Полная версия публикации №1626087052

PORTALUS.RU МЕМУАРЫ, ЖИЗНЕОПИСАНИЯ В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ → Версия для печати

Постоянный адрес публикации (для научного и интернет-цитирования)

По общепринятым международным научным стандартам и по ГОСТу РФ 2003 г. (ГОСТ 7.1-2003, "Библиографическая запись")

Аполлон ДАВИДСОН, В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ [Электронный ресурс]: электрон. данные. - Москва: Научная цифровая библиотека PORTALUS.RU, 12 июля 2021. - Режим доступа: https://portalus.ru/modules/historical_memoirs/rus_readme.php?subaction=showfull&id=1626087052&archive=&start_from=&ucat=& (свободный доступ). – Дата доступа: 28.03.2024.

По ГОСТу РФ 2008 г. (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка")

Аполлон ДАВИДСОН, В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ // Москва: Научная цифровая библиотека PORTALUS.RU. Дата обновления: 12 июля 2021. URL: https://portalus.ru/modules/historical_memoirs/rus_readme.php?subaction=showfull&id=1626087052&archive=&start_from=&ucat=& (дата обращения: 28.03.2024).



публикация №1626087052, версия для печати

В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ


Дата публикации: 12 июля 2021
Автор: Аполлон ДАВИДСОН
Публикатор: Научная библиотека Порталус
Рубрика: МЕМУАРЫ, ЖИЗНЕОПИСАНИЯ
Номер публикации: №1626087052 / Жалобы? Ошибка? Выделите проблемный текст и нажмите CTRL+ENTER!


© 2005 г.

Родным, умершим от голода

Ты идешь по жизни (или жизнь - по тебе, не одно ли и то же?), и кажется, что рядом идет твое поколение. И что оно помнит все, что помнишь ты. Ведь это было так недавно. И так очевидно. И вдруг в какой-то момент понимаешь - поколение-то совсем поредело. И то, что помнишь ты, помнят уже немногие. И такое, казалось бы, ясное и отчетливое прошлое - оно для тех, кто вокруг, уже совсем не так отчетливо и совсем не так ясно.

И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.

Эти слова Ахматова написала, когда ей не было и шестидесяти. С годами это, так или иначе, ощущают все.

Меня это поразило в 1994 году. В "Известиях" я увидел большую, почти на весь газетный лист, статью Б. Гусева с длинным названием: ""Похоронное дело" в блокадном Ленинграде. О секретном докладе, который был сделан более полувека назад и стал известен только в наши дни"1 . Статья искренняя, с горечью и болью.

Но удивило меня такое место: "По мере возрастания бомбардировок растет и количество захоронений умерших пока еще не от голода: июль 1941 г. - 3688 захоронений, август - 5090". А ведь ни в июле, ни в августе Ленинград не бомбили. Первая бомба - в сентябре, это знали все ленинградцы. Ведь от первых бомбежек сгорели Бадаевские склады. И с этих дней и возник страх голода. Как это можно забыть! Но автор статьи, видимо, не помнил. Хотя и написал о себе: "Участник обороны Ленинграда". Вот это меня и поразило. Значит, то, что помнишь ты, такое, казалось бы, очевидное, уже забывается даже очевидцами. Поневоле вспомнишь Тютчева: "Былое - было ли когда?".

Да и очевидцы - сколько их осталось...? В этой же статье опубликована державшаяся в строгом секрете статистика. Оказывается, по записям кладбищ Ленинграда, даже по неполным данным, с 1 июля 1941 г. по 1 июля 1942 г. захоронено больше миллиона погибших2 . Только за год! Конечно, он был самым страшным, особенно зима 1941/42. Но ведь сюда надо приплюсовать и тех, кто умер по пути в эвакуацию. Уезжали ведь полуживые люди. Наша семья эвакуировалась в конце марта 1942 года. Нас было четверо взрослых и четверо детей. Из взрослых доехали только двое.

В той статье приведены слова Юрия Ивановича Колосова - директора Музея обороны Ленинграда и председателя Ассоциации историков блокады и битвы за Ленин-


Давидсон Аполлон Борисович - доктор исторических наук, профессор, руководитель Центра африканских исследований Института всеобщей истории РАН.

1 Известия, 23.XII. 1994.

2 1 млн. 93 тыс. 695 человек.

стр. 127


град: "А довоенный Ленинград, о котором вы говорите, петербуржцы еще, - те все полегли... - И добавил, - городу отвели роль Матросова".

Почему? Действительно нельзя было спасти его жителей?

Старая питерская интеллигенция в блокаду понесла особенно большой урон. Наверно, еще больший, чем другие слои населения. К тому времени она уже была измучена бесконечными преследованиями. После одного только убийства Кирова в ссылку отправили десятки тысяч. С грустной иронией они говорили о себе: "убийцы Кирова". И это была ведь далеко не первая кара, обрушенная на них.

В блокаду интеллигенция оказалась самой неприспособленной. То, что она умела, не помогало выжить. А то, что помогало, она не умела. Не умела делать печки-"буржуйки". Наоборот, платила за них. Платили из своего голодного пайка даже те, кто был уже обречен. И деваться было некуда - морозы стояли до минус 25 - 30; окна во многих домах выбиты взрывными волнами бомб и наспех залатаны фанерой или картоном. Не умели делать гробы. А это, как и буржуйки, было доходным делом.

Легче выжить было продавцам магазинов, работникам тех немногих столовых, которые еще сохранились для привилегированной публики. Даже дворникам - дрова, заделка стекол, буржуйки. Ну и, конечно, номенклатуре. Рассказывали о роскошных обедах у Жданова в Смольном. А интеллигенция - "служащие" - получала по карточкам меньше, чем "рабочие".

Об отношении властей к интеллигенции - что уж говорить, если Сталин, восхваляя героизм всего советского народа, об интеллигенции сказал: "Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики"3 . Эти оскорбительные слова, сказанные в начале ноября 1941 года, очень запомнились ленинградцам еще и потому, что как раз те дни, годовщину октябрьского переворота, немцы отметили самыми лютыми бомбежками. 6 ноября стекла вылетели и в нашей комнате, а многие добрые знакомые остались вообще без крова.

От тогдашней питерской интеллигенции к концу войны остались лишь немногие. О таких людях, о том, каково им было в страшную зиму 1941/42, я и хочу рассказать. Я жил среди взрослых, - мои-то школьные друзья уехали, эвакуировались летом 1941 года. Конечно, я многого не понимал - мне шел 13 год. Но, думаю, видел и понимал не так уж и мало. Перед лицом смерти, а ее призрак маячил перед каждым изо дня в день, люди становились открытыми, лгать-то, притворяться - зачем?

НАКАНУНЕ

Не только к мысли, что город может быть окружен, но и к самой идее о войне с Германией большинство ленинградцев было не готово. В течение двух лет, с августа 1939, из официальной пропаганды изымались упоминания о Германии как возможном противнике. В журналах "Костер" и "Пионер", которые мы, школьники, читали, прежде были очерки о пимфах, гитлеровской детской организации и всякие другие рассказы о немецких фашистах. Была даже книга "Первый удар" - роман или повесть, - где говорилось о грядущей войне с Германией (разумеется, в победоносном тоне). Но после заключения пакта Молотова-Риббентропа все это начисто исчезло. В художественных фильмах о будущей войне возможный враг никак не связывался с Германией. В повестях о шпионах, которыми изобиловали книжки для детей, герои-пограничники, как Карацу-па с его верной овчаркой Ингус, ловили засланных подлых диверсантов не на западных границах страны, а на дальневосточных и южных.

К тому же детей приучали к мысли о враге внутреннем. В учебнике по истории для младших классов учительница приказывала зачеркнуть или заклеить фотографии


3 Тогда все, даже школьники, знали наизусть высказывания Сталина: их было не так много, он был скуп на обращения к народу. Но теперь, наверно, нужно давать точную ссылку: Сталин И. Речь на параде Красной Армии 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве. - Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1947, с. 39.

