Глава Х

Планы революционного центра и настроение общественных кругов. - Экономическая забастовка. - Политические лозунги о голоде. - Продовольственные меры правительства. - Переход столицы в руки военной власти. - Организация войсковой охраны Петрограда. - Военный бунт в Павловском полку. - Оптимизм Хабалова. - 27 февраля. - Совет рабочих и солдатских депутатов. - Поведение Протопопова и его оптимизм. - Бунт в Волынском полку. - Кирпичников. - Восстание в других воинских частях. - Разгром государственных учреждений. - Охранное Отделение и последний разговор с Протопоповым. - Переход охранных войск на сторону бунтовщиков. - Эксцессы и грабежи. - Перестрелка на улицах. Положение к концу дня. - 28 февраля. - На улицах столицы. - В Царском Селе. - 1 марта. - В Павловске. - Возвращение в Петроград. - Стрельба из пулеметов. - Зверства и бесчинства толпы. - Мой арест в Государственной думе.

Последнее пребывание Государя Императора в Петрограде было довольно продолжительное. Он уехал на театр войны только 22 февраля, после того как отговел в Царском Селе. В общем он пробыл в Царском около месяца. Руководящий центр прогрессивного блока решил воспользоваться этим временем, чтобы заставить Государя дать ответственный состав кабинета перед Государственной думой и таким образом, ограничив самодержавие, разобрать портфели министров по заранее намеченному списку. Несмотря на неоднократные попытки председателя Государственной думы Родзянко понудить к этому Государя, последний решительно отказывался согласиться на эту реформу и уехал 22 февраля в Ставку. Уже после переворота, когда я встретился с бывшим министром юстиции Добровольским в одном из мест заключения, он мне говорил, что указ об ответственном кабинете был подписан Государем и находился у Добровольского в письменном столе; он должен был быть обнародован через Сенат, на Пасху. Временному правительству, очевидно, это стало известным, но оно по весьма понятным причинам об этом умолчало.

Тогда революционный центр решил взять силой то, что при иных обстоятельствах получил бы в порядке Монаршей милости, на что он не рассчиты-

Продолжение. См. Вопросы истории, 2002, N 7-8.

стр. 60

вал. Руководители великолепно учитывали обстановку. Русская армия твердо стояла на занятых позициях уже почти год, а на юге, в Буковине, даже переходила в наступление. Все это время страна напрягала все усилия для снабжения армии и в этом отношении, действительно, превзошла сама себя, сделав такие заготовления, которых бы хватило еще на долгие годы самой ожесточенной войны. Армия была укомплектована и увеличена в своем составе. Все было приготовлено к переходу в общее наступление весной 1917 г. по плану, выработанному союзным командованием. Центральные державы должны были быть разгромлены в этом году. Таким образом, для революционного переворота в России имелся 1 месяц срока, то есть до 1 апреля. Дальнейшее промедление срывало революцию, ибо начались бы военные успехи, а вместе с сим ускользнула бы благоприятная почва. Вот почему после отъезда Государя в Ставку решено было воспользоваться первым же подходящим поводом для того, чтобы вызвать восстание. Я не скажу, чтобы был разработан план переворота во всех подробностях, но главные этапы и персонажи были намечены. Игра велась очень тонко. Военные и придворные круги чувствовали надвигающиеся события, но представляли себе их как простой дворцовый переворот в пользу великого князя Михаила Александровича с объявлением конституционной монархии. В этом были убеждены даже такие люди, как Милюков, лидер партии конституционных демократов. В этой иллюзии пребывала даже большая часть членов прогрессивного блока. Но совсем другое думали более крайние элементы с Керенским во главе. После монархии Россию они представляли себе только демократической республикой. Ни те, ни другие не могли даже себе представить, во что все выльется. Были, правда, пророки и в то время, которые знали, что такие потрясения приведут к общему развалу и анархии, но их никто не хотел и слушать, считая их врагами народа. Таковыми были единственные живые органы, как Департамент полиции, Охранное отделение, жандармские управления и некоторые из дальновидных истинно русских людей, знавшие, с чем придется считаться впоследствии и чего будет стоить России разрушение тысячелетней монархии.

23 февраля началась частичная экономическая забастовка на некоторых фабриках и заводах Выборгской стороны Петрограда, а 24-го забастовка разрослась присоединением Путиловского завода и промышленных предприятий Нарвской части. В общем забастовало до 200 тысяч рабочих. Такие забастовки бывали и раньше и не могли предвещать чего- либо опасного и на этот раз. Но через ЦВПК в рабочие массы были брошены политические лозунги и был пущен слух о надвигающемся якобы голоде и отсутствии хлеба в столице. Нужно сказать, что в Петрограде с некоторого времени при булочных и хлебопекарнях появились очереди за покупкой хлеба. Это явление произошло не потому, что хлеба в действительности не было или его было недостаточно, а потому, что, благодаря чрезмерно увеличившемуся населению Петрограда, с одной стороны, и призыву очередного возраста хлебопеков - с другой, не хватало очагов для выпечки достаточного количества хлеба. К тому же как раз в это время, для урегулирования раздачи хлеба, продовольственная комиссия решила перейти на карточную систему. Запас муки для продовольствия Петрограда был достаточный, и кроме того ежедневно в Петроград доставлялось достаточное количество вагонов с мукой. Таким образом, слухи о надвигающемся голоде и отсутствии хлеба были провокационными - с целью вызвать крупные волнения и беспорядки, что в действительности и удалось. Забастовавшие рабочие стали двигаться шумными толпами к центру города, требуя хлеба.

Какие же мероприятия были приняты властями для подавления этих беспорядков?

Главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант Хабалов, прекрасный преподаватель и педагог, прошедший всю свою службу в военно-учебном ведомстве, совсем не был ни строевым начальником, ни опытным администратором. Он не мог, несмотря на нео-

стр. 61

днократные совещания и полные информации текущего момента, оценить обстановку и принять правильные решения, имея в виду тот ненадежный материал, который у него был в виде запасных частей, которые к тому же 1 марта должны были выступить на фронт, чего совершенно не желали. Наконец, он не мог личным примером увлечь даже более стойкие войсковые части к исполнению долга и подавлению беспорядков.

24 февраля генерал Хабалов берет столицу исключительно в свои руки. По предварительно разработанному плану, Петроград был разделен на несколько секторов, управляемых особыми войсковыми начальниками, а полиция была почему- то снята с занимаемых постов и собрана при начальниках секторов. Таким образом, с 24 февраля город в полицейском смысле не обслуживался. На главных улицах и площадях установлены были войсковые заставы, а для связи между собой и своими штабами - конные разъезды. Сам Хабалов находился в штабе округа на Дворцовой площади и управлял всей этой обороной по телефону.

Итак, убрав полицию, Хабалов решил опереться на ненадежные войска, так сказать, на тех же фабрично- заводских рабочих, призванных в войска, только две недели тому назад, достаточно уже распропагандированных и не желающих отправляться в скором времени на фронт. Отчасти, конечно, вина за такое решение лежит и на градоначальнике генерале Балке, который, по-видимому, чтобы снять с себя всякую ответственность, уже 24 февраля отдал город в распоряжение войскового начальства, между тем как еще в то время он мог не допустить беспорядков и восстания, ограничиваясь мерами исполнявшей до конца свой долг пешей и конной полиции и Петроградского жандармского дивизиона. В крайнем случае, на точном основании устава гарнизонной службы, он мог вызвать для содействия к подавлению беспорядков некоторые наиболее стойкие кавалерийские части. Судьба Петрограда, а вместе с тем и всей России, была отдана во власть неблагонадежного Петроградского гарнизона, который под влиянием революционных элементов, вкрапленных в него, взбунтовался и предоставил свершиться позорному и гибельному для страны делу, впоследствии названному Керенским "великой русской революцией".

Первые признаки бунтарства произошли 25 февраля. Солдаты лейб-гвардии Павловского полка отказались исполнить приказание своего командира батальона и нанесли ему смертельные поранения на Конюшенной площади. Зачинщики были арестованы и преданы военно-полевому суду. 26 февраля с утра толпы рабочих, двинувшиеся с окраин города к центру, запрудили Невский проспект, Знаменскую площадь и двигались к Таврическому дворцу - месту заседания Государственной думы. На Знаменской площади произошла демонстрация с красными флагами, которая была прекращена учебной командой лейб-гвардии Волынского полка, разогнавшей демонстрантов залпами (было убито 11 человек).

Настроение войск в эти дни уже было колеблющееся. Пехотные заставы, расположенные на главных улицах, позволяли толпе рабочих подходить к себе вплотную, вступали с ними в разговоры и пропускали их сквозь свой строй. Кавалерийские разъезды разрешали рабочим оглаживать и кормить лошадей и товарищески с ними беседовали. Словом, между солдатами, призванными к рассеянию толп рабочих, и последними происходило братание. Некоторые войсковые части уже и в эти дни переходили на сторону демонстрантов. Например, казачья сотня, находившаяся на Знаменской площади, не позволила отряду конной полиции рассеять толпу, а один из казаков этой сотни зарубил шашкой местного полицейского пристава, пытавшегося отобрать красный флаг у демонстрантов.

Все это было симптоматично и должно было дать понять генералу Хабалову, что с этими средствами удержать порядок невозможно.

26 февраля около 6 часов вечера я обо всем этом доложил генералу Хабалову, упирая на то, что войска ненадежны, на что он мне с раздражением ответил, что он с этим не согласен, а что просто эти части, как молодые

стр. 62

солдаты, плохо инструктированы; что же касается убийства пристава, то он выразился так: "Вот уж этому никогда не поверю".

Тут же я ему доложил, что, по имеющимся у меня сведениям, на утро 27 февраля на заводах и фабриках, куда должны собраться рабочие, назначены выборы в совет рабочих депутатов. Хабалов хотел закрыть все фабрики и заводы, чтобы не допустить этих выборов, но я отсоветовал ему это делать, так как создастся впечатление, что сама власть не допускает рабочих приступить к работам, а совет рабочих депутатов все равно будет избран. Действительно, с утра 27 февраля среди рабочих разнесся слух, что фабрики закрыты и никто из рабочих даже и не пытался туда явиться. Вместе с тем были пущены слухи о приглашении в Государственную думу для формирования совета рабочих депутатов, и таковой действительно был сформирован - явочным порядком. Более энергичные из числа революционеров, сплошь и рядом не рабочие и не солдаты даже, являлись в Государственную думу и заявляли себя депутатами от того или иного промышленного предприятия или воинской части.

26 февраля вечером меня вызвал к себе на квартиру директор Департамента полиции Васильев, предупредив, что меня хочет видеть министр внутренних дел, который находится у него. Я застал Протопопова и Васильева за кофе, только что окончившими обед. Беседа шла за столом, естественно, на животрепещущую тему о последних событиях. Я доложил о происшествиях дня, бывших эксцессах и о настроениях войсковых частей, придавая этому огромное значенье. Но по Протопопову не было видно, чтобы его очень это озабочивало, чувствовалось только повышенное настроение после хорошего обеда. Из слов Протопопова можно было понять, что он всецело полагается на Хабалова и уверен, что всякие беспорядки будут подавлены. Весь вечер прошел в рассказах Протопопова о его отношениях к Государыне, о которой он отзывался с большой восторженностью, как о необыкновенно умной и чуткой женщине. Уезжая от Васильева, я так и не мог понять, зачем меня, собственно, вызывали в такой серьезный момент. Ведь не для того, чтобы провести время за чашкой кофе.

