционные курсы (по записям студентов), многочисленные рецензии и работы для более широкого читателя, но также отзывы и рецензии современников и последующих поколений ученых, причем не только отечественных, но и зарубежных. Например, анализируя научное творчество А. Н. Ясинского, Л. П. Лаптева приводит суждения его учителя Ф. Я. Фортинского, рецензии Р. Ю. Виппера и К. Я. Грота, мнения Н. В. Ястребова и Т. Д. Флоринского, переписку А. Н. Ясинского с чешскими коллегами Й. Калоусеком и А. Патерой, отклики И. Пекаржа и К. Крофты, более поздние, уже после смерти Ясинского, оценки его трудов в исследованиях чешского медиевиста Фр. Грауса и советского историка Б. Т. Рубцова [1. С. 586 - 606]. Подобная "многомерность" суждений о творчестве того или иного слависта позволяет Л. П. Лаптевой избежать излишней субъективности в оценках вклада исследователей в науку.

Не меньшее восхищение читателя вызывает другое обстоятельство: количество и разнообразие архивного материала, использованного (и зачастую впервые введенного в научный оборот!) автором. Перечень архивов, материалы из которых привлечены Л. П. Лаптевой при создании труда, мог бы занять не одну страницу! И это не только московские и петербургские архивы, где чаще всего работают наши историографы, но и многие провинциальные архивы, а также архивохранилища ряда европейских стран. Л. П. Лаптева, например, указывает, что при изучении в течение нескольких десятков лет творческого пути профессора В. А. Францева (1867 - 1942), прожившего последние 20 лет своей жизни в Праге, были проанализированы "документы следующих архивов: LAPNP (Literarni Archiv Pamatuaiku narodniho pisemnosti. - В.С.), где хранится фонд В. А. Францева, Министерства иностранных дел ЧСР (AMZV), Карлова университета (AUC), Министерства школ и народного просвещения Чехословацкой республики (AMS), Министерства юстиции Чехословакии (AMSP), Министерства внутренних дел Чехословакии (AMVV), Канцелярии президента республики (AKPR), Чехословацкой академии наук (ACSAV, f. KCSN, f, CAVU), Петербургского филиала архива Российской академии наук (ПФА РАН), Российского государственного исторического архива (РГИА), архива Матицы Словацкой в Мартине (AMSM)" [1. С. 290]. И подобные примеры не единичны!

При этом надо учитывать, что в одних случаях документы и материалы, позволяющие воссоздать биографию и научную деятельность ученого, сосредоточены преимущественно в одном архиве, а в других - подобного компактного фонда не существует, и тогда исследователю приходится собирать по крупицам документальные данные. Л. П. Лаптева сумела уточнить, а иногда и впервые установить многие конкретные биографические факты и события научной жизни славистов России. Она, в частности, пишет, что "в литературе о Лаврове (имеется в виду славист Петр Алексеевич Лавров. - В.С.), в том числе и справочной, допущено много фактических ошибок. Поэтому в настоящей монографии жизненный и творческий путь Лаврова - до ухода его из Московского университета - прослеживается по архивным документам" [1.С. 79]. Или, к примеру, в разделе, посвященном М. В. Бречкевичу (1870 - 1963), автор рецензируемой книги подчеркивает: "Все перечисленные работы о Бречкевиче, в том числе и самая подробная из них (очевидно, подразумевается статья А. Е. Москаленко, опубликованная в 1972 г. - В.С.), основаны на опубликованных материалах, а из архивных документов использованы лишь те, которые затрагивают жизнь и деятельность ученого в советский период. В данной же книге главное внимание уделено дореволюционному творчеству Бречкевича, которое реконструируется на основе документов Исторического архива Эстонии (ИАЭ), Российского государственного исторического архива (РГИА), Отдела рукописей Института русской литературы РАН (ОР ИРЛИ) и некоторых других" [1.С. 609].

