Свобода – это не дар американцев миру,
а дар всемогущего Бога каждому человеку.
Дж. Буш-младший,
в ходе избирательной
кампании 2004 года
Исторически международный порядок держался на согласии ведущих держав и готовности прочих примириться с ним. За согласием ведущих стояла сила центральных «акторов», за смиренностью остальных – ее отсутствие или дефицит. Миропорядок начала XXI в. стал основываться не только на военной силе, но и на сочетании идеологической и экономической целостности западного мира как стержня, вокруг которого этот порядок начал формироваться. Идеология (в основаниях которой на Западе лежат христианская вера и светские постулаты свободы, прав человека и демократии) требует верности ее догматам; экономика и финансы – рационального управления ими на всех уровнях: от фирмы до мирового хозяйства.
Складывающийся миропорядок впервые может оказаться глобальным – переходом к политическому оформлению исторически беспрецедентной мироцелостности. Идеология, на которой будет основываться глобальный миропорядок, теряет прежний статус всего лишь одной из действующих в мире идеологий, но приобретает роль мощного и незаменимого средства построения самого порядка и канализирования мировых тенденций в определенном направлении. Идеологически мотивированный порядок обостряет проблему его совместимости с теорией и практикой современного мирорегулирования.
В мире давно работают его механизмы (специальные и региональные) – межправительственные, неправительственные, действующие под эгидой международных организаций. Глобальный миропорядок должен по идее не только интегрировать их деятельность в нечто более целостное, но и соотнести логику регулирования с общей динамикой глобализации. Поэтому актуальна проблема экономической, политической и во многом эколого-социальной управляемости миросистемы.
Но любая идеология вступает в противоречие с жизнью и заставляет искать баланс между верностью ее догматам и требованиями здравого смысла и науки. Прежде чем человек и общество окажутся перед таким выбором, доминирующая идеология так или иначе «подгибает» под себя практику общественных отношений и имеющиеся теоретические воззрения, деформируя и блокируя целые направления научного знания. В истории Европы политико-идеологическое господство папского Рима почти на тысячелетие заставило забыть достижения античной мысли, фактически остановило прогресс естественных наук, заперло общественно-политическую мысль в границах богословия, жестоко – с помощью инквизиции – карая любое инакомыслие. В СССР власть КПСС и марксизм-ленинизм на полвека загнали общественные науки в спецхраны, выхолостили или поставили под запрет многие важнейшие направления общественной мысли, подгоняя под свои запросы теории международных отношений и экономической науки.
Возможно ли возникновение нового идеологического «фильтра-блока», подобного названным, на уровне современного глобального миропорядка, который возникает в недрах в сущности той же евро-христианской культуры?


1

Если Господь действительно одарил человека Свободой, то в чем заключаются смысл и цель этого дара? Автор как человек не верующий (не атеист, а не верующий1) не исключает, что концепция Свободы и ее божественного дарования – творение самого человека. Во всяком случае, политика США и Запада в целом по распространению миропорядка, основанного на демократии и свободе человека, во многом выдерживается в духе воинствующего клерикализма, а он по природе его всегда рукотворен.
Хотя пути Господни неисповедимы и понять цель и смысл Его поступков человеку не дано, три базовые ветви христианства предлагают три разных версии вопроса о свободе и три варианта ответов на него.
Для католика главное – возможность через испытания и сомнения прийти к Богу. Дар Свободы в этом случае – допускаемая самим Богом возможность к Нему и не прийти. Карается ли такой «не-приход» в вечной жизни? По логике (если она уместна) караться не должен: даруя человеку Свободу, Он уже допустил возможность не-прихода конкретного индивида к Богу. Значит, такой исход был Ему – теоретически – как минимум любопытен, а возможно, даже необходим.
Для протестанта главное в его отношениях с Богом не приход (при искренности веры он неизбежен), а появление на Суд Божий с итогом свершений в мирской жизни. Свобода предполагает возможность выбора: творить добро или нет; а если творить, то какое именно. Результативность добрых дел (в глазах Всевышнего) различна: человек может делать добро не вполне искренне, ленясь или просто действуя неумело. А потому свобода здесь – мерило совести, умений и прилежания, критерий социальной эффективности личности.
Для православного всякое сомнение во Всевышнем – ересь, неверие и подлежит наказанию. Дали свободу – пользуйся и будь благодарен. Тлей ничтожных у Бога много, за всеми не проследишь. Настанет час – призовут к ответу. А пока гуляй – воля.
Проблема свободы возникла в античности. Христианство стало исторически первым системно-социальным ответом на осознанную мыслителями Эллады несвободу индивида. Спустя полторы тысячи лет, на волне протестантской Реформации проблема свободы была переосмыслена при помощи понятий о правах личности и демократии в рамках светской философской и социально-политической мысли Европы и Северной Америки. В этом качестве она вошла в идейные и политические основы обществ США и стран объединяющейся Европы. Идеи прав человека и демократии, таким образом, существуют как нравственные ценности, идеологические концепты и политические ориентиры уже не одну сотню лет.
