Предстоящая в 2008 г. смена вех в Кремле – соблазн оглянуться. С момента распада СССР прошло 16 лет. Выросло и стало готовиться к поступлению в университеты поколение людей, мало знающих о советской сверхдержаве, биполярной конфронтации, социалистическом интернационализме и теории игры на межимпериалистических противоречиях. Сломалась, сложилась заново и несколько раз преобразилась система внешнеполитических приоритетов России. Часть свидетелей минувшего ушла, раскрепостив исторические оценки, другая – жива и может критиковать сегодняшние выводы, помогая их корректировке. Сжатие пространства свободы слова (и его развязности) еще не блокирует более или менее объективный анализ текущих процессов. Время подводить промежуточные итоги.


1

Сразу после распада СССР молодая российская дипломатия опытом конструирования доктрин похвалиться не могла. Первые концептуальные построения в сфере внешней политики были по сути производными от той теоретической базы, которая имелась в наличии в Советском Союзе конца 1980-х годов. Конечно, надо было поменять слова и идеи. Но это было проще, чем изменить логику профессионалов и политически активной публики, которая училась и умнела во многом на советских образцах. Возможно поэтому идейный багаж первого поколения российских внешнеполитических доктрин представляет собой переосмысление избранных советских идей.
Прежде всего, речь идет о двух идеях: одной из ленинских времен, второй – из горбачевских. Первый тезис, принятый новой российской властью и легко усвоенный публикой, звучал как обеспечение благоприятных международных условий для строительства демократии в России1. Он был созвучен тому, как при В.И. Ленине главной целью внешней политики Советской России провозглашалось содействие формированию внешних условий для построения в ней социализма.
Второй тезис был менее архаичен, но тоже не нов. Он продолжал логику «нового политического мышления» М.С. Горбачева, составной частью которой была идея общечеловеческих ценностей. Но если для нового политического мышления главной общечеловеческой ценностью было выживание человечества и его спасение от ядерной войны, то в новом мышлении «по Ельцину» роль общечеловеческого интереса отводилась демократизации мира. Полагалось, что эта демократизация достижима на основе солидарных усилий всех демократических стран, к которым после 1991 г. стала причислять себя и Россия.
Из этого представления родилась идея «демократической солидарности», которая представлялась современным и по-своему естественным переосмыслением хорошо понятной россиянам старой советской концепции «социалистического интернационализма». «Социалистический интернационализм» трактовался в СССР как учение об общности исторических судеб и основных интересов социалистических стран. Аналогично «демократическая солидарность» рисовалась привлекательной гипотезой о том, что все демократические страны (вместе с Россией) станут вести себя солидарно, считаясь друг с другом, как и полагается государствам, имеющим общие интересы.
Идея благоприятного внешнего окружения ради построения демократии была более прагматичной. Гипотеза о солидарных действиях – сильнее пропитанной идеологией. На уровне практики обе они переплетались. Но однажды привыкнув воспринимать мир преимущественно через призму идеологии, как это было принято в Советском Союзе, руководители новой России (окружение Б.Н. Ельцина и сам президент) преувеличивали роль солидарности с Западом, видя в нем инструмент обеспечения благоприятного международного окружения. Последнее требовалось новой власти для выживания, разрушения советского строя и создания вместо него какого-то варианта демократического устройства.
Дипломатия начала 1990-х годов должна была решать сложнейшую задачу. Ей предстояло встроить новую Россию в резко изменившуюся международную среду, стараясь сводить к минимуму неизбежные потери. При этом возникала трудная политико-психологическая проблема. Советский Союз выступал в мире в уникальном качестве основной силы, противостоящей «мировому капитализму». Новой России предстояло освоить рядовую роль одной из демократических стран.
Советским гражданам было привычно думать, что они живут в «первом в мире государстве победившего социализма». Это было важной составляющей самооценки граждан СССР, основой его внешнеполитической идеологии и представлений о «всемирно-исторической миссии» Советского Союза как лидера мирового коммунизма.
Ничего подобного думать о своей стране граждане новой России не могли. В новом демократическом окружении, куда старалась «вписаться» Российская Федерация, уже был свой лидер и свой «мессия». Соединенные Штаты, подобно СССР, тоже считали себя уникальной страной – «первым в мире государством победившей свободы» и «вождем мировой демократии».
После распада Советского Союза США с новой силой стали претендовать лидерство во всемирном масштабе. При том соотношении сил, которое существовало между Москвой и Вашингтоном в начале 1990-х годов, вопрос об их соперничестве в любом смысле стоять не мог. Ключевой линией поведения российской дипломатии стало «выравнивание» российских позиций по международным вопросам с позициями США и государств Западной Европы, которые вместе с объединившейся Германией в 1992 г. официально провозгласили себя Европейским Союзом.
Период 1992–1993 годов был удивительным временем. Российское руководство избегало ясно обозначать свои национальные интересы в сфере внешней политики, отождествляя их с интересами демократических стран, «сообщества мировых демократий» в целом. Москва настойчиво убеждала зарубежных партнеров – несмотря на их недоверие – признать, что в поддержке инициатив западных стран и состоит внешнеполитическая цель Российской Федерации. Типичной фигурой в этом смысле был министр иностранных дел России А.В. Козырев2.
Логика проводившейся им линии «демократической солидарности» ярче всего проявилась в поведении Москвы в начальный период распада Югославии (1991–1992). Россия безоговорочно поддержала образование новых независимых государств на территории бывшей федерации – сначала Словении и Хорватии, а затем – Боснии и Македонии. Москва заявила о дипломатическом признании новых правительств бывшей Югославии одновременно со странами Европейского Союза и прежде, чем это сделали Соединенные Штаты. Показательно, что в Вашингтоне с решением о признании новых государств в тот момент не торопились, просчитывая возможные осложнения в случае ожидавшихся возражений из Москвы и потенциальной войны на Балканах. Отказ России поддержать центральное правительство в Белграде против сепаратистов Хорватии и Словении было сюрпризом для многих западных дипломатов.
Но своя логика у российского руководства была. Придя к власти под лозунгом «самоопределения России от СССР», чувствуя уязвимость по отношению к обвинениям в пособничестве сепаратизму вообще, Б.Н. Ельцин стремился доказать свою твердость и принципиальность. Действия российской дипломатии на Балканах в начале 1990-х годов должны были демонстрировать последовательную поддержку Москвой принципа «права наций на самоопределение» применительно ко всем ситуациям внутри бывшего СССР и за его пределами.