стр. 128


маршалов, которые, по ее словам, оказались подлыми предателями. По городу пустили слух, что враги для своей агитации используют даже школьные тетради. В одной из них на обороте обложки было стихотворение Пушкина о вещем Олеге и картинка под этим стихотворением. Так вот, на ножнах меча у Олега якобы можно было прочитать слово "долой". Мы рассматривали эту картинку - не очень ясная типографская печать да живая фантазия могли создать и такое впечатление. Особенно если у тебя чрезмерно развили бдительность. Мой одноклассник, наслушавшись этого дома, подошел к учительнице, стал ей показывать картинку и объяснять. И она вынуждена была терпеливо слушать. Не перебивать же школьника, если он проявил бдительность.

В одной из коммунальных квартир, где я жил до войны, отправили в ссылку перса, в другой - поляка. Впечатление это производило разное. Одни говорили: раз выслали, значит, за дело. А моя мама жалела оставшуюся в квартире жену перса - украинку и их детей. В квартире их называли персюками и умилялись на их смуглые рожицы. Жалела мама и жену поляка, 18-летнюю беспомощную еврейку. А в разговорах с друзьями: вот опять на кого-то гонения - то китайцев выселяют, то корейцев.

Разговоры эти я слышал. Как их скроешь: комната-то одна. Да мама и не знала, стоит ли так уж скрывать. Еще когда я был дошкольником, ко мне возле дома подошли два взрослых дяди, затеяли разговор, а потом спросили, вижу ли я своего папу. А папа не имел права приезжать в Ленинград. Он был сослан в Сибирь, в таежную деревню (там я и родился), как человек, по тогдашнему выражению, "из бывших". А после пяти лет ссылки еще на несколько лет лишен права жить в больших городах. Жил то в Новгороде, то в Луге и изредка приезжал на воскресенье к нам. Это-то у меня и выпытывали. И выпытали - маленький я был, проговорился. Вот после этого мама и решила, что надо меня как-то просвещать.

Вообще же о большой политике мы, мальчишки, узнавали по косвенным признакам.

Война в Испании. В детских газетах карикатуры: Франко с громадным окровавленным топором. Испанские дети приезжают в Ленинград. Они - герои. Все с ними хотят познакомиться, поговорить, хотя бы жестами. Завидовали их синим "испанкам" - потом они вошли у нас в обиход и, изменив цвет, стали называться пилотками. В магазинах появились испанские мандарины. Лакомство. Даже кожуру не выбрасывали - варили из нее варенье.

Летом 1940 появились очень красивые фантики - обертки конфет. Они заставили нас на время забыть о марках и монетах - уж больно хороши! (Правда, сами конфеты оказались не такими уж вкусными.) Пришло это с "освобождением" Литвы, Латвии и Эстонии.

А реальность нового раздела Польши мы видели через другую призму. В разговорах взрослых замелькали слова "белостокский драп". За ним стояли ночами. Милиции не хватало, чтобы следить за порядком. Появилось слово "бригадмильцы" - те, кто вызывались помогать. Старшие говорили, что качество драпа оказалось неважное. Но отечественный вряд ли был лучше, или его просто не было.

Финская кампания отозвалась, конечно, куда серьезней. У многих отцы и старшие братья были в армии. Поэтому слова "линия Маннергейма" и труднопроизносимое "шюцкоровцы" вошли в наш обиход. Все знали, что "кукушка" - это финский снайпер. Знали о похоронках, о раненых, об обмороженных. В городе - полное затемнение. Даже синий свет запрещали. Светящихся бляшек, которые в Отечественную прикрепляли к пальто, еще не придумали. Под покровом темноты - разгул уголовщины, грабежи по всему городу. Да еще - пожары: из-за страшных морозов водопроводные трубы отогревали паяльными лампами. В сознании школьников война связывалась и с финскими бутылками - мы таких никогда раньше не видели - они закрывались герметически.

Для Ленинграда финская кампания имела особое значение. Война шла рядом, у порога. Начиналась - в 30 км от города. Ежедневно новые вести, слухи. В госпиталях - раненые и обмороженные. Люди еще не оправились от террора 1937 года - и новое потрясение. Так что окончание войны вызвало глубокий вздох облегчения. Появи-

стр. 129


лась какая-то надежда на спокойную жизнь - нервы не выдерживали многолетнего напряжения.

Конечно, трезвый взгляд на происходящее не сулил ничего радужного. Вторая мировая война уже полыхала. И подготовка к ней виделась в новых строжайших сталинских указах: за малейшее опоздание на работу - под суд. И в том, что росли очереди за маслом и сахаром: приходилось занимать с вечера - и я, как и мои сверстники, тоже выстаивал часами.

Все это и страх приближения мировой катастрофы угнетало. Людям хотелось забыться. Стали больше ходить в гости (сейчас даже выражение "в гости" как-то ушло).

Детей до школы (в школу брали с восьми лет) нередко устраивали в "немецкие группы". Какая-нибудь из давно обрусевших немок занималась с детьми, учила их началам грамоты, немножко немецкому, гуляла с ними в городских парках. Группы были маленькие - пять-шесть детей. Заниматься негде, так что собирались дома у каждого по очереди.

Во многих семьях, даже не очень обеспеченных, были домработницы. Как это получалось? Народ бежал из деревень, от колхозов. Хватались за малейшую возможность зацепиться в городе. Устраивались домработницами, помогали ухаживать за детьми. Затем получали прописку и уходили работать куда-нибудь на завод. Все это делалось не очень просто, но многим удавалось, обходя кучу бюрократических запретов.

Мальчишеская романтика - приключения, путешествия - какой она была в 30-х? Челюскинцы, папанинцы, освоение Северного морского пути. Суровая природа Арктики. Палатки на далеких льдинах. Фотографии белых медведей. Любимые конфеты конца 30-х - "Мишка на Севере". И еще - тайга. Фильм "Тайга золотая". Романтика освоения Сибири, Дальнего Востока. Молодежный энтузиазм Комсомольска-на-Амуре. Дальние перелеты, парашюты, затяжные прыжки. Полеты к Северному полюсу и через полюс - в Америку. Ляпидевский, Леваневский, Коккинаки, Громов, Чкалов, Беляков, Байдуков. Женщины-пилоты Гризодубова, Осипенко, Раскова... Зачитывались книгой "Мои прыжки".

Ну, и конечно, революция и гражданская война. Ворошилов, Буденный, конница, могучий натиск сабельных атак, тачанки.

В это русло направляли романтику подрастающих поколений и фильмы, и немалая часть детской литературы. Накануне войны стала издаваться "Библиотека приключений". За ее книжками с ярким тиснением гонялись не только дети, но и взрослые. "Три мушкетера", "Дети капитана Гранта"... И в старых питерских квартирах еще хранилась та романтика дальних стран, что увлекала наших отцов, когда они были гимназистами, реалистами - Буссенар, Жаколио, Габорио, Райдер Хаггард, Киплинг - пока книги не пошли на растопку "буржуек" в блокадную зиму.

А что мы в начальной школе могли знать о чужих странах не из книг? Среди сверстников, помню, ни один нигде не был. А старшие? Разве что участники войны с "белофиннами". Дядя Валя, брат моей мамы, прошел ту войну с первых ее дней до последних. Помня, что я собираю монеты и марки, присылал их мне, прямо в почтовых конвертах. Как ни странно, доходили. В моей коллекции до сих пор хранится монета, которую сделали в СССР для хождения на территориях, отвоеванных у Финляндии. Но быстро выяснилось, что все финны уходили с отступлением своих войск. Так что монеты так и остались без употребления. Может быть, та, моя, уже раритет? О боях на Карельском перешейке дядя потом рассказывал, но о том, как и чем жили финны, - ничего. Он их не видел.