В последние три десятилетия в процессе их переосмысления были зафиксированы противоречия идеологического и иного свойства:
– хотя права человека теоретически полагаются «естественными и неотъемлемыми», даже в странах, где принято считать их таковыми, конкретные права не утверждаются в жизни сами по себе, а требуют постоянной и напряженной борьбы за них, временами радикальной;
– в целом демократия «имеет репутацию» оптимального способа общественного (само)управления и гарантирования прав человека, но во многих странах она утверждается «извне», навязывается обществу вопреки его привычным представлениям и интересам; трудности становления «новых демократий» показывают: неприятие демократических стандартов кроется не только в отказе верхушечных слоев демократизирующихся стран эти стандарты принять;
– нравственно и идеологически права человека и демократия нужны в западной буржуазно-демократической традиции не сами по себе, а как гаранты свободы личности; но в самих западных странах засилие бюрократии, наличие множества регламентов и законодательств, механизмы рыночно-экономического принуждения мало что оставляют от свободы; политически личность свободна, но практически она стиснута, ограничена, загнана в жесткие рамки во всем, включая досуг; в единой демократической Европе все громче говорят о «дефиците демократии» в ЕС;
– на фоне «крестового похода» за права человека, начатого в президентство Дж. Картера (1977-1980), особо остро воспринимаются факты репрессий и гибели людей вообще; но продолжаются трагические промедления в реакции мирового сообщества на случаи массовых убийств в странах, не имеющих геополитического значения в глазах ведущих держав (Руанда, 2000 г.);
– распространение навыков научно-аналитической мысли в массовом сознании приводит к пониманию неоднозначности отношений по линии «личность-общество» и осознанию потребности в самоограничении и личностью, и обществом меры их свободы, что выражено в оппозиции смыслов понятий «воля» и «свобода» («freedom» и «liberty»).
Сколь совместима постановка проблем демократии, прав и свобод личности в их традиционном идейно-политическом ключе с реалиями мира и представлениями науки XXI веке, особенно если эта их постановка выходит за границы «материнских» культур и распространяется на весь мир как нечто универсальное?
Начало различения свободы и несвободы восходит к античному рабовладению. По Аристотелю, удел раба – «презренный труд», а свободного человека – философия, искусство и владение рабом. Разница между ними не только в социальном положении и производном от него само- и мироощущении. Разница в базовой социальной функции и, как следствие, в месте человека в системе управления и мотивации. Раб – инструмент, орудие, средство; он выполняет не обязательно черную работу (рабами могли быть писец, поэт, художник, музыкант), но делает то, что ему приказано, служит чужой воле, не зная, не понимая ее целей и смысла, да и не интересуясь ими. Свободный человек не просто стоит на ступень выше социально – он сам решает, что, как и ради чего делать. Его свобода относительна, он вынужден считаться с массой ограничений, с сильными мира сего. Но доля свободы у него все же есть. У раба – нет никакой.
Рабовладельческое общество обозначило эти полюса в состоянии личности со всей беспощадностью примитивизма ранних социальных структур. Сравнивая свое положение, и раб, и его хозяин должны были вначале прочувствовать, а затем осознать это различие. Несвобода складывается из невозможности собственного целеполагания, осуществления своей воли, целей (если все это есть), а также ее осознания – столь острого и четкого, что оно ставит человека перед жестким выбором: борись за свободу или перестанешь уважать себя, быть личностью.
Скорее всего, первым осознавшим несвободу был попавший в рабство бывший рабовладелец. Кому неведомы собственные жизненные устремления и волевые усилия для подчинения самого себя достижению своих целей, тот воспринимает рабство только как голод, холод, непосильный или постылый труд – и стремится сам занять место хозяина, а того превратить в раба. Понятие свободы может родиться лишь в сознании того, кто был свободным, еще не догадываясь или не вполне понимая тогда, что же такое свобода.
Индивидуально-психологические особенности свободы/несвободы на ранних этапах становления общества чрезвычайно значимы. Отношения людей еще не выходят за пределы межличностных. Они общественны объективно, а также при историческом и философском взгляде на них. Но для современников это всегда отношения человека с человеком: раба с хозяином (не института рабства с институтом рабовладения), хозяина – с правителями города (не с городской властью) и т.д. Все связанное с сохранением лица, защитой достоинства личности оказывается важным для каждого и стоит на переднем плане любых межличностных отношений.
Несвобода – это прежде всего ущемление личного достоинства. Рабство – крайняя форма ущемления, но не единственная, а для большинства свободных людей античности, видимо, и не самая главная. Чувствительнее должны были быть ущемления и обиды со стороны лиц, располагавших доступом к богам, властью, богатством, оружием. Возможно, тема свободы личности не стоит в древних культурах Китая, Индии так, как она поставлена в истории Европы, в том числе и потому, что на Востоке давно отработаны и стали частью политической и социобытовой культуры обычаи и ритуалы «сохранения лица».
Утверждение идеологического господства христианства на политической и экономической базе феодализма – от раннего до позднего – вело к тройному отрицанию свободы в античном ее понимании: духовному – дохристианская мысль осуждалась, отвергалась и преследовалась, в основных же течениях христианства – католицизме и православии – места для концепции свободы не было и быть не могло; экономическому – в социальной иерархии феодализма нет места свободной игре сил рынка, субъективных воль; политическому – в жесткой вертикали феодального мира даже монарх не свободен, ибо неограниченное насилие «сверху» постоянно держало сам «верх» под угрозой не менее жестокого и безжалостного насилия «снизу».