С утра 27 февраля забастовка охватила все рабочие районы столицы и стала общей. Толпы рабочих стали двигаться к Государственной думе; уже ясно стало каждому, что там главный штаб революции. К 12 часам дня взбунтовались и перешли на сторону рабочих четыре полка: лейб-гвардии Волынский, лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Литовский и Саперный. Казармы всех четырех этих частей были расположены в районе Таврического дворца, и эти части стали первым оплотом революционной цитадели.

Бунт начался по следующему поводу. Учебная команда лейб- гвардии Волынскаго полка, подавлявшая накануне беспорядки на Знаменской площади, рано утром строилась на дворе своих казарм, чтобы быть готовой в случае нового вызова для подавления беспорядков. В это время унтер офицер Кирпичников выстрелом из винтовки убивает начальника учебной команды штабс-капитана Машкевича. Никто из офицеров, присутствовавших здесь, не принял на себя командования и не наказал убийцу, а наоборот, офицеры, которые почти все были прапорщики, разбежались и команда всецело подчинилась Кирпичникову, провозгласившему революционные лозунги. Взбунтовавшиеся волынцы направились к казармам преображенцев и заставили их почти силою присоединиться к себе (первый почин сделала 4-я рота Преображенского полка), а потом то же было повторено в Литовском полку и Саперном. Как только эти части взбунтовались и перешли на сторону рабочих, все оружие, имевшееся в распоряжении этих полков в казармах, перешло в руки рабочих, которые первым же делом разгромили места заключений, пополнив свои ряды выпущенным уголовным и политическим элементом, и разграбили арсенал. Таким образом получилась целая вооруженная армия самых энергичных бунтарей, и дальше все уже пошло с прогрессивной быстротой. Под руководством освобожденных преступников прежде всего были уничтожены те из правительственных учреждений, где могли хранить-

стр. 63

ся личные дела и сведения о преступных элементах. Так, был сожжен Окружный суд, разгромлены полицейские участки и сыскная полиция. Охранное отделение до поры до времени оставалось в покое. Это лучшее доказательство того, что первыми руководителями бунтарских действий, или так называемой великой русской революции, был освобожденный из тюрем уголовный элемент. Войсковые части, назначенные для охраны этих учреждений, быстро переходили на сторону погромщиков и увеличивали собою число громил.

Для охраны Охранного отделения штабом округа была прислана полурота лейб-гвардии 3-го стрелкового полка под командой прапорщика. В 3 часа дня я позвал к себе командира полуроты и спросил его, отвечает ли он за своих людей, и когда он мне ответил, что поручиться не может, то я ему приказал увести полуроту в казармы; я понял, что кроме вреда эта полурота ничего мне не принесет.

Работа Охранного отделения продолжалась обычным порядком, но свелась исключительно к информации и докладам по телефону о течении восстания. Связь с исполнительными органами полиции и штабом главнокомандующего прекратилась. Хотя телефонная станция была еще в руках правительства, но добиться соединения было весьма трудно, а с некоторыми учреждениями почти невозможно. Связь не прерывалась с теми учреждениями, с которыми Охранное отделение было соединено прямым проводом, как-то: Зимний дворец, градоначальство, министр внутренних дел, Царское Село, отделы охранного отделения, чем я и пользовался, ставя эти учреждения в курс текущих событий. Протопопов был в Мариинском дворце на заседании Совета министров, и до трех часов дня я еще говорил с ним по телефону, доложил последний раз, что положение безнадежно, так как рассчитывать на поддержку гарнизона, постепенно переходящего на сторону восставших, совершенно невозможно.

Действительно, главнокомандующий, который перебрался из штаба округа сначала в Адмиралтейство, а потом в Зимний дворец, будучи осведомлен о всем, что происходило в Петрограде, понял наконец, что рассчитывать на те штыки, в которых видел опору, - нельзя, так как все высылаемые им части из резерва для подавления восставших войск, переходили на их сторону, и к вечеру 27 февраля он остался только с одним своим штабом.

Между тем восстание все разрасталось; к 5 часам дня беспорядки распространились на Петербургскую сторону; начались грабежи магазинов и частных квартир, обезоружение офицеров на улицах, избиения и убийства городовых, аресты и убийства жандармских офицеров и унтер-офицеров. Словом, уже в пять часов дня ясно стало, что власть не существует, а столица находится в распоряжении черни.

К этому времени в отношении Охранного отделения я распорядился следующим образом: дом Охранного отделения (угол Мытнинской набережной и Александровского проспекта) был окружен линией наблюдательных постов, которые по мере движения толпы должны были постепенно отступать к центру и своевременно уведомлять о их намерениях, обычная же работа в отделении все время продолжалась. В 5 часов было получено донесение с постов, что вооруженная трехтысячная толпа, разгромившая спиртоочистительный завод на Александровском проспекте, двинулась к Охранному отделению, вследствие чего, чтобы не подвергать людей напрасным эксцессам и не жертвовать бесполезно их жизнью, я приказал всем собранным в тот момент служащим оставить немедленно помещение и разойтись по своим домам. Когда это было исполнено, заперев предварительно все входы в помещение, покинул отделение и я сам с своими ближайшими помощниками.

На Биржевом мосту и на Дворцовом еще стояли заставы, сохранившие верность долгу, но уже сильно колеблющиеся, что видно было по сильно взволнованным лицам солдат и офицеров. На Дворцовой площади было спокойно, но на Морской и на Гороховой трещала перестрелка: какие-то жид-

стр. 64

кие части войск, рассыпавшись лежа, стреляли друг в друга. Изредка мчался бронированный автомобиль, стреляя по неизвестным целям.

В 6 часов вечера я уже был в помещении охранной команды (Морская, N 26, угол Гороховой) и связался телефоном с Царским Селом (управлением дворцового коменданта) и штабом главнокомандующего (Зимний дворец). Моей дальнейшей задачей было поставить в курс совершающихся в Петрограде событий - помощника дворцового коменданта генерала Гротена, через подведомственного ему офицера подполковника Терехова.

К 8 часам вечера в помещение охранной команды стали постепенно собираться люди этой команды, принужденные покинуть свои посты по охране некоторых высокопоставленных лиц и учреждений. Были раненые; один тут же умер от раны в голову. Эти люди доложили, что многие министры уже арестованы на квартирах и куда-то увезены. Люди из Мариинского дворца доложили, что на дневном заседании там были Родзянко и великий князь Михаил Александрович, который, уезжая, очень сердечно пожимал руку Родзянко, о чем-то беседуя, и был в прекрасном настроении духа. Оттуда он поехал в Зимний дворец и просил Хабалова не стрелять в народ, ибо "не подобает убивать народ из царского дворца".

Последствием последнего заседания Совета министров, как стало потом известно, было опубликование князем Голицыным Высочайшего указа о роспуске Государственной думы и о замене на посту министра внутренних дел Протопопова - Макаренко (бывшего до того времени главным военным прокурором). Из доклада чинов охранной команды для меня стало ясным, что правительства больше не существует.

К 10 часам вечера перестрелка замолкла и возобновилась лишь в 6 часов утра на следующий день. Я всю ночь просидел у телефона, сносясь с Царским Селом...

С 6 часов утра 28 февраля стрельба началась с новой силой. На Морской рядом с помещением охранной команды брали штурмом телефонную станцию (Морская, N 24), защищаемую ротой лейб-гвардии Петроградского полка, находившейся в охране этой станции. Это продолжалось не более получаса, после чего пришлось спешно очистить помещение охранной команды, так как вооруженная толпа рабочих и солдат запрудила двор и бросилась по черному ходу в помещение команды; времени хватило только выбежать по парадной лестнице на Морскую.

С этого времени моя служебная деятельность прекращается; все мои отделы уже были разгромлены и заняты восставшей чернью; в Петрограде мне делать больше было нечего, и я с одним из своих помощников решил пробраться в Царское Село, совершенно справедливо рассуждая, что там, в резиденции Государя и Императрицы, будет дан отпор восстанию и, может быть, из Ставки верховного главнокомандующего уже даже высланы верные войска на подавление Петроградского бунта.

Согласно такому решению, мы взяли направление по Гороховой к Царскосельскому вокзалу. Идти почти не было возможно; стрельба шла и вдоль улицы и из поперечных улиц; кто в кого стрелял - трудно было разобрать. В это время я не видел уже каких-либо застав, защищающих что-либо; видны были только кучки вооруженных рабочих, солдат и матросов, перемешанных всяким сбродом; все это стреляло, куда-то мчалось, но куда и зачем, я думаю, они сами не отдавали себе отчета. С шумом прокатывали броневики, слышна была дробь пулеметов; убитых или раненых я не видал. По Гороховой с трудом, перебегая от одной подворотни к другой, можно было добраться только до Екатерининского канала, но дальше через Сенную площадь пробраться не было возможности, так как она вся была запружена броневиками, разбивающими магазины с продовольствием. Пришлось значительно уклониться вправо и выйти на Измайловский проспект. Здесь мы наблюдали следующую картину: почти весь Измайловский полк вышел безоружный из казарм и глазел на тучи жженой бумаги, летающей в воздухе, - то горел Окружный суд, а в это время рабочие и всякий сброд выходили из казарм, вооруженные кто чем:

стр. 65

тут были и винтовки и револьверы, шашки и тесаки, попадались даже с охотничьими ружьями. Пройти прямо по Измайловскому проспекту было трудно, так он был запружен толпой; пришлось выбираться окольными путями, уклонившись сильно вправо, на Обводный канал, а оттуда уже на Варшавский вокзал. Насколько затруднительно было идти в это время по городу, видно из того, что на путь от Морской до Варшавского вокзала нам пришлось употребить около 4 часов времени. В районе вокзала было относительно спокойнее. Поезд на Гатчину отошел в час дня, после проверки пассажиров какой-то наспех сорганизованной рабочей комиссией. Мы доехали до станции Александровской, а оттуда добрались на извозчике до Царского Села.

Царское, после всего того, что пришлось увидеть и пережить в Петрограде, поразило меня сохранившимся порядком и той тишиной, которая там царствовала. Посты конвоя Его Величества стояли на своих местах, дворцовая полиция продолжала исполнять свои обязанности, и, казалось, жизнь города протекала совершенно нормально, но во всем этом все-таки чувствовалась какая-то нервная напряженность и ожидание чего-то надвигающегося, неизбежного. Это было видно по серьезным, угрюмым лицам всего служебного персонала.

