Деловая письменность - еще до конца не оцененный пласт отечественной национальной культуры, вобравший в себя и приказные традиции древнерусского государства, и местные "деловые языки", и колоритные формы диалектов, представленных в большинстве частно-деловых актов. Причем употребление диалектной лексики определяется не только характером документа, позволяющего использовать в большей или меньшей мере слово, но и индивидуальными особенностями писца, территорией создания деловой бумаги, наконец, общей приказной культурой. Исследователи форм ее выражения не раз говорили о том, что в ней существует "всегда функционально оправданный набор речевых формул" (Колесов В. В. Древнерусский литературный язык. Л., 1989), по которым легко определить принадлежность текста к деловому стилю. Вот характерный пример из "Соборного уложения 1649 года" (М., 1987): "А которые всякие люди корчемников, и табатчиков, и питухов у голов, и у детей боярских учнут отбивать, и тем отбойщиком по роспросу и по сыску чинить наказанье, бить кнутом на козле и по торгом, а иных батоги, чтоб на то смотря иным неповадно было так делать". Но если официальные документы (законы, грамоты, судебники) имеют четко регламентированную структуру, редко допускающую в свой состав языковые отступления, то местная деловая письменность, созданная "по образу и подобию" центральных канцелярий, зачастую отступала от строгих правил, заполняя ткань документа пестрым языковым материалом. Это позволило в дальнейшем ученым-историкам и лингвистам исследовать региональную приказную культуру, быт, этнографию и, конечно же, язык отдаленных уголков России.

В этой связи представляется небезынтересным обратиться к подлинным источникам монастырской деловой письменности и показать лексическую наполненность и разнообразие ее диалектных форм в подобных документах.

Прежде всего локальная языковая культура находит свое выражение в таких письменных актах, где позволительно было "говорить от себя" и записывать "слово в слово". Эти свойства делового документа как бы сообщали информанту и более свободную манеру изложения,

стр. 78

и, главным образом, позволяли воспроизводить его речь в подлинных красках. Так, необходимый контекст "допросных речей" выступал в том месте и в той функции, когда требовалось ситуативное "подкрепление" вопроса для придания ему большей достоверности: "...и не дошед до дому увидели оных ушаковых стоят при Иполитове доме с кольем как под дорожники..." (Крестный Онежский монастырь. Российский Государственный архив деловых актов; далее - РГАДА). Слово поддорожник в архангельских диалектах означает "грабитель на дорогах, разбойник, буян, драчун" (онеж., холм, пин.)" (Подвысоцкий А. О. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении. СПб., 1885; Даль В. И. Словарь живого великорусского языка. М., 1994. Т. III). Экспрессивное использование слова как ругательства вызвано контекстом, далее читаем: "...и во первых ударили оного Силуяна... колом в голову от чего он упал..."

Указанные свойства чаще всего проявляются вкупе, обнаруживая большую или меньшую степень присутствия того или иного качества. Значительная степень "социальности" может достигаться при описании конкретного лица или обстоятельства: "а что я в пролубе ей не искал и того быт не надеялся, но полагался на то что разве в людях туляется и бегает..." (Там же). Слово туляется в значении "прятаться, скрываться, уклоняться", употребляющееся в диалектах Смоленской губернии (Опыт областного великорусского словаря. СПб., 1852), не отмечено в "Словаре" А. О. Подвысоцкого в контекстуальной форме. Автор фиксирует следующее: "затулить, затулиться" в значении "прикрыться, заслониться". У Даля: тулитъ - "прятаться, скрываться, хорониться, заслоняясь чем-либо, приседая, сгибаясь; притаиться". В. И. Даль приводил любопытный фрагмент из Острожской Библии: "И мал и велик туляющиеся в горах", из которого он сделал вывод о том, что "скрывать, прятаться" было исконным значением глагола, а не "гнуть". Он же отмечал значения глаголов тупиться, туляться "прятаться, хорониться, укрываться, притаиться; уклоняться от дела, огуряться, лынять" (Там же). В Словаре Академии Российской помечено слово тупиться - "подаваться назад или посторониваться" (СПб., 1822. Ч. VI).

Еще один пример социально ориентированной формы выражения ситуативной коммуникации отмечаем при описании противоправных действий, также выраженных характерными "эмоциональными регионализмами": "...он Иван в кабаки стал харапушит и в кабаки двери ломат и целовалник ево унимал и хозяин услышил и пришел в подвал и стал унимат Иван перестан в кабаки дурачит безвременно и он Иван на хозяина бросивши стал бит и хозяин... ушел от него Ивана и в то времен [и] у целовалника вина прошал безденежно стал целовалник вина без денег давать не стал и он Тороканов над целовалником харапушит стал и бит бросался..." (РГАДА). Примечательно, что в "Сло-

стр. 79

варе областного архангельского наречия" отмечается слово харапужитъся - "храбриться, петушиться (холм.)" (Подвысоцкий. Указ, соч.). Этот диалектизм в других территориях имеет сходное звучание и значение, например, в тверских говорах - харапуга "человек дерзкий" (Опыт областного великорусского словаря), "нахал, дерзкий человек" (Даль. Указ. соч.). Приведенный контекст позволяет выделить еще один оттенок значения, отмеченный самим писцом: харапушитъ - "дурачить безвременно".

В тяжбенных делах есть и другие местные слова, использование которых обусловлено названными функциями, например: "...чтоб не мог учинить утечки, притом же чтоб не было при нем ни ножа ни топора и ни другого какого орудия чем можно человеку повредится также и тяса и гойтяна все отобрать..." (РГАДА). В онежских говорах отмечается слово гойтяжек - "лямка у сарафана" (Подвысоцкий. Указ, соч.), в новгородских и тихвинских - гойтан или гайтан (Опыт областного великорусского словаря). В "Словаре русского языка XI-XVII вв." его определяют как "шнурок" - гайтан ременный. В источниках XVIII века гайтан фиксируется в значении "шнурок, тесемка" с пометой "прост.", а также производное гайтанщик - "тот, кто делает гайтаны" (Словарь русского языка XVIII в. Л., 1989. Вып. 5). Слово имеет широкое распространение в современных говорах северных регионов, в данном контексте скорее всего употребляется в значении "цепочка, на которой висел крест", ср.: "Раньше религия была, так кресты на гатянах носили (онеж.)" (Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. СПб., 1994. Т. 1).

Во многих случаях мы наблюдали фонетическую трансформацию слова, свидетельствующую не только об особенностях местного говора, но и характеризующую индивидуальную речь: "...взял вина суленку..." (РГАДА). В архангельских диалектах (онеж., холм., пин., мез.) фиксируется слово сулейка - "бутылка" (Подвысоцкий. Указ, соч.), то же значение отмечается и в других говорах со значением "бутылка и другая подобная стеклянная посуда" (Опыт областного великорусского словаря), а также сулея - "бутыль", "небольшая бутылка" (Там же). У Даля: сулейка, сулея - "скляница, особ[енно] винная бутыль, бутылка, полуштоф; фляга, фляжка, плоская склянка..." (Даль. Указ, соч.).

Приведенные примеры не единичны. Они позволяют утверждать, что структура делового документа не была замкнутой. С течением времени, особенно в провинции, регламентирующие приказный формуляр рамки постепенно раздвигались и допускали колоритные диалектные вкрапления.