Идея свободы вернулась в Европу в период Реформации уже в ином понимании. Для сторонников Реформации свобода означала преодоление зависимости от папского Рима2, возможность более непосредственного и менее «коррумпированного» общения верующих с Богом, а также необходимость для человека делами зарабатывать себе репутацию перед Всевышним и согражданами. Возрождаются взгляды древних на свободу как «свободу разумения», усиливаются требования личных свобод в светской жизни, а развитие наук ставит проблему соотнесения воли человека с действием законов природы. В XVII в. школа субъективизма в философии провозгласила человека центром мироздания, началом всех начал в практических делах, а потому главным объектом познания. Человек впервые примерился к месту Бога, познавая искушение неограниченного своеволия.
Буржуазно-демократические революции подкрепили новое ощущение свободы ее политическими требованиями. Впервые свобода на концептуальном уровне связывается с неотъемлемостью и одинаковостью прав человека: все люди сотворены Богом равными. Свобода необходима для реализации и защиты этих прав. Никакая власть отнять их не может; но могут ли отнять их люди и законы бытия? Ответов поначалу два. Максималистский – свобода это «возможность проводить внутри данных общественных отношений свою собственную волю, даже вопреки сопротивлению» (М. Вебер). Умеренно-прагматичный – свобода есть «способность или потенциальная возможность людей принимать решения, оказывающие влияние на действия других людей» (Т. Парсонс). Первый нереализуем для большинства, тем более для всех одновременно. Второй низводит свободу по сути к мелким бюрократическим радостям. Оба рассматривают свободу в контексте философии власти, то есть как явление не универсальное, даруемое немногим.
По ходу XX в. определяется третий ответ, принципиально общий для либералов и коммунистов. Первые утверждают, что свободен тот, кто имеет возможность реализовать свои неотъемлемые права. Вторые – что более важны права социально-экономические, именно их обеспеченность и делает человека реально свободным. Оба подхода едины в том, что связывают свободу с правами личности и с возможностью реализации этих прав.
К концу второго тысячелетия в философии сложилось множество школ и направлений изучения и интерпретации свободы: свобода как обреченность человека на нее (у Сартра), как право и возможность бунта (у Камю), выход человека за пределы его «одномерности» (Маркузе), «перехват истории» (в революционном творчестве у Х. Арендт)3 и многие другие.
В общественно-политическом смысле идея свободы выступает в начале XXI в. основой прав личности как явления, конкретного набора прав, а также комплекса условий для их реализации. Превратившись на этом уровне ее понимания и приложения в идею прав человека, идея свободы обрела бесспорность: доказывать «полезность» бесправия личности уже смешно и затруднительно (хотя возможно). Свобода стала при этом более расплывчатой, неопределенной. Права человека, напротив – конкретны и объективно измеримы как в наличии, так и в степени их осуществимости в данном обществе.
В философском смысле идея свободы есть постоянное преодоление несвободы. При этом преодоление предполагает, включает прежде всего право на таковое. Несвобода возникает как вследствие исторически обусловленной ограниченности практических возможностей человека (который не имеет всех необходимых ему средств, инструментов, ресурсов, знаний), так и в результате тех или иных действий самого человека. Свобода есть неотъемлемое право личности преодолевать по ходу своей жизни все, что воспринимается этой личностью как проявления несвободы, независимо от их происхождения.


2

Демократия восходит к античности и эпохе господства межличностных отношений. Две ее черты требуют упоминания. Во-первых, античная демократия (как и позднейшие ее варианты) не предполагала поголовного участия жителей полисов в принятии решений. Во все времена существовали цензы, суть которых, состояла в том, что решения должны приниматься ответственными гражданами, которым было что терять. Видимо, подобные цензы очень строго соблюдались – иначе откуда аристотелевская оценка демократии как плохой формы правления?
Во-вторых, «правление народа» имело исключительно прямые, непосредственные формы. Люди физически собирались вместе и сообща что-то решали, общаясь по ходу этого процесса так же, как общаются между собой два человека, т.е. видя собеседника, воспринимая и оценивая его как цельность: по облику и возрасту, по одежке и уму, по словам и интонациям, по мимике и жестам, через взаимные симпатию или антипатию, равнодушие или враждебность, даже, не исключено, через драку. Эта возможность воспринимать другого непосредственно и как цельность и служит первоосновой межличностных отношений, крайне важных вообще, но в демократии – особенно.
Со временем численность населения росла, и поддерживать непосредственную демократию становилось труднее. Были и другие обстоятельства, работавшие против демократии. Но численность участвующих в процессе людей – фактор, часто отметаемый как недостаточно «благородный»; на деле он сыграл в судьбе демократии определяющую роль, став на века едва ли не главной преградой к ее распространению.
Профессиональное обсуждение любой проблемы возможно в группе не более 10-15 человек. Там, где демократию стремились сохранить в условиях растущей численности к ней приобщенных, возникли два подхода к разрешению противоречия между ростом численности демоса и пределами возможностей межличностных отношений. Один – ограничение числа «принимающих решения» квотами и именами, вылившееся в итоге в олигархические формы правления. Другой – создание института представительства, где нормы остаются стабильными, а конкретные представители регулярно меняются.