За отсутствием замещающего дворцового коменданта генерала Гротена я обратился к начальнику дворцовой полиции полковнику Герарди, поставил его в курс петроградских событий и спросил, рассчитывают ли отстоять Царское Село, так как, по моему мнению, восставшая петроградская чернь к вечеру появится в Царском. Герарди мне сказал, что Царское Село безусловно в безопасности, что здесь имеется верный гарнизон до пяти тысяч, который даст отпор, что Александровский дворец окружен пулеметами и что в Царском сегодня был великий князь Михаил Александрович, который уверил Императрицу в полном спокойствии и что ни ей, ни детям не угрожает никакой опасности, даже настолько, что он сам думает перевезти сюда свою семью. Вместе с тем он уговорил Императрицу отложить свою поездку с детьми в Могилев, вследствие чего назначенный на этот день царский поезд для Ее Величества был отменен. Вообще из разговора с Герарди и с другими лицами я вынес впечатление, что они не уясняют себе сущности совершающихся событий. По их мнению, все сводится к простому дворцовому перевороту в пользу великого князя Михаила Александровича. Когда я пробовал опровергнуть такой взгляд на дело, мне даже показалось, что на меня посмотрели с некоторой усмешкой, как на человека, не знающего о том, что им всем давно было известно.

Это происходило между 2 и 3 часами дня. В 12 часов ночи ожидали прибытия царского поезда из Могилева. В 6 часов я вторично был у Герарди, но застал его уже в весьма подавленном настроении; самоуверенность его уже пропала. Не было уже речи об отстаивании Царского Села, а все сводилось, по-видимому, лишь к тому, как спасти лично себя и свою семью, из чего я понял, что здесь, в Царском, рассчитывать на какую-либо опору и защиту царского престола так же нельзя, как и в Петрограде. И действительно, к вечеру, когда стемнело, из Петрограда подошли революционные толпы и начали стрельбу. Никакого сопротивления им не было оказано. Гарнизон Царского стал последовательно и быстро переходить на сторону восставших, не исключая конвоя Его Величества и дворцовой полиции. Государыня Императрица, видя и зная уже все то, что произошло в Петрограде, вышла на балкон Александровского дворца и просила, чтобы никакого сопротивления у дворца не оказывали во избежание напрасного кровопролития. В городе началось то же, что и в Петрограде: разгром полицейских участков, освобождение арестованных из мест заключений, ограбление магазинов и т.п. Ожидавшийся из Могилева царский поезд не прибыл ни в 12 час. ночи, ни в 2 часа, ни в 5 утра. Распространился слух, что Государь арестован и в Царское не прибудет. Ввиду того, что в Царском оставаться дольше было незачем, да и опасно, я вместе с своим помощником подполковником Прутен-

стр. 66

ским в 6 час. утра отправился пешком в Павловск, где с утра 1 марта было такое же спокойствие, как накануне в Царском. Однако часов с 12 дня уже начались аналогичные беспорядки, главным образом заключавшиеся в грабежах магазинов. Пущен был кем-то слух, что в окрестностях Петрограда скрываются бежавшие из столицы спекулянты и что есть распоряжение всех их задерживать, что вызвало ряд задержаний, ограблений и даже убийств ни в чем не повинных людей.

Я с своим помощником нашел пристанище на одной из пустых в это время года дач, где мы пробыли до 5 часов дня, после чего решили возвратиться в Петроград. Ехать куда-либо дальше из Павловска было бесполезно, так как революционная волна катилась все дальше и дальше, захватывая постепенно все новые и новые районы провинции.

По возвращении в Петроград мы узнали, что все старое правительство и главнокомандующий арестованы. Всем распоряжается революционный комитет, находящийся в Государственной думе; все войска перешли на сторону революционеров; образовался совет рабочих и солдатских депутатов под председательством члена Государственной думы Чхеидзе при товарище председателя Керенском, входящем также и в состав революционного комитета. Оказывали сопротивление этим новым властям только юнкера Павловского и Петроградского военных училищ, но и оно было в скором времени ликвидировано.

Путь от Царскосельского вокзала до квартиры знакомого офицера, проживавшего на Петроградской стороне, у которого я рассчитывал найти временный приют, пришлось совершить пешком, так как ни извозчиков, ни трамваев не было; на автомобилях ездили только новые власти и какие-то подозрительные лица. Перестрелка шла по всем улицам, и где-то трещали пулеметы, но по ком стреляли и кто стрелял, я не видел, равно как не видел ни убитых, ни раненых, хотя свист пуль иногда слышался отчетливо. На Петроградской стороне стрельба была гораздо сильнее - то сопротивлялись юнкера.

Уже в то время меня сильно заинтересовал вопрос, по ком в Петрограде стреляли, если почти никто не сопротивлялся, и особенно, кто стрелял из пулеметов. Например, проходя мимо Исаакиевского собора, я ясно слышал стрельбу из пулемета, как будто бы с купола этой церкви. Через несколько дней я все восстановил в своей памяти и причина пулеметной стрельбы стала для меня совершенно ясной. За месяц до переворота, по имевшимся в Охранном отделении сведениям, на Путиловском заводе исчезло 300 пулеметов, совершенно готовых и упакованных в ящики для отправки на фронт. Несмотря на самые тщательные розыски, предпринятые Охранным отделением, найти их не представилось возможным. Весьма понятно, что, когда город остался без полицейского обслуживания уже с 24 февраля, можно было расставить пулеметы где угодно совершенно безнаказанно, что и было сделано на тот случай, если бы войска упорно не переходили на сторону восставших рабочих и их нужно было бы понуждать к этому силой. Всем был еще памятен 1905 год, когда войска отстаивали порядок и революция не имела успеха исключительно только потому, что войска остались верными. Кроме того, как я уже сказал, при постепенном переходе взбунтовавшихся войск на сторону восставших рабочих чернь свободно овладевала воинским вооружением, забирая его из казарм и арсенала, в том числе и пулеметами. Самая расстановка пулеметов на крышах, чердаках и колокольнях указывала, что они попали в руки людей, не умевших с ними обращаться. Когда стало очевидным, что воздействовать на войска силой оружия не нужно, что они без всякого понуждения сами присоединились к восставшим, то, естественно, расставленные заблаговременно пулеметы были брошены на произвол судьбы и ими воспользовались всякие преступные элементы и хулиганы для того, чтобы произвести как можно больше беспорядка. Кроме трескотни и шума, вреда от них никакого не было, так как стрельба с тех мест, где они были поставлены, не могла быть действительной.

стр. 67

Впоследствии, в первые дни после переворота, Керенский и его ближайшие сотрудники старались объяснить стрельбу из пулеметов тем, что пулеметы якобы были заранее расставлены по распоряжению Хабалова, Протопопова, Балка и моему и что из пулеметов якобы стреляла полиция, но такое обвинение никакой критики не выдержало и ему пришлось от этой глупости отказаться, так как никаких доказательств он не собрал, а, кажется, наоборот были собраны все данные, что на первых порах стреляли из пулеметов рабочие. Керенскому нужно было пустить такое обвинение, чтобы как можно больше разжечь ненависть темных масс против старого порядка вообще и против полиции в частности.

Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали над своими жертвами большевики в своих чрезвычайках. Я говорю только о Петрограде, не упоминая уже о том, что, как всем уже теперь известно, творилось в Кронштадте. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, тех беспощадно убивали. Одного, например, пристава привязали веревками к кушетке и вместе с нею живым сожгли. Пристава Новодеревенского участка, только что перенесшего тяжелую операцию удаления аппендицита, вытащили с постели и выбросили на улицу, где он сейчас же и умер. Толпа, ворвавшаяся в губернское жандармское управление, жестоко избила начальника управления генерал- лейтенанта Волкова, сломала ему ногу, после чего потащила к Керенскому в Государственную думу. Увидав израненного и обезображенного Волкова, Керенский заверил его, что он будет находиться в полной безопасности, но в Думе его не оставил и не отправил в госпиталь, что мог сделать, а приказал отвести его в одно из временных мест заключений, где в ту же ночь пьяный начальник караула его застрелил. Строевых офицеров, особенно в старших чинах, арестовывали на улицах и избивали. Я лично видел генерал- адъютанта Баранова, жестоко избитого во время ареста на улице и приведенного в Государственную думу с забинтованной головой.

В эти дни по городу бродили не известные никому группы лиц, производившие чуть ли не повальные обыски, сопровождаемые насилием, грабежом и убийством, под видом якобы розыска контрреволюционеров. Некоторые квартиры разграбливались дочиста, причем награбленное имущество, до мебели включительно, откровенно нагружалось на подводы и на глазах у всех увозилось. Подвергались полному разгрому не только правительственные учреждения, но сплошь рядом и частные дома и квартиры. Например, собственный дом графа Фредерикса был разграблен и целиком сожжен.

Таких примеров можно было бы привести сколько угодно. Все это Керенский называл в то время "гневом народным".

К вечеру 1 марта 1917 г. совершенно уже стало ясно, что прежней власти не существует, что со старым строем покончено и оставалась лишь слабая надежда на то, как будут реагировать на свершившиеся события Ставка верховного главнокомандующего и армия, но и эта надежда была малоутешительна, так как уже стали циркулировать слухи об отречении Государя и о том, что командующие фронтами армии подчинились новому порядку вещей. Появились бюллетени с распоряжениями временного революционного комитета за подписью Родзянко. Между прочим появился приказ Родзянко о регистрации всех военных чинов в Государственной думе.

При таком положении вещей, ввиду отсутствия пристанища в Петрограде и во избежание грубых эксцессов лично в отношении себя со стороны разбушевавшейся черни, я решил лично явиться в Государственную думу, а

стр. 68

потому просил знакомого офицера отвести меня туда, как арестованного им. В Думу пробраться было очень трудно. Несмотря на сравнительно уже позднее время, она была окружена толпами пьяных солдат и рабочих. С большими затруднениями я попал во внутреннее помещение только благодаря тому, что назвал свой чин и звание одному из студентов, бывших на контроле, которым и был передан в распоряжение члена Государственной думы Пападжанова, занимавшегося приемкой и распределением арестованных. Этот последний, продержав меня в ожидании по крайней мере два часа, отправил, наконец, под конвоем в Министерский павильон, где я был водворен как арестованный в порядке революции.

За пережитые последние три дня, побывав на улицах Петрограда, Царского Села, Павловска, в связи с поведением старого правительства в смысле несопротивления разрушительным силам, подтачивавшим наш государственный строй, что наблюдалось мною в течение последних двух лет, я убедился, что старый строй просто сдался на капитуляцию, не оказав ни малейшего сопротивления восставшим. Не было никаких элементов, которые могли бы встать на защиту старого строя. Не было ни одного достаточно авторитетного лица, которое могло бы личным примером, или силою убеждения, или проявлением достаточной энергии предотвратить катастрофу. Простой бунт петроградского гарнизона свалил тысячелетнюю монархию. Участвовал ли в этом русский народ в широком смысле? Нет, он не участвовал. Зато весь руководящий класс интеллигенции, не исключая даже правительственных органов, вольно или невольно участвовал в заговоре. Народ был совершенно пассивен, и только самые худшие и преступные его элементы, пользуясь моментом, дали волю своим жестоким и зверским инстинктам.

Далее, за пределами столицы, революция пошла совершенно безболезненно. Провинция просто примкнула к новому порядку вещей, считаясь лишь с свершившимся фактом.

Итак, нигде и никем не было оказано какого-либо сопротивления революционерам, кроме незначительных стычек между войсками взбунтовавшимися и оставшимися верными, и то в первые два дня, 27 и 28 февраля. Поэтому говорить о том, что были какие-то жертвы революции, которых Керенский с почетом хоронил на Марсовом поле, не приходится. По моему глубокому убеждению, если этих жертв и набрали до 200 человек, то это были все случайно убитые неосторожные прохожие или [убитые] свои своими же. Мне доподлинно известно, что в числе набранных жертв были умершие в больницах бродячие китайцы и даже два убитых филера Охранного отделения, которых можно, конечно, назвать жертвами революции, но с другой стороны. Керенскому нужны были жертвы во что бы то ни стало, как и все то, что он дальше делал для углубления "Великой бескровной российской революции", и они были.