Внутри страны в этот период российское руководство вело рискованную игру с сепаратистами, используя их против той еще многочисленной части «доельцинской» советской партийно-государственной элиты, которая сохраняла власть в российских регионах и не доверяла Б.Н. Ельцину. Поэтому с такой легкостью местные националисты захватили осенью 1991 г. власть в Чечне, пробуя повторить успех в других республиках Северного Кавказа и Поволжья.
Политика децентрализации, составной частью которой было предельно либеральное истолкование принципа «права наций на самоопределение», в самом деле помогла Б.Н. Ельцину. Благодаря ей региональные элиты автономных республик и экономически благополучных русских регионов в конце концов обеспечили не только политическую поддержку президенту, но и предоставили необходимые ему материальные средства в обмен на признание федеральным правительством их прав и привилегий (включая налоговые послабления), которые все вместе привели к перераспределению власти в России между Центром и регионами в пользу последних.
Российская внешняя политика в этом смысле и в этот период была отражением и продолжением внутренней. Разрушая советский строй внутри страны, российское правительство без сожаления помогало ломать остатки прежнего международного порядка, Последний казался частью того наследия СССР, от которого можно было безболезненно избавляться, учитывая, что каждый свой шаг к разрушению этого наследия в Москве трактовали как доказательство ее приверженности солидарности с Западом. В США и ЕС тем временем разворачивались дискуссии о новом мировом порядке и глобальном демократическом обществе.
Конечно, погруженная во внутренние неурядицы, Россия в первой половине 1990-х годов не могла проводить активную внешнюю политику. Она и не пыталась этого делать. Нарастание присутствия США в Восточной Европе (Центрально-Восточной Европе) и в странах бывшего СССР не вызывало ни протестов, ни противодействия. Россия не только не выразила беспокойства в связи с провозглашенной в сентябре 1993 г. американской концепцией «расширения демократии», но и приветствовала ее, ошибочно предположив, что реализация этой программы принесет ей непосредственную материальную пользу.
Эта концепция провозглашала важнейшей внешнеполитической задачей Соединенных Штатов оказание поддержки демократическим реформам и строительству демократии в бывших социалистических странах Европы. Теоретически к таковым должна была относиться и Россия, хотя на деле фактически вся американская помощь демократии была адресована бывшим странам Организации Варшавского договора «за вычетом России».
Подобно тому, как помощь Западной Европе по плану Маршалла 1947 г. была призвана создать привязки западноевропейских стран к США, концепция «расширения демократии» должна была решить (и решила) эту задача применительно к бывшим восточноевропейским социалистическим странам. Она способствовала полному разрушению их экономических, культурных и иных связей с Москвой. Страны региона переориентировались в экономическом отношении на взаимодействие с Евросоюзом, а в политическом и военном – на сотрудничество с США. Соединенные Штаты стали наиболее влиятельной политической силой этой части мира, «перехватив» данную роль у «старых» европейских лидеров – Франции и Германии.
Непосредственно Россия в результате реализации концепции «расширения демократии» не получила ничего. Однако лояльное отношение, которое она проявляла к американской активности в Восточной Европе, та кротость, с которой она воспринимала свое вытеснение из этой части мира, принесли некоторые выигрыши. США и страны ЕС поддерживали запросы Москвы в международных финансовых институтах – Международном валютном фонде (МВФ) и Мировом банке. Крупномасштабные заимствования из этих организаций были в те годы были важным условием экономического выживания России, которая с 1992 г. в результате «шоковой терапии» правительства Е.Т. Гайдара оказалась в ситуации, близкой к экономическому краху.
Характерно, что, предоставляя восточноевропейским странам льготную помощь, западные страны не предоставили аналогичных льгот России. Финансово-экономическая помощь поставлялась ей на обычных условиях. Для такого выбора Запада имелось несколько оснований.
Во-первых, было важно завершить реформы в малых и средних бывших социалистических странах как можно быстрее и при преобладании западной помощи. Во-вторых, в интересах международных кредиторов было наложить на Россию крупные финансовые обязательства, выплаты процентов по которым вместе с суммой основного долга должны были существенно превысить суммы исходного кредитования. Кредитование России не казалось международным экспертам рискованным вложением с учетом потенциала экспорта из нее энергоносителей. В-третьих, принятые Россией обязательства по кредитам давали международным институтам рычаги воздействия на экономическую политику российского правительства. Средства МВФ и Мирового банка предоставляются на таких жестких условиях, что кредитующие организации имеют возможность почти полностью контролировать действия страны-заемщика.
Первая половина 1990-х годов – это время свертывания отношений не только с бывшими социалистическими странами, но и с государствами Арабского Востока, Южной Азии, Африки, Латинской Америки. Россия «уходила» из регионов мира – прежде всего из тех, со странами которых ее связывали военно-политическое сотрудничество или геополитические расчеты времен претензий СССР на глобальное лидерство.
Это дипломатическое отступление объяснялось внутри страны потребностью рационализации использования ограниченных внешнеполитических ресурсов. За пределами России эта линия подавалась как сознательный уход от ненужного соперничества с Западом в точках, которые не имеют значения для российских интересов, но имеют значение, например, для интересов США и ЕС (Латинская Америка, Ближний Восток, Юго-Восточная Азия, Африка).
С этим периодом связана важнейшая содержательная новация того времени. Впервые в истории предметом официальных двусторонних обсуждений на международном уровне стала внутренняя политика России. Советский Союз всегда твердо придерживался принципа не обсуждать на международных переговорах вопросы внутренней политики государств. Все советские концепции мирного сосуществования содержали положение о праве каждой страны на выбор собственного варианта политического строя. Этот принцип был закреплен в Хельсинкском акте 1975 г. и многих других международных документах.
В июне 1992 г. Москва сделала шаг к отказу от этой принципиальной позиции. Во время визита Б.Н. Ельцина в Вашингтон была подписана Хартия российско-американского партнерства и дружбы. В преамбуле и нескольких частях этой доктрины оговаривались принципы, которым намеревалось следовать российское руководство в проведении внутренней политики, в чем ее были готовы поддерживать Соединены Штаты. К этим принципам были отнесены демократия, свобода, защита прав человека, уважение прав меньшинств, в том числе национальных3.
Это был первый случай в российской истории, когда в документе, заключенном с иностранным государством, регламентировались положения, касавшиеся государственного строя и внутренних дел России. Хартия представляла собой «кодекс поведения», которому российское руководство обязалось следовать. Фактически Москва согласилась признать за США право быть неформальным арбитром в оценке российских реформ. В литературе стало фигурировать выражение «домашнее задание» России – набор принятых ею на себя морально-политических обязательств относительно проведения внутренних преобразований, которые должны были подготовить ее к полноценному партнерству с Западом.