Читая исследование Л. П. Лаптевой, я не раз ловил себя на мысли, что разделяю

многие положения обобщающего труда, что сам собирался об этом написать, но, как нетрудно догадаться, "я не написал, а вот Людмила Павловна написала". Назову несколько таких, на мой взгляд, очень важных положений. Прежде всего это критическое отношение автора к так называемой теории славянской взаимности. В самом начале книги Л. П. Лаптева отмечает: "На смену этой романтической концепции приходит реалистический взгляд, выраженный, например, в тезисе о том, что единственным фактором, который объединяет славян, является языковое родство. Остальное развитие славян происходило разными путями и под влиянием разных причин. Среди них учитываются климатические условия, в которых живет народ, взаимосвязь с соседними и другими народами, влияние последних на славян, войны против них и вообще условия жизни. Эти факторы формировали менталитет разных славянских народов, весьма отличный друг от друга. Религия как объединяющий фактор значения не имела" [1. С. 9]. Быть может, это суждение излишне категорично, и нельзя отрицать существования некоторых общих для славян социально-психологических "установок", но, действительно, судя по событиям последних десятилетий, языковая и, может быть, ментальная близость славянских народов не оказывают решающего влияния на их историческое развитие. Достаточно вспомнить распад Югославии, военный конфликт сербов и хорватов, разделение (к счастью, весьма цивилизованное) ранее единой Чехословакии, сложные, мягко говоря, отношения России с Польшей, Украиной и даже с Белоруссией. Общаясь со своими более молодыми коллегами, активно участвующими в международном научном сотрудничестве, я постоянно замечаю, что они с гораздо большей симпатией отзываются, допустим, о немцах и шведах, чем о поляках и украинцах. Какая уж тут "славянская взаимность"... И я вполне солидарен с Л. П. Лаптевой в том, что эта теория, существующая до настоящего времени, "эксплуатируется в политических целях" [1.С. 10].

Очень интересный материал собран автором и по вопросу университетской подготовки исследователей-славистов. Так, повествуя о будущем академике П. А. Лаврове, который "с самого раннего детства учился древним и новым языкам" (его отец был профессором богословия в Ярославском Демидовском лицее), Л. П. Лаптева затем [1. С. 79 - 82] очень подробно излагает многочисленные факты, свидетельствующие о разносторонней подготовке будущего ученого. Наряду с обязательными дисциплинами, он дополнительно занимался римской историей у профессора В. И. Герье, а затем, воодушевленный борьбой за свободу южных славян, стал изучать сербский язык и по славяноведению избрал себе тему для кандидатского сочинения ("Историко-литературный разбор Косовских былин"). Позже П. А. Лавров, и это явствует из приведенной в книге характеристики, данной ему профессором А. Л. Дювернуа, расширил свои научные интересы сопоставлением сербской поэзии с памятниками древнечешского языка и произведениями польских писателей XVI ст. К этому надо добавить, что к магистерскому экзамену по церковнославянскому языку П. А. Лавровым были прочитаны многие памятники древней славянской письменности и сверены с греческими оригиналами. Подобные примеры достаточно типичны. Как убедительно показывает на многих примерах едва ли не при характеристике всех славистов конца XIX - начала XX вв. Л. П. Лаптева, "приготовление к профессорскому званию" обычно включало и поездки за границу - как с учебными, так и собственно с учеными (исследовательскими) целями. Заграничные командировки тщательно продумывались. В книге приводится фрагмент инструкции, составленной Ламанским перед поездкой Ястребова. Последний должен был "ознакомиться под руководством опытных ученых Австрийского исторического института со средневековой латинской палеографией и с новейшими историко-критическими исследованиями официальных (документальных) и летописных (также житий святых) источников средневековой истории славянских земель, вошедших в разное время в состав нынешней Австро-Венгерской монархии [...] Ознакомиться с живой речью южно- и северозападных славянских народностей, посетить их страны, войти в личные отношения с их писателями и учеными, ознакомиться с их городскою и сельскою жизнью, осмотреть тамошние музеи и библиотеки, соединяя по возможности изучение настоящего с изучением прошлого [...] Приготовить себе материалы для будущих ученых работ" [1. С. 220 - 221]. Читаешь это и невольно хочется воскликнуть: "Какая обширная и замечательная программа!"

Реконструируя биографии и анализируя творческое наследие славистов, Л. П. Лаптева одновременно воссоздает общую картину развития славяноведения в России в конце XIX - начале XX в. Перед читателем ее обобщающего труда возникает образ российского дореволюционного славяноведения. Мне хотелось бы подчеркнуть в этом образе, по меньшей мере, три привлекательные черты: во-первых, исключительно солидную языковую подготовку будущих славистов, причем как в сфере древних языков, так и в сфере современных "живых" языков (и славянских, и западноевропейских). Во-вторых, поиск, изучение и публикацию неизвестных архивных материалов - и не только в архивах России, но и в архивах Германской, Австро-Венгерской, Османской империй, других европейских государств. В-третьих, достаточно обширные международные связи отечественных славистов, многие из которых постоянно обменивались со своими зарубежными коллегами и литературой, и научными идеями (Л. П. Лаптева приводит множество интересных фактов на этот счет).