Глава XI

Участие иностранных держав в русской революции. - Система германской разведывательной работы до войны. - Разведывательная работа во время войны. - Отношение союзных держав к русскому революционному движению. - Оценка революции и ответственность за нее.

Теперь, когда прошло много уже времени после февральской революции 1917 г., многие задают вопрос: правда ли, что Германия принимала участие в ее подготовке. Я положительно утверждаю, что Германия никакого участия ни в перевороте, ни в подготовке его не принимала. Для Германии русская революция явилась неожиданным счастливым сюрпризом. Для того, чтобы понять это, необходимо обратить внимание на то, как велась немецкая разведка в России в мирное время и на чем она базировалась.

стр. 69

Все сведения военного характера, политического и экономического о России получались немцами от германских же подданных, находившихся в России, как-то: от немецких торговых фирм, финансовых и промышленных предприятий, коммивояжеров и т.д.; из тех мест, где были поселены немецкие колонисты, - от них. Все такие сведения сосредотачивались в Берлине - в центральном бюро, где делалась сводка их, и только время от времени в Россию высылались офицеры германского Генерального штаба для поверки и исправления их. Таким образом, Германия свою разведку о России базировала на агентах, которые в то же время были германские подданные и, как патриоты, работали идейно для своей родины. Только малое исключение составляли русские подданные, работавшие для Германии за материальное вознаграждение, да и то на западных наших окраинах.

До войны Германии не было никакого расчета содействовать в подготовлении переворота в России, ибо Германия всегда готова была поддерживать монархический принцип не только у себя, но и у соседей. С объявлением войны революция в России, конечно, для Германии была выгодна, как всякая катастрофа в тылу противника, но подготовить таковую центральные державы не могли, не уничтожив прежде всего русской армии, так как весь тот аппарат, который составлял фундамент немецкой разведки в России, с началом войны был разрушен. Действительно, с объявлением войны границы России с воюющими странами были закрыты совершенно, границы с нейтральными странами охранялись весьма бдительно, с установкой самого строгого контроля; все немецкие фирмы, торговые и банковские предприятия, акционерные общества и т.п. были закрыты; хозяева - немецкие подданные, не успевшие уехать, арестованы; русские подданные немецкого происхождения высланы в северные и сибирские губернии; немецкие колонии подвергнуты строжайшему надзору и изоляции. Таким образом, центральные державы, потеряв всю основу своей разведки в России, не могли даже и мечтать о воздействии в агитационном порядке на общественные настроения в смысле подготовки революции.

Единственно в чем выражалась работа правительств центральных держав в этом направлении - это в содействии нашим революционерам-эмигрантам в пропаганде русских пленных в концентрационных лагерях у себя в Германии и Австрии и в покровительстве русскому зарубежному пораженческому движению, начатому в 1915 г. главарями социалистических партий. Но эта работа принесла свои плоды лишь уже после февральского переворота, когда с соизволения Временного правительства вся эта стая воронов - наших эмигрантов хлынула в Россию через широко открытые границы нейтральных держав. Вполне естественно, что вместе с ними Россию вновь заволокла целая сеть германского шпионажа.

Что касается участия в подготовке русской революции союзными державами, то я это тоже положительно отрицаю. Говорят, будто бы Англия помогала нашему революционному центру в государственном перевороте при посредстве своего посла сэра Дж. Бьюкенена. Я утверждаю, что за все время войны ни Бьюкенен и никто из английских подданных никакого активного участия ни в нашем революционном движении, ни в самом перевороте не принимали. Возможно, что Бьюкенен и другие англичане лично сочувствовали революционному настроению в России, полагая, что народная армия, созданная революцией, будет более патриотична и поможет скорее сокрушить центральные державы, - но не более того. Такой взгляд в русском обществе создался исключительно благодаря личным близким отношениям английского посла с Сазоновым, большим англофилом и сторонником прогрессивного блока, а также некоторыми другими главарями революционного настроения, как Милюков, Гучков и пр.

Что касается Франции, то об этом не приходится даже и говорить. Ни посол и никто из французов никакого вмешательства во внутренние русские дела себе не позволяли.

Русская февральская революция была созданием русских рук. А кто были

стр. 70

эти руки и кому нужна была революция - мы уже знаем. Она нужна была кучке людей кадетской партии и примыкающим к ней прогрессистам, кричавшим последние два года о необходимости в России правительства, пользующегося доверием страны, и состав этого правительства намечался ими самими. Она нужна была и социалистам - как конечное завершение цели их партийных программ, то есть ниспровержение существовавшего государственного строя. Народу ни революция, ни те люди, которые якобы пользовались его доверием, были не нужны. Временное правительство состояло из тех лиц, которые сами добивались министерских портфелей, как князь Львов, Милюков, Гучков, Шингарев и пр. В состав его входил только один социалист - Керенский. Страна их не выбирала - они сами себя выбрали. Пользовались ли они доверием страны? Это большой вопрос; народ их мог знать только как крайнюю оппозицию старому правительству; заслуг перед народом у них не было никаких.

Почему же в первое правительство попал только один социалист Керенский? А потому, что первое правительство было создано кадетской партией и, кроме того, ни одного хоть сколько-нибудь достойного даже в глазах самих социалистов к этому времени не было. Главари социалистических партий съехались в Петроград уже спустя несколько дней и даже недель из-за границы и из Сибири и опоздали на первых порах к общественному "пирогу". Зато сравнительно в скором времени они свое взяли, как более энергичные и талантливые демагоги. Через три месяца уже Временное правительство изменило свою физиономию на чисто социалистическую. Старые артисты были выкинуты, как отыгравшие свою роль, и заменены, как говорил Керенский, "настоящими народными представителями", то есть людьми, которые не только не могли пользоваться доверием страны, но которых народ даже никогда и не знал. В самом деле, кто знал всех этих Черновых, Некрасовых, Авксеньтьевых, Переверзевых и т.п. Знал ли что- нибудь о них русский народ. Они были известны по своей преступной политической деятельности только Департаменту полиции и чинам Отдельного корпуса жандармов.

Вот, в сущности, из-за того, чтобы захватить в свои руки власть и дать России такое правительство, которое якобы пользуется ее доверием, и был совершен февральский переворот, который привел Россию ко всем последующим потрясениям. Несчастьям нашей родины мы не видим конца, и, может быть, нынешний режим приведет ее к окончательной гибели.

Тех людей, которые совершили это темное, преступное дело, история должна отметить не как инициаторов эфемерных завоеваний революции, чем они так гордились на первых порах, а как величайших преступников против своей Родины.

Не менее того история должна осудить в полной бездарности и бездеятельности то правительство, которое прекрасно было осведомлено в политической обстановке того момента и упорно не хотело принять решительных мер к предупреждению катастрофы.

Январь 1922 года.

Глава I ¹

Мой арест. - Доставка в Государственную думу генерала Сухомлинова. - Министерский павильон. - Арестованные и режим в Министерском павильоне. - Состав караула. - Комендант мест заключения в Таврическом дворце. - Лица, посещавшие арестованных. - Настроения караула и арестованных. - Посещения Керенского. - Переверзев. - Бурцев. - Инцидент с адмиралом Карцевым. - Перевод в Выборгскую тюрьму.

Государственная дума, поднявшая знамя восстания в феврале 1917 г., стала в эти кошмарные дни штабом революционеров и центральным местом

стр. 71

заключения для арестованных членов царского правительства, должностных лиц и вообще всех лиц, которых революционный комитет считал опасными для революции. Тут же заседал и самый революционный комитет, и тут же собирался совет рабочих и солдатских депутатов, образовавшийся явочным порядком 27 февраля.

Для более серьезных арестованных был отведен Министерский павильон, а для менее серьезных - помещение во втором этаже Таврического дворца.

Я был доставлен в Государственную думу 1 марта около 7 часов вечера и, прежде чем окончательно был водворен в место заключения, должен был около двух часов прождать в одной из комнат, где член Государственной думы Пападжанов распределял арестованных. Здесь собралось до 30 человек, ожидающих своей очереди, и тут же решался вообще вопрос о задержании приведенных лиц. Некоторые - задержанные, по мнению Пападжанова, случайно - не представляли опасности и отпускались домой, а другие водворялись в то или другое место заключения; случалось и так, что некоторые отсылались из Государственной думы в другие места заключения, вне ее стен.

По-видимому, на судьбу того или другого задержанного лица имел большое влияние Керенский, который тут на первых порах проявлял большую энергию. В течение того времени, что мне пришлось ожидать своей очереди, я наблюдал следующую небезынтересную и возмутительную сцену. Привели арестованного генерала Сухомлинова. Невозможно описать того шума и крика, которые начались, как со стороны пьяных озверевших солдат, так и со стороны распоряжавшихся нашей судьбой членов Государственной думы и каких-то темных личностей, наводнивших помещение; все кричали, ругали, проклинали несчастного генерала; больше всех неистовствовал и кричал Керенский, приказавший сорвать погоны с Сухомлинова, после чего перед всеми разыграл сцену необыкновенного благородства, заявив, что Сухомлинов должен быть целым и невредимым доставлен в место заключения для того, чтобы понести кару, которую ему определит справедливый революционный суд как изменнику России, и что скорее толпа пройдет по его, Керенского, трупу, чем он позволит какое-либо насилие над Сухомлиновым, забывая, что только что сам совершил это насилие, приказав сорвать погоны с генерала. Солдаты подчинились властному слову Керенского, и Сухомлинов с сорванными погонами, предшествуемый Керенским, при общих криках ненависти и улюлюкании проведен был между шпалерами солдат.

Наконец после краткого опроса и каких-то записей я был сдан с запиской какому-то молодому человеку, который отвел меня в Министерский павильон и передал начальнику караула.

Министерский павильон состоял из залы заседания, двух просторных кабинетов, людской и уборной. Он соединялся одним выходом с кулуарами Государственной думы, а другой ход вел в сад, окружавший павильон. Арестованные помещались в зале и кабинетах, а людскую занимал караул. Посреди длинного не особенно большого зала находился во всю длину комнаты стол, покрытый сукном, вокруг которого сидели арестованные, от двадцати до двадцати пяти человек, а кругом них стояло 10 вооруженных винтовками солдат. В каждом из кабинетов размещалось меньшее число арестованных, также с приставленными часовыми. Весь Министерский павильон был снаружи, в саду, окружен постами часовых, которые при малейшей попытке не только бегства, а даже появления арестованного у окна должны были стрелять. Постоянный бессменный караул несла 4-я рота лейб-гвардии Преображенского полка; эта честь выпала ей, потому что она первая из полка присоединилась к взбунтовавшейся учебной команде лейб-гвардии Волынского полка. Начальником караула был прапорщик Знаменский, а помощником его унтер- офицер Круглов.

