УЧЕНИК И УРОК

Дата публикации: 18 апреля 2023
Автор: МАЛЕК ХАДДАД (Алжир) →
Публикатор: Научная библиотека Порталус
Рубрика: ЗАРУБЕЖНАЯ ПРОЗА →
Источник: (c) Азия и Африка сегодня 2003 № 4 →
Номер публикации: №1681810667 / Жалобы? Ошибка? Выделите проблемный текст и нажмите CTRL+ENTER!

- Надо прятать Омара...

О ля ля! Этот плохо воспитанный революционер! В мое время сказали бы так:

- Пожалуйста, отец, надо спрятать...

Но с тех пор разве революции совершались по правилам хорошего тона?

Мне плохо от моей старости.

- Ну говори, скажи что-нибудь!..

Я по-прежнему держу руки скрещенными на столе. Я смотрю на дочь. У нее маленькие круглые груди.

Доктор Кост, мой вечный друг доктор Кост. Я думаю с особым чувством о докторе Косте. У него желтый цвет лица.

- Надо спрятать Омара...

Это одно из выражений, которые не нравятся мне. Жаргон может выдать мысль. Он определяет степень вульгарности, особенно в устах женщины.

- Ты должен сделать для меня, по меньшей мере, это!

Дерзость перешла границу, за которой начинается оскорбление. Народная поговорка: "Правда горька".

- Нет больше ребенка...

Одно поколение смотрит на другое, ведя диалог, который невозможен в виде дуэли. Одно поколение говорит с другим. Одно поколение молчит. Оно может только молчать. События опережают его. Другое поколение судит и осуждает. Я понимаю его. Осень садится на скамью подсудимых только для того, чтобы напомнить о себе. Однако есть то, что беспокоит меня и ускользает. Новое поколение, которое судит и осуждает старое поколение, которое говорит о будущем, подрывает само себя, ограничивая самого себя, добровольно останавливаясь в пути.

Аборт - это непроходимая перегороженная улица.

Вот как раз в таких обстоятельствах и надо рожать детей. Как бы принимая вызов.

В этом мире в состоянии безумия или беременности новым ничто не может успокоить больше, чем лицо ребенка.

XIII

Летом 1940 года я был врачом в одном обезумевшем полку. Почему ту войну назвали "странной войной"? Она совсем не была странной. Или скорее все войны странные. Итак, я был врачом в армии, находившейся на последнем издыхании. Мы окопались в одной деревушке на востоке Франции. Никто больше никем не командовал. Я оперировал день и ночь. Такими инструментами, которые только с помощью ироничного французского языка можно назвать удачными. Бомбардировки не прекращались. Я расположил мою аптеку в школе, в единственном классе. На доске, которую никто не подумал вытереть, учитель написал: "Спокойная совесть спит крепко". И под этим изречением было указано: "Русская пословица". От этой деревушки не осталось ничего, кроме этой маленькой сельской школы с классной доской и портретом маршала Лиотея, который торжественно открывал какое-то заведение как лотарингец и как маршал Франции.

Однажды, когда раненые и бомбардировки дали мне передышку, я пошел бродить по деревне, которую оставили люди. Даже животные ушли. В деревне был полный разгром. У стен одного дома стояло пианино. В несчастье всегда есть нечто сюрреалистическое.

Даже кладбище было не в своей тарелке. Оно уже не вселяло мысли о мире, о вечном покое. Танец мертвых заменил кипарисовые и лавровые венки. Колокольня церкви, которая прилегала к кладбищу, одряхлела среди развороченных могил, и странно было видеть ее на этом апокалипсическом балу.

И с неизъяснимой насмешкой советовало рекламное табло: "Пейте вина Лотарингии!". Здесь балом правил абсурд.

Я продолжил мою печальную прогулку. Я говорил себе, что война - это наивысшая людская бессмыслица. Внезапно, уже на выходе из деревни, вдоль реки, удивляющейся самой себе, я наткнулся на старого крестьянина, который работал на своем поле. Его ферму сожгли. Это был крепкий мужик с почти рыжими волосами, которому можно было дать лет семьдесят. При моем приближении он едва поднял голову. Казалось, он жил в другом мире. Я не мог удержаться от того, чтобы не спросить его, почему он продолжает обрабатывать свой сад, в то время, как ферма его еще горит, немцы будут в деревне с минуты на минуту, а мы получили приказ отступать.

Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом, взглянул на свою пылающую ферму и потом сказал:

- Ну и что! Надо, чтобы все-таки здесь что-то росло...

XIV

... Меня немного лихорадит. Фадила раздражает меня. Она зажигает сигарету. Пусть делает, что хочет!