Но автор рецензируемого труда не ограничилась анализом истории дореволюционного славяноведения. Л. П. Лаптева прослеживает судьбы славистов также в 20 - 30-е годы XX в. (а порой и позже). Надо заметить, что за последние два десятилетия вышло несколько серьезных исследований по этой проблематике [3]. Особенностью работы Л. П. Лаптевой является то, что она проанализировала творческий путь российских славистов как до революции 1917 г., так и после нее. И это сравнение убедительно показывает, какое пагубное влияние оказала большевистская революция не только на славяноведение (оно, можно сказать, было просто разгромлено, причем по "идейным" соображениям), но на развитие всех гуманитарных наук в нашей стране. Я уж не говорю о том, как печально читать о многочисленных фактах, свидетельствующих о драматических (часто - трагических) судьбах самих гуманитариев. Нельзя не согласиться с выводами Л. П. Лаптевой: "Октябрьская революция 1917 г. коренным образом изменила ситуацию в стране. Установившийся новый политический режим объявил "буржуазную науку" отжившей, не соответствующей новой идеологии. Против славяноведения началась борьба, направленная на постепенное уничтожение недавно процветавшей науки. Кроме общих причин негативного отношения к науке о славянах, у нового режима были еще и конкретные, касающиеся мировоззренческих, методологических и политических сфер" [1.С. 809].

Труд Л. П. Лаптевой, как и любое серьезное исследование, тем более обобщающего характера, вызывает желание обсудить не только отдельные вопросы, как это любят компетентно делать "узкие" специалисты, но и более общие проблемы развития исторической науки в целом и отечественного славяноведения - в частности. Автор рецензируемого труда нередко, подводя итог анализу творчества того или иного слависта, употребляет определение "прогрессивный". Так, о П. А. Ровинском Л. П. Лаптева пишет: "Этот ученый-славист, стоящий особняком в русском славяноведении, является прогрессивным представителем отечественной науки и составляет ее гордость" [1.С. 284]. Или: "Последний дореволюционный славист-филолог Казанского университета Н. М. Покровский принадлежал к представителям прогрессивных ученых либеральных общественно-политических взглядов, характерных для большинства русской профессуры начала XX в." [1. С. 776]. Подобные высказывания позволяют предположить, что Л. П. Лаптева исходит из убеждения о существовании прогресса - как в самой науке, так и в обществе в целом.

Опыт конца XX - начала XXI в. свидетельствует о том, что многие методологические парадигмы и сам научный дискурс (употреблю модные понятия, которых так счастливо избегает в своем труде Людмила Павловна) предшествующих периодов развития исторического знания часто переосмысливается: то, что казалось "изжитым", вновь привлекает внимание, и, напротив, к якобы прогрессивным достижениям науки утрачивается всяческий интерес. Мне кажется, что развитие исторического знания не следует представлять в виде одной "магистрали", по которой "прогрессивные" ученые движутся вперед, а "реакционные" возвращаются назад, на уже пройденные участки "магистрали". Историю науки я бы представил в виде множества "тропинок", которые то идут параллельно друг другу, то пересекаются, то вливаются в одну "магистраль", а затем вновь распадаются, порой на очень прерывистые, отрезки "пути". Даже в творчестве одного и того же исследователя можно заметить (и об этом неоднократно пишет

Л. П. Лаптева) и новые, и консервативные (или традиционные) элементы. Кроме того, очень трудно по принципу "прогрессивности" сопоставлять теоретико-методологические модели гуманитарного знания. К примеру, позитивизм и марксизм. Если учитывать, что главные работы основателей позитивизма О. Конта и Д. С. Милля вышли в 1842 - 1843 гг., то можно сказать, что марксизм сложился чуть позже. Но был ли он "прогрессивнее" позитивизма? Я не знаю однозначного ответа на этот вопрос. С одной стороны, системный подход, типичный для марксистов, в целом является плодотворным для науки. Но, с другой стороны, если не игнорирование, то явно недостаточное внимание ко многим факторам в развитии общества позволяет говорить о том, что многие конкретные исследования историков позитивистского толка не только не уступают, но и во многом превосходят марксистские труды.