В этом же документе содержалось положение о «неделимости» безопасности Северной Америки и Евразии: «Безопасность неразделима от Ванкувера [тихоокеанский порт в Канаде на канадско-американской границе. – А.Б.] до Владивостока». Подписав хартию, Россия впервые официально связала свою национальную безопасность с национальной безопасностью стран НАТО. В понимании российского руководства обеспечение безопасности России явно мыслилось отныне в контексте сотрудничества с Североатлантическим альянсом.
Началось формирование «квазисоюзнических» отношений между Россией и Соединенными Штатами. Американские политики говорили о том, что основой российско-американского сближения является сотрудничество в демократическом преобразовании России, строительстве свободного общества и рыночной экономики. На несколько лет идея «демократической солидарности» России и Запада заслонила противоречия, которые существовали в их отношениях.


2

Два года экономических бедствий (1992–1993), кризис хозяйства, массовые задержки зарплат, инфляция, рост цен, забастовки – все это связывалось в России с курсом радикальных либеральных реформ. Левая оппозиция обвиняла президента в пренебрежении национальными интересами и проведении политики, выгодной Западу. Негативное отношение к власти усугубили октябрьские события 1993 года, во время которых силой была подавлена оппозиция Б.Н. Ельцину в лице депутатов Верховного Совета РСФСР.
Первые выборы в Государственную Думу России в декабре 1993 г. показали резкое падение популярности пропрезидентских сил и нарастание националистических настроений. Энтузиазм по поводу выгод от сотрудничества с Западом, от которого либеральная часть российского общества ожидала действенной помощи во имя «демократической солидарности», слабел. Нарастали сомнения по поводу подлинных целей западных стран в отношении Российской Федерации. Американцев обвиняли в желании «воспользоваться бедственным положением России».
Не имея намерения менять внешнеполитический курс, руководство страны попыталось изменить официальную фразеологию. В начале 1994 г. в ходе первых выступлений после прошедших выборов в Думу министр иностранных дел РФ А.В. Козырев впервые рискнул заявить об «особых интересах» России в поясе бывших республик СССР. Хотя активизации российской политики в СНГ не последовало, слова министра символизировали новую тенденцию: под давлением общественных настроений руководство начало понимать необходимость модификации хотя бы идейно-теоретической составляющей внешнеполитического курса.
Власть попыталась соединить логику «демократической солидарности» с элементами либерального государственничества (либерального национализма) при безусловном преобладании первой. На практике это вылилось в продолжение политики координации с США и странами ЕС. Но теперь сотрудничество стало сопровождаться оговорками и робкими попытками российской дипломатии сопроводить его выдвижением определенных условий.
Либо Россия должна была стать эффективным, в том числе военно-политическим, инструментом солидарных действий с Западом, либо ей требовалось ясно определить пределы сближения с ним. В первом случае, вероятно, надо было готовиться к совместным с НАТО действиям на Балканах или в миротворческих операциях в Африке. Во втором – следовало сформулировать какие-то правила взаимодействия, которые бы ограничивали поведение и НАТО, и России.
Реальность середины 1990-х годов становилась, между тем, все более противоречивой. В 1995 г. достигла кульминации война в Боснии. В сентябре 1995 г. последовала интервенция НАТО в этой стране, вызвавшая критику в России в адрес не только западных держав, но и Б.Н. Ельцина с А.В. Козыревым за их неспособность таким действиям помешать.
В том же году проводившиеся уже по новой Конституции 1993 г. выборы в Государственную Думу показали дальнейшее падение популярности президента и рост популярности антизападных сил в России. На Западе новые тенденции учли по-своему и начали именно в 1995 г. открыто обсуждать перспективы расширения НАТО на восток. В Москве это справедливо расценили как попытку давления на Россию и выражение скрытой угрозы со стороны Запада. Между тем, летом 1996 г. Б.Н. Ельцину предстояло пройти через президентские выборы, шансы победить на которых у него были невелики.
В этой ситуации власть произвела нарочито знаковую замену: «слишком прозападный» А.В. Козырев в начале 1996 г. был заменен на посту министра иностранных дел Е.М. Примаковым, имевшим репутацию сильного политика и умеренного государственника. Он не только сам не стеснялся слов о необходимости отстаивания национальных интересов, но и сделал их постоянным рефреном собственных выступлений и речей подчиненных ему руководителей внешнеполитического ведомства.
Зарубежные авторы, а вслед за ними отечественные журналисты, стали называть Е.М. Примакова антизападным политиком и сторонником азиатской, «прокитайской» ориентации. На самом деле новый министр был лишь убежденным государственником, для которого продолжение курса децентрализации (под лозунгами демократизации) в той форме, как она проводилась в России, казалось губительным. Поскольку линия децентрализации в экономике и политике осуществлялась по рекомендациям западных экспертов, Е.М. Примаков, лучше многих по роду предшествовавшей деятельности осведомленный о реальном положении дел в российской «глубинке», испытывал к влиянию Запада на российскую политику понятную настороженность. Как и многие, он осуждал не линию на сотрудничество с США и ЕС, а политику «безоговорочного согласия» с исходящими от Запада инициативами.
В тех условиях репутация государственника сама по себе служила знаком консолидации патриотических сил в России, напуганных экономическим хаосом и связанным с ним ростом сепаратизма. Накануне президентских выборов такой министр и был нужен Б.Н. Ельцину.
Е.М. Примаков в самом деле по сравнению со своим предшественником стал чаще говорить об отношениях с азиатскими соседями – Японией, Китаем, Индией, арабскими странами4. Он считал неоправданным и свертывание отношений с Латинской Америкой. Безоговорочную ориентацию на США и ЕС новый министр пытался хотя бы отчасти уравновесить теоретизированием о тенденции к формированию многополярности, которой он придавал роль инструмента ограничения всевластия Соединенных Штатов.
Но будучи реалистом, Е.М. Примаков не обольщался по поводу соотношения возможностей между мировыми державами и не ставил под сомнение курс на партнерство с самыми мощными и перспективными из них. Свою задачу как министра он видел не в противопоставлении российских интересов западным, а в том, чтобы приучить Запад к необходимости согласовывать с Москвой все крупные решения, которые затрагивают ее интересы. В 1991–1995 годах российская дипломатия не смела посягать даже на это.