Кинотеатры были переполнены. В год на экраны выходило всего несколько фильмов. Но каждый из них смотрели миллионы. Потом жарко обсуждали. У меня с детства остались светлые впечатления от тех картин. Может быть потому, что меня не водили на пропагандистские, типа "Если завтра война". Теперь о них мало кто помнит.

Вкусы у меня, как и у многих сверстников, были непритязательны. В раннем детстве нравилась картина "Поэт и царь" - уже потому, что Пушкин там катал своих детей на спине.

стр. 130


Но сколько же было и по-настоящему хороших фильмов! "Подкидыш" с Фаиной Раневской. "Дети капитана Гранта", с Черкасовым - Паганелем. "Остров сокровищ" с Черкасовым, Абдуловым (не нынешним) и артисткой Пугачевой (не нынешней), которая и стала известна только по этому фильму. Те, кто видел его намного позднее, в конце 50-х, удивлялись нашей восторженности. Герой - девушка, переодетая мальчиком. Революционность - герои фильма не просто отправились за таинственным кладом, им нужны были средства для ирландцев, восставших против английского господства. Так что фильм далек от стивенсоновского замысла. Но для нас, мальчишек, он был явлением. Да разве только для нас? Буквально все распевали песню "Я на подвиг тебя провожала". Песни из этого фильма принесли первую славу Никите Богословскому. Под влиянием этой картины появились "люди Флинта" Павла Когана и вся его "Бригантина". Через полтора десятилетия она стала самой популярной песней у студентов и в туристских походах. И дала название серии альманахов "Бригантина", за которыми в библиотеках стояли очереди.

"Сто мужчин и одна девушка" со Стоковским и Диной Дурбин. "Петер" и "Катерина". Мы, мальчишки, особенно мечтали посмотреть картину "Человека-невидимка", но детей на нее почему-то не пускали. Первая цветная картина - американская, три части: "Кукарача", "Три поросенка" и "Пингвины". И первая советская - "Сорочинская ярмарка". Еще раньше - "Веселые ребята". Недавно кто-то из искусствоведов сказал в телевизионной передаче, что это был балаган. Но вся страна пела "Легко на сердце от песни веселой".

Я расспрашивал Утесова, когда он был уже пенсионером, о музыкальной Одессе его юности, о певице Изе Кремер. Он отвечал вяло, без воодушевления. А потом заговорил о том, что у него наболело: "Не поют теперь песен. Вывелось это. А тогда - тогда все пели".

И правда, пели. И на улицах, и дома, собираясь по вечерам. Это продолжалось еще в 50-х и в начале 60-х. Потом - оборвалось.

Пели разное: "Наш паровоз, вперед летит", "Катюшу" Блантера, "Каховку" из фильма "Три товарища", "Не спи, вставай, кудрявая" Шостаковича, "Тачанку". Не с финской ли войны "Синий платочек"? Потом, во время Отечественной, слова были изменены. Больше всего - песни Дунаевского, нередко бравурные, но всегда мелодичные и жизнеутверждающие: "А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер". Очарованию этих мелодий поддавались даже те, кто не принимал советский строй и советскую культуру. Уже потом, после смерти Дунаевского, стало широко известно, что они со Шкваркиным сочиняли романсы. И отнюдь не бравурные: "Жизнь прошла, обошла стороной".

Мама любила петь, правда, другое: "Калитку", "Я ехала домой, душа была полна", "Никому не скажи, что я нежная", "Гори, гори, моя звезда", "А тебя, с красотой, продадут, продадут", арии из оперетт. И совсем уж в шутливом настроении - песенки 20-х годов: "Девушку из маленькой таверны", "Шумит ночной Марсель", "Был в Батавии маленький дом". Дядя Валя требовал, чтобы родные, собравшись, пели "Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой". Они были из-под Самары, песня была им близка.

Все больше входил в жизнь патефон. По карману он был далеко не многим. Собирались у счастливчиков, кто его имел. Слушали романсы, песни в исполнении Кэто Джапаридзе, Тамары Церетели, задушевный голос Вадима Козина, его "Мой костер", "Дружба", западные танго, фокстроты, вальс-бостон. Этими пластинками жили и во время войны, и в первое время после нее.

В конце 40-х романсы так наглухо запретили, что их слова, тексты достать было нельзя. С голоса мамы ее сослуживцы их записывали. В "Ленинградской правде" Всеволод Кочетов в какой-то газетной статье привел текст "Калитки" - разумеется, с издевкой. Другому бы не разрешили (сказали бы - критикуй, не цитируя), но у него было особое положение. Ему - можно. Так этот номер был нарасхват. В театре Образцова после войны старинные романсы исполняли куклы, тоже с насмешкой - иначе бы не пропустили. Интересно, сознательно он использовал этот прием: хотел хоть так напомнить о романсах?

стр. 131


В последние годы жизни Сталина запретили не только романсы, запретили западную танцевальную музыку, запретили джаз, саксофон ("его любил Гитлер"). Школы стали раздельными во время войны. Школьники и школьницы виделись только на совместных вечерах, но и там "западные танцы" все больше подвергались гонениям, а вскоре и вовсе заменены бальными: падэспань, падепатинер, падекатр - феодальные вкусы в социалистической стране... Те, кто особенно любил потанцевать, ходили в Мраморный зал Кировского дома культуры или в рабочие клубы "Швейник" и "Большевичка". Почему-то там западные танцы не запрещались.

Язык того времени. Слова "огольцы", "атанда", такие привычные для тогдашних ребят, теперь забыты. Еще прочней забыто слово "гопник". Так называли тех, кого теперь называют бомжами. Исчезло распространенное тогда выражение "три пятнадцать" - цена бутылки водки.

Надписи на заборах были куда однообразней. Фантазия большинства грамотеев ограничивалась, в сущности, лишь одним словом, но зато оно испещряло открытые глазу поверхности. Родился даже анекдот. Как строится забор? Пишут слово из трех букв, и к нему прибивают доски. (В наше время народ стал образованнее, пишут по-английски -из четырех букв.)

В обиходном языке бытовали немецкие и еврейские слова. Детям в шутку говорили: накажут, отправят на цугундер. Голова болит - катценяммер. А если торопили - бекицер, бекицер! В городе вообще было намного больше немцев и евреев, чем сейчас. Почти не было выходцев из Средней Азии, довольно мало - с Кавказа.

Теперь исчезли слова "беговые лыжи", "финские сани". Лыжи, длинные и узкие, у меня в памяти связаны как-то с официальной пропагандой спорта. Спорт - для труда и обороны. "Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот", - отсюда уже один шаг до "Граница на замке".

Зато финские сани связаны с чем-то стародавним, уходящим и полузабытым. На сиденьи - старушка или старичок. Сзади, между длинных полозьев - тоже не те, кто пели "Марш энтузиастов". Катались по Неве, реже - по Фонтанке и каналам. Горячей воды и парового отопления в городе еще не было. Теплая вода не стекала в реки и каналы. И они зимой замерзали, как встарь.

Какие-то радости повседневной жизни не оборвал даже террор 1937 года. Мечтали, влюблялись, рожали. Весь ужас происходящего по-настоящему понимали лишь немногие. Да и те не могли думать о нем постоянно. Конечно, страх никуда не уходил, но уставали не спать по ночам и ждать стука в дверь.

Магазин "смерть мужьям" на Невском был на уме у многих, даже если и совсем не по карману. Мама затащила отца туда и уговорила купить шляпку. Шляпка была великолепна настолько, что показаться в ней на улице оказалось невозможно: она так дисгармонировала со всем окружающим, что все оглядывались. Но дома, перед зеркалом, можно было любоваться всласть.