- Когда наступит мир, я выйду замуж за Омара и у нас будут дети, тогда мы сможем иметь детей...

Забавно! Я отслужу в армии... Я разыщу квартиру... Я накоплю денег про запас... Я получу назначение по службе. И потом я женюсь! Признаюсь, мне не по душе эта предусмотрительность, это благоразумие. Вероятно, я еще не совсем состарился.

Любовь, которая так рассуждает, не внушает мне никакого доверия. Только одно истинно в этой истории - ребенок. И Фадила не знает этого. Старый лотарингский крестьянин показал мне, что надо делать. Храбрец, бесконечно сильный во время разгрома, верящий в жизнь, торжествующий над смертью, с умиротворенной улыбкой среди хаоса.

Фадила умеет только оскорблять. Самый легкий способ утвердиться в своих химерах. Изгнание может порождать лишь злобную горечь.

Вместо того, чтобы по-настоящему действовать.

XV

...Я всегда колебался.

Я никогда не посадил бы столетнюю смоковницу. Не ранее, чем моя дочь снова станет мне дочерью, и не ранее, чем появится мой внук и продолжит сажать леса.

В этот вечер, слушая Фадилу, я чувствую себя согбенным, как ветка под тяжестью плодов.

Бу-Талеб - только островок в моей памяти. Прошлое отказывается от меня, будущее меня осуждает. Я не знаю, уверен ли я, что не завидую доктору Косту. Этот маленький человечек с лукавой и доброй улыбкой говорил мне, как будто передавая часть своей веры и своего добродушия:

- Господь Бог, доктор Идир, добрый Бог, он немножко и я сам, поскольку я верю в Него.

Быть может, мне не хватило об-

Продолжение. Начало см. "Азия и Африка сегодня", 2003, N 3.

стр. 73

разования. Слишком поздно для того, чтобы научиться понимать это. Я потерял свой шанс, я самоучка в области небесных наук, состарившийся ученик, нуждающийся в отсрочке по возрасту для последнего экзамена.

- Этот ребенок все усложнил бы...

Совершить революцию бывает легче, чем родить ребенка.

Нервы ничего больше не говорят, и бунт, и ненависть больше ничего не значат...

XVI

В нескольких километрах от городка, на его возвышенностях, у подножия холма, который кажется рассерженным, есть плотина.

Возвышающееся сооружение бросает вызов горам. Выше бледно-голубое пастельное озеро простирается до ущелий, которые мало-помалу заполняются водой. Мертвые деревья показывают, до какого уровня дойдет вода. Озеро заполняется зимой после обильных дождей. В низовье каскад взрывается алмазным великолепием. Эти деревья еще в течение веков могли бы давать каменный уголь, мертвы. С помощью людей вода породила белый уголь. Скалы мертвы, цемент победил их. Сама тишина мертвенна. Грандиозная тишина. Но в ней не ощущается покой. Я не могу объяснить себе, почему я всегда возвращаюсь после посещения плотины с чувством тревоги и опасности.

Однажды я спустился почти к берегу озера. И там внезапно я все понял. Вода здесь не шумела по-настоящему. Вода и тишина безмолвствовали. Я никогда не мог гулять у воды, чтобы мне не захотелось искупаться, погрузить в нее руки и ноги. Увидеть плывущую лодку своим сердцем романтика. Здесь не было ничего подобного.

Это было искусственное озеро, подобное стеклянному взору фаянсовых глаз слепых. И если бы я не знал, сколько рабочих погибло при строительстве этого храма утилитаризма, этого шедевра человеческого гения, я испытал бы ужас. У меня не было желания молиться, созерцая плотину, у меня не было желания молиться и перед локомотивом. У меня не было желания ни плакать, ни смеяться, я мог только аплодировать. Аплодировать, не будучи взволнованным. Вера создает соборы. Необходимость изобретает локомотивы. Я врач, я верю в науку, в технику. Но и наука, и техника мне безразличны, если они не имеют души, я уточняю, души, а не сознания. Души, которая не нуждается в автоматическом подъемнике, чтобы вознестись в рай или низвергнуться в ад.

Монстры научились извлекать доход из разрушения.

Если позволить существовать этой замороженной науке, достаточно будет вскоре положить двадцать франков в музыкальный автомат и сказать: я молился в церкви. Молитва в пятницу за двадцать франков в музыкальный автомат, после которой можно заявить: "Я молился в мечети". По телефону можно услышать голоса Жанны Д'Арк, а на экране телевизора увидеть пророка Мохаммеда и архангела Гавриила. Врач и человек своего времени, я принимаю науку несмотря ни на что.