В первой половине 1990-х годов Москва была поглощена задачей «понравиться» западным партнерам, уверить их в своей лояльности и приверженности демократии, стремлением исключить разногласия с Западом даже ценой отказа от собственного мнения. Во второй половине этого десятилетия на первый план вышло иное. Дипломатия была сориентирована на минимизацию ущерба от тех основных международных процессов, в которые Россия была объективно включена, но в регулировании которых она фактически не принимала никакого участия. Это была новая логика – прагматичная и по-своему рационалистическая: внешнеполитические ресурсы страны оставались крайне ограниченными.
Е.М. Примаков продолжал говорить о многополярности как системе организации мира, в которой отсутствует явный лидер. Но при нем не получили поддержки или статуса официальных оживленно обсуждавшиеся тогда концепции «равноудаленности» России от Востока и Запада или «равноприближенности» к ним5. Важно, что не ставилась под сомнение ориентация на партнерство с Западом. Новизна состояла в переходе Москвы к более активной защите своих интересов. Особенно – в случаях, когда те ущемлялись, оказывались под угрозой в силу естественного хода исторических событий или бывали недоучтенными теми более влиятельными державами, которые могли с большим результататом, чем Российская Федерация, влиять на мировые процессы.
Соединенные Штаты как фактически единственный глобальный лидер стремились навязать свой национальный интерес в качестве общемирового. Россия считала важным сопротивляться США, внимательно следя за тем, чтобы в ходе этого «перетягивания канатов» не выйти за рамки партнерства с Вашингтоном. Уровни партнерства поэтому периодически колебались, то снижаясь, то повышаясь снова. Но амплитуда колебаний оставалась «в пределах нормы».
Внешняя политика России второй половины 1990-х годов перестала основываться на «демократической солидарности». Запад не проявил «солидарности» с потребностями России, а сама она, утратив под грузом неурядиц и внутреннего раскола статус великой державы, потеряла многие сферы влияния и зоны естественных экономических тяготений у своих границ. Хуже того, слово «демократизация» в бытовом сознании срослось с представлениями о децентрализации, сепаратизме и угрозе нового распада. В такой ситуации внешнеполитическую доктрину требовалось переформулировать.
Концептуальный смысл российской внешней политики второй половины 1990-х годов лучше всего передает словосочетание «избирательное партнерство». Эта концепция ориентировала на предпочтительность сотрудничества с США и ЕС. Однако она акцентировала настрой России на упорный переговорный торг с Западом, отстаивание своего мнения и право самостоятельно определять, в каких случаях ей быть заодно с западными партнерами, а в каких – необходимо дистанцироваться от них. Новый подход стал складываться при Е.М. Примакове и сохранился при И.С. Иванове, ставшем министром иностранных дел в сентябре 1998 г. после назначения Е.М. Примакова премьер-министром.
Событийная сторона внешней политики тех лет отражает двойственность, заключенную в «избирательном партнерстве». С одной стороны, эмоциональные протесты против планов расширения НАТО, с другой – подписание 27 мая 1997 г. в Париже Основополагающего акта России и НАТО, который представлял собой программу адаптации Российской Федерации к этому расширению. С одной стороны, острые дипломатические трения в связи с интервенциями НАТО в Косово в 1998–1999 годах, с другой – отказ от переноса дипломатических разногласий по Балканам на другие сферы отношений России с Западом. С одной стороны, постоянные разговоры о необходимости содействовать становлению мировой многополярности, с другой – неостановимое движение к положению полноправного члена «группы восьми», которая сама по себе имеет шанс стать единственным и главным полюсом мирового регулирования.
Казалось, была найдена универсальная формула внешней политики. Она была одновременно прагматичной и принципиальной. Принципиальной – поскольку не ставила под сомнения вектор партнерства с Западом. Прагматичной – так как логика «избирательности» (сопротивления или партнерства) придавала политике необходимую гибкость. Россия поддерживала США и ЕС в одних ситуациях и уклонялась от их поддержки в других. Конечно, и сама она на опыте вновь и вновь убеждалась в бессмысленности ожидать от партнеров поддержки «из одной солидарности». За 15 лет в Москве научились ждать от западных союзников в лучшем случае невмешательства.
Избирательность определялась национальным интересом. Но веер возможностей, из которых считалось допустимым выбирать, был ограничен ориентацией на сотрудничество с США и ЕС. Таким в действительности оказалось причудливое сочетание идейных наследий А.В. Козырева и Е.М. Примакова. Оно, по-видимому, не особенно мешало И.С. Иванову, не посягавшему на идейно-философские новации. Его задачей оказалось балансирование между нараставшим раздражением против самоуверенности Соединенных Штатов и пониманием неподготовленности ни одного государства мира, включая Россию, к роли страны, способной умерить американские амбиции.
Тяжелым испытанием для российской внешней политики оказались последние годы ХХ века. Финансовый кризис летом 1998 года, ответственность за который общественное мнение возложило на аферы российских чиновников и спекуляции транснациональных финансовых сетей, усугубил неприязнь народа к политике Б.Н. Ельцина, в том числе внешней.
Запад, оценив меру слабости России после кризиса, «словно нарочно» стал считаться с ней еще меньше. Если миротворческую операцию в Боснии в 1996 г. можно было выдать за плод согласованных решений России, НАТО и ЕС, то в конфликт из-за Косово в 1999 г. западные страны вмешались откровенно вопреки позиции Москвы.
Особенно серьезно реагировали в России на идеологическую подоплеку нападения НАТО на Югославию (фактически Сербию). Хотя формально целью натовской интервенции было пресечение нарушения прав человека в Косово, на самом деле применение военной силы против Белграда было первым опытом реализации доктрины «смены режимов», официально сформулированной в США на несколько лет позже. Руководство Сербии при президенте С. Милошевиче не было ни демократическим, ни либеральным. Но столкновение белградского правительства с сепаратизмом албанского населения Косова было, по сути, борьбой за территориальное единство страны, ее суверенитет и безопасность. Страны НАТО игнорировали это обстоятельство, придавая конфликту идеологический смысл «справедливой борьбы албанского населения Косово против авторитарного режима бывшего коммуниста Милошевича».
Но бывшими коммунистами являлись многие руководители стран Восточной Европы, включая Россию. В Москве поговаривали о том, что если бы не ядерный потенциал Российской Федерации, то Запад давно применил бы силу против самого российского правительства по тем же формальным основаниям, что и против Милошевича. Найти повод было легко: в Чеченской Республике, на территории которой в начале 1990-х годов возник очаг терроризма, с конца 1994 г. шли бои, сопровождавшиеся нарушениями прав человека. Террористы убивали и грабили местное (в основном нечеченское) население, добиваясь его изгнания, а бои с террористами охватывали населенные пункты, что влекло за собой смерти мирных жителей, в том числе и чеченцев.