После предварительного личного обыска, произведенного унтер-офицером Кругловым, я был помещен в зал и занял место за столом наравне с прочими арестованными. Здесь я увидел все знакомых: председателей Совета министров князя Голицына, Трепова, статс-секретаря по делам Финлян-

стр. 72

дии генерала Маркова, генерала Ренненкампфа, градоначальника генерала Балка, помощника его генерала Вендорфа, полицмейстера генерала Григорьева, обер- прокурора Св. Синода князя Жевахова, сенатора Чаплинского, министра финансов Барка, жандармских генералов Фурса, Казакова, полковника Плетнева, директора Морского корпуса адмирала Карцева, генерал-адъютанта Безобразова, генерала Макаренко и других. Кроме того, в других комнатах находились и затем позже прибывали и убывали: А.Н. Хвостов, С.П. Белецкий, генерал Климович, генерал-адъютант Н.И. Иванов, генерал-адъютант Баранов, финляндский генерал-губернатор генерал Зейн с управляющим его канцелярией, генерал Никольский, директор Департамента полиции А.Т. Васильев, бывшие министры Макаров, Маклаков и Щегловитов, генерал герцог Мекленбургский, генерал Спиридович, генерал Герасимов, генерал Риман, С.Е. Виссарионов и проч. В общем, население этой цитадели русской революции, как ее назвал комендант Таврического дворца, достигало человек 60. Женщин было только две: бывшая фрейлина А.А. Вырубова и бывшая издательница газеты "Земщина" Полубояринова, затем еще доставлены были уже позже жена генерала Римана и жена владимирского губернатора Кретон, но были скоро и освобождены; женщины помещались в маленькой комнате около помещения караула.

В отношении арестованных первоначально были приняты весьма суровые меры: например, в течение первых трех дней было совершено запрещено разговаривать между собой; можно было только отвечать на вопросы чинов караула или должностных лиц. Все должны были часами сидеть молча; только с особого разрешения все одновременно вставали и начиналась прогулка вокруг стола, в затылок друг за дружкой. Спать разрешалось на тех же креслах, на которых сидели, то есть сидя; некоторые более счастливые пользовались для сна коротенькими диванчиками, которых было не более шести по стенам зала. В уборную разрешалось отправляться только с выводными. Свидания с родственниками и знакомыми происходили в коридоре, соединяющем павильон с кулуарами, в присутствии караульного унтер-офицера или разводящего. Кормили довольно сносно - два раза в день, и кроме того выдавался кипяток для чая. Самое тяжелое было - это запрещенье разговаривать и невозможность раздеться на ночь.

Караульный начальник прапорщик Знаменский был вполне приличен, держал себя весьма корректно, справедлив и не позволял себе издеваться над арестованными, хотя по партийной принадлежности был социалист-революционер и в прошлом в свое время потерпел за свою революционную деятельность. Нельзя того же сказать про караульного унтер- офицера Круглова - это был буквально зверь. Старообрядец Нижегородской губернии, призванный из запаса, мало развитой, озлобленный человек. Лет 40, выше среднего роста, с русой бородкой и глубоко сидящими маленькими злыми глазами, он производил отталкивающее впечатление - до того, что все арестованные звали его "Малютой Скуратовым". Круглов наводил страх и пользовался, видимо, исключительным уважением как всего караула, так равно и представителей новой власти; даже Керенский, назначенный министром юстиции, и прокурор Петроградской судебной палаты Переверзев, и комендант Перетц пожимали ему почтительно руку и явно заискивали перед ним. Он же особого почтения перед ними не выказывал и считал себя самым важным лицом в отношении всего персонала, обслуживавшего Министерский павильон. Ко всем арестованным он относился с большим презрением, считая их своими личными врагами, а потому позволял себе всяческие издевательства и грубость.

Комендантом места заключения в Таврическом дворце, а потом и всего дворца был полковник Перетц - довольно подленькая личность, заискивающий постоянно перед солдатами, а особенно перед Кругловым. В угоду солдатам он старался выказать как можно больше грубости и недоброжелательства к арестованным. При первом его появлении в помещении арестованных я его сразу узнал. В 1912 г. он служил в Варшавском военном округе, занимая

стр. 73

должность военного следователя при Варшавском военно- окружном суде. Когда назначена была по Высочайшему повелению сенаторская ревизия для обревизования Варшавского генерал-губернаторства, то ревизующий сенатор Д. Б. Нейдгарт привлек к участию в расследовании по некоторым делам военного следователя подполковника Перетца. Между прочим ему было поручено следствие по делу Плоцкого уездного воинского начальника полковника Ефремова. Желая на этом деле выделиться и сделать карьеру, Перетц явно подтасовал показания свидетелей, записывая не то, что они говорили, и измышляя показания с целью обвинить Ефремова. Подлоги Перетца были установлены на суде, и его, чтобы замять дело, перевели в Казанский военно-окружной суд, откуда за какие-то мошенничества вскоре и совсем выгнали со службы. В момент переворота он оказался в Петрограде и сейчас же примазался к новой власти. В должности коменданта он пробыл, кажется, не более месяца, после чего выпустил небольшую брошюру стоимостью в 50 копеек, озаглавленную: "В цитадели русской революции", излагая в ней впечатления, вынесенные им об арестованных, с характеристикой отдельных лиц. Книжка написана была явно тенденциозно, с целью высмеять людей, попавших в тяжкое положение, и возбудить к ним как можно больше ненависти со стороны темного люда.

Кроме этих, так сказать, непосредственных начальников арестованных, было немало начальства в лице разного сброда, имевшего свободный доступ в помещения арестованных, якобы следящих за гигиеническим их содержанием и облегчающих морально их положение. В действительности же это были: любопытные, журналисты, освобожденные из тюрем политические и уголовные преступники, какие-то сестры милосердия, никому из арестованных ненужные, студенты, курсистки и т.п. Вся эта публика посещала почти ежедневно Министерский павильон, вступая с арестованными в разговоры, стараясь что-либо интересное узнать, чтобы потом в извращенном виде рассказать в разных заново появившихся газетках. Эта компания нагло хвасталась перед арестованными завоеваниями революции и имела нахальство тут же заниматься агитацией в пользу нового режима. Некоторые из посетителей вступали в политические споры с арестованными и вели настоящие дискуссии. Среди этого сброда было много моих бывших клиентов, жаловавшихся, что Охранное отделение не давало им возможности заниматься революционной работой. Из разговоров с ними уже тогда ясно было, что, несмотря на революцию, партийная грызня будет еще долго продолжаться и вряд ли социалистам удастся составить общий демократический фронт. Эти молодые люди, большей частью студенты и курсистки, вели себя в отношении арестованных очень корректно. Но были и такие, которые ничего общего с политикой не имели - просто уголовные преступники и авантюристы, выпущенные из разгромленных тюрем, выдававшие себя пострадавшими в прошлом за политические убеждения. Эти, в общей неразберихе, занимались воровством, сведением личных счетов с арестованными и обделыванием своих личных грязных делишек. Например, первые дни при арестованных состоял в качестве врача именовавший себя граф Д'0верк, молодой человек лет 30, который, по его словам, оказал громадные услуги революции тем, что лично руководил уличными стычками с защитниками старого режима, обысками и арестами царских министров. Он рассказывал, что принимал участие в покушении на жизнь Распутина, и много всякой чепухи. Между тем мне отлично известно было, что он в свое время значился в розыскном циркуляре Департамента полиции как совершивший в Петрограде ряд грабежей и бежавший на Кавказ, где также занимался грабежами и разбойными нападениями. Незадолго до революции он был задержан во Владивостоке под чужим именем и доставлен в Петроград. Происхождением он был сыном дворника Оверко и в японскую войну был санитаром. Скоро его новая власть также разоблачила, и он был арестован за старые и новые преступления. За время его участия в революционном перевороте при обысках у разных лиц им было награблено до 35 000 рублей только наличными деньгами.

стр. 74

Другой был еврей Барон, рассказывавший о себе всевозможные небылицы. Он ежедневно посещал арестованных, съедал почти все выдававшиеся в пищу арестованным консервы и выкуривал у них папиросы. Вскоре он совершенно исчез, заявив предварительно всем, что уезжает на Кубань, где выбран войсковым атаманом. Кроме этих было еще несколько воров и грабителей, которых также разоблачили и водворили обратно в тюрьмы.

Солдаты, настраиваемые начальством, как я уже говорил, относились к нам весьма грубо и дерзко - как к личным врагам, но по прошествии некоторого времени отношения их улучшились; солдаты стали вступать с нами в разговоры, а некоторые даже высказывали свою точку зрения на текущие события. Во всех их речах сквозило самооправдание за содеянное. Были такие, которые втихомолку спрашивали у нас: "А что, за эту леворуцию нам ничего не будет?" В числе людей караула я узнал одного из своих воспитанников учебной команды - унтер-офицера Шевелева - когда еще служил в лейб-гвардии Кексгольмском полку. Он меня также узнал, отнесся ко мне с большим уважением и по секрету сообщил, что избег большой неприятности только случайно: еще недавно он подал докладную записку о зачислении его унтер-офицером Отдельного корпуса жандармов, на днях должен был быть приказ о его зачислении, но этому помешала революция.

Первые дни после переворота все, начиная с коменданта и до солдат включительно, были в весьма подавленном, даже тревожном настроении, боялись, что новый порядок не утвердится, что восстание будет подавлено войсками фронта. Этого даже не скрывали и открыто высказывали свои опасения. После ликвидации движения к столице георгиевских кавалеров и ареста генерал-адъютанта Иванова все подбодрились и успокоились.

Что касается арестованных, то они все были в подавленном состоянии, да это и вполне естественно: каждый понимал все значение того крушения, которое переживается Россией, и ту бездну, в которую ее увлекли авантюристы, ставшие теперь у власти. Переносили несчастье по-разному: одни страшно нервничали и окончательно пали духом, другие были более спокойны. Были, например, люди, занимавшие высокие посты, всегда деятельные, смелые, энергичные, а теперь жалко было на них смотреть, до того они растерялись. Одно, например, лицо, бывшее когда-то прокурором, уверяло меня, что его или расстреляют, или привлекут к судебной ответственности по 102 ст. Уголовного уложения, то есть за принадлежность к тайному сообществу, поставившему своей целью и т.д. ...Когда же я ему доказывал, что этого случиться не может, так как он служил не тайному сообществу, а государству, и что законы Российской империи не аннулированы, он все же твердил свое. Правда, его расстреляли в конце концов, но уже при большевиках, в 1918 году. При Временном же правительстве он был освобожден без всяких последствий.

Спустя три дня после того, как я был заключен под стражу, к нам впервые зашел Керенский, который собрал всех арестованных и заявил, что Государь отрекся от престола, что великий князь Михаил Александрович сделал то же самое, что состав Временного правительства избран и что он, Керенский, назначен министром юстиции. Кроме того, он нам заявил, что отныне в России наступает пора права, законности и справедливости, причем из его слов можно было понять, что Россия всем этим будет обязана ему - Керенскому, который как генерал-прокурор за всем этим будет иметь неослабное наблюдение. Тут же Керенский великодушно заявил, что тех людей, которые геройски вели себя на войне, он держать под арестом не может, а потому приказал немедленно освободить, как георгиевских кавалеров, генерал-адъютанта Безобразова и бывшего у генерала Хабалова начальником штаба генерал- майора Тяжельникова, что не помешало ему того же Тяжельникова на следующий день вновь арестовать и заключить в Петропавловскую крепость. Не коснулось почему- то освобождение и генерала Ренненкампфа, хотя он был также георгиевский кавалер. Отсюда ясно, что по признаку георгиевского креста нельзя было и говорить об освобождении.