Отец только что получил право жить в Ленинграде, хотя совсем не был уверен, что завтра не отправится вновь в места не столь отдаленные. Да и мать не так давно считалась лишенкой... Но стремление нравиться, одеться, желание шутить, смеяться, показывая ямочки на щеках, - все это не умирало.

У взрослых, в моей семье и у близких знакомых, - увлечение театрами. В театрах шли даже новейшие западные пьесы: "Опасный поворот", "Умер мистер Пик". В разговорах постоянно - имена артистов. Печковский. Говорили, что на каком-то приеме в Кремле он спел свою знаменитую арию Германа, обращаясь, естественно, к Сталину. При словах "сегодня ты, а завтра я" все замерли. Но когда Сталин в свойственной ему манере стал слегка похлопывать, все вздохнули с облегчением. Колымы Печковский все же не избежал, как и другой кумир тех лет - Вадим Козин.

Из драматических - Юрьев в роли Арбенина, Черкасов - он и Паганель, и царевич Алексей, и Полежаев, и Горький, Горин-Горяинов. Восхищались Корчагиной-Александровской, Мичуриной-Самойловой, Скоробогатовым, Полицеймако, Бениаминовым, Казико. В филармонии блистали Мравинский и Элиасберг. Смеялись шуткам

стр. 132


Шифмана, Янета, Ростовцева. Детей водили смотреть кукол Деммени. Театры начинались в восемь вечера. Зачастую с двумя-тремя антрактами. Подолгу гуляли в фойе, разглядывая друг друга.

В культуре последних предвоенных лет было меньше запретов, чем после 1946. Журнал "Интернациональная литература" был окошком, пусть и сильно зашторенным, в культурную жизнь Запада. Журнал закрыли во время войны. Возродили только после смерти Сталина, и то не сразу, под названием "Иностранная литература".

...На детей, как и на взрослых, на кого осознанно, а на кого подсознательно, влияла поразительная красота города. Петербург-Ленинград для меня - любимый город, его архитектура, его история. Хотя претит, когда о нем пишут уж очень слащаво. Как сказала бы Ахматова: "Большой сюсюк".

В 20 - 30-х годах новых домов почти не строили. Старые пообветшали - их не ремонтировали. Садов новых не разбивали. Большинство улиц оставались булыжными или торцовыми - асфальтировали мало.

Город был для меня легко обозримым. Жили мы на Чернышевом переулке (на полпути от Пяти углов к улице Росси), а прежде - на улице Радищева (бывшей Преображенской). Невский - рядом. До большинства театров и кино - рукой подать. Только до Мариинки ехать трамваем. Генерал А. А. Игнатьев писал в своей "50 лет в строю", что для него Петербург начала XX века - это треугольник между Невой, Невским и Литейным. Немногим больше он был и для меня.

Трамваи - с двумя разноцветными фонариками наверху. По цветам можно издали догадаться, какой номер. Автоматических дверей не было. А повисеть на подножке -какое наслаждение! Трамваи дребезжали, подводы грохотали по булыжной мостовой, гулко цокали подковы. Троллейбусы только еще появились. В финскую войну, при полном затемнении, троллейбус или автобус свалился в Фонтанку, и отцы города отменили движение вдоль набережных Фонтанки. Там можно было гулять, и твой голос не заглушался ревом моторов. Сейчас это трудно представить.

В 1934 - 1935 годах по улицам еще развозили керосин. Лошадь с большой цистерной останавливалась на перекрестках, керосинщик рожком оповещал о себе, и из окрестных домов быстро набегала очередь с бидонами - готовили-то попрежнему на примусах и керосинках.

Из ворот тянуло сыростью. Может быть, из-за дровяных складов во дворах. В нашем дворе он был двухэтажный. Почти у каждой семьи - свой отсек. Дворники разносили вязанки дров по квартирам.

Прачечные во дворах тоже не освежали воздух. Большие помойки. Дворники лопатами выгребали содержимое на подводы. Лишь после войны, наверно по немецкому образцу, появились машины для сжигания мусора. Какой-то особый, очень неприятный запах гари шел от них по всей улице.

Таким виделась моим сверстникам повседневность предвоенного Ленинграда, как парадная сторона, так и изнанка.

Предчувствие войны? Взрослые читали статьи Ермашова в "Огоньке" - дневник войны: страны Европы сдаются, одна за другой. Но официальная пропаганда всячески успокаивала, в сущности не давала информации о деяниях фашизма в Европе. Разве что в лекциях, устно, некоторые докладчики позволяли себе упоминать об этом.

Общее настроение было тревожным. Но у многих - такое типичное для нашей страны: авось, пронесет!

НАЧАЛО

Война застала меня на Волхове, в глухой деревушке под Киришами, в нескольких часах езды от Ленинграда. Сестра мамы работала в геодезической партии и взяла меня с собой - отдохнуть после школы.

Я перешел в пятый класс. Церемонию в школе обставили торжественно. Каждому вручали табель успеваемости. Показали фильм "Волга-Волга" (мы видели его уже не

стр. 133


раз). Сразу после этого я и отправился в Кириши: бродил с экспедицией по лесам, помогал носить теодолит и прочие приборы. Но пробыл там совсем недолго.

Война! О ней мы узнали не из речи Молотова - в деревушке радио не было. Вечером, когда геодезисты вернулись из леса, колхозники сказали, что их собирали и объявили. Геодезисты должны были ждать указаний: оставаться или уезжать. А для меня - первое в жизни самостоятельное решение: как быть? Добрался до железнодорожной станции, но билеты уже перестали продавать. Шли бесконечные воинские эшелоны. Наконец, какие-то красноармейцы сжалились, взяли к себе в теплушку.

Ленинград встретил солнечной погодой. И окнами, заклеенными крест-накрест полосками бумаги. Подходя к дому, встретил одноклассников с вещами. Их эвакуировали на Валдай. Я тоже был с вещами, они решили, что я - с ними.

Уезжали мои друзья. Те, кого я успел полюбить. Да и свою школу на Фонтанке мы любили, ее роскошный актовый зал - театры ему позавидовали бы - коридоры со скульптурами античных героев. Все это создавало настроение. Когда-то это было Петровское коммерческое училище - и в высоких застекленных шкафах по стенам классов по-прежнему сохранились в стеклянных банках семена диковинных "колониальных" растений, которые изучались там до 1917. Потом это была Первая образцовая школа Ленинграда. Ее кончал Аркадий Райкин. Он рассказал мне потом, что там учился и академик Яков Борисович Зельдович. Кончал ее и знаменитый вратарь "Зенита" Набутов. В мое время это была 206 школа. Большинство школьников - из семей интеллигенции. Вообще эти места были районом питерской интеллигенции.

Сердце екнуло - уезжают. Захотелось быть с ними, но я с таким трудом прорвался в Ленинград! Решил, что никуда отсюда не уеду. Мама поддержала - натерпелась тревоги за меня, пока я был вдали. Большинство из сверстников я потом уже не встретил. Не встретил Панфилова, строгого директора школы, как и учителя пения Вахромеева, единственного мужчину из учителей нашего класса. Оба не пришли с войны.

А я вернулся к ленинградской жизни. Одноклассники уехали. Взрослым было не до меня. Чем заняться? Читал. Благо сохранились прекрасные библиотеки старых питерских квартир. Белые ночи еще не совсем кончились, по вечерам можно было читать и без электричества.

В молниеносное продвижение немцев к воротам города не верили. Очевидно потому, что город ни разу не бомбили, даже когда в Москве бомбежки стали обыденным делом. Доходило порой до поразительной наивности: думали, не увезти ли детей в пригороды, в дачные районы на случай бомбежек. Страха оказаться в осажденном городе не было.