Мне нужны и телефон, и радиоскопия, и катетер ^* , и электроскальпель. Я приветствую прогресс с маленькой буквы. Но прежде всего я верю в чудо!

В конце концов под творениями изобретателя, архитектора, художника, инженера должна была бы стоять не их подпись. Не только их, но и руки Бога.

Теперь я понимаю слова доктора Коста:

- Добрый Господь Бог, доктор Идир, это также немного и я сам.

Я убежден, что рано или поздно усовершенствованный автомат будет оперировать так же хорошо, как и доктор Кост.

Но у этого усовершенствованного аппарата никогда не будет такой лукавой и доброй улыбки, как у моего друга.

Улыбки, которую посылала ему его звезда.

XVII

...Я представляю себе Омара. Признаюсь, что хотелось бы видеть его красивым, воспитанным, раз уж моя дочь выбрала его.

- Он учится на третьем курсе медицинского факультета...

Вдобавок еще и будущий коллега!

Его родители из Тлемсена.

Я воображаю Омара и подвожу итоги. Он любит мою дочь, моя дочь любит его. Он учится на врача, и он из Тлемсена. Все это не говорит мне о том, красив ли он, высокий или маленький, добрый или злой, верит ли в Бога или нет, трудолюбив или лентяй. Но это приводит меня к тому, чтобы создать то, что полицейские и журналисты называют портретом-роботом. И вот, что я вижу на этом портрете, или то, что я хочу видеть: благородное и страдальческое лицо молодого человека с добрым сердцем, который очень любит свою страну и мою дочь и который хотел бы продолжить свою учебу.

Но пришла война. Я ничуть не упрекаю Омара за то, что никогда не видал его. Я не упрекаю его ни за то, что он занимается политикой, ни за то, что он любит мою дочь, хотя маленький укол ревности тут есть, но оставим это - я не упрекаю его за то, что он забросил свою учебу. Я не упрекаю его за то, что он сделал ребенка Фадиле. Не больше упрекаю я и дочь за ее любовь и положение, в котором она оказалась. Но я не прощу никогда то, что они думают избавиться от этого ребенка, которого они одни и вынудили появиться на свет, и то, что им пришла в голову мысль просить меня, отца, уже деда, меня, почти уже тестя, помочь избавиться от этого ребенка.

Да, я понимаю, что такое протест, но я не хочу понимать оскорбление.

И чтобы быть абсолютно искренним, я также упрекаю Омара за то, что он разрешает Фадиле курить.

XVIII

- Ну скажи что-нибудь...

Самое страшное, Фадила, что я разговариваю с тобой, что я отвечаю тебе. Ах! Если бы ты умела читать между строк моего молчания, между строк моих морщин, рукописи моих волос.

Голос режет, как дребезжащая рессора:

- Если я правильно поняла, ты не согласен! В первый раз я прошу тебя помочь мне. Если ты не хочешь сделать это сам, найди мне еще кого-то. Я твоя дочь, все-таки твоя дочь.

- Я надеюсь, что это не забавляет тебя!..

Я чувствую, что она вот-вот заплачет, но она слишком горда, чтобы плакать. Она слишком молода, чтобы плакать, чтобы не стыдиться слез. Сегодня такие, как Фадила, девушки в горе предпочитают комкать носовой платок. Однако они плачут не с помощью рук. Сегодня, когда у них горе, они зажигают сигарету...

Маленькие прекрасные жемчужинки, которые выкатились бы из твоих прекрасных глаз, этих прекрасных глаз, которым чужды все горизонты, и даже безутешные рыдания, конечно, не излечили бы тебя, Фадила, но облегчили бы твое горе. А я снова пододвигаю пепельницу. Я предлагаю ей сигарету.

- Спасибо, у меня есть своя!..

Какой сухой тон! Вот где собирается укрыться гордость. Наконец. В этот раз трубка мира не будет раскурена. Но что я вижу? У Фадилы красный лак на ногтях. Боже! Если бы мой старый отец увидел свою внучку, он, крепкий крестьянин из Джурджуры, он, который был шокирован, увидев меня в шортах, когда я проехал по Кабилии на велосипе-

^* Трубка для введения медицинских препаратов в человеческий организм. (Прим. ред.).

стр. 74

де. Много позже, спустя годы, все старики из нашей деревни все еще вспоминали:

- ...Сын Си Али, Идир, тот, который уехал учиться во Францию, чтобы стать врачом, одевается, как ребенок, а у него отросла борода и по возрасту он мог бы иметь жену...

Мой бедный отец так никогда и не простил мне эту вольность. Каждый раз, когда я навещал его, он не упускал случай напомнить мне о ней.