стр. 75

Но самым приятным результатом появления у нас Керенского было то, что он разрешил нам с этого дня разговаривать друг с другом.

Через два дня Керенский вновь появился у нас, причем его приход сопровождался следующим характерным эпизодом: в зале мы о чем-то горячо спорили и не заметили, как он вошел; тогда, чтобы предупредить нас о появлении его высокой особы, он стал стучать по полу палкой и провозгласил: "Министр юстиции идет". Все, конечно, прекратили разговор и ожидали, что он нам скажет. Он уселся за стол и, попросив нас также сесть, говорил довольно долго о падении монархии, о новом светлом будущем и опять о праве, законности и справедливости, раз он поставлен генерал-прокурором республики. После этого вступления Керенский сказал следующее: "Между вами есть один предатель - палач, исполнявший казни над невинными жертвами царского режима, я надеюсь, что вы не захотите его иметь в своей среде". Мы не знали, куда он клонит, и молчали, но все-таки несколько голосов раздалось - "конечно нет". Тогда Керенский крикнул сорвавшимся голосом: "Полковник Собещанский, встаньте". Собещанский встал и хотел потребовать объяснений, но Керенский истеричным, срывающимся голосом завопил: "Солдаты, сорвать с него погоны, снять с него Владимирский крест и выделить в особое помещение впредь до распоряжения". После произведенной экзекуции Керенский ушел. На следующий день утром Собещанский был отвезен в Петропавловскую крепость и заключен в подвальный сырой карцер. Там его продержали четыре месяца и без единого допроса освободили.

После всего того, что Керенский говорил о праве и законности, нас эта грубая сцена поразила и многим сразу показала, с кем мы имеем дело. Ясно стало, что закон и право только красивые слова, а в данном случае со стороны министра играла роль только недостойная месть политического противника.

В чем же заключалась вина Собещанского? Только в том, что он занимал должность начальника Шлиссельбургской жандармской команды и обязан был по долгу службы присутствовать, наравне с товарищем прокурора, при приведении приговоров суда в исполнение. Сам по себе он был заурядный жандармский офицер, предназначенный уже к увольнению в отставку.

В течение первых дней многих из Министерского павильона перевозили в Петропавловскую крепость, причем список таких лиц составлял сам Керенский. Места убывших замещались новыми арестованными, привозимыми даже из провинции. Так, были доставлены: граф Фридрих (Фредерикс. - Ред. ) , принц Мекленбургский, губернатор Крейтон, ген. Риман, губернатор Шидловский, генерал- адъютант Иванов и др. Некоторых, продержав день-два, освобождали.

Керенский заходил еще несколько раз и всегда старался блеснуть перед нами своим красноречием, но в общем содержание его речей ничем не отличалось от его первых разглагольствований и интереса не представляло. В один из приходов он вызвал меня в отдельное помещение и начал такого рода разговор: "Мне доподлинно известно, что вы принимали участие в расстановке пулеметов и, стало быть, виновны в пролитии крови народа". Я ему ответил, что такое обвинение безусловно отрицаю, но что пулеметы действительно стреляли, чему был сам свидетелем, когда проходил по улицам города 28 февраля и 1 марта. Тогда Керенский мне заявил: "У нас есть свидетели, которые дают показания против вас". - "Кто же эти свидетели?" - "Кто они, я вам не скажу, но дело будет расследовано". - "Вот об этом я вас и прошу, и когда вы расследуете, то вы и узнаете, что пулеметы ставили рабочие". - "Ну уж этого вы мне не говорите, это басни", - сказал Керенский и спросил меня: "Правда ли, что существовал ход под Невою из Охранного отделения в Зимний дворец? Я приказал минной роте проверить это на месте". Я ему на это ответил, что до сих пор о существовании такого подземного хода не знал, но что при содействии минной роты возможно его и сделать. Керенский обозлился и сказал: "Если вы будете так отвечать, то нам не о чем больше говорить", на что я ответил: "Как вам угодно", - и прибавил: "Обра-

стр. 76

тите внимание на заметку в газете, что в Охранном отделении на крыше нашли радиотелеграф, а в гараже бронированный автомобиль, так это такая же правда, как и история с подземным ходом". Керенский почему-то сказал: "Ну, это чепуха".

Затем он задал мне еще вопрос: почему я, окончив Академию Генерального штаба, пошел на службу в Отдельный корпус жандармов, и когда я ему ответил: "По убеждению", то он, окончательно озлившись, стремительно выбежал из комнаты. Больше мне с ним никогда говорить не приходилось.

Тотчас же после его ухода мне было объявлено, чтобы я приготовился к отправлению в Петропавловскую крепость, но почему-то ни в тот день, ни на следующий меня не отправляли. Вскоре выяснилось, что в крепости все помещения уже заняты и ремонтируются новые, в ожидании чего мне пока нужно оставаться в павильоне.

Посещали нас и другие высокие особы, как, например, назначенный прокурором Петроградской судебной палаты социалист-революционер Переверзев, из бывших плохеньких адвокатов, и назначенный главным тюремным инспектором, забыл его фамилию, старый эсеровский партийный работник по партийной кличке "Товарищ Золотые очки". Оба они распинались перед нами о прелестях нового режима и о том рае, который ожидает русский народ, сбросивший позорные оковы монархии. Оба они главным образом старались щегольнуть красотой своих речей и произвести на нас потрясающее впечатление. Комендант Перетц заходил каждый день, говорил целую кучу всяких глупостей, много врал и придирался ко всяким мелочам, лишь бы досадить чем-нибудь арестованным.

Кроме того, арестованных посещали разные солдатские и рабочие депутации с целью удостовериться - налицо ли все арестованные, и посмотреть на тех людей, которых новая власть объявила врагами народа. Эти посещения были нам весьма неприятны, так как начальство устраивало в таких случаях настоящие представления, вроде посещения публикой паноптикума. Никогда не забуду посещения депутации от гвардейского флотского экипажа. Депутация возглавлялась громадного роста матросом свирепого вида; унтер-офицер Круглов давал разъяснения этому матросу, причем, останавливаясь почти перед каждым арестованным, представлял его, прибавляя в виде характеристики этого лица, какой-либо эпитет. Например, представляя Добровольского, добавил: "Министр юстиции, издававший несправедливые законы"; когда Добровольский заметил, что министры юстиции вообще не издают законов, то Круглов моментально приложил ему к голове браунинг. Представляя генерала Климовича, он добавил: "Градоначальник, мучивший народ". На замечание, сделанное Климовичем, Круглов проделал ту же историю с браунингом и т.д. По окончании матрос сплюнул и сказал: "И это бывшие правители, изверги, мучители? Хороши".

Присылались к нам и фотографы, желавшие делать групповые снимки, очевидно, с целью помещения в русские и иностранные журналы с соответствующими подписями, но мы все от этой чести уклонялись.

Посещал нас и старый революционер В.Л. Бурцев, который главным образом был озабочен тем, чтобы путем разговоров со мной и другими жандармскими офицерами постараться выяснить тех секретных наших сотрудников, о которых по материалам, уцелевшим от разгрома учреждений, собрать сведений еще не удалось. В разговоре лично со мной он задавал вопросы, называя клички сотрудников, с просьбой указать, кто именно скрывается под тем или иным псевдонимом. Я его любопытства не удовлетворил, отговариваясь тем, что не помню, а многих из них даже не знаю настоящих фамилий. В то же время Бурцев просил меня написать ему мое личное мнение о русской революции и прислать ему на квартиру. В этом я также ему отказал, прекрасно понимая, что это ему нужно для помещения в русской и иностранной печати и, пожалуй, еще с его личными выводами и нежелательными комментариями.

Бурцев тогда уже произвел на меня впечатление ограниченного челове-

стр. 77

ка, идеей фикс которого были разоблачения так называемых им политических провокаторов. Нужно сказать, что ни к одной из политических партий он сам не принадлежал, но, как старый революционер, много потерпевший, в глазах социалистов, от царского режима, и как ненавидевший всеми силами души монархический строй вообще, пользовался в первые дни революции большой популярностью и уважением новой власти. Ему была поручена на первых порах разборка уцелевших материалов Охранного отделения и, кроме того, он стал издавать журнал "Былое", субсидируемый Временным правительством. Большую часть своей жизни Бурцев провел за границей в качестве политического эмигранта и только за два года до революции с разрешения министра внутренних дел вернулся в Россию. Сначала он жил в Твери, а потом вследствие поданного им прошения о необходимости пользоваться для своих литературных работ публичной библиотекой, ему было разрешено жить в Петрограде, куда он переехал и поселился в Балабинской гостинице на Знаменской площади. Сначала по распоряжению Департамента полиции за ним установлено было наружное наблюдение, но как только все его связи были выяснены, таковое было снято, ибо Бурцев никакой опасности не представлял. Давно было известно, что это старый маниак- разоблачитель, да и то не всегда удачный. Однако установленное в первые дни пребывания Бурцева в Петрограде наблюдение сделало то, что он положительно заболел манией преследования. Заметив за собой наблюдение, он бросался на совершенно посторонних людей, звал их в полицейский участок, записывал номера заподозренных им извозчиков и вообще производил впечатление ненормального.

В своих разоблачениях Бурцев часто делал ошибки, обвиняя ни в чем не повинных людей и оправдывая действительных провокаторов. По душе это был доброжелательный человек, легковерный, но недалекий. Посещая павильон, он старался всех арестованных утешить и, как человек, не отдающий себе отчета в том, что с падением монархии Россия покатится в бездну, старался уверить, что теперь всем будет хорошо и наступают положительно райские дни. Некоторым арестованным Бурцев стал явно покровительствовать и добился их освобождения под свое поручительство. Часть освобожденных в очень скором времени вновь была заключена под стражу, а Бурцев был отставлен от разбирательства дел Охранного отделения, каковая обязанность была возложена на некоего Колонтаева.

Жизнь наша шла монотонно: читали газеты, обменивались мнениями. Некоторое разнообразие вносили вновь прибывающие арестованные и появления высоких гостей, о которых я уже упоминал. Были кое-какие эксцессы. Например, был такой случай: в числе арестованных находился директор Морского кадетского корпуса вице-адмирал Карцев, который с первого дня своего ареста стал обнаруживать признаки сильного расстройства нервов. Однажды в 4 часа утра он вскочил со своего кресла, в котором спал, и бросился на часового с намерением выхватить у него винтовку. Тогда другой часовой выстрелил и пробил ему пулей плечо на вылет. Третий часовой выстрелом легко ранил в шею полковника Пиранга, а четвертый в то же время стал стрелять в другой комнате, но никого не задел. На выстрелы вбежал унтер-офицер Круглов с браунингом в одной руке и свистком во рту, и только потому, что все арестованные, разбуженные шумом борьбы и стрельбой, оставались в полном спокойствии, они избегли смертельной опасности. Унтер- офицер Круглов нам потом сознался, что если бы только мы вскочили или кто-либо из нас вмешался в это дело, то он бы свистнул и, согласно ранее отданному приказанию, по этому сигналу нас всех солдаты должны были перестрелять. Карцева солдаты оттащили от часового и передали двум явившимся на крики санитарам. Оказалось, что на него нашел припадок острого умопомешательства, и он имел намерение, вырвав винтовку из рук часового, покончить самоубийством. Когда ему перевязывали рану, он обманул бдительность санитаров и вторично сделал попытку броситься на часового, но успел только, наклонив штык ружья к себе, легко

стр. 78

ранить себя в грудь. До самого утра он безумно кричал, но, наконец, его одели и куда-то увели.