А тем временем поток беженцев в Ленинград нарастал: и с юга, и из Эстонии. Неожиданно появились они и в нашей семье: отец моего отчима, в прошлом артист Александринки, и его жена. Обрусевшие немцы, они не захотели жить в германской оккупации. И при приближении фронта к Гатчине, они жили там, уйдя на пенсию, перебрались в Ленинград, к нам.

Вообще, казалось, что численность населения в Ленинграде к началу блокады была, из-за притока беженцев не меньше, а больше предвоенной.

В БЛОКАДЕ

В первых числах сентября, когда город уже окружен - первые немецкие снаряды. Еще до первых бомб. А бомбежки - с 6 - 8 сентября, и с тех пор уже постоянно, до начала декабря, когда немцы почему-то прекратили их на четыре месяца. "Воздушная тревога", "отбой воздушной тревоги" и снова сирены - и так бесконечно. Повсюду поиски шпионов - это они подают сигналы Мессершмидтам, Хейнкелям, Юнкерсам. Но даже намека на панику не было. Ленинград не переживал ничего подобного московскому 16 октября.

Пожалуй, только один раз видел, нет, не панику, но все же бурное массовое возбуждение. Бомба попала в кинотеатр "Форум", на седьмой линии Васильевского острова.

стр. 134


Кинотеатр вспыхнул, как факел. Люди из соседних домов высыпали на улицу: крики людей - на это еще были силы, лай собак (сентябрь - в городе еще были собаки). Для меня, как и почти для всех вокруг, это была первая бомба совсем рядом. Я сидел в доме напротив, под окном, читал "Графиню Монсоро", вдруг на меня свалилось одеяло, которым было завешено окно. Звон стекла, осколки повсюду и пламя, казалось, прямо из окна в комнату. Говорили потом, что это была комбинированная фугасно-зажигательная бомба.

В той комнате, напротив "Форума", собралась тогда вся родня, Макрушины: бабушка, сестра мамы, жена ее брата и мы с мамой. Женщины и дети. Мужчин, как и во многих семьях, не было. Хозяин комнаты, мой дядя, был мобилизован как артиллерист запаса еще весной и отправлен под Брест. Отчима вызвали в Москву. Женщины жались друг к другу, тянуло быть вместе - не так страшно. Но после той бомбежки комната оказалась без стекол, и пришлось разъехаться по домам. Мы с мамой тоже вернулись к себе, на улицу Ломоносова, или, как все называли ее по-старому, - Чернышев переулок. Но и там предпочли жить не одни, на сей раз с соседями. Думаю, что это было типично тогда для петербургских квартир.

Переселились мы все из своих комнат в кухню, кухня большая, 30 метров. Дом когда-то построили купцы Елисеевы еще до русско-японской войны, как и их известные магазины, фундаментально, с размахом: просторные коридоры, кладовки. Но главное - кухня находилась в глубине квартиры. Фасад же выходил на обстреливаемую сторону. В соседний дом, N 12 (наш был - 14) снаряд уже попал. Так что в кухне было безопасней. Нас собралось там много, хотя в сущности только две семьи. Большая семья Набоковых (о писателе Набокове я услышал много лет спустя, так что не знаю, в каком родстве они были). У нас с ними было много общего. Они пережили ссылку - их выселяли в 1935, после убийства Кирова, к счастью, недалеко, в Уфу, и в 1939 разрешили вернуться. Ну, а мама моя пережила ссылку, куда более дальнюю, со своим первым мужем, моим отцом.

Сближал нас с Набоковыми и интерес к литературе. У них была сохранившаяся с дореволюционных времен прекрасная библиотека. "Брокгаузовская двадцатка" - 20 богато изданных томов Шекспира, Байрона, Пушкина... Дешевые, на газетной бумаге, "144 тома иностранных писателей" и 60 томов дополнения: Вальтер Скотт, Гофман, Шпильгаген, да кого там только ни было! Школа не работала, и я читал, читал...

В семье Набоковых были бабушка, мать и трое молодых мужчин, от 18 до 28 лет. Ждали призыва в армию, но их, как и многих ленинградцев, долго не брали: в армии пришлось бы кормить, а нечем. Набоковых было пятеро, нас - четверо: мама, я, "дед" - отец моего отчима, - и его жена. Был еще кот, любимец всей квартиры. Его кормили до последнего. Но он, бедняга, не мог есть хлеб из суррогатов, который ели мы, и стал в нашей квартире первой жертвой блокады.

До войны у нас были еще две собаки - пойнтер и сеттер. В последние предвоенные годы среди породистых собак свирепствовала чумка, и оба песика погибли. Но в доме не все об этом знали. Сосед из верхней квартиры пришел к нам: "Я понимаю, у вас не поднимется рука на своих собак. Давайте, это сделаю я. Только уделите моей семье хоть немного мяса".

По вечерам, чтобы заглушить чувство голода - рассказы о прошлом. "Дед", Василий Адольфович, - о театральном Петербурге, о Варламове, Савиной, Тиме, Давыдове, Лидии Липковской, Орленеве и многих других, кого он знал или даже вместе играл в Александринке. Старшая из Набоковых, Александра Иосифовна, вспоминала "мирное время" - дореволюционный Петербург.

Преимущество общей жизни на кухне мы особенно почувствовали 5 - 6 ноября, когда немцы обрушили на город бомбовый шквал. Большой фугас - в полутораста метрах от нашего дома. Бомбы падали в Фонтанку, пол ходил ходуном. От роскошного здания банка, совсем рядом, остались только стены. Рассказывали, что кому-то все же удалось спастись. Массивный старинный стол перевернулся, и человек оказался в пространстве между крепкими дубовыми ножками. Так он и летел вниз. Ножки задержа-

стр. 135


ли падавшие вслед обломки, и в пространстве между ними был воздух, можно было дышать. Там его и откопали. Никто не знал, так ли было на самом деле, но хотелось верить в чудеса.

В нашей комнате тогда вылетели стекла и даже стеклянные двери книжного шкафа. Правда, не все: как-то ассиметрично. Потом удалось забить окна фанерой, помог дворник, дядя Вася, добрая душа. Конечно, не бесплатно. Но температура все равно была как на улице. А там - одна из самых суровых зим тех лет.

Осенью у людей еще хватало сил бывать у старых друзей, узнавать, все ли живы.

Самой близкой нам была семья Григорьевых. В круге общения нашей семьи они занимали особое место - дружили много лет. Они жили неподалеку, в середине Гороховой, на равном удалении от двух памятных мест этой улицы: от конца ее, где жил когда-то Распутин, и начала, где большевиками было создано ЧК. Глава семьи, Леонид Николаевич, участник русско-японской войны, врач, побывавший в японском плену, теперь работал на "скорой помощи", подбирал людей, упавших на улице от истощения, хотя и сам еле ходил. Его сын работал на телефонной станции. Как внука двух действительных статских советников, его в 20-х годах не приняли в университет. Начинал он с монтера. А увлечением его на всю жизнь была история. Забегая вперед, скажу, что потом, пережив блокаду, он все свое свободное время уделял истории, писал "в стол". При жизни почти ничего не опубликовал. Лишь почти два десятилетия спустя после его смерти издали одну из его рукописей4 .

Встречались мы и со старыми сослуживцами мамы - преподавателями медицинского техникума, с коллегами отчима (к тому времени его с Академией наук перевели из Москвы в Свердловск) - географами и геологами. У ленинградской научной интеллигенции еще до войны была, в отличие от московской, еще одна причина для горячих обсуждений: научные учреждения, издательства и журналы начали переводить в Москву. Над питерскими учеными нависла угроза остаться невостребованными.

Разумеется, виделись и с моим отцом. Когда-то, в 1928, мама поехала к нему в ссылку и вернулась в Ленинград только после моего рождения - в тех условиях трудно было с маленьким ребенком. Но когда отец наконец вернулся после ссылки и запрещения жить в больших городах, тут-то они с мамой и разошлись. Не из личной неприязни. Просто их семьи, русская и еврейская, не поладили друг с другом. Но родители остались друзьями, и в блокаду отец помогал нам, как мог.