В разгар «косовского кризиса» весной 1999 г. президент Б.Н. Ельцин принял принципиальное решение внести изменения в военную доктрину Российской Федерации. В ее новой версии, официально утвержденной в 2000 году, было оговорено право России на «нанесение ядерного удара первым» (first nuclear strike), от которого Советский Союз добровольно отказался в конце 1970-х годов. Военная доктрина России в вопросе о возможности применения ядерного оружия первым стала эквивалентом принятой в апреле 1999 г. на сессии Совета НАТО в Вашингтоне Стратегической концепции Североатлантического альянса. Россия и Запад под давлением опыта отношений в 1990-х годах избавлялись от взаимных иллюзий, хотя одновременно удерживали отношения в неконфронтационном русле, пользуясь для этого новыми рычагами и механизмами. В 2000 г. опыт российско-натовского взаимодействия второй половины 1990-х годов был обобщен в российской внешнеполитической доктрине второго поколения, суть которой была выдержана в духе «избирательного партнерства»6.


3

Ситуация в России и в мире продолжала меняться. Назревали предпосылки содержательных изменений во внешней политике страны. Приход к власти В.В. Путина (сначала «предварительно» в 1999-м, а потом и «окончательно» в 2000 г.) не сразу выявил перемены. Министром иностранных дел оставался И.С. Иванов, и российская дипломатия продолжала осмотрительно следовать прагматической линией избирательного сопротивления/партнерства с Западом.
В СМИ приход В.В. Путина был отмечен волной причитаний по поводу «неустойчивости» отношений России с Западом и нарастания российско-натовских разногласий. Особой фантазией репортеры не отличались – дальше образов «холодной войны» и «холодного мира» предвидения не простирались.
На деле ухудшения отношений России с Западом не было. Было снижение темпов сближения. Оно словно компенсировало «забегание вперед», которое было характерно для российско-натовских отношений в 1991–1998 годах – слишком быстро, круто вверх и почти плавно. Возможно, так могло продолжаться еще некоторое время, если бы весной 1999 г. поведение НАТО в Косово не напугало российское руководство призраком гуманитарной интервенции.
Однако в любом случае ресурс непрерывного подъема не мог быть безграничным. Рано или поздно отношения должны были выйти «на плато», что и произошло в 1999–2000 годах. Последовало снижение скорости сближения, которая на фоне его аномальной стремительности в 1990-х годах могла казаться спадом в отношениях.
Наиболее крупные проблемы отношений России с НАТО на тот момент были решены – даже если это произошло вопреки интересам Российской Федерации. Запад и Россия перестали считать друг друга источником военной угрозы, они взаимно отказались от нацеливания стратегических ракет и перестали вредить друг другу «из принципа». Москва примирилась (хотя и не согласилась) с расширением НАТО, возникновением конкуренции с западными странами в поясе государств СНГ, утратой интереса к ней как главному партнеру на переговорах по контролю над вооружениями, потерей российских позиций на Арабском Востоке и вытеснением российского влияния из наиболее значимых регионов мировой периферии.
Ссориться по крупному было не из-за чего, а повода по-крупному сотрудничать тоже не возникало. Следствием было измельчание повестки дня российско-американских переговоров, их перехода из разряда экстраординарных и редких в категорию важных, но уже привычных, рабочих встреч, от которых редко ждут эпохальных решений. Возник разрыв между инерцией ожиданий судьбоносности (или хотя бы скандальности) и будничностью принимавшихся решений. На самом деле это был здоровый знак – саммиты президентов России и США происходили регулярно, что позволяло удерживать российско-американские отношений в высоком тонусе.
На самом деле в первую пятилетку нового века между Россией и Западом происходило много важного – хорошего и плохого. Теоретически к моменту избрания В.В. Путина президентом весной 2000 г. соотношение того и другого было примерно одинаковым. Развитие отношений имело примерно равные шансы качнуться к сближению или охлаждению. Сентябрьские события 2001 г. в США оказались точкой ветвления (бифуркации) – в каком-то смысле аналогичной «Беловежскому сговору» 1991 года, предрешившему распад СССР и последовавшее стремительное российско-американское сближение. Вот и в 2001 году, когда Россия без колебаний приняла сторону Соединенных Штатов в момент нападения террористов на американские города, последовало резкое ускорение встречного движения Москвы и Вашингтона, продолжавшееся почти до конца 2002 года.
Кульминацией сближения стало участие России в антитеррористической коалиции и «почти чествование» Российской Федерации на сессии Североатлантического альянса в Риме 28 мая 2002 года, когда было принято решение о создании Совета сотрудничества Россия – НАТО («совет двадцати»). Целью нового органа была провозглашена отработка процедур совместного принятия консенсусных решений – явная заявка на перемещение отношений России и Североатлантического союза на более высокий уровень и перспективу эвентуальной работы России в качестве полноправного члена НАТО.
Однако сближение не исключало разногласий. Еще за несколько месяцев до событий 11 сентября, в июле 2001 года, Россия успела заключить Договор о добрососедстве, дружбе и сотрудничестве с КНР, который в США многие восприняли с недоверием. В декабре 2001 г. Соединенные Штаты уведомили Россию о намерении выйти из Договора ПРО, обещав ей в виде утешительного приза пойти на подписание Договора о сокращении наступательных потенциалов в 2002 году. Москва нехотя согласилась на такой «размен», одновременно продолжая осторожно развивать сотрудничество с Пекином – прежде всего в вопросах политики в Центральной Азии.
В 2002–2003 годах Кремль определенно уклонился от поддержки планов США начать войну против Ирака, хотя не стал интриговать и настраивать против Вашингтона Францию и Германию, которые сами были отрицательно настроены в отношении планов нападения на Ирак. В итоге, хотя Россия заняла в иракском вопросе позицию во многом аналогичную французской и немецкой, хотя ее платформа выглядела менее антиамериканской или, точнее, менее демонстративно антиамериканской.
Главной мишенью критики в США в момент начала войны в 2003 г. оказалась Франция, а не Россия. Такой подход не был характерным для американских СМИ, обычно не упускающих случая «выбросить» порцию антироссийских сентенций. Американская администрация была терпимее к оппозиции Москвы, чем к сопротивлению Парижа и Берлина. Видимо, это было связано с тем, что Франция и Германия, как члены НАТО, должны были, с точки зрения Вашингтона, действовать гораздо более солидарно с Соединенными Штатами, чем этого можно было ожидать от России, никогда официально не являвшейся союзницей США.