Пути демократии раздвоились. На уровне межличностных отношений демократия в разных формах существует повсеместно. Не доминирует, не господствует – но существует. Демократия представительская и особенно созданные ею политические и социальные институты долгое время оставались атрибутами еврохристианского мира, и лишь с началом глобализации стали распространяться на другие культуры и континенты. Такая демократия и западный образ жизни, мышления, социальности определяюще взаимосвязаны. Характер этих связей только начинает постигаться. Но уже ясно, что не диктаторы «третьего мира» – главная преграда демократии в странах этой группы. Сами диктаторы и диктатуры – следствие и продукт связей и отношений, «органических» при определенных уровнях развития стран, типах культур, способах мировосприятия.
Даже в Европе на протяжении веков представительская демократия была трудно осуществимой практически. Неразвитые и ненадежные коммуникации, разбой на дорогах, трудности со сбором и подсчетом голосов, другие сугубо практические обстоятельства затрудняли ее осуществление. В наиболее полной пока форме идею представительской демократии удалось осуществить только к концу XVIII в. в США. Кажущийся странным более чем трехмесячный разрыв между днем голосования и приходом президента в Белый дом (вначале избираются выборщики, через месяц они выбирают президента, еще через месяц с небольшим новоизбранный президент вступает в должность) объясняется просто: именно столько времени требовалось для того, чтобы на лошадях доставить в столицу все протоколы с результатами голосований на местах, подправить институтом выборщиков возможные потери части голосов в процессе доставки, снять возникающие по ходу дела недоразумения и конфликты интересов, сообщить победителю радостную для него весть и дать ему время достойно, без спешки добраться до столицы.
По-видимому, долгое господство не- и антидемократических институций и форм правления объяснялось не только личными интересами монархов и лиц из их окружения, не только низменностью природы человека, но во многом названными трудностями практического обеспечения демократии, до поры до времени почти непреодолимыми, особенно в крупных странах. Но демократия существовала и действовала в сельских и многих церковных общинах, в независимых городах, в гильдиях купцов и ремесленников. Она заняла те ниши, которым в наибольшей мере соответствовала в условиях растущей численности населения на фоне сохранявшейся примитивности коммуникаций.
С победой первых буржуазных революций демократия стала и необходимостью, и идеологической ценностью. Если ценностью провозглашалась демократия как таковая, то на первое по практическому значению место вышла демократия представительская. Лишь с ее помощью можно было обеспечить наполнение и работу демократического процесса в странах, только голосующая часть населения которых исчислялась миллионами, а вскоре десятками миллионов человек. В сознании части населения, политиков, экспертов, даже ученых демократия надолго отождествилась именно с представительским ее вариантом.
К концу XX в. с развитием дорог и транспорта, СМИ, позднее информационных технологий идеологическая самоценность демократии отозвалась распространением технологий манипулирования общественными настроениями и процессом голосования. Если в прошлом голосование, сбор и подсчет бюллетеней требовали слишком большого времени, то ныне эти процедуры происходят слишком быстро, что имеет свои издержки. Заблуждение, что «демократия едина», дополнилось не пониманием всех неопределенностей и сложностей демократического процесса, а циничными ухищрениями «политтехнологов», внесших огромный и еще не оцененный вклад в дискредитацию демократии. Даже в США заговорили об опасности выхолащивания демократического содержания из институций, внешне остающихся демократическими4.
Но что если народ в условиях честной демократии и посредством честных выборов приводит к власти силы, представляющие угрозу для самого этого народа и внешнего мира? Теоретически выходов может быть три: остаться в пределах демократических норм и дать народу время поучиться на собственной ошибке (гарантии, что «урок» удастся, нет); «поправить народ» ценой выхода из рамок демократии с риском ее подорвать или дискредитировать; или попытаться «подправить демократию демократией». В последнем случае необходимое корректирующее воздействие должно будет осуществляться от имени международного сообщества (внешняя демократия) и «демократическими» средствами. Этот подход отрабатывается в начале XXI в. в нескольких вариантах (от военной интервенции до «революций роз»).
Стало банальностью повторять У. Черчилля: демократия – плохая форма правления, но все остальные еще хуже. Красиво, но никогда не было верно по существу. Как абсолютная ценность демократия не может быть «хуже» или «лучше»: она или самоценна, или не является таковой. Если же видеть в демократии форму правления, принимаемую на основании ее реальных или гипотетических достоинств, то такой выбор и качества самой демократии производны от среды, для которой предназначается эта форма правления.
У. Черчилль употребил слово «government», которому более соответствует русское «управление». Как британец, политик и государственный деятель, сказать «правление» (rule) он не мог, поскольку правит в Великобритании лишь королева. Демократическая уже много веков Британия до сих пор не имеет конституции. Уникальное триединство – монархия, отсутствие конституции и наличие демократии – побуждает задуматься о различиях между правлением и управлением.
Правление есть отправление власти. Управление предполагает достижение целей определенным образом и в определенные сроки. Правление может быть импровизацией. Управление сродни технологии, которой импровизации противопоказаны. Правление, rule исторически складывались в социокультурной среде, в которой и которой необходимо было именно править. Оно предполагает правящего и тех, кем правят. Демократия суть самоуправление и быть правлением в строгом смысле слова вряд ли может.