По правде говоря, я думаю, что никогда не был на своем месте. Я обманут эпохой. Наездившись верхом, ходишь вразвалку. Это история так захотела, чтобы я ездил верхом на двух эпохах, на двух цивилизациях.

Красный лак на ногтях, сигарета "голуаз" в красивом ротике этой маленькой алжирки, акцент, словно обязанный небу над Луарой, французские слова, чтобы говорить об арабском мире, черные глаза, какие встречаешь в наших краях, костюм студентки неизвестно откуда, которая пьет свой шоколад на улице Суффло, обладает маленьким сердцем и маленькими мозгами, которым больше знаком Мартен дю Гар, чем Мохаммед Диб, в ее памяти быстрее всплывают стихи Элюара, чем Катеба Ясена, ее сознанию ближе Бергсон, чем Шейк Бен Бадис, она употребляет зубную пасту, а не "суак", как, ну как найти себя во всем этом?..

И она продолжает:

- Иначе говоря, ты предпочел бы, чтобы я сохранила этого ребенка. Ни Омар, ни я не имели положения, не имеем жилья, сейчас разгар войны, ну признайся! Ты предпочел бы, чтобы я сохранила этого ребенка!..

И поскольку она приказывает мне, поскольку она моя дочь и командует, я делаю признание.

Я киваю головой, говоря: "Да".

Каким красивым может сделать лицо гнев!

XIX

У меня не было уверенности, что Фадила задаст мне этот вопрос. Как-то один раз я проследил ее взгляд на портрет среднего размера. Тот же рот, те же глаза. Но цвет кожи у Фадилы немного бледнее.

- Почему ты сохранил это фото?

Я поворачиваю голову и смотрю на окно, которое опять открылось бог знает почему. Я встаю, чтобы закрыть его. Мне кажется, что мои плечи еще больше согнулись. Мне не больно, но стыдно.

- Это она? Моя мать?

Фадила встает с кресла и идет к портрету. Она прикасается ко мне, не замечая этого. Я больше не существую для нее. Она идет, чтобы снова сесть. Мне кажется, что ее узкие плечики тоже согнулись, отяжелели.

Был миг, когда, несмотря на все, молчание сблизило нас. Теперь оно нас разделяет, удаляет друг от друга, разводит в разные стороны. Теперь в ее глазах я вижу, что она настроена враждебно ко мне. Бывает, что молчание говорит, чтобы ничего не сказать. Сейчас оно красноречиво не менее, чем приговор или смертельный диагноз.

В конце концов молчание бывало страдальческим. Сейчас оно жестоко. Его человечность сейчас сурова.

- Какой она была красивой! Потом, тряхнув волосами, еще:

- А ты остался с пустыми руками...

Я с трудом проглатываю слюну. У меня такое ощущение, что если я заговорю и отвечу, слова пробьют мне лоб.

XX

Стенные часы, пробив два часа, вызывают наплыв памяти. И я погружаюсь в глубь прошлого...Я не хотел этой женитьбы. Но я обещал отцу. Он все мне дал, и я думал, что я ни в чем ему не могу отказать. Послания, которые он заставлял меня писать - он умел писать только по-арабски - были полны восхищения. Я был его местью. Вместе со мной кончалась, должна была кончиться засуха, от которой оскудевают зерно и шерсть. Со мной кончались заморозки, которые увековечивают бесплодность фиговых и оливковых деревьев.

Каждый год моего обучения стоил куска земли. Мой аттестат бакалавра стоил маленького виноградника с белыми виноградом у реки, вниз от кладбища. За два года обучения было заплачено дедовской мельницей. Надо было, чтобы я закончил учебу. Тогда я не был бы больше тем, кому тыкают, кого третируют, кого в упор не видят. По правде говоря, я не учился, а отбывал повинность по приказу. Я делал свои уроки, как в начальной школе.

- Мой сын в Париже, он учится...

И деревенские старики серьезно покачивали головами. Отец скрывал свою гордость, вертя сигарету. Мать отправляла мне посылки, которые приходили большей частью испорченными, посылки от доброго сердца. Сестры заставляли кузин восхищаться моими фотографиями на Бульваре Мишель, где я был в бледно-голубом пальто и в туфлях со слишком толстыми подошвами, или в белой рубашке в интернате, среди других белых рубашек, которые казались им бесчисленными и таинственными.

Защитив диссертацию, я укрылся в своей работе, словно получив отсрочку приговора.

Я не хотел этого брака.