В 2004–2005 годах ладить с Вашингтоном Москве стало ни проще, ни сложнее. Замена И.С. Иванова на С.В. Лаврова на посту министра иностранных дел весной 2004 г. в ходе общей реорганизации правительства Российской Федерации после президентских выборов в России в этом смысле, казалось, принципиальных изменений тоже не внесла.
С одной стороны, воинственность США в отношении стран, причисленных Вашингтоном к «оси зла» (Ирану, Ливии и Северной Корее) беспокоила Россию. Если война США против Ирака затрагивала только второстепенные интересы России, то угроза нападения США на Иран или КНДР – государства, граничащие с Российской Федерацией, – могла непосредственно задеть ее безопасность. Москва выступала против применения силы в отношении Северной Кореи и Ирана гораздо энергичнее и тверже, чем она оппонировала нападению на Ирак. Страны ЕС неформально, а периодически и открыто выступали с Россией на параллельных курсах.
С другой стороны, в некоторых ситуациях против США «заодно» с Россией неформально выступали азиатские союзники Вашингтона. Например, Южная Корея и Япония, прячась за спину российских делегатов, фактически действовали согласованно с ними в рамках шестисторонних переговоров по ядерной программе Северной Кореи, нейтрализуя некоторые резкие шаги американских представителей, способные привести к войне на Корейском полуострове.
Правда, после президентских выборов 2004 г. американская администрация стала проводить менее рискованную политику, по всей видимости, сознавая затяжной характер войны в Ираке и опасность втягивания в другие военные авантюры. Во всяком случае, если в 2002–2003 годах основой внешнеполитической платформы Вашингтона была интервенционистская концепция «смены режимов», в дополнение к которой появилась военная доктрина «превентивных ударов», то в 2004–2006 годах американские лидеры стали реже упоминать обе теории.
Даже если они делали угрожающие заявления в адрес «неблагонадежных стран», число которых сократилось до двух (Иран и КНДР), то считали нужным оговаривать, что оказание давления на неблагонадежные государства не означает автоматически применение против них военной силы.
На этом фоне в мире стала складываться разнородная неформальная коалиция из старых членов Евросоюза, России, Китая, значительной части стран Ближнего и Среднего Востока и ...радикальных левых режимов Латинской Америки. Члены этой коалиции – за исключением латиноамериканских стран – не собирались сколько-нибудь активно противодействовать американскому доминированию. Но они посылали друг другу взаимно ободряющие сигналы о неприятии американской политики произвольных односторонних решений. Их отчуждало нежелание Вашингтона принимать советы и возражения других стран, даже серьезно настроенных на партнерство с ним. Это не было коалицией действия, но это было своего рода коалицией пассивного неприятия, неповиновения, гражданского сопротивления – в той мере, как можно было говорить о гражданстве в «глобальной демократической империи», о которой полюбили писать американские политологи 2000-х годов.
Рыхлая и ситуативная, эта коалиция идейно была не более хрупкой, чем антитеррористическая коалиция США. Но она уступала ей в важном отношении: коалиция неприятия не имела вооруженных сил и не ставила задачу повлиять на мир с помощью силы. Но все-таки это было некое политическое образование, сгусток влияния, наличие которого было психологически и политически ощутимым в мире. Оно создавало в нем ощущение (возможно, иллюзорное) ограниченности власти Вашингтона или по крайней мере преходящего характера американского всевластия.
Поражение Республиканской партии на выборах в американский Конгресс в ноябре 2006 г. усилило это ощущение и стимулировало оппозиционность менее сильных стран мира амбициям лидера, который, как хотелось им верить, начинал слабеть.
Цены на нефть продолжали оставаться высокими, а поступления в российский бюджет от торговли энергоносителями – обильными. Выросли темпы развития российской экономики. Правительство впервые за много лет получило возможность направить средства на избирательное повышение уровня жизни измученного реформами народа, не ущемляя при этом, конечно, богатства новой российской элиты. Власть радовалась успехам, и это не могло не сказаться на ее представлениях о месте России в мире. Переоценки ценностей была предопределена как сдвигами в международной обстановке второй половины 2000-х годов, так и изменениями в российской экономике. В такой ситуации новая внешнеполитическая доктрина не могла не появиться.
27 июня 2006 г. президент Путина провел, казалось бы, обычную рабочую встречу с послами и представителями Российской Федерации в МИД на Смоленской площади. Формальным поводом к встрече было нападение террористов на российских дипломатов в Багдаде в мае 2006 года, повлекшее их гибель. Речь должна была идти о трудностях профессии дипломата в новых международных условиях.
Но речь президента оказалась, несомненно, самым концептуально насыщенным из всех выступлений российских руководителей со времени распада СССР. Впервые были ясно сформулированы новые приоритеты Российской Федерации на мировой арене. В.В. Путин сказал следующее: «Россия в целом должна нести соразмерную своему положению и возможностям ответственность за глобальное и социально-экономическое развитие»7. Это был совершенно непривычный взгляд на ситуацию. Президент прямо сослался на укрепление экономических позиций страны и предложил привести политическое влияние России в мире в соответствие с ее приобретенными экономическими возможностями.
Показательно, что впервые за 15 лет ориентиры страны привязывались не к ее отношениям с Западом, а к широкой глобальной проблематике. В этом смысле доктрину приведения политического влияния России в соответствие с ее экономическими возможностями можно считать первой глобальной доктриной Российской Федерации, насколько вообще о таковой уместно говорить с учетом хрупкости хозяйственного подъема в стране. Новое понимание роли России в глобальной политике спустя менее года эхом прозвучало в преамбуле первого в истории официального Обзора внешней политики Российской Федерации, который был опубликован Министерством иностранных дел 28 марта 2007 года. В тексте этого документа тема «сильной и более уверенной в себе России» оказалась уже сквозной8.
Более того, по форме новая концепция была и первой для России «настоящей доктриной» в общемировом смысле слова. Она представляла собой не пространный министерский доклад (какими были официальные доктрины 1992 и 2000 годов), а емкий компактный текст, в котором ясно и нарочито укрупнено подавались только самые важные национальные приоритеты.
Помимо Обзора внешней политики, положения июньской речи В.В. Путина дополнялись и конкретизировались в ежегодной «большой пресс-конференции» президента с представителям российских и иностранных СМИ 1 февраля 2007 г. и в Послании президента Федеральному Собранию 26 апреля 2007 года.