Политика как сфера деятельности возникала в три этапа. На первом, древнейшем, основы будущей политической жизни закладывали те, для кого общественная активность была средством психологической компенсации. Это царство харизматических лидеров, проповедников и пророков, «политика-клиника», скрытая психологическая лечебница для странных и патологических личностей. На каком-то этапе психологически нормальные люди должны были прийти к выводу, что жить в клинике под руководством «буйных харизматиков» неразумно. Возникает политика-торг, политика как согласование или навязывание интересов. В XX в. во всех сферах жизни повсеместно утверждаются крупные организации, а с ними приходит политика-управление.
Современная политическая жизнь включает все виды политики – «клинику», торг и управление. Правление оптимально в условиях клиники, приемлемо при торге, потому эти два вида и господствовали на протяжении истории. Управление востребуется и возможно лишь в условиях развитого мира. Качество (результативность, эффективность) управления зависят от: (а) соответствия между целями управления, привычками управляемых, формой и стилем управления; (б) устойчивости такого соответствия, если и когда оно найдено; (в) наличия в распоряжении органов управления необходимых ресурсов.
В «переходных странах» переход понадобился именно потому, что в обычных для таких стран условиях демократия оказывалась слаба или невозможна. Но только сменой властвующих лиц и институций демократии не добиться. Смена может раскрепостить силы более антидемократические, чем прежние. Сталинская диктатура была свирепее самодержавия потому, что сознавала методы, какими она пришла к власти, и стремилась застраховать себя против применения подобных же методов против нее самой в случае ее свержения. В Японии и Германии после Второй мировой войны США при помощи своих оккупационных сил не просто сменили правителей, а несколько десятилетий вели системные преобразования всех сфер местной жизни.
Со временем все яснее обозначалось расхождение между демократией прямой и представительной. Первая может быть лишь непосредственной; в противном случае она перестает быть демократией. Вторая способна принимать множество форм: от реального демократического процесса до умеренной диктатуры, формально прикрывающейся соблюдением «демократических» процедур.
К исходу XX века представительная демократия опасно близко подошла к риску и возможности ее «ползучей» трансформации в тоталитаризм. С одной стороны, многосотмиллионные массы населения можно охватить лишь такой демократией – с ее неизбежным риском манипуляций, политического наперстничества, отрыва выборных лиц от избирателей, последних от власти и т.п. С другой стороны, информационные технологии делают реальной возможность тоталитаризма не на уровне лишь центральной власти, но в полном смысле этого слова, то есть всеобъемлющего, постоянного, многомерного контроля за всеми гражданами, силами, социальными группами и организациями.
Тоталитаризм сегодня – вопрос лишь политической воли и финансовых средств. Его материально-техническое обеспечение доступно и может быть легко приобретено. В информационном обществе тоталитаризм совместим с идеей, процедурой и механизмами представительной демократии, переход к нему не требует переворотов, и может даже произойти незаметно. Анализируя выборы последних полутора десятилетий (включая кампании 1992-2004 гг. в США), трудно не заключить, что исход современных выборов – и содержательное наполнение представительной демократии – определяются усилиями СМИ задолго до того, как избиратели приходят голосовать. Возможность манипуляции мнением и голосами избирателей видится «троянским конем» представительной демократии, который может распахнуть шлюзы тоталитаризму.


3

После прихода к власти Гитлера исторически моментальное (всего за несколько лет) преобразование демократии в тоталитаризм – доказанная возможность. Теоретически поэтому речь может идти лишь о степени ее вероятности в конкретных условиях разных стран. Тот факт, что люди «предупреждены» о такой угрозе – не гарантия против повторения подобного, особенно если рецидив не будет обладать зримыми признаками прошлого. В информационном обществе кровавые методы нацизма – не необходимость: достаточно эффективного контроля диктатора над СМИ5. Сюжеты со штурмовиками и хунвейбинами могут повторяться, видимо, в менее развитых странах. Но «современный» тоталитаризм скорее всего будет иметь мало общего с его предтечами.
Три группы факторов способны стимулировать тенденцию тоталитаризма: наличие мощных бюрократий, утилитарный взгляд на демократию как средство обеспечения прав и благ, ничем не ограничиваемое «демократическое мессианство» на мировой арене.
Бюрократия по природе тоталитарна и иерархична. Она трудно котролируема, опирается на человека безликого, способна плодить его в изобилии и одновременно отторгает тех, кто не поддается стрижке под одну гребенку. Бюрократия тяготеет к неограниченному расширению сферы своей активности, стремясь превратить влияние во власть, а власть – в господство. Но бюрократия – стержень современной функциональной организации в развитых странах и международных институтах. В случае «ползучего» тоталитарного переворота бюрократия послужит его опорой.
Под утилитарным взглядом на демократию понимается подход, когда демократия рассматривается как метод и среда обеспечения конкретных групповых прав и интересов. Защита меньшинств стала «коньком» многих организаций и часто оборачивается правом меньшинств (религиозных, этнических, гендерных и др.) на какие-то привилегии. В ответ в обществе не только нарастает раздражение по отношению к этим группам, но и крепнет протест по отношению к порядкам, при которых подобное становится возможным. Это – источник новой консервативной волны, в ряде стран на волне подобного недовольства уже приведший к власти политиков крайне правых взглядов.