Я слишком хорошо знал Саадью, чтобы любить ее. Я играл с нею в косточки в тени апельсиновых деревьев в жаркие дни нашего берберского лета. Я собирал для нее самые сладкие фиги. Однажды, во время пасхальных каникул - я готовился тогда к экзамену на бакалавра в Алжире - я привез ей из столицы платок и флакон духов. Когда каникулы кончились, она заставила одну из моих сестер передать мне маленький конверт с прядью ее рыжих волос. Это была одна из тех волнующих поэм, бесхитростных, банальных и искренних, как дождь.

***

Я снова вижу комнату с низким потолком и окно с видом на долину. Стояла осень, как и сегодня вечером, но более значительная и торжественная. Отец собрался умирать. Доктор- колонист, старый коллега, уступил его капризу. Отец позволял лечить себя только мне. Ради этого он продал виноградник и дедовскую мельницу. На пороге вечности он наслаждался триумфом: меня называли доктором!.. Чего стоили перед этим и виноградник с белым виноградом и мельница?!

- Ты женишься на Саадье.

Это был ни приказ, ни просьба. Это была констатация очевидного. Мать последовала за ним в могилу чуть позже. И еще немного спустя я женился на Саадье.

***

Фадила появилась у нас после почти пяти лет брака. Я желал этого ребенка, чувствуя обязанность выполнить свой супружеский долг. Я хотел связать себя, и несмотря на все, я хотел строить. Я играл честно. Но проводил слишком много времени у себя в кабинете. Я не упускал возможность присутствовать на медицинских конгрессах в Алжире, в Париже и других местах.

Очень нежная, очень чувствительная Саадья была задета этим. И она страдала. И я страдал вместе с ней.

Вскоре я уже почти не разговаривал в доме. Моя жена часто ездила в Константину просить Сиди Рашеда исторгнуть демона, который грыз меня.

Никакой демон не грыз меня. Точно, никакой демон. Я был очень привязан к Саадье. Но на сестре не женятся. Саадья тоже мечтала. Она мечтала обо мне. Я не мечтал о ней.

И потом я тоже льстил ей. Ее родители были зажиточными. Они благосклонно смотрели на наш брак, поскольку он украшал их деревенское самолюбие, как герб. Я вручил свои дворянские грамоты. Они вручили мне возможность устроиться в жизни. Я не мог это вынести.

Когда Фадиле исполнилось восемь лет, я уехал. Родственники же-

стр. 75

ны воспитали малышку. Я слишком поздно узнал, что жена умерла в психиатрический больнице в Блиде. Я знаю, что кажусь негодяем.

XXI

В моем панцире есть дефект. Я отдаю отчет в этом. Моя молодость не имеет ни извинения, ни алиби. Я верил, что для счастья необходима любовь. Слишком много требовал, слишком мало получил и, в конце концов, слишком мало дал.

И вдруг старость стала явью. Старость вовсе не ужасна сама по себе. Я даже не сожалею о своей. Я не занимался зимними видами спорта в шестнадцать лет. Я не видел улыбку моей деревни. И никакая рука не ласкала романтично мои волосы. И однако Жермена...

***

Я заканчивал тогда пятый курс. Это было прекрасное, как почтовая открытка, время. В глубине души я никогда не верил в прочность счастья. Счастье слишком скоропортящаяся вещь - как жизнь, как эти лекарства, которые нельзя употреблять после истечения срока годности. Признаю, что оно всегда внушало мне страх. Когда мне было восемь лет, мне не терпелось вырасти до двадцати лет, до шестидесяти, чтобы быть мудрым, покорным, свободным от иллюзий. И вот! Я достиг этих шестидесяти лет. Разве я мудрее, покорнее? Я не знаю этого. Но я знаю, что я не испытываю голода, что мои аппетиты умеренны. Однако... вот Жермена и маленькое бистро. Какое невообразимое место занимает бистро в жизни студентов. Жермена обладала умом и сердцем. Она улыбалась так, когда понимают тебя. Нас объединяло то, то она говорила больше о литературе, чем о медицине. Редкий случай в такой профессии. И однако, что такое медицина, если не литература в действии?

Человек моего возраста испытывает некоторый стыд, вспоминая первую и единственную любовь.

- Я сейчас ошиблась, - говорит Фадила, которая, кажется, наслаждается реваншем. - Я ошиблась, ты очень изменился!..

Она вынимает из своего зеленого портфельчика тетрадь, а из этой тетради фотокарточку, которую протягивает мне . Это я.

- Ошибка, доктор Идир, это был ты.

Я сбросил тридцать лет, чтобы найти себя. Я размотал шелковую нить. Я починил фонограф. Включил магнитофон. Тщетно.

Ничто не ответило мне. Вот уж тридцать лет, как я не смотрю на свое лицо. Эти глаза, которые так прямо смотрят, - не мои глаза. Но сегодня мои глаза довольствуются тем, что смотрят. Будущего в них не видно.