Л. П. Лаптева, как правило, противопоставляет ученых славянофильской ориентации (говоря шире - романтического направления) исследователям-позитивистам, подчеркивая, что именно последние находились на уровне европейской науки своего времени. Например, об академике М. К. Любавском Л. П. Лаптева пишет, что "в его подходе к истории обязательно должна быть отмечена позитивистская методология, для своего времени прогрессивная" [1. С. 140]. Раздел о творчестве А. Н. Ясинского Л. П. Лаптева завершает так: "О значении научного вклада А. Н. Ясинского свидетельствует тот факт, что враждебная по методологии советская историческая наука, ставившая во главу своей борьбы за марксистскую оценку исторического процесса полемику с позитивизмом, ярким представителем которого в русском историческом славяноведении является А. Н. Ясинский, широко использовала его материал и выводы" [1. С. 606]. С последним высказыванием Л. П. Лаптевой я не могу полностью согласиться. Думаю, что к позитивистам советская наука относилась более терпимо, порой даже отмечая некоторые их заслуги, чем, среди прочих, к сторонникам неокантианской методологии. Последних (например, австрийского медиевиста Альфонса Допша) принято было подвергать "сокрушительной" критике. Конечно, в отличие от позитивизма, очень распространенного в среде русских гуманитариев, неокантианство не успело приобрести в России стольких приверженцев (как правило, новые западные теории приходили к нам с опозданием на 10 - 20 лет), поскольку "помешала" революция 1917 г. и все, что за ней последовало. Однако такие выдающиеся исследователи, как Д. М. Петрушевский и Д. Н. Егоров, явно испытали влияние неокантианства (или так называемого критического направления в медиевистике). Поэтому, на мой взгляд, считать, что и в первые десятилетия XX в. позитивизм оставался "прогрессивной" методологией будет не совсем точно. Более глубокое и, я бы заметил, тонкое отношение к источнику и более осторожное отношение к широким обобщениям, что отличало сторонников неокантианства, созвучно исканиям гуманитариев конца XX - начала XXI в.

Отмечу также два частных замечания. Не могу объяснить, чем вызвано то обстоятельство, что в огромной историографической работе Л. П. Лаптевой не нашлось места для специального раздела, посвященного Н. Н. Любовичу (есть лишь одно беглое упоминание на с. 446) (ему вообще не "везет": хотя он уже в советское время (в 1924 г.) был избран членом-корреспондентом Академии наук, но его имени нет и в Советской исторической энциклопедии). А ведь с именем этого ученика И. В. Лучицкого, автора трудов по истории Реформации и Контрреформации в Польше, связана история Киевского, Варшавского и Ростовского университетов.

Кроме того, мне представляются не вполне заслуженными упреки Л. П. Лаптевой в адрес Ю. В. Готье. Справедливо констатируя, что "Октябрьскую революцию 1917 г. в России Ю. В. Готье встретил крайне враждебно" [1. С. 143], о чем свидетельствует его дневник, сохраненный и изданный через 80 лет, Л. П. Лаптева подчеркивает, что "в то же время Готье относился к весьма прагматичным субъектам [...] Ю. В. Готье трезво оценивал ситуацию и, ненавидя наступивший режим, пошел на сотрудничество с ним. Инстинкт физического и общественного самосохранения оказался сильнее остальных доводов" [1. С. 144]. Полагаю, что нечто подобное можно предположить и в отношении почти всех остальных "буржуазных" ученых, оставшихся в Советской России. Но почему-то к другим, например, к тому же М. В. Бречкевичу [1. С. 608 - 609, 622 - 623], автор рецензируемого труда относится гораздо более снисходительно.

Высказанные выше замечания и размышления ни в коей мере не могут поколебать моего в высшей степени положительного мнения о труде Людмилы Павловны Лаптевой. К двум ее последним монографиям, представляющим части фундаментального исследования по истории славяноведения в России, будут обращаться в течение многих десятилетий не только специалисты по славянской истории и по истории исторической науки в России, но и все, кого волнует прошлое славян, его трактовка в разные исторические эпохи, наконец, те, кому не безразличны драматические судьбы творческой интеллигенции в России.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Лаптева Л. П. История славяноведения в России в конце XIX первой трети XX в. М., 2012.

2. Лаптева Л. П. История славяноведения в России в XIX веке. М., 2005.

3. Ашнин Ф. Д., Алпатов В. М. "Дело слависов". 30-е годы. М., 1994; Аксенова Е. П. Очерки из истории отечественного славяноведения. 1930-е годы. М., 2000; Робинсон М. А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 - начало 1930-х годов). М., 2004; Горяинов А. Н. В России и эмиграции: Очерки о славяноведении и славистах первой половины XX века. М., 2006.

2013 г. В. С. Савчук