Содержательные новации 2006–2007 годов образовали несколько групп. Во-первых, если в первой половине 1990-х годов мировая политика виделась российским руководителям через призму солидарности демократических стран, то в 2000-х годах иным стало отношении и к солидарности, и к идейно-политической близости, и к совместным действиям. После Боснии и Косово предполагать совпадение интересов России и стран НАТО «по определению» было невозможно. Еще менее уместно было ожидать подобного после начала войны США и Британии против Ирака. В Москве явно не хотели коалиций просто «из солидарности». В июньской (2006 г.) речи президента были расставлены точки над «i»: Россия не хочет никакой конфронтации, но «мы ни в каких “священных союзах” участвовать не будем»9, – подчеркнул В.В. Путин. Ироническая ссылка на «священные союзы» прозвучала как своеобразный отказ от наследия «демократической солидарности». В противовес ей Москва стала более активно выступать за межцивилизационный диалог, под участием в котором, помимо прочего, понимается работа российской делегации с 2000 г. в качестве наблюдателя в Организации Исламской конференции.
Любопытно, что «деидеологизация по Путину» выглядела как антипод «либеральной идеологизации» при Б.Н. Ельцине, но одновременно – и как аналог «деидеологизации по Горбачеву» в конце 1980-х годов. Логика М.С. Горбачева оказалась в каком-то смысле ближе В.В. Путину, чем приоритеты Б.Н. Ельцина, который привел его к власти.
Во-вторых, важным мотивом российских концептуальных построений стал тезис о диверсификации (от англ. слова «diversify», что означает «разнообразить»). Хорошо знакомый специалистам по мировой энергетике, этот термин стал в ходу у политиков только в 2000-х годах. Для администрации Дж. Буша, начиная с 2007 года, слово «диверсификация» стало ключевым понятием программы укрепления энергетической безопасности США и сокращения ее зависимости от импорта энергоносителей из политически нестабильного региона Ближнего Востока. Американцы хотели рассредоточить источники поступления нефти по всему миру, измельчить роль каждого в отдельности, повысив тем самым надежность американских закупок в целом.
В российском руководстве смысл диверсификации трактовался шире. Судя по выступлениям президента10, диверсификация – это прежде всего внешнеполитический инструмент, при помощи которого Россия намерена добиться сокращения своей зависимости от транзитных стран (Украины и Белоруссии) за счет освоения новых маршрутов экспорта энергоносителей (по дну Балтики и через северные порты).
В то же время диверсификация подразумевала и ограничение роли стран ЕС как основных потребителей российских газа и нефти. Подобно Соединенным Штатам, Евросоюз разумно заявлял о намерении шире использовать альтернативные источники энергии и свертывать по возможности импорт из России, то есть проводить «диверсификацию по-евросоюзовски». В ответ Москва стала продумывать варианты налаживания экспорта в Китай и строительство трубопроводных систем к побережью Тихого океана. В этом смысле, подчеркивал В.В. Путин, «мы лишь отстаиваем свои экономические интересы и используем свои конкурентные преимущества, как это делают все без исключения страны»11.
Существовал и третий смысл диверсификации. Несмотря на стремления России удержать линию доверительного диалога с США, изменения в российско-американских отношениях происходили. Хотя нарастания враждебности между Россией и США на уровне реальной политики нет, присутствует осторожное, деликатное дистанцирование Москвы от поддержки авантюристических (война в Ираке) или чрезмерно рискованных (планы нападения на Северную Корею или Иран) предприятий Вашингтона.
Есть и связанные с этим сомнения американской администрации в том, насколько Соединенные Штаты могут рассчитывать на продолжение партнерских отношений с Москвой, если военно-политическая линия администрации Дж. Буша, например, станет еще более жесткой в регионах мира, близких к границам России. Вот почему диверсификация – указание (пока больше символическое) на то, что рядом с вектором преимущественного сближения России с Западом может возникнуть вектор ускоренного развития партнерства со странами, не входящими в «группу восьми». Под такими странам могут пониматься, например, Индия, Бразилия и Китай.
В-третьих, документы показывают, насколько усложнилось российское мировидение в целом. Напряженное отношение к глобализации как процессу неодолимому, но направляемому из США и потенциально подрывающему международные позиции России, сменилось сдержанно позитивной оценкой. Признается, что глобализация ведет к «более равномерному распределению ресурсов влияния и экономического роста, закладывая объективную основу для многополярной конструкции международных отношений»12. В правительственных кругах, очевидно, с удовлетворением констатировали, что в мире «постепенно восстанавливаются равновесие и конкурентная среда, которые были утеряны с окончанием “холодной войны”»13.
В-четвертых, в новом ключе трактовались и источники угроз международной стабильности. Если в 1990-х годах таковыми было принято считать незавершенность внутренних преобразований в самой России (так!), то в 2000-х годах понятие внешних угроз вернулось. К ним отнесены расширение конфликтного пространства в мировой политике, выпадение проблематики разоружения из глобальной повестки дня, попытки создания «однополярного мира», навязывание другим странам своих политических систем и моделей развития, произвольное применение и толкование международного права14. Список угроз продолжают курс Запада на сохранение разделительных линий в мировой политике за счет постепенного расширения – посредством кооптации новых членов – сферы западного влияния. Отдельно упоминается «выбор в пользу реидеологизации и милитаризации международных отношений».
В российских официальных текстах почти не встречается слово «конфронтация», но в нем стал фигурировать термин «конкуренция» – не стран и народов, а ценностных ориентиров и моделей развития. Про такую конкуренцию говорится, что она «приобретает цивилизационное измерение»15.
В-пятых, российское руководство (во многом тоже впервые) смогло обрисовать оптимальный для него вариант принятия международных решений. В июньской речи 2006 г. В.В. Путин предложил российской дипломатии «не просто участвовать в работе по “глобальной повестке”, но и вносить реальный вклад в ее формирование»16. Добиваться этого предстоит через поддержку идеи «коллективного лидерства ведущих государств, объективно несущих особую ответственность за положение дел в мире»17. В этом смысле основным средством решения мировых проблем выступает многосторонняя дипломатия.
С этим положением в документах перекликается другое: «речь идет об основанной на международном праве культуре международных отношений – без навязывания моделей развития и форсирования естественного хода исторического процесса. И здесь особую роль приобретают вопросы демократизации международной жизни, новой этики общения государств и народов, а также расширения экономического и гуманитарного взаимодействия между странами»18.
Очевидно, напористая, хоть и завуалированная, критика американского лидерства пронизывает российское внешнеполитическое мышление. При этом со стороны Москвы заметна попытка «перехватить позицию» критики. Раньше Запад порицал Москву за пренебрежение демократией и злоупотреблениями силовым подходом. Теперь наоборот – скорее Россия старается критиковать США за односторонность («однополярность»), аппелируя к ценностям демократического мироуправления, международного права, справедливости и конституционализма в том смысле, как его понимают американские международники-институционалисты19. Соединенные Штаты в долгу не остаются и указывают на недостаток свободы и демократии в самой России.
