(Двуязычие и взаимовлияние языков. - Чебоксары, 1990. - С. 59-64)


--------------------------------------------------------------------------------


В понимании процессов проникновения западнославянской лексики в русский язык важную роль играет анализ словарей XVII в. - азбуковников, или алфавитов [1].
Чтобы верно представить себе позиции западнославянской лексики, включенной в состав азбуковников, необходимо учесть некоторые особенности анализируемых источников. Главная из них состоит в том, что словник азбуковника традиционно складывался из ряда лексических "блоков" - групп слов, извлеченных из одного памятника. Устойчивость этих "блоков" чрезвычайно высока, так как алфавитное упорядочение слов производилось обычно только по первой букве, ср. среди слов на букву К: кария, ксено(х), краниево место, крыжъ, костолъ, кефали, купистуломъ и т. д. (Т 99, л. 90 об. - 91). Объединяя в очередном списке "блоки" из нескольких словарных источников, переписчик не всегда замечает дубли; так в Т 25 кичение, надмение, надутость (л. 40) и кичение, великоречие (л. 30); кастры, станы (л. 29) и кастра, остроги (л. 39).
Анализ таких лексических "блоков" с точки зрения состава и происхождения может оказаться плодотворным, но данная статья опирается на пословный анализ одного из фрагментов словника, а именно включенных в него западнославянских слов, и может рассматриваться лишь как первый шаг к такому анализу. Главной задачей статьи мы видим изучение формальных и семантических трансформаций подачи слова в четырех анализируемых азбуковниках (см. их список в конце работы).
В азбуковники включена лексика двух западнославянских языков - чешского и польского, причем вторая численно преобладает, что, конечно же, следует признать естественным именно для XVII в. с его ориентацией на польскую культуру и литературу [2]. Особый интерес представляет чешская лексика. Дело в том, что языковые контакты между Русским государством и Чехией вплоть до XIX в. признавались минимальными [3]. Азбуковники, однако, свидетельствуют о том, что подобные связи все же имели место, хотя бы в книжной среде. Приведем некоторые примеры: цеста, путь еже есть дорога (Т 71, л. 185), на цеста(х), на потоце(х) (Т 84, л. 324 об.), на цеста(х), на востоцехъ (Т 71, л. 131), ср. чеш. cesta "дорога"; бране, врата (Т 99, л. 31; Т 84, л. 52; Т 71, л. 43 об.), к брани, до врата (Т 84, л. 24 об.), ср. чеш. brana "ворота" при польск. brama; злемели, болели (Т 84, л. 184), ср. чеш. meli se zle "им плохо жилось".
Некоторые слова допускают двоякую - чешскую и польскую - интерпретацию: валка бо(р)ба (Т 84, л. 89), валка барба (Т 71, л. 47), ср. польск. walka "бой, борьба", чеш. valka "война"; жакъ, тщание или тщание имущий (Т 99, л. 70; Т 84, л. 173), ср. польск. zak "школяр" и чеш. zak "ученик, школьник", внутренняя форма толкования повторяет лат. studens. Подобные слова иногда сопровождаются пометами ЛА, ЛАТ, т. е. "латинское (слово)", указывающими на католический в широком смысле источник [4].
Способ подачи слова, как толкуемого, так и входящего в состав толкования (точная передача звукового состава или графическая деформация в результате непонимания и многократного копирования, а также переосмысления по народно-этимологическим связям), дает определенные основания для суждения о степени освоенности слова хотя бы в том слое русских книжников, которые являлись создателями и активными пользователями словарей XVII в. Если слово подвергается случайным формальным изменениям, а в толкование проникают элементы, присущие генетически соотносительному слову русского языка, говорить об освоенности слова, очевидно, не приходится.
Об этом свидетельствуют следующие примеры неточной транслитерации западнославянских слов: стрыи, дядя (Т 25, л. 95; Т 99, л. 170), но старый, дядя (Т 25, л. 99), ср. польск. stryj "дядя (со стороны матери)", южнославянская трактовка менее вероятно, ср. болг. стрик, макед. стрико с суффиксом [5]; щуплъ, бледъ или кощавъ (Т 99, л. 201; Т 84, л. 476), но щупръ, бледъ или коща(в) (Т 71, л. 188), ср. польск. szczupty "худой, худощавый", где вместо Л с удлиненной передней частью переписчик мог прочесть Р; коруна, венецъ (Т 84, л. 237), но конура, венец (Т 25, л. 25), ср. польск. korona и чеш. koruna "корона", в Т 25 - метатеза согласных.
В составе "блока" завжды, заледве, збанъ встречается и статья зогу(т), пете(л), рекше куръ (Т 84, л. 186 об.), ср. польск. kogut, чеш. kohout "петух". Данную ошибку можно объяснить тем, что в Т 84 встречается особый вариант начального К с небольшой (по размеру строки) первой вертикалью и вторым элементом, состоящим из двух загибающихся линий и напоминающим букву 3 того же почерка.
Польск. kreska "черточка, черта" транслитерировано в Т 25 как крекса, черта (л. 38 об.). Кроме графических недоразумений, в этом примере, возможно, сказалась и ориентация на фонетику латинизмов и грецизмов, где для русского восприятия сигналом чужеродности служит сочетание КС.
Некоторые изменения графического облика слов трудно объяснить как результат непонимания. Иногда - это, скорее всего, описка, напр.: праца "труды" (Т 84, л. 148), праце "делание трудовъ" (Т 71, л. 148), по проца "труды" (Т 71, л. 143), ср. польск. praca, чеш. prace "работа". В ряде других случаев изменения в толкуемом слове объясняются влиянием новых факторов, появившихся в результате включения слова в новую систему. В их числе - трансформации фонетического облика слова и изменения его семантики.
1. Фонетические трансформации.
А. Доориентация кириллической транслитерации на звучание: торвога, шумъ или мо(л)ва, или мяте(ж) (Т 84, л.443), ср. польск. trwoga "тревога". В польском слове r слога не образует, однако произношение комплекса trw затруднительно для русского.