В его квартире, тоже, конечно, коммунальной, жила интеллигентная еврейская семья: два брата, оба - инженеры, работали на оборонном заводе. Когда старший из них, Яков, настолько ослабел от голода, что не вышел на работу, за ним прислали машину - неслыханно для тогдашнего Ленинграда. Завод не мог без него обойтись.

Соседи моей бабушки на Васильевском - немецкая семья. Интеллигентные пожилые немки, седые, чистенькие, со вкусом причесанные, с хорошим немецким языком - и никакой симпатии к фашизму. По городу до первых бомбежек шел слух, что Васильевский остров бомбить не будут - там с незапамятных времен жили немцы. Но в первых же бомбежках досталось и Васильевскому.

В нашей коммунальной квартире общались с друзьями Набоковых. С контр-адмиралом Балкашиным, преподавателем каких-то военно-морских наук - он был женат на одной из Набоковых. С Тамарой Гинцберг, невестой одного из младших Набоковых. Ее отец, капитан или майор, попав в окружение, застрелился, памятуя наказ Сталина, что сдаются только изменники. А потом его часть все-таки вышла из окружения. Можно представить горе семьи!

Так получилось, что среди родственников и друзей в Ленинграде не было ни одного члена партии. Когда маме парторг на ее работе предложил вступить в партию, она ответила: "Я была то "беспартийная сволочь", то - "гнилая интеллигенция". Так пусть такой и останусь". Парторг оказался порядочным человеком - не донес.


4 Григорьев Г. Л. Кого боялся Иван Грозный. К вопросу о происхождении опричнины. М., 1998.

стр. 136


Какие настроения были в этой среде? Той самой, о которой Сталин, наверно, и говорил "перепуганные интеллигентики". Советская власть всем этим людям была чужда, все они от нее пострадали. Но победы Гитлера никто не желал (разве что одна семья, кстати, потомственных аристократов - не буду их называть). Представление о фашизме имели, хотя с августа 1939 года в официальной печати о нем перестали упоминать. Начала войны ожидали: английское радио предупреждало за много дней. Не верили злосчастному заявлению ТАСС, за несколько дней до войны, что Германия нападать не собирается. Не верили бравурным песням:

И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ.

Не верили Сталину, когда он, 7 ноября, убеждал: "В Германии теперь царят голод и обнищание, за 4 месяца войны Германия потеряла 4 с половиной миллиона солдат. Германия истекает кровью". Понимали, что неправдоподобно. А потому не верили -хотя очень хотели бы верить! - и сталинскому обещанию: "Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик, - и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений"5 .

С горькой иронией отнеслись к посланию Калинина, "всесоюзного старосты". Обращаясь: "Ленинградцы, дети мои", - он призывал потуже затянуть пояса. А люди-то умирали.

"Перепуганные интеллигентики"! Их уже столько пугали, таскали по ссылкам, чего им еще бояться? Но, наверно, они-то и были большими патриотами, чем те, кто их так называл. Верили в Бога, хотя в церковь не ходили. Верили в конечный разгром немецкого фашизма, хотя и понимали, что нужны не "несколько месяцев, полгода, может быть, годик". И прилагали к этому все силы, которые у них еще оставались. Продолжали работать, каждый на своем месте. Во время бомбежек мама дежурила на чердаке и крыше - нужно было гасить зажигательные бомбы в ящиках с песком. Иногда ходил с ней и я.

Не верили укоренившемуся слуху, будто первопричиной голода стал пожар продовольственных Бадаевских складов после немецкой бомбежки. Могло ли все содержимое складов погибнуть от одной бомбежки? И вообще - неужели громадный город полностью зависел от одной лишь группы складов, даже если она большая? А не был ли этот слух выгоден ленинградским начальникам или властям, куда более высоким? Или, больше того, ими и "запущен"? Свалить страшный голод на немецкую бомбежку и на нерадивых хозяйственников, которые чуть ли не все продовольствие для огромного города якобы собрали в одно место, положили все яйца в одну корзину...

Был и другой слух, но его передавали друг другу только шепотом и только самым близким: не надеясь отстоять Ленинград, власти готовились заминировать важнейшие объекты, а в отношении продовольствия - больше всего боялись, как бы оно не досталось врагу6 . Не хотелось верить, что это - правда, хотя считали, что от властей можно ждать чего угодно. И впоследствии это, в сущности, признал даже А. И. Микоян. По его словам, Жданов, а за ним и Сталин, в начале войны отказались посылать в Ленинград дополнительное продовольствие - те составы, которые шли на Запад и должны были с началом германского вторжения повернуть обратно.

В воспоминаниях, которые Микоян опубликовал, уже отойдя от активной деятельности, сказано: "В самом начале войны, когда немецко-фашистские войска развертывали наступление, многие эшелоны с продовольствием, направляемые по утвержденному еще до войны мобилизационному плану на запад, не могли прибыть к месту на-


5 Сталин И. В. Указ. соч., с. 39.

6 В. С. Семенов, известный дипломат, заместитель министра иностранных дел, писал, основываясь на свидетельствах очевидцев: "Жданов праздновал в Ленинграде труса. Он и Ворошилов, отправленный сразу командовать Северо-Западным фронтом, фактически считали падение Ленинграда неизбежным". - От Хрущева до Горбачева. Из дневника чрезвычайного и полномочного посла, заместителя министра иностранных дел СССР В. С. Семенова. - Новая и новейшая история, 2004, N 4, с. 102.

стр. 137


значения, поскольку одни адресаты оказались на захваченной врагом территории, а другие находились под угрозой оккупации. Я дал указание переправлять эти составы в Ленинград, учитывая, что там имелись большие складские емкости.

Полагая, что ленинградцы будут только рады такому решению, я вопрос этот с ними предварительно не согласовывал. Не знал об этом и И. В. Сталин до тех пор, пока ему из Ленинграда не позвонил А. А. Жданов. Он заявил, что все ленинградские склады забиты, и просил не направлять к ним сверх плана продовольствие.

Рассказав мне об этом телефонном разговоре, Сталин дал мне указание не засылать ленинградцам продовольствие сверх положенного без их согласия. Тщетно я пытался его убедить, что спортивные помещения, музеи, торговые, наконец, дворцовые сооружения могут быть использованы как склады"7 .

Правда, не было ли и лукавства в этом признании Микояна? Что это были за составы, которые везли продовольствие к западным границам в плодородные области, которые сами снабжали страну? Не было ли это то самое продовольствие, которое советское правительство поставляло Германии вплоть до первого дня войны?

А об отношении Сталина к ленинградцам - еще одно признание Микояна. "Транспортировка в Ленинград продовольствия по воздуху вначале осуществлялась бомбардировщиками "Дуглас", которые я мог направить туда, поскольку контролировал поставки от союзников.

Транспортных самолетов в современном понимании тогда у нас еще не было. Мне удалось сконцентрировать, за счет других направлений, под Ленинградом около 50 бомбардировщиков "Дуглас" и перевозить на них грузы в Ленинград. Дошло до Сталина. Он спросил меня: "О чем ты думаешь? Зачем боевые самолеты используешь не по назначению?". Пришлось уступить. В конце декабря 1941 г. почти все самолеты, доставляющие продовольствие в Ленинград, были переведены на выполнение других заданий.

Кузнецов имел по этому поводу продолжительный разговор с Поскребышевым, стараясь, чтобы тот внушил Сталину "необходимость "Дугласов" для снабжения города". Но Сталин не согласился их отдать на эти цели"8 .

Вероятно, такое отношение Сталина передавалось и другим. Военный совет Ленинградского фронта просил маршала Кулика, командующего 54-й армией, находившейся между Мгой и Волховом, дать в помощь Ленинграду одну-две дивизии. "Имея такую возможность, Кулик этого не сделал"9 .