И однако эти глаза, даже если их пронзят, вырвут, найдут Жермену. Вверху, внизу, повсюду - Жермена.

***

Я вспоминаю астры на берегу Дюранс в начале октября. Чувствовалось, что осень уготовила неприятность.

- Я полностью доверяю вам.

Какой-то мальчуган заметил нас и закричал:

- Эй! Влюбленные, не хотите винограда?

И он бросил нам, смеясь, виноградную гроздь. Он был белокур, как маленький бог. А я покраснел, как виноград. Я никогда не мог избавиться от мусульманской стыдливости.

Мы вытянулись на траве, прислонившись к насыпи красной земли. Зелень виноградников сверкала под солнцем. Насекомые запутывались в акробатических прыжках.

- У вас такое же голубое небо, Салах?

Мы говорили, чтобы ничего не сказать, мы разговаривали, потому что были взволнованы.

В тот год, пусть Бог благословит тот год, несмотря на все, я проводил лето во Франции.

Родители Жермены пригласили меня на пятнадцать дней в конце каникул. Отец Жермены - ветеринар -сомневался, что чувство соединяло меня с его дочерью. Я пообещал открыться ему перед отъездом.

- Видите ли, Жермена, небо у меня дома еще голубее, чем в Провансе. Вы познакомитесь с ним, когда станете моей женой.

Жермена выпрямилась. Ее губы дрожали.

- Когда я стану...

- Да, Жермена, когда вы станете моей женой.

Мальчуган с виноградом вернулся, чтобы подразнить нас:

- Ну, влюбленные, смотрите, как работают другие!..

С такой неподражаемой местной беззаботностью и местным акцентом.

- Я говорю очень серьезно, знаете ли.

Жермена не отвечает, но берет меня за руку и так сильно сжимает ее, что царапает меня.

Легкие облака, белые и розовые, неизвестно откуда, проплыли к начинающемуся закату. Зелень виноградных листьев потемнела. Однако свет все еще царил.

Как долго Жермена удерживала мою руку в своей? Не знаю. Последние могилы закопаны. Старый пастух, как будто вышедший из романа Доде, гнал свое безгласное стадо по тропинке вдоль канала.

- Может Вам холодно, Жермена?

Я протягиваю ей свою блузу. Лично мне не холодно. Меня опутывает густая теплота. Такая же лихорадка у меня бывает на экзаменах. Последние колокольчики стада исчезли за маленьким шлюзом. Приближается вечер. Мы все еще сидим не шелохнувшись.

Осмелился бы я поцеловать ее? Я чувствовал между ней и мной стену непреодолимой робости. Я был парализован. Насекомые в траве инстинктивно съеживались в удобном для них уголке. Простонал поезд, который шел к Греноблю. Осмелился ли я поцеловать ее? Я думаю, что Жермена всегда держала бы мою руку в своей. Но она закрыла глаза.

Насмешливый мальчуган вернулся и сказал:

- Может, вы хотите собирать звезды, как виноград?..

Затем он ускакал, смеясь.

Да, быть может, я хотел собирать звезды. Звезды, которые были словно приколоты к вершинам тополей и платанов.

Я не знаю, была ли моя рука еще в руке Жермены. Мы шли как лунатики.

- Салах...

Голос все еще дрожал:

- Я слушаю вас, Жермена.

- Салах...

Потом она замолчала и прижалась ко мне на ходу. И мне пришло в голову опять, что не только сырость была тому причиной... Мы оказались перед колодцем у входа в аллею, ведущую к хутору родителей Жермены.

- Салах, то, что вы сказали мне сейчас...

Слова застряли в горле, как правда в глубине колодца. Плечи Жермены отдались моей руке. Они были нежные и мягкие, уязвимые настолько, что мне казалось, что я держу в ладони мизинец новорожденного.

- Знаете, Жермена, эти звезды, которые вы видите, видны и у меня на родине. Когда вы приедете ко мне, они расскажут вам о сборе урожая винограда. Тогда мы вспомним этот колодец. Этот колодец, Жермена, будет первым свидетелем нашего брака...

Она резко высвободилась:

- Нет, Салах, нет, мой жених приезжает через неделю.

Она побежала к дому.

***

Я тогда еще не знал, что звезды не собирают.

XXII

Я возвращаю Фадиле ее фотокарточку, мою фотокарточку. Достаточно секунды, чтобы вновь стать на тридцать лет старше. Время исчезает, меняясь. Ты можешь говорить, Фадила, ты можешь оскорблять меня, и все же я ближе к тебе, чем ты

стр. 76

думаешь. У меня есть возможность "укрыться" - так ты говоришь - совсем одному. Каждый спасается, где может. Ее будущее - это будущее, о котором хочет позаботиться Омар. А у меня - это прошлое, прошлое, которое охраняет меня. Мое единственное будущее - это твой ребенок. Я буду защищать его вопреки тебе...