Опасность критицизма вряд ли стоит переоценивать. За полтора десятилетия новых отношений между Россией и США, Россией и Западом в целом сложилась своего рода «симметрия управляемой воинственности» словесных баталий. Россияне не идеально, но в основном научились у западных партнеров базовым техникам производства критики и управления ею.
Сегодня в Москве нарочито задиристые антиамериканские статьи выполняют ту же функцию, которая в Соединенных Штатах отводится статьям антироссийским. Их число и мера критичности так же, как в западных странах, стала коррелироваться с текущими интересами внутренней политической конъюнктуры, прежде всего электоральной. «Управляемый антиамериканизм» в России – кузен «управляемой русофобии» в США, но с той разницей, что второй – изощренней и разнообразней первого, и, главное, более тонко управляем. Традиция американского массового критического слова старше, богаче и мощнее. Российскому аналогу есть куда расти. Но векторы развития у них вполне параллельны.


* * *

Доктрина приведения международно-политического влияния в соответствие с экономической мощью представляет собой третье поколение российских внешнеполитических концепций. Она свидетельствует о концептуальной зрелости отечественной дипломатии современного типа. Сегодня она способна выдвигать построения, производящие впечатление на международную аудиторию и пригодные для их восприятия в качестве основы для содержательных внешнеполитических программ. В отличие от своих предшественниц нынешняя доктрина России отражает если не возвращение, то возвратный поворот российской элиты к мышлению глобальными категориями – более обширными, чем только отношения России с Западом или Востоком. Конечно, отношения с США и ЕС на деле остаются точкой отсчета эффективности практической дипломатии России. Но наряду с ними глобальные проблемы постепенно возвращают к себе внимание российского руководства.
Оснований радоваться или печалиться по этому поводу нет. Расширение фокуса российских интересов в мировой политике хотелось бы приветствовать. Но памятуя опыт, трудно не тревожиться о мере обеспеченности российской внешней политики ресурсами, которые в норме могут потребоваться для проведения крайне затратной по определению подлинно глобальной политики – какой ее понимали прежде в Советском Союзе и понимают сегодня в Соединенных Штатах.
Анализ российских концептуальных текстов в целом не позволяет говорить о радикальной смене приоритетов России. Сопоставив по объему и содержанию разделы выступлений, речей и обзоров об отношениях России с США, с одной стороны, и, скажем, с Китаем – с другой, трудно не увидеть: Запад остается главной темой размышлений российских лидеров.
Вместе с тем Россия стала без стеснений говорить при необходимости о своем несогласии с западными партнерами. Пафос несогласия отражает желание Москвы добиться уважения ее возросшей роли в рамках партнерского вектора отношений с Западом. Выстраивать альтернативный, антизападный вектор мировой политики Россия, похоже, не собирается. Во всяком случае, при президентстве В.В. Путина.

Примечания

1См. преамбулу и раздел 1 «Концепции внешней политики Российской Федерации» 1992 года // Внешняя политика и безопасность современной России (1991–1998). Хрестоматия в двух томах. Т. 2. Документы / Сост. Т.А. Шаклеина. М.: МОНФ, 1999. С. 17, 21.
2Представление о некоторых его взглядах дают следующие публикации. См.: Козырев А.В. Стратегия партнерства // Внешняя политика и безопасность современной России (1991–1998). Хрестоматия в двух томах. Т. 1. Кн. 1 / Сост. Т.А. Шаклеина. М.: МОНФ, 1999. С. 150–166. Оттенок карикатурности присущ портрету А.В. Козырева в мемуарах много работавшего с ним американского дипломата С. Тэлбота, который в 1990-х годах являлся первым заместителем государственного секретаря США. См.: Из мемуаров С. Тэлбота «Рука России. Записки о президентской дипломатии» // Системная история международных отношений в четырех томах. События и документы / Под ред. А.Д. Богатурова. Т. 4. М.: НОФМО, 2004. Док. 221. С. 403. См. также: Andrei P. Tsygankov. Russia’s Foreign Policy. Change and Continuity in National Identity. Lanham: Rowman and Littlefield Publishers, 2006. Р. 55–90.
3Хартия российско-американского партнерства и дружбы // Внешняя политика и безопасность современной России (1991–1998). Хрестоматия в двух томах. Т. 2. Документы / Сост. Т.А. Шаклеина. М.: МОНФ, 1999. С. 442–443, 447.
4Примаков Е.М. Международные отношения накануне ХХI века // Внешняя политика и безопасность современной России (1991–1998). Хрестоматия в двух томах. Т. 1. Кн. 1 / Сост. Т.А. Шаклеина. М.: МОНФ, 1999. С. 179–195.
5См.: Стратегия для России. 10 лет СВОП. М.: Вагриус, 2002.
6Концепция внешней политики Российской Федерации. 28 июня 2000 г. // Внешняя политика и безопасность современной России в четырех томах. 1991–2002. Т. 4 / Сост. Т.А. Шаклеина. М.: РОСПЭН, 2002. С. 109–121.
7Президент России. Выступление на совещании с послами и постоянными представителями Российской Федерации. 27 июня 2006 г. Москва. С. 1 (http//www.kremlin.ru/text/appears/ 2006/06/107802/shtml).
8МИД России. Обзор внешней политики Российской Федерации. 28 марта 2007. Москва (http://www.mid.ru/brp_4nsf/sps/3647DA97748A106BC32572AB002AC4DD)
9Президент России. Выступление на совещании с послами и постоянными представителями Российской Федерации. 27 июня 2006 г. Москва. С. 2.
10Президент России. Стенографический отчет о пресс-конференции для российских и иностранных журналистов. 1 февраля 2007 г. Москва (http://kremlin.ru/appears/2007/02/01/1219_type63380type63381type82634_117597.shtml).
11Президент России. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 26 апреля 2007. Москва (http://kremlin.ru/appears/ 2007/04/26/1156_type63372type82634_ 125401.shtml)
12МИД России. Обзор внешней политики Российской Федерации. 28 марта 2007. Москва.
13Там же.
14Там же.
15Там же.
16Президент России. Выступление на совещании с послами и постоянными представителями Российской Федерации. 27 июня 2006 г. Москва. С. 2.
17МИД России. Обзор внешней политики Российской Федерации. 28 марта 2007. Москва.
18Президент России. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 26 апреля 2007, Москва.
19John Ikenberry. American Foreign Policy: Theoretical Essays. New York: Longman, 2006.