ГОЛОД

С середины ноября встречи между родственниками и друзьями - если они не жили совсем уж рядом или поблизости - почти прекратились. Не было сил. Раньше люди пригибались при свисте снарядов. Теперь уже нет. Не потому, что стали храбрее, просто не хватало сил.

С 20 ноября, уже в пятый раз, снизили нормы выдачи хлеба. Служащим, иждивенцам и детям - по 125 граммов, да и то с примесью целлюлозы. Вместо жиров, сахара и всего, что полагалось по карточкам, - немного яичного порошка, кусочек американского кокосового масла или что-то еще в этом роде. На месяц! Вода - из Фонтанки, куда десятилетиями сливали нечистоты. Нам-то еще повезло - жили рядом с Фонтанкой.

Кто умел - как-то доставал дуранду, так в Ленинграде называли жмых. Ни мы, ни наши близкие этого не умели. В какой-то мере нас выручило, что мама еще летом запаслась чечевицей. Пережив голод 1921 года в Поволжье, она всегда боялась его по-


7 Микоян А. И. Так было. М., 1999, с. 35 - 36.

8 Там же, с. 36.

Кузнецов Александр Александрович - партийный деятель, в то время один из организаторов обороны Ленинграда.

9 Там же, с. 35.

стр. 138


вторения. И когда чечевица еще была, когда еще работали коммерческие магазины и столовые, сделала запас. Но, конечно, этого хватило ненадолго. В одной из листовок, которые немцы бросали на город, были слова: "Чечевицу съедите - город сдадите". Долгое время после войны мне казалось - ничего нет вкуснее. И я до сих пор люблю чечевичную похлебку.

Декабрь и январь - настолько страшные, что рука не поднимается описывать. Да и не уверен, что так уж отчетливо все помню. От голода память, как и все чувства, притупляется. Восприятие становится не очень отчетливым. Вялость.

Еще в декабре не стало "деда" и его жены. Им было за 60. Не стало моего двоюродного брата и двоюродной сестры - а им не было и 18. Никто не знал, когда наступит его черед. Обтянутые кожей лица, как черепа, серо-землистого цвета. Врачи говорили, что по губам можно определить, выживет человек или нет: если совсем серые - не жилец. Цынга - два коренных зуба у меня выпали. Оказалось, что хуже всего переносят голод мужчины. Большинство знакомых, умерших еще в декабре, - мужчины. Слышал о случаях людоедства, но признак этого видел только один раз: в соседнем дворе лежали обструганные берцовые кости, похоже человеческие. В магазине видел, как вырывают друг у друга хлеб, хотя бы маленькие кусочки - довески. Видел, что голод мог доводить до озверения, но в кругу близких такого не припомню. Скорее - самопожертвование. Помню, меня поразило: бабушка пришла к нам узнать, живы ли мы. Пришла с Васильевского на Чернышев.

Однообразные дни. Без воды, без света, без тепла. Главное - без еды. Не раздевались ни днем, ни ночью. В пальто. В очередях за пайком, за хлебом - сырым, глинистым. Иногда его привозили только к полудню. А бывало, и на следующий день. Очереди занимали с раннего утра.

Я рубил топором мебель для буржуйки. Начал с мелкой, потом дошел до дивана, но старинный дубовый сервант - не сумел. Не хватило сил. Это его спасло, он сохранился, и по сей день стоит у меня в квартире.

"Теперь, через 50 лет после снятия блокады, часто приходится слышать от переживших ее, как они героически сражались с голодом и холодом, становились донорами из патриотических побуждений, дружно и вдохновенно расчищали разбомбленные дома и улицы, чистили и убирали любимый свой город. Все это верно. Только это полуправда. Героизм, конечно, был. Но его скорее можно отнести ко второму периоду блокады, когда стали более регулярно поступать в магазины и столовые продукты, появилась надежда на близкое снятие блокады, да и на фронтах обозначились реальные успехи Советской Армии. Оставшихся в живых ленинградцев тогда действительно охватило желание скорее восстановить город, создать привычную обстановку прежней своей жизни. В тяжелейший же период - октябрь-декабрь 1941 г. и январь-март 1942 г. - у погибающего от голода и холода населения была одна проблема: выжить и сохранить жизнь своим близким и родным"10 . В этих словах блокадницы В. С. Гарбузовой немало правды.

На что надеялись? Что армии маршала Кулика, генерала Федюнинского возьмут Мгу, Тихвин, прорвут наконец кольцо.

К началу марта подвоз продовольствия немного вырос. Чуть прибавили хлебные нормы. Развивался черный рынок: можно было обменять какие-то вещи на хлеб, конечно, нелегально. В нашем доме был продовольственный магазин. Туда, продавцам, ушло многое из того ценного, что мы имели. Но это были лишь крохотные улучшения. Голод продолжался. Люди по-прежнему умирали.

Шла эвакуация по Дороге Жизни, по льду Ладоги. Решиться или нет? Надо ли? И хватит ли сил? Желающих - множество, хотя еще в середине февраля объявили,


10 Гарбузова В. С. Предисловие. - В кн.: Болдырев А. Н. Осадная запись (блокадный дневник). СПб., 1998, с. 21.

стр. 139


что эвакуированные лишаются права на свою жилплощадь. Но жизнь - дороже жилплощади. К тому же извечная надежда: авось, не отберут.

В марте узнали, что началась принудительная высылка из Ленинграда. Людям присылали повестки: выселяетесь, такого-то числа обязаны быть на Финляндском вокзале. По какому признаку выселяли? Никто ничего не объяснял. Говорили о якобы трех категориях населения: немцах, эстонцах и тех, кто уже раньше бывал сослан.

Высылать тех, кто и так-то может быть, не доживет до завтра! Да, умом Россию не понять! Маминой подруге из соседнего дома прислали такую повестку. Лидия Андреевна была русской, но по мужу - Герцберг. Муж, из давным-давно обрусевших немцев, умер от голода еще в декабре. Она уезжать не стала. Новой повестки не прислали. Воистину, не понять!

Прислали повестку и моему отцу. Потом, в 2000 году, через много лет после его кончины, я запросил его дело в ФСБ. Оказалось, что его высылали "как социально-опасный элемент (сын крупного фабриканта)". Мой дед фабрикантом не был, тем более -крупным. Но отец в силу какой-то (не хотелось бы сказать - глупой) законопослушности - подчинился. 19 марта он уехал. И провел много лет в Салехарде - за Воркутой.

Его отъезд подействовал на маму и всех нас. Мы наскоро собрались и двинулись тоже. Бабушка, мама со мной, ее сестра с сыном и жена ее брата с двумя сыновьями. 25 марта мы на детских саночках привезли свой убогий скарб на Финляндский вокзал. Мороз кончился, снег таял. Отъезд был обставлен чуть ли не празднично: каждому дали по миске каши с двумя сардельками.

Но, чуть отойдя от города, на Ржевке, поезд остановился и простоял там два дня. Когда пойдет - никто не знал. О еде не было и речи. Тела тех, кто не выдержал, складывали у подножек вагонов, на снегу.

Затем - Борисова Грива, это ленинградская сторона Ладоги. Потом на полуторке - по Ладоге. Нас всех накрыли брезентом, вероятно, чтоб не пугались зарева боев на южном берегу. Я, конечно, брезент приподнял. И увидел зарево. Но, главное, увидел, как грузовик перед нами ушел под лед - попал в воронку. Шоферам было трудно: конец марта. Поверх льда - вода. Дорога Жизни по льду - уже на исходе.