- У тебя нет сердца!

У Фадилы круглые, растерянные глаза.

Ну же, доченька, будем серьезны.

***

Это было незадолго до мая 1945 года. Фадиле тогда, наверное, было около восьми лет. В деревне жили и алжирцы, и европейцы. У меня была репутация хорошего врача и нелюдима. Моя бедная жена не знала, что сделать, чтобы ублажить меня. И тем самым она делала меня несчастным. Она осыпала меня упреками.

Я был признан виновным страшно легко. Атмосфера неопределенности царила в Алжире. Последняя война обнажила жуткую действительность. Грядущая весна не сулила цветов.

Я замкнулся в своем ремесле. Однако нет ничего смехотворного, чем занятие медициной на моей родине. Надо было бы иметь столько же врачей, сколько больных. Несчастье было безмерным.

Местная власть по глупости упрекала меня в том, что я избегаю ее круг, священный круг региональной элиты. Но я избегал смешиваться со "всей деревней" больше по зову сердца, чем из принципа. Мусульмане упрекали меня в гордыне. Они предпочитали более добродушных, более доступных врачей. Это типичный алжирский феномен: мусульманский интеллектуал принадлежит всей общине. В ту эпоху - я говорю "эпоху", потому что именно тогда родилась истинная элита, заканчивающая школу не по принуждению -итак, в ту эпоху интеллектуал был не только знаменосцем масс, но их собственностью.

Под самыми различными предлогами я отклонял приглашения главного администратора. Сомневаюсь, что я заинтриговал его или даже раздражал. Но у меня были свои счеты с ним. У меня было в чем признаться первому чиновнику, приехавшему из метрополии. В деревне был и другой доктор, британец, очень симпатичный и очень компетентный. Больные европейцы не шли консультироваться ко мне, даже когда мой коллега брал свой ежегодный отпуск. Они предпочитали тогда ехать в город, проделав сотню километров ночью или днем с тем, чтобы не пожаловаться на свои недомогания "туземному" врачу. Вот где гнездятся распри!..

Как будто пенициллин отличал Франсуа от Мохаммеда. Признаюсь, я никогда не испытывал от этого ни малейшей горечи. Привычка к злокачественным болезням развили у меня иммунитет к подобному роду пассивному отвращению.

***

Однако пришел день, когда я не мог избежать светских обязанностей. И не без причины. Речь шла о празднестве, устраиваемом под покровительством Красного Креста в зале деревенской коммуны, ставшей в те дни су префекту рой, о чем я узнал из газет. Конечно, врач должен был присутствовать там. Скрепя сердцем, я решил вынести злосчастную обязанность.

***

Главный администратор сам принял меня, всячески демонстрируя протокольную сердечность, которая от его усердия производила еще более тягостное впечатление. Мое появление было замечено. В этих местах меня не привыкли видеть. Потоки света и шампанского текли рекой. Пестрые, засаленные бурнусы уживались с военной формой и фраками. Дамы соперничали элегантными нарядами.

Мы были очень далеко от столицы Алжира, очень далеко от табора бедуинов, которые были слышны во время оркестровых пауз. В окно я видел землю, прикидывающуюся спящей. Желтые огни, которые вспыхивали в садах Аннекса, отделяли нас от всего, и наш миниатюрный, сверкающий мирок походил на роскошный корабль в море горечи.

Одно лицо посылало другому натянутые улыбки. Бурнусы отличались размерами и благоговением. Надо было видеть взгляд, блеснувший из-под пестрого бурнуса, чтобы ощутить их удовлетворенность, пошлость, чувство "успеха".

Я держался вдалеке, удивляясь тому, что нахожусь здесь. Жена фармацевта сказала, что никогда не видала меня на теннисном корте. Стоявший в углу генеральный советник пообещал мне, что школьный диспансер пополнится ультрасовременным рентгеновским аппаратом. Я вежливо слушал, соединяя слова в фразы с той прилежной неловкостью, которую проявляют мальчишки, играя в конструктор.

Внутренне я восхищался благовидностью присутствующих, притворным или неподдельным хорошим настроением.

И сквозь оконные проемы я все время смотрел на равнину. Фантастически неровные, застывшие в своей невозмутимости, высокие плато слушали музыку, слушали смех этих дам, хлопанье пробок от шампанского. Ах! Если бы пенициллин мог течь рекой...