Передача носовых е,, a, польского языка сочетанием букв ОН, ЕН [6]: нен(д)зныи, бедный (Т 84, л. 331), ср. польск. ne,dzny "бедный"; вонтъпление (Т 25, л. 62 об.), ср. польск. wa,tpienie "сомнение", l epentheticum легко восстанавливается в восточнославянском.
Ассимилятивные процессы: паганьбение (Т 71, л. 142), погамъбение (Т 84, л, 347 об.), ср. польск. hanbic "позорить", чеш. hanbit se "стыдиться", укр. ганьбити "позорить".
В Т 71 не исключается паронимическая аттракция с укр., бел. паганий "поганый", польск. paganin "язычник".
Б. Русификация отдельных морфем, вполне объяснив при довольно частом сходстве: маршолокъ, правитель земли, или начальник, сонму тои (же) и архитриклинъ (Т 25, л. 52 об.), маршолокъ, дворецкой (Т 25, л. 53), ср. польск. marszalek "маршал", marszalek dworu "гофмейстер", где суффикс -ek заменен на генетически родственный русский -окъ <*ъкъ; ражу, советую (Т 84, л. 84), ражду, советую (Т 9q л- 165), ср. польск. radze, "советую", укр. раджу "советую". Выносное надстрочное Д могло легко передвинуться в другую позицию.
2. Неточная передача значения слова, трансформация толкования по причине интерференции материала родственных языков: урода, буяло или выродокъ еже есть уродився благообразенъ или теломъ великъ или крепокъ тотъ есть урода (Т 71, л. 177), ср. польск. uroda "красота"), где эклектически соединены части толкования русского урод и польск. uroda.
Приведем другие примеры: кляшты(р), игуменъ (Т 99, л. 87 об.), ср. польск. klasztor "монастырь". Ошибочное толкование могло появиться в результате неправильного соотнесения двух слов в оригинале и переводе, что подтверждает и их тематическая близость. Руга, поругание (Т 84, л. 163 об.) и ружны(м), ругателны(м) (Т 84, л. 163 об.), ср. польск. rozny "различный". Здесь, по всей видимости, мы встречаемся с попыткой переписчика азбуковника внести свое толкование слова на основании его неправильно понятой внутренней формы.
В ряде случаев единственной причиной неверного толкования может быть только ошибка перевода, напр.: в роскоше(х), во сверепстве (Т 84, л. 65 об.), ср. польск. roskasz "сладострастие, нега"; на кшталтъ, купчи(к) (Т 84, л. 330 об.), на кштаалтъ, кубчикъ (Т 99, л. 132 об.), ср. польск. na ksztalt "по форме, по образцу" и др.-рус. кубчикъ "маленький кубок"; пала(ц), чернато (из чертог?) еже есть невестникъ (т. е. гарем) (Т 71, л. 143), последнее под влиянием палаки, наложницы (Т 84, л. 386), ср. польск. рalac "дворец", чеш. palac "дворец".
Среди помещенных в азбуковниках западнославянских слов велико количество отглагольных абстрактных существительных: навалность, волнение (Т 99, л. 133), ср. польск. nawalny "обильный, сильный", звитезства, победа (Т 71, л. 82), ср. чеш. zvitezit "победить", зафрасование, заколочение (Т 84, л. 186 об.), ср. польск. zafrasowany "озабоченный". Из них около 15 слов имеют западнославянскую лексику в толкованиях: искушение, досве(д)чение, проба (Т 25, л. 15), ср. польск. doswiadczenie "опыт", укр. досвiдчення "опыт"; наветование. здражание (Т 71, л. 62), ср. польск. zdradzac "предавать".
Отглагольные абстракта, представленные в четырех рассматриваемых азбуковниках, распадаются с точки зрения семантики на две группы: человек в научном и бытовом освещении и частный и общественный быт [7]. Однако эти группы можно рассматривать и как единство: в отличие от конкретной лексики, где заимствуются в основном обозначения реалий чужого быта, в группе абстракта виден отчетливый интерес к адекватному толкованию имен существительных, обозначающих социальные и индивидуальные характеристики по признаку или действию. Тот факт, что среди включенной в азбуковники западнославянской лексики велика доля подобных слов, свидетельствует об интересе составителей древнерусских словарей к абстрактной лексике. При этом особо отметим тот факт, что слова с религиозной семантикой в этой группе единичны (иначе и не могло быть по причине расхождений между православной и католической церквями: опе(н)тание, бесныя офера, даръ, ср. польск. ope,tanie "одержимость, неистовство, помешательство". Можно предположить, что толкование первого слова сохранило только прилагательное, а далее без раздела переписчик начал писать следующее слово офера (польск. ofiara "жертва, дар").
Интерес к абстрактной лексике нерелигиозной семантики связан с изменениями социальных и культурных запросов русского общества в XVII в.
Таким образом, польские и чешские слова занимают немалое место среди лексики, толкуемой в русских азбуковниках XVII в. По приблизительным подсчетам, в азбуковники включено не менее 200 западнославянских слов. Вряд ли стоит сомневаться в том, что они были необходимы древнерусским книжникам в своей деятельности. Как указывал В. В. Виноградов, "польский язык в XVII в. выступает в роли поставщика европейских научных, юридических, административных, технических и светско-бытовых слов и понятий" [8]. Велико и количество переведенных в это время с польского языка книг, причем не всегда их язык был свободен от полонизмов [9]. Родство языков, которое осознавалось переводчиками, создавало иллюзию того, что польские слова должны быть понятны русскому читателю. В действительности дело обстояло не так. Необходимость объяснения неясной западнославянской лексики и привела к включению в состав азбуковников польских слов. Аналогично, думается, обстояло дело и с чешской лексикой, хотя число переведенных на Руси чешских текстов, несомненно, меньше, чем число польских.
Тем не менее, уже в XVIII в., когда вновь исчез интерес Русского государства к польской культуре и литературе как к посредникам между русской и западной цивилизациями, большая часть западнославянских слов вышла из активного употребления и исчезла из состава русского словаря, Азбуковники, таким образом, оказались памятниками, зафиксировавшими бытование западнославянской лексики в русском языке на протяжении одного века истории общества.