«Демократическое миссионерство» – вербальное (пропаганда) и практическое (спецслужбы, экономическое давление и применение силы) содействие распространению демократии – процесс, не поддающийся однозначным оценкам. Если по прошествии времени права человека и демократия прочно утверждаются в новых странах и регионах, такой итог надо приветствовать. Но проверить это можно будет лишь спустя десятилетия. А пока «рубеж верификации» не достигнут, демократическое миссионерство сопряжено с немалыми рисками.
Навязывание (даже хорошего) есть действие недемократическое, акт несвободы. Если оно затягивается, краткосрочный по замыслу акт способен перейти в длительное состояние. Тогда вместо того, чтобы ослабить и снять причины, которые порождают локальные антидемократизмы, диктуемое благими побуждениями навязывание возродит их на новой, более совершенной и прочной основе.
«Демократическое миссионерство» ставит также вопрос о судьбе демократий и социокультурных систем иного, нежели западные, типа. Не давая здесь таким системам оценки, подчеркнем, что они сохраняли жизнеспособность веками и тысячелетиями. Их стабильность не привела и не могла привести к развитию западного типа. Но, взрывая эту стабильность в надежде заменить ее отношениями в корне иного рода, можно создать условия, в которых на длительное время будет объективно необходимо принуждение, пусть даже оно – горькое, но необходимое лекарство.
Международно-политическое оформление глобального миропорядка идет на базе борьбы против международного терроризма. Терроризм – враг Запада в конкретном смысле, но и «союзник» в политико-историческом: без него политическая глобализация шла бы медленнее и, возможно, по иным траекториям. Борьба с терроризмом продолжает тенденции к усилению роли милитаристско-бюрократического начала в демократических государствах.
Признание этого факта не означает, что с терроризмом не надо бороться. Но уместно вспомнить начало 1970-х годов, когда Р. Никсона обвиняли в «имперском президентстве» и, воспользовавшись удобно возникшей возможностью, вынудили уйти в отставку, что подавалось в контексте формулы «США отстояли свою демократию». Становление и расцвет имперского президентства стали следствием эволюции политической жизни США под влиянием «холодной войны», а затем и войны во Вьетнаме. Этот прецедент – не основание для уверенности, что «имперскость» невозможна в глобальном миропорядке или что успех противодействия ей гарантирован. Идеологизированная борьба за глобальный порядок с таким противником-«союзником», как международный терроризм, объективно усиливает минимум две из трех названных выше групп факторов тоталитаризма. Новая опасность в том, что тоталитарные тенденции в стране, группе стран и в миропорядке могут вступать в резонанс, усиливая друг друга.
Даже в странах, где по разным причинам описанные тенденции проявляются не столь заметно, действуют свои «мягкие» формы самоотрицания демократии. Либеральное общество несвободно в том смысле, что оно изначально признало необходимость ряда самоограничений. Обеспечение неотъемлемых прав личности требует соблюдения правил общежития. Часть граждан придется убеждать, даже заставлять соблюдать нормы свободного общества – это уже очаги несвободы, и чтобы они не превратились в раковую опухоль диктатуры, нужны дополнительные правила. Усложняется общество – должны усложняться правила его жизни.
Парадокс «либеральной несвободы» как самой свободной из всех несвобод в том, что обеспечение прав личности востребовало колоссальный объем нормативных актов. Большинство их разумны и необходимы. В совокупности они образуют растущую лавину «нормирования» той жизни, которая по инерции ценится как свободная, считается таковой и на деле ею является хотя бы в сравнении с положением в десятках других государств.
Вал бюрократического «нормирования», все чаще вызывающий вопиющие случаи «идиотизма системы», порождает лавину несвободы, безысходность, осознание бессилия человека перед стихией регламентации. Исходом этого эмоционально-психологического перенапряжения могут стать как тяга к замене прорвы псевдопорядков одним суперпорядком (в прошлом человек заменил множество богов одним Богом), так и стремление к принципиально иной организации социальной жизни, при которой общество станет напоминать единый организм, а человек – его клетку. Оба варианта по сути тоталитарны.
Могут возразить: в современных условиях распространение тоталитаризма вряд ли вероятно. При «срыве» страны к нему глобальный порядок даст возможность «поправить» ее, сделав это легитимно и демократически. В поддержку операции США в Ираке в 2003 г. выступили 49 государств. Сторонники контринициативы никакой поддержки организовать себе не смогли. Но гипотетический «глобальный тоталитаризм» и вряд ли должен будет доходить до каждого «медвежьего угла» планеты. Достаточно контролировать ключевых акторов международной системы и ее основополагающие сферы: информацию, финансы, прорывные и «веерообразующие»6 технологии.