Меня пробудили тревожные симптомы. В дуаре ^* Бен Юсифи фельдшер сообщил мне о нескольких подозрительных больных. Надо сказать, что зима 1944 - 1945 годов была особенно суровой. Снег и голод правили бал.

Да, эти больные из дуара Бен Юсифи беспокоят меня. Мне не нравятся эти розовые пятна на впалых щеках. Они говорят о возвратном тифе. Я боюсь тифа.

***

Певец рассказывает в микрофон о Медонне, Марне и кабачках. О любви, клятвах, поцелуях.

***

Менее, чем в тысячи километрах от горя, существуют маленькие балы и белое вино, благодушное солнце для анисового ликера, тень от платанов для игры в шары, красивые бухточки, единственное призвание которых в том, чтобы позировать для почтовых открыток и влюбленных.

Эти розовые пятна беспокоят меня.

Завтра я сам вернусь в дуар Бен Юсифи.

- Доктор, вы очень молчаливы.

Это говорит мне каид ^** . Каид в дуаре Бен Юсифи - большой и хитрый человек. Однако у него есть фактура, стать.

К сожалению, он пройдоха.

Я всегда избегал его. Мне он не нравится, и он это знает. Но оскорбления скользят по нему, как скорлупа по бурнусу. Он не протягивает руки, а салютует по-военному. Вот что сделали с орлами и вот чем орлы согласились стать. Слишком вежливый, чтобы быть честным, это верно.

Он говорит со мной по-арабски.

Из принципа я отвечаю ему по-французски, чтобы избежать соединения с ним, существом, которое я презираю, в братской солидарности, которая рождается общим языком.

- Я узнал, что в дуаре Бен Юсифи несколько больных жалуются на одни и те же боли...

Мой голос сух:

- Я знаю и займусь ими.

Он не возражает и направляется к буфету. Его самый маленький грех - анисовая водка. Однако по пятницам он ходит в мечеть и собирается совершить паломничество к священному дому Аллаха.

Возьмет ли он в тот день хлыст, на котором держится его авторитет у своих?

Я снова подошел к окну. Я смотрю на сад, а луна смотрит на меня. Карликовые пальмы кланяются ночи, склоняются, но не гнутся. Мясистые растения сплющиваются на белых стенах в фантастические тени.

^* Дуар - поселение туарегов (араб.).

^** Каид - вождь (араб.).

стр. 77

У входа в парк сторожат кавалеристы в парадной форме. У них тоже есть стать. Но они не жулики, просто бедняки.

- Всегда в одиночестве! Я очень рад видеть вас.

То, что в этот вечер вы среди нас, - такая редкость, доктор Идир.

Главный администратор - красивый, немного слишком красивый, быть может, блондин, спокойный, лет за сорок.

- А как идут дела?

Я говорю ему о своих опасениях о дуаре Бен Юсифи. Он слушает меня серьезно:

- Вы знаете, что можете рассчитывать на полную мою поддержку...

Потом его лицо проясняется:

- Какого черта! Ведь мы не на службе сегодня вечером...

Проходит бой, выглядящий как шимпанзе, переодетый в метрдотеля:

- Бокал шампанского? - предлагает мне администратор.

- Нет, спасибо, я никогда не употребляю алкоголь.

- Вы мудрец.

- Нет, не мудрец, я мусульманин, только и всего.

- Ну хорошо, мы оба возьмем фруктовый сок.

Признаюсь, что я небезразличен к этому деликатесу.

- Доктор, я хотел бы спросить у вас совета, конечно, совета строго медицинского порядка...

Я возвращаю его же фразу:

- Я не на службе.

Он разражается добрым смехом, смехом, который говорит о здоровье и о прекрасном душевном равновесии.

- Моя жена ждет то, что называют счастливым событием. Я разрешил ей присоединиться ко мне здесь...

Я обрываю его:

- Вы знаете, это из области акушерства, я не слишком посвящен...

- В любом случае вы и об этом знаете больше, чем я...Да, я говорил, что мы ждем ребенка, и я задаюсь вопросом, подходит ли здесь климат для будущей мамы... С другой стороны, эта эпидемия, которая угрожает...Извините меня, минутку, прошу вас...

Белые скатерти в буфете сверкают в блеске бокалов и серебра. Позади метрдотеля окна встречают ночь, ставшую теперь фиолетовой. Я поворачиваюсь спиной к залу. Я смотрю в ночь, на звезды моей родины, я очарован ночью.

Рука на моем плече.

Я оборачиваюсь.

- Дорогая, представляю тебе...

Это была Жермена.

(Окончание следует)

Опубликовано 18 апреля 2023 года