--------------------------------------------------------------------------------

Примечания

1. Вопросы лексического состава азбуковников затрагиваются в работах: Алексеев М. П. Словари иностранных слов в русском азбуковнике XVII в. Л., 1968; Ковтун Л. С. Лексикография в Московской Руси XVI - начала XVII в. Л., 1975. С. 232-258; Ковтун Л. С. Древние словари как источник русской исторической лексикологии. Л., 1977; Ковтун Л. С. Азбуковники, или алфавиты иностранных речей конца XVI - начала XVII в. (об историзме в критике источника) // Вопр. языкознания. 1980. № 5. С. 98-93; Шовгенова Л. М. Азбуковники // Русская речь. 1967. С. 74-76, и др.

2. См. Соболевский А. И. Переводная литература Московской Руси XIV-XVII вв. СПб., 1903. С. 50; Кузаков В. К. Особенности науки и техники средневековой Руси // Естественнонаучные представления Древней Руси. М., 1978. С. 14; История русской литературы X-XVII вв. / Под ред. Д. С. Лихачева. М., 1980. С. 398.

3. В то же время имеется ряд недавних заимствований из чешского языка, см. об этом, в частности: Трубачев О. Н. Этимологические мелочи // Этимология-1964. М., 1965. С. 134.

4. Ср. толкование слов "латина", "латинский", "латынь" и т. п. в работе: Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 8. М., 1981. С. 178-180.

5. Kopecny F. Zakladni vseslovanska slovni zasoba. Praha, 1981. S. 348.

6. В позиции перед смычным согласным гласные e,, a, в польском произносятся как сочетания [en], [on].

7. Согласно классификации лексики азбуковников, предложенной Л. С. Ковтун; см. Ковтун Л. С. Древние словари как источник русской исторической лексикологии.

8. Виноградов В. В. Вопросы образования русского национального языка // Виноградов В. В. История русского литературного языка. М., 1979. С. 190.

9. Ср. неполный список в работе: Соболевский А. И. Переводная литература...; Бартошевич А. История русского литературного языка. Варшава, 1979. С. 116.


--------------------------------------------------------------------------------

Источники

Т 25 - рукопись ГПНТБ СО АН СССР, собр. Тихомирова, № 25, сборник в 1° на 536 листах, 1630-е гг. Азбуковник помещен на л. 1-129 и начинается с буквы Е (начало отсутствует) .

Т 71 - рукопись ГПНТБ СО АН СССР, собр. Тихомирова, № 71, в 4° на 147 листах без начала и окончания, 1680-90-е гг.

Т 84 - рукопись ГПНТБ СО АН СССР, собр. Тихомирова, № 84, в 4° на 478 листах без начала, конец XVII в.

Т 99 - рукопись ГПНТБ СО АН СССР, собр. Тихомирова, № 99, сборник в 4° на 234 листах без окончания, 1620-е гг. Азбуковник помещен на л. 8 об. - 203.

Подробные сведения о данных рукописях содержатся в работе: Тихомиров М. Н. Описание Тихомировского собрания рукописей. М., 1968. С. 24-25, 39, 42, 46.