4

Возможность тоталитаризма заложена в самом принципе свободы – индивид волен сделать и такой выбор. Демократия открывает возможность реализации этого выбора. Сам тоталитаризм неизменно апеллирует к его способности гарантировать те права человека, которые он рассматривает как основные (конкретный набор может варьироваться), не считая при этом никакие права неотъемлемыми. Парадокс, ключ к решению которого следует, видимо, искать в характере и сути каждого очередного шага от несвободы – к кажущимся легкими и простыми популистским решениям или к признанию неизбежных неопределенностей социальной жизни, неизбывной ответственности за их предвидение и преодоление, то есть к неопротестантскому восприятию жизни.
В условиях системы несвободы особо значим комплекс факторов, определяющих субъективное самоощущение личности. Что делает человека субъективно свободным – наличие свободы как принципа и права, ощущение способности преодолеть несвободу (самореализация) или отсутствие потребности в свободе? Если последнее, то продиктовано ли оно примитивностью самого человека (и его социальной среды)? Или в целом удовлетворенностью его повседневных потребностей, вследствие чего человек не чувствует себя серьезно ущемленным? Любой ответ на эти вопросы – диагноз не только сложившейся ситуации, но и социальной культуре. Глобальный миропорядок может и будет выбирать, на какой из ответов ему ориентироваться.
Философия еще в XIX в. предложила психологически искушающее определение свободы и как осознанной необходимости. Необходимости чего? Если проявлений неких «законов исторического развития», действия любых иных вне человека находящихся сил, то это не просто несвобода – а иго, становящееся психологически посильным индивиду и обществу только ценой освобождения от ответственности и моральных ограничений. Это путь к идеологически верным, политически целесообразным и формально обоснованным, но нравственно и по сути бесчеловечным решениям и политике («оптимально налаженный Освенцим»). Идеальная предпосылка и среда тоталитаризма, особенно когда большинство человечества ждет лучшей жизни и имеет на нее право.
Но осознанной может быть и необходимость воли, мысли, действий, этики и морали самого человека. Все это может диктоваться мировосприятием сродни протестантскому. А может идти от ясности и честности мысли, от внутренней психологической силы индивида, группы, социума. Видимо, человек подошел к рубежу, когда уже с высоты накопленных опыта и знаний должен честно сказать себе: «жизнь никогда не будет чередой постоянных радостей и удовольствий. В ней всегда останутся риски, опасности, страдания, которые придется преодолевать всякий раз заново. Кто обещает обратное – социально опасен». Лишь в этом случае «осознанная необходимость» становится проявлением и мотором действительной свободы. Но она же ставит проблему способности человека управлять собой, процессами своей жизни и окружения.
Всякое управление как акт внешней (по отношению к управляемым) воли рождает некоторую несвободу, которая в свою очередь вызывает к жизни новый поиск свободы. С управленческой точки зрения несвобода – эффективный способ мотивации. Свобода тоже мощный мотиватор, но движущий личность или группу, тогда как несвобода подчиняет их интересам и воле управленческой структуры. Проблема в том, как, вырываясь из каждой очередной несвободы (такой прорыв и есть акт свободы; иными словами, свобода – не состояние, но действие, деятельность), укреплять этим актом возможность и вероятность следующего шага к свободе, а не скольжения от нее к тоталитаризму. Циклу «несвобода-свобода-несвобода» на уровне субъекта (личности, группы, социума) должен, видимо, соответствовать параллельный цикл «условия для реализации свободы – гарантии против ликвидации таких условий – условия для реализации свободы» на уровнях общества, а в современном мире – и международного (глобального) порядка.
Международный порядок регулирует отношения между разными целостностями – суверенными государствами; притом не всеми, но прежде всего ведущими; и не во всем, но лишь в том, что сами они полагают требующим или заслуживающим регулирования. Глобальный миропорядок направлен на формирование одной целостности, а со временем, видимо, на поддержание мироцелостности. Поэтому мера его императивности должна быть принципиально выше, чем порядка международного. В отличие от последнего, глобальный миропорядок будет вынужден реагировать на проблему и ход мирового развития как на факторы, способствующие или мешающие достижению названных целей.
Международный порядок не препятствует регулированию транснациональных связей и отношений, если такие связи и/или их регулирование не размывают этот порядок. Глобальный порядок вынужден будет заняться интеграцией множества ранее созданных международных систем регулирования. Кризис нынешнего регулирования произошел от того, что сложность объектов регулирования переросла примитивный инструментарий последнего. Преодоление кризиса посильно порядку глобальному, но не международному. Глобальный миропорядок должен будет, однако, пойти гораздо дальше регулирования.
Регулирование есть удержание неких процессов, параметров в заданных, наиболее предпочтительных или наименее неприятных пределах. Обычно оно бывает продиктовано дефицитом средств и/или узостью целей, а потому нередко ограничивается текущими задачами и не ставит себе масштабных и долговременных целей. Управление нацелено на получение определенного результата и игнорировать цели не может просто потому, что оно неосуществимо без видения перспективы снижения издержек, рисков, угроз. Оно также всегда функционально. Рожденная им несвобода выполняет какую-то социально необходимую функцию; преодоление несвободы ведет к появлению новых функций. В отличие от регулирования и управления, правление есть самоцельное использование власти, производная от него несвобода реализует лишь эту самоцель. Преодоление такой несвободы лишь внешне кажется свободой, на деле же только воспроизводит правление, но с иным его субъектом.