Дальше - другой берег, Большая земля и путь до Свердловска. 20 дней. На станциях наш поезд обычно отгоняли на самый дальний путь: на ближних - воинские эшелоны, скорые пассажирские. Кормежка - на станциях. За день поезд может пройти три станции, а иногда сутками стоять на полустанках или среди поля. Да и когда пришел на станцию - попробуй, получи свой суп, кашу и чай! С несколькими судками надо пробраться под составами, которые отделяют нас от станции. Иногда их пять или шесть. И все время оглядываешься - как бы не ушел поезд. О его отправке зачастую не объявляли.

Перед нами шел эшелон с высланными из Ленинграда. Говорили, что это были эстонцы, но кто знает? До Большой земли они ехали как свободные, а после Ладоги -под конвоем. Наверно, им получать пищу было еще труднее, чем нам. Во всяком случае, когда наш эшелон приходил на станцию сразу вслед за ними, на перроне, бывало, лежали две горки трупов: в начале поезда и в конце. Иногда их успевали накрыть брезентом, иногда - нет.

У нас мучались от кровавого поноса. И вши откуда-то сразу взялись. В Ленинграде у нас их не было. Дважды обстреливали немецкие истребители: возле станции Буй и где-то еще, когда мы стояли среди поля. Те, кто могли, прятались под вагонами.

До Свердловска доехали не все. В нашей семье - из четвертых взрослых только двое. Бабушка, Лидия Петровна Макрушина, скончалась сразу же по приезде в Свердловск. Тетя Лиля, Елизавета Дмитриевна Макрушина-Сырейщикова, жена дяди Вали, еще в поезде. Двух ее сыновей взяли в детдом. Да и нас с мамой ждал невеселый прием. Отчим считал, что нас нет в живых и вел уже новую жизнь.

Дальше - скитания ленинградцев в эвакуации. Но это уже другая история.

стр. 140


POST SCRIPTUM

Одно я берегу - простую память.

Эренбург

Мама умерла через много лет. От рака. Но незадолго до смерти сказала: "Ты не думай, никакого рака у меня нет. В нашей семье умирают от голода".

За 20 лет она пережила две голодовки. В 1921 - под Самарой, откуда была родом. Тогда в Поволжье умерли сотни тысяч, может быть больше - кто тогда считал. Среди них - оба моих деда. Мать была старшей среди шестерых братьев и сестер, пришлось ей взять на себя тяготы жизни. Ездила в Ташкент за хлебом. Работала в Самаре в тифозном госпитале. И вот в 1941 - опять. Так что она могла сказать: "В семье умирают от голода".

Поволжье, через десять лет - Украина, еще через десять - Ленинград. Миллионы умерших от голода. Такого Европа XX века не знала11 .

А свидетельства ведь не просто недостаточно собирались - их нарочито замалчивали. О гибели миллионов на Украине вспомнили лишь в самые последние годы, когда и очевидцев-то почти не осталось. О голоде в Поволжье - многое ли помнится? Отчасти и потому, что помогали борьбе с голодом американцы: организация АРА и квакеры. Ну, а так ли у нас любят вспоминать, что нас спасали чужие? Тем более - американцы.

Не лучше и с ленинградской блокадой. В 1949 по приказу свыше закрыли Музей обороны Ленинграда. Уничтожили 25 тыс. экспонатов. Руководителей музея репрессировали.

Доцента Ленинградского университета посадили за разглашение государственной тайны. А что он сделал? Командование поручило ему составить историю этого фронта. Почему ему? Во-первых, - историк, во-вторых - прошел всю войну именно на ленинградском фронте. Он работал, сравнивал документы, сопоставлял их с тем, что сам видел и слышал. Не успел кончить работу, ничего еще не опубликовал, ни с кем не делился своими выводами. Его арестовали в том же 1949. После смерти Сталина - выпустили. Нет, не оправдали. Просто он попал под массовую амнистию 1953 года. Полностью реабилитировали лишь через несколько лет, после XX съезда. Но к прежней работе вернуться не дали12 .

Злополучное "ленинградское дело". Схватка в окружении Сталина: группы Маленкова и Жданова. Многих из тех ленинградских руководителей, кто, так или иначе, был связан с блокадным временем, репрессировали, выслали. Некоторых, как секретаря горкома А. А. Кузнецова, - расстреляли. Так что сбор сведений, может быть, самых ценных - по горячим следам - был приостановлен, почти не начавшись.

Сталинские времена - скажете вы. Опальный Ленинград? Да, конечно. Но не очень везло городу и после. Уже при Хрущеве, когда 250-летие Ленинграда совпало с круглой датой присоединения Украины к России, Хрущев предпочел в срок отпраздновать эту дату и передать Крым Украине, а юбилей Ленинграда - отложить.

Летом 1986 года на советско-американской общественно-политической конференции в Баку я говорил с американским историком и публицистом Гаррисоном Солсбери. Его книга "900 дней. Блокада Ленинграда" вышла в Нью-Йорке в 1969 году и была к тому времени, наверно, лучшей книгой о блокаде. Он был настроен мрачно. Легко понять. Ему было уже 78 лет. Его книгу - дело всей жизни, он работал над ней четверть века, - перевели на многие языки, а надежда на издание в СССР даже не брезжила. Ее в сокращенном виде издали в 1992 в журнале "Звезда" (по инициативе акаде-


11 К сожалению, и в мировой науке проблемам голода не уделялось должного внимания. "На каждый печатный труд по проблемам голода имеется свыше тысячи трудов по проблемам войны". - Жозуа де Кастро. География голода. М., 1954, с. 31.

12 Все это он подробно живописал: Рабинович М. Б. История долгой жизни. СПб., 1996.

стр. 141


мика А. А. Фурсенко), а отдельной книгой - в 1996. Автора давно не было в живых. Тогда-то мы и смогли прочитать в эпилоге, озаглавленном "Ленинградское дело":

"Не только закрыли Музей обороны Ленинграда, но и конфисковали его архивы, а директора увезли в Сибирь. И не только художественная литература запрещалась вообще или кромсалась цензурой, прятали, арестовывали официальные документы: например, все документы Ленинградского совета обороны поместили в архивы министерства обороны и ни один советский историк не имел к ним доступа, до сих пор они хранятся под грифом высшей секретности... Из памяти была вычеркнута ленинградская эпопея; насколько это физически возможно, создавались "провалы памяти", как у персонажей Оруэлла, и строительные кирпичики истории - официальные документы, статистика, воспоминания о том, что произошло, - уничтожались или конфисковывались"13 .

Конечно, потом появилось немало воспоминаний и исследований о блокадном Ленинграде. Но все же куда меньше, чем заслуживает гибель почти полутора миллиона ленинградцев и трагедия тех, кто каким-то чудом уцелел.

Стоило бы больше задуматься даже над таким вопросом, как состав населения тогдашнего Ленинграда: каких людей там потеряла страна, социальные характеристики, национальности, даже возраст.

Каким же молодым был тогда город! Ведь стариков почти не было. Много ли пожилых людей (не говоря уже о старых) пережили гражданскую войну, лишения 20 - 30-х годов, сталинский террор? Средний возраст населения был совсем не таким, как сейчас, когда четверть питерцев - старше 60. И сравнительный оптимизм предвоенных лет, даже массовая любовь к жизнеутверждающим песням - это не только плоды бравурной пропаганды, это - молодость. Ею объясняется, казалось бы, необъяснимое: больше половины горожан все-таки совершили невероятное - выжили в тех условиях. Но даже людей среднего возраста - как же мало их осталось!


13 Солсбери Г. 900 дней. Блокада Ленинграда. М., 1996, с. 587 - 588.

 

Опубликовано 12 июля 2021 года

Картинка к публикации:



Полная версия публикации №1626087052

© Portalus.ru

Главная МЕМУАРЫ, ЖИЗНЕОПИСАНИЯ В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ

При перепечатке индексируемая активная ссылка на PORTALUS.RU обязательна!



Проект для детей старше 12 лет International Library Network Реклама на Portalus.RU