Были случаи стрельбы в окна наружными часовыми, но мы на это почти не обращали внимания - привыкли.

Прошло почти три недели, и ни одному из арестованных пока никаких обвинений не предъявлялось, и никто не был допрошен, так что мы недоумевали: зачем нас, собственно, держать в заключении, и какова будет наша дальнейшая судьба.

Наконец, 23 марта мне и еще пяти лицам приказано было собраться для отправки нас в Выборгскую тюрьму, или иначе "Кресты". Самая перевозка была обставлена весьма помпезно. В маленький автобус было посажено вместе с вещами шесть арестованных и два вооруженных солдата, двое солдат стали на подножку заднего входа, двое поместились на крыльях автобуса и двое на крыше. Для того же, чтобы продлить путь и показать публике, как перевозят важных преступников, нас не повезли просто по Шпалерной к Литейному мосту, а сделали значительный крюк по Кирочной.

Глава II

Устройство Выборгской тюрьмы. - Хирургическое отделение тюремного лазарета. - Состав арестованных и условия содержания. - День арестованного. - Медицинская помощь. - Свидания. - Начальник тюрьмы. - Следователи. - Чрезвычайная комиссия Муравьева. - Частичные освобождения. - Налет на тюрьму. - Перевод в одиночные камеры. - Внутренний распорядок и выборное начальство. - Разговор с Переверзевым. - Перевод на гауптвахту.

Тюрьма "Кресты" находится за Литейным мостом на Выборгской стороне, на самом берегу Невы. Свое название она получила потому, что каждый ее каменный трехэтажный корпус, которых три, построен в виде креста. В каждом корпусе свыше 100 одиночных камер; внутренняя система устройства и расположения камер - новейшая, американская. Каждая камера имеет окно наружу и дверь во внутренний коридор, который идет во всю длину здания, снизу до самой крыши; двери камер верхних этажей выходят на балконные галереи, тянущиеся вдоль всего коридора; галереи этажей соединяются между собой внутренними лестницами. По углам здания в каждом этаже - уборные. Если стать в центре здания при пересечении коридоров, то сразу видны все галереи всех этажей, а потому такое устройство не требует большого количества внутренней стражи. Кроме главных корпусов, на территории тюрьмы находились отдельные флигели лазарета и хозяйственных построек. Вся усадьба тюрьмы обнесена высокой каменной стеной.

Во время февральского переворота тюрьмы была разгромлена при освобождении арестантов. Одиночные камеры спешно ремонтировались, так как они были без отопления, без света, без воды. Кажется, один только корпус уцелел, но он уже был до отказу заполнен клиентами Временного правительства, а потому нашу партию, по соблюдении всех формальностей в канцелярии тюрьмы, отправили в отдельный флигель, именно - хирургическое отделение тюремного лазарета.

Этот отдельный флигель состоял из двух этажей и имел один наружный вход. Вдоль наружной стены каждого этажа проходил довольно широкий, светлый коридор, из которого вели двери в палаты, обращенные в камеры для арестованных. Всего было в каждом этаже пять камер, караульное помещение, кухня и уборная. Нашу партию поместили в нижнем этаже, в самой большой комнате, выходящей окнами на тюремный двор. Эта комната была рассчитана на 10 человек больных, теперь же здесь помещалось 56 человек, причем кроватей оставалось 10 с тремя тюфяками всего. 10 счастливцев помещались на кроватях, а остальные - где кто выбрал место на полу. Публика

стр. 79

здесь была самая разношерстная: генералы, чины полиции, жандармы, городовые, строевые офицеры, журналисты, частные лица и т.д. Рядом с нами занимали камеру каторжане. Бог весть почему вновь посаженные после февральского общего освобождения. Далее камеры занимали: мальчишки - мелкие воришки, карманщики, а далее вперемешку - уголовные и политические. В верхнем этаже приблизительно такой же состав. Весь флигель был переполнен сверх всякого комплекта. В нашей комнате было чрезвычайно душно и так тесно, что ночью площадь пола не вмещала всех лежа; некоторым приходилось спать в сидячем положении.

Внутренний режим здесь был легче, чем в Государственной думе, но зато гигиенические условия чрезвычайно тяжелы: вследствие переполнения - недостача воздуха и ужасная грязь. Караул ежедневно выставлял лейб-гвардии Московский полк, настроенный весьма революционно, но [он] не стеснял арестованных. В камерах часовых не было, караульные посты находились только снаружи в коридоре и допускалась даже известная свобода - двери камер, выходящие в коридор, не закрывались, так что можно было выходить из камер в коридор, заходить в соседние камеры и в верхний этаж. Но, с другой стороны, это было и неприятно в смысле постоянного общения с уголовными.

День проходил таким образом: вставали в 6 часов утра, умывались в уборной или кухне, получали кипяток для утреннего завтрака. Затем каждая камера делала у себя уборку, что лежало на обязанности дежурного по камере. Коридор, кухню и уборную приводили в порядок каждая камера по очереди (эту работу за нас делали уголовные, за условленную плату). Затем происходила общая прогулка на дворе, где под наблюдением часовых все должны были полчаса гулять, не разговаривая друг с другом. В 12 часов приносился обед: первое блюдо - ведро с горячей водой, в которой плавала нечищенная протухшая селедка или капуста, и второе - недоваренная чечевица. Весьма понятно, что этой пищи почти никто есть не мог. Питались или только одним черным хлебом с чаем, или теми припасами, которые присылались родственниками или знакомыми. В 6 часов приносился ужин, состоящий из жидкой кашицы, но и он почти целиком оставался нетронутым, так как был такого же качества, как и обед. В 9 часов ложились спать, камеры закрывались на ключ.

На случай заболеваний два раза в неделю заходил какой-то фельдшер, который от всех болезней прописывал одни и те же порошки. Врач посетил нас только один раз - психиатр по специальности и социалист-революционер по партийности. Говорил он исключительно о завоеваниях революции, а не о врачебной помощи недомогающим.

Арестованные проводили время в разговорах, в чтении газет, которые разрешалось покупать через надзирателей, и в прогулках по коридору. Некоторые вступали в разговоры с солдатами караула, а были и такие, как Владимир Григорьевич Орлов, старый член Союза русского народа, который среди солдат начал вести монархическую пропаганду и частично даже имел успех.

Арестованным разрешалось иметь свидания с родственниками и знакомыми, для чего арестованные под конвоем приводились в канцелярию тюрьмы, где имелось особое помещение, приспособленное для свиданий. Оно было устроено так, как устраиваются зверинцы. Публика, пришедшая на свидание, впускалась в середину зала, а арестованные занимали кабинки вдоль всех стен, отгороженные от публики двойной железной сеткой. Можно было разговаривать, но через двойную проволочную сетку ничего нельзя было передать. Продукты и вещи сдавались в канцелярию, где после детального осмотра и даже мелкого изрезывания провизии посылки передавались арестованным. Несмотря на эту тяжелую обстановку, свидания были отрадными минутами каждого заключенного и вносили разнообразие в монотонную жизнь.

Арестованных посещали, кроме того, разные лица и депутации. Часто заходил начальник тюрьмы прапорщик Попов. Он относился к нам весьма корректно и даже проявлял некоторую заботливость. Про себя он говорил,

стр. 80

что принадлежит к Союзу офицеров-республиканцев. Впоследствии этот самый Попов играл довольно видную роль у большевиков, будучи назначен комиссаром Московской конторы Государственного банка. Посещал нас здесь и Бурцев и опять заводил все ту же шарманку о прелестях революции и будущем для всех рае. Под его поручительство были освобождены из Крестов генерал Герасимов и С.Е. Виссарионов, но, как потом стало известно, они вновь были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость. От разбора дел Охранного отделения Бурцев после этого был устранен и эта работа была поручена некоему Колонтаеву, молодому человеку, отличившемуся, по его словам, в первые дни революции. Этот господин довольно часто нас посещал, вызывая для допросов то меня, то кого-либо из моих бывших помощников. Первое время он очень был занят выяснением вопроса о расстановке пулеметов, обвиняя, так же как и Керенский, в этом меня. Но вскоре этот вопрос был оставлен, так как господа следователи поняли, что к расстановке пулеметов ни я, ни кто другой не причастны, а пулеметы, как я и раньше утверждал, были расставлены самими рабочими. После этого Колонтаев стал добиваться разоблачения секретных сотрудников, но и здесь его постигла неудача, он ничего не добился. Немало трудов и изобретательности он потратил, чтобы раскрыть какие-либо злоупотребления Охранного отделения, но, проработав над этим почти полгода, ничего не открыл. В сентябре миссия его закончилась бесплодно, и дом Охранного отделения был предоставлен для суда над малолетними преступниками.

Кроме Колонтаева, навещали нас и другие лица, снабженные удостоверениями прокурора судебной палаты в качестве следователей. Эти последние главным образом собирали разные статистические сведения и справки по разным делам. Большая их часть из бывших присяжных поверенных, но были также среди них ничего общего с этим сословием не имеющие и женщины.

Настойчивым желанием всех нас, заключенных, было узнать, в чем, собственно, мы обвиняемся, а потому мы требовали, чтобы нас допросили и предъявили нам определенное обвинение. И вот, наконец, всех политических вызвали в канцелярию тюрьмы, куда явились два товарища прокурора из старых, роздали всем бумагу и перья и предложили письменно изложить, что мы делали в революционные дни 27 и 28 февраля - до нашего ареста. Это мало было похоже на допрос, а скорее просто уступка нашему требованию. И действительно, никаких результатов от этих писаний мы не видели.

Перед Пасхой, которая была в начале апреля, некоторых из числа арестованных стали понемногу освобождать; в том числе были и чины полиции. Стало дышать легче; в нашей камере осталось не более 25 человек. В это же время по распоряжению Керенского уголовным сократили срок содержания в тюрьме наполовину, а тех, кои изъявили желание идти на фронт, и совсем освобождали. Почти все каторжане выразили такое желание. В частных разговорах впоследствии они нам говорили: "Что же мы, дураки? Пойдем сражаться; обмундируемся, подкормимся, а там с первой же станции разбежимся". Политическим такого права не предоставлялось.

К тому же приблизительно времени была создана знаменитая "Чрезвычайная комиссия" по расследованию злоупотреблений сановников царского режима под председательством присяжного поверенного Муравьева. Эта ЧК функционировала в течение всего периода Временного правительства, состояла из многочисленного служебного персонала, занимала огромное помещение в Зимнем дворце, но ни одного дела за время своего существования не закончила.