Если (а) соглашаться с изложенным и (б) подходить к задаче обеспечения свободы практически (а не только с идеологических позиций), то надо признать, что регулирование в рамках демократического процесса вряд ли способно справиться с этой задачей, тем более в масштабах глобального миропорядка. Оно не предотвратило прихода Гитлера, а главное, прекрасно совместимо не только с торгом, но и с политикой-«клиникой». Две же последние, как мы видели, ведут к правлению и тем повышают риски тоталитаризма.
Политика-управление в структуре политической жизни по объемам активности и информации оттеснила политику-«клинику» и торг, однако не «вниз» и не «в сторону», а «вверх»: генеральные установки управлению задаются политиками и политикой, а не наоборот. Картина сродни психике индивида: человек, все понимая умом, способен поступать, повинуясь эмоциям. Управление отражает рациональное начало в общественном, политическом сознании, не устраняя начала эмоциональные и проистекающие из внутренних потребностей психики («иррациональные»). Глобальный порядок в его регулирующей части нуждается в управлении; но в порядкоформирующей и политической частях он вбирает в себя пока «клинику» и торг.
Задача – на уровне общества и миропорядка по возможности отсечь правление и особенно «клинику», поставить преграды резонансу антидемократических тенденций на этих уровнях. Ответ – в максимизации роли политики-управления, широко включающей в себя демократические компоненты.
Современные практика и теория управления побуждают пересмотреть ложное противопоставление авторитаризма и демократии, сложившееся под психологическим и идеологическим влиянием европейских истории и мысли. Авторитаризм отождествляется в них с монархиями прошлого и диктатурами настоящего. Но с позиций теории управления авторитаризм – иерархия с заданной функциональностью. Как структура управления, он нацелен на решение неких задач, достижение определенный целей – и только. Диктатура всегда в какой-то мере тоталитарна, ибо ее функция – максимальное подчинение человека, а уже потом решение ценой человека иных задач.
Во внутрифирменном управлении авторитаризм – сочетание иерархии полномочий и ответственности, централизации, принципа единоначалия, четкости линий информации, управления и обратных связей. Значит он (а) чаще всего сочетается с демократией; (б) лишь в этом сочетании дает оптимальные результаты, недостижимые при выборе какого-то одного из двух этих принципов; (в) позволяет говорить о симбиозе авторитаризма и демократии как естественном явлении, и о патологичности этих типов организации в чистом их виде. Не об этом ли говорили древние, полагая «хорошими» формами власти монархию, аристократию и политию (смешение олигархии и демократии), а «плохими» – тиранию, чистую олигархию и демократию, не умеряемую олигархией (Аристотель в «Политике»)?
Признание не просто допустимости, но и оптимальности такого симбиоза способно изменить многие представления о взаимосвязях свободы, демократии, международного и глобального миропорядков. Ортодоксальная приверженность идеологическому взгляду на эти проблемы, напротив, с высокой вероятностью повторит исторически хорошо знакомый цикл отвержения идеологии как высшей несвободы.


* * *

Сложность и многогранность современной жизни, развитие науки, историческая эволюция психики и мышления человека привели в конце прошлого века к осознанию нарастающей потребности в самоограничении личностью и обществом меры своей свободы – но и того, что развитие общества прямо зависит от степени свободы в нем человека. Выход из этого противоречия, видимо, в закреплении права на преодоление несвобод при одновременной институционализации процессов их преодоления. Итогом был бы не тоталитаризм (он как раз не приемлет никаких прав и институционализаций), но симбиоз авторитаризма и демократии как цельность, оптимально сочетающая наличие объединяющего стержня с автономностью компонентов и гибкостью системы в целом.
Способен ли будет глобальный миропорядок, рождающийся на совершенно иных, мощно идеологизированных основаниях, интегрировать в себя требования управления, или он пойдет по пути усиления названных в начале статьи противоречий? В любом случае под воздействием глобализации неизбежен пересмотр устоявшихся взглядов, категорий и концепций, относящихся к области на стыке прав и свобод личности, демократии и управления.

Примечания

1Верующий верит в Бога. Атеист верит в то, что Бога нет, что психологически и по сути такое же религиозное сознание, но с иным предметом веры. Не верующий понимает (или считает, что понимает) историко-когнитивные основания веры как индивидуально-психического и социального явления, равно как и то, что вера – частный случай базовой аксиоматики, неизбежно лежащей в основе любых мировоззрений, психологического и мыслительного «обеспечения» бытия человека вообще.
2См. старую, но не утратившую актуальности работу: Dahnem B. Heroes and Heretics. Political History of Western European Thought. New York, 1959; русский перевод с сокращениями: Данэм Б. Герои и еретики. Политическая история западноевропейской мысли. М., 1967.
3См.: Можейко М.А. Свобода // Новейший философский словарь. Минск, 1998. C. 601-602.
4См.: Zakaria F. The Future of Freedom. Illiberal Democracy at Home and Abroad. New York - London, 2003.
5См.: Эко У. Глаза дуче // El Pais. 26.01.2004. (http://www.inosmi.ru/stories/03/03/03/ 3288/205799.html).
6То есть такие, на базе которых рождается «куст» технических, производственных и организационных решений, в свою очередь генерирующих множество практических приложений в самых разных областях.