После Пасхи меня стали довольно часто тягать в ЧК для дачи показаний по разным делам. Доставляли меня туда обыкновенно под конвоем двух солдат, так что приходилось идти пешком от тюрьмы до Зимнего дворца. Допросы заключались в исследовании моей работы по ликвидации той или другой группы, расспрашивали по делам министров, о Распутине и т.п. При допросах, кроме следователя, присутствовали какие-то милостивые государи, которые вели свои заметки. Полагаю, что это были журналисты или со-

стр. 81

циалисты той или другой партии, интересовавшиеся главным образом моими секретными сотрудниками. Следователями комиссии были большей частью старые участковые следователи или лица прокурорского надзора из левых, ставших верными слугами новой власти. Из всех этих допросов видно было одно: комиссия желала напасть на какие-либо злоупотребления, не находила их, бродила в потемках, а потому хваталась буквально за все. Например, странно было, что бывший прокурор Орловского окружного суда Завадский, допрашивая меня по делу бывшего министра внутренних дел А.Н. Хвостова, задавал мне вопросы о том, не знаю ли я, где те полтора миллиона рублей, которые были через кредитную канцелярию выданы Хвостову по личному повелению Государя Императора. Я выразил полное недоумение по поводу такого вопроса, так как даже и самый факт получения этих денег Хвостовым мне не был известен, а равно на какую цель эти деньги были предназначены. Мало того, Завадский задает следующий вопрос: не передал ли Хвостов эти деньги на хранение мне и нет ли у меня сейфа в одном из банков. На это я мог ему только ответить, что я не родственник Хвостова, что в служебном отношении между нами была большая дистанция и что сейфа у меня нет, а впрочем, если ему угодно, то он может это проверить. Вот до какой ерунды мог договориться бывший прокурор.

Хождение на допросы было только в том отношении приятным, что можно было подышать нетюремным воздухом, а это вносило большое разнообразие в скучный тюремный режим.

После Пасхи, согласно, распоряжению тюремного начальства, нас должны были перевести в одиночные камеры, или, как их называли, одиночки, которые уже были отремонтированы, но тут произошел инцидент, который заслуживает, чтобы о нем упомянуть. Это было 11 апреля. Около 7 часов вечера послышался сильный шум во дворе, затем крики и бряцание оружия в коридоре, после чего дверь нашей камеры открылась настежь и в камеру ворвалась ватага пьяных, диких людей. Впереди был, как потом оказалось, комиссар милиции местного района, молодой человек кавказского типа, с кинжалом в зубах, с браунингом и маузером в руках, перепоясанный патронными лентами. За ним человек 20 самой разношерстной компании: здесь были и солдаты, и рабочие, и бродяги; все это галдело и угрожало, так что сначала нельзя было понять, чего они хотят. Наконец из слов комиссара выяснилось, что они требовали сдачи оружия. Естественно, что мы никакого оружия сдать не могли, так как у нас, как у арестованных, его и не было. Однако одному из нас пришла мысль, что, может быть, небольшой перочинный нож, имевшийся у него, тоже считается оружием, и он предъявил его комиссару, чем невольно свел всю эту историю в шутку. Тем не менее комиссар поставил вопрос на голосование: считать ли перочинный ножик оружием. Товарищи милостиво решили оставить его для резки хлеба. Затем приступлено было к обыску; все было перевернуто, перепорчено; обнаруженные в камере три тюфяка на 25 человек были признаны излишней роскошью, и пьяная ватага, изругавши всех площадной бранью, наконец, удалилась проделывать то же самое в других камерах. Вскоре шум затих, но не прошло и 10 минут, как к нам ввалилась новая ватага пьяных людей. На этот раз уже комиссара с ними не было, и состояла она преимущественно из солдат. Они уже не требовали сдачи оружия, а с места начали производить обыск. Найдя у кого-то чайное печенье, заявили, что нам ничего не полагается в пищу, кроме черного хлеба и кипятка. По окончании обыска все были сбиты в кучу в одном из углов камеры, и солдаты, направив на нас штыки ружей, потребовали, чтобы вышел вперед генерал Риман; Риман вышел. Тогда началось голосованье - что с ним сделать: повесить или расстрелять. И вот готовы уже были привести в исполнение свое постановление, как из их же среды раздался голос одного солдата: "Товарищи, он в Семеновском полку, я помню, был хороший". Это сразу изменило общее настроение, раздались голоса: "Ну, черт с ним, товарищи, пойдем". И действительно, вся компания ушла для новых безобразий в другие камеры. Наконец, около 9 часов, когда

стр. 82

мы уже несколько успокоились от пережитого и улеглись на ночлег, явилась третья компания, где уже преобладали матросы и рабочие, но, к нашему счастью, с ними пришел и начальник тюрьмы Попов, который насколько возможно их успокоил, так что они удовольствовались только производством обыска и удалились.

Мы никак не могли понять причины этих налетов в течение двух часов, но, наконец, все объяснилось. Кто-то по телефону провокационно сообщил в лейб-гвардии Московский полк о том, что в Крестах происходит бунт; будто бы политические арестованные обезоружили караул и разбегаются. Этого было достаточно, чтобы через несколько минут перед тюрьмой собралось 6000 рабочих и солдат, захвативших с собой даже пулеметы и орудия. Сперва все это войско решило взять приступом тюрьму, но когда начальник тюрьмы к ним вышел и объяснил, что все эти сообщения провокационны, то решено было ограничиться выбором трех делегаций, которые должны были обойти все тюремные здания и дать отчет собравшимся около тюрьмы. Это и было выполнено в той дикой форме налетов, которые я только что описал.

В тюрьме мы следили по газетам (разрешено было покупать) за политикой Временного правительства и за общественными настроениями. Из сопоставления этих сведений, характера только что описанных эксцессов и тех сведений, которые сообщали нам мои бывшие сотрудники, попавшие также в Кресты, как так называемые "провокаторы", имевшие связь с внешним миром, становилось очевидным, что власть Временного правительства долго не продержится и близко то время, когда она будет вырвана большевиками. Особенно это стало ясно, когда Керенским был провозглашен лозунг "углубления революции" и Временное правительство начало быстрым темпом разрушать старый административный аппарат, не создавая ничего нового взамен.

В середине апреля нам приказано было перейти в одиночные камеры первого тюремного корпуса. Нас, политических, поместили в верхней галерее одного из крыльев здания. Так как все-таки одиночных камер не хватало на всех, то в некоторых поместилось по двое. Мне лично пришлось разделять дальнейшее заключение с одним из моих бывших помощников ротмистром М.Т. Будницким, что меня крайне обрадовало, ибо можно было обмениваться мыслями, избавляясь от тоскливого одиночного сидения. Правда, это продолжалось только две недели, а потом я остался один, так как моей компаньон был освобожден из-под стражи.

Одиночная камера представляет из себя комнатку в 4 шага длины и 3 ширины. Потолок сводчатый, и если поднять руку, то до него [можно] достать; в лицевой стене, в глубокой амбразуре у самого потолка находится маленькое, заделанное решеткой окно. Меблировка состоит из нар с тюфяком, столика и табурета; в углу умывальник и параша. Если поставить две узкие нары, то остается весьма незначительный между ними проход. В двери имеются форточка для подачи пищи и глазок, через который снаружи видна вся внутренность камеры. Заключенный все время проводит сидя или лежа, ибо ходить - места не имеется. Режим в одиночках следующий: в 6 утра все встают, камеры открываются, арестованные выпускаются на галерею и в уборную, а камеры убираются и проветриваются. Это продолжается 10 минут. Затем арестованные вновь закрываются в свои камеры и через форточку получают кипяток и хлеб на целый день. В 9 часов выводят на прогулку на тюремный двор. Прогулка продолжается четверть часа, максимум 20 минут, под усиленным конвоем. В 12 часов обед того же качества, как уже было описано, а в 6 часов ужин. После ужина опять выпуск на 10 минут для вечерней уборки, и в 9 часов огни тушатся.

В каждой галерее арестованные выбирают своего старосту и его помощника из своей среды. Только политические не имели права выбирать, а на эти должности были назначены тюремным начальством арестанты из числа уголовных. Например, у нас старостой был старый каторжник, а его помощником молодой подследственный грабитель - "кассолом". Оба они являлись посредниками для разговоров с начальством по выдаче книг из тюремной

стр. 83

библиотеки, покупке газет, съестных припасов и т.п. При этих операциях они, конечно, на все накидывали порядочный процент в свою пользу и таким образом наживались за счет арестованных.

Несмотря на неоднократные наши требования о предъявлении каких-либо обвинений и о допросе, никаких по этому поводу распоряжений не было, и нужно было прийти к заключению, что нас держат просто в порядке революции и совершенно беззаконно, тем более что каждому из нас был предъявлен закон Временного правительства, гласящий, что арестованному в течение 24 часов должно быть предъявлено обвинение, иначе арестованный должен быть освобожден. Изредка присылали каких-то следователей, которые наскоро опрашивали по порядку всех, и политических и уголовных, но эти опросы имели скорее характер анкеты.

Так я пробыл в одиночном заключении месяц. Наконец в июне меня вызвали на разговор с вновь назначенным министром юстиции П.Н. Переверзевым в одну из нижних свободных комнат. Как оказалось, Переверзев имел в виду если не прибегнуть к моей помощи, то просить совета, как новой власти бороться с все развивающимся анархизмом в столице. Действительно, судя по газетам, анархическое движение росло, а власть с ним справиться не могла. Анархисты [завладели] дачей Дурново и домом за Московской заставой, где устроили свои штабы, и постоянными налетами и грабежами держали в терроре население Петрограда. На вопрос Переверзева, как бы я боролся с этим явлением, я ответил: "Так как до переворота все анархические группы своевременно ликвидировались и участники их были рассажены по тюрьмам, то несомненно, что, когда они были освобождены в порядке революции, они и составили первые анархические ячейки; поэтому необходимо, если не все дела Охранного отделения уничтожены, выбрать их имена и фамилии из дел, установить их адреса и всех ликвидировать; потом, дополнительно, приобретя внутреннюю агентуру и поручив дело хорошему судебному следователю, вести дальнейшее наблюдение и разработку, для окончательной ликвидации. Практика указала, что анархисты очень близки по своей психологии к обыкновенным уголовным преступникам и охотно дают откровенные показания". На это Переверзев заявил, что новая власть не может прибегать к недостойным приемам царского времени, то есть к внутренней агентуре. Услышав это, я пришел к заключению, что мы не можем говорить с ним на одном языке и что Переверзев обнаруживает полную тупость и непонимание в данном вопросе. Однако я его все-таки спросил: какими же способами вы можете узнать, что замышляют ваши политические противники и в чем заключается их деятельность. Переверзев ответил: "Благодаря молве, слухам и анонимным доносам". - "В таком случае я вас поздравляю, - ответил я ему, - вы наполните тюрьмы невиновными, а главари с вами быстро справятся; хорошо, если 0,1% анонимных доносов оправдывается". Тем не менее, уходя, Переверзев заявил мне, что меня свезут в Охранное отделение, где я должен буду сделать выборку анархистов, и за эту помощь мне будет облегчен режим тем, что меня переведут в другое место заключения.

(Продолжение следует)

Примечание

1. "Главой I" начинается в воспоминаниях Глобачева "Часть вторая", хотя заголовок "Часть первая" в соответствующем месте рукописи отсутствует.