Из биографии

Я родился в страстную пятницу 21 апреля 1848 года в селе Визентайд, что в Нижней Франконии, и был крещен в пасхальное воскресенье по католическому обряду. Мои родители — врач земельного суда Евгений Штумпф и Мария Штумпф (урожд. Адельман). У меня было три брата, и есть еще три сестры, которые стали верными спутниками моей жизни, испытанными в радости и горе. Родители, посвятившие всю свою жизнь детям, еще пережили мое назначение в Мюнхен. Мой дед Андреас Себастьян Штумпф, умерший задолго до моего рождения, был известным баварским историком, членом многих академий. Оба брата моего отца тоже занимались наукой в сфере статистических и биографических исследований, а также в области лесного хозяйства. Мой дед Адельман, 1770 года рождения, работавший судебным врачом в Герольцхофене, изучал французскую литературу 18 века, а также Канта и Шеллинга, различные сочинения которых, снабженные выписками и [206] пометками, стояли в его библиотеке. В годы своей отставки он жил в нашем доме, научил меня основам латыни и следил за моим развитием почти до университета.

Полная версия публикации

В поворотный момент Второй Мировой войны, кто-то спросил Уинстона Черчилля, не означает ли эта битва начало конца. И тот дал замечательный ответ: “нет, но это может быть концом начала”. Иракская война для мира означает конец начала нового мирового беспорядка, который пришел на смену тому мировому порядку, в котором с 1945 по 2001 гг. господствовали Соединенные Штаты.

Полная версия публикации

Американские ястребы обещали нам “шок и трепет”. Удалось им его достичь? Они считают, что да. Но кого они собирались шокировать и заставить трепетать? Прежде всего, иракский режим и его внутренних сторонников. США одержали очень быструю военную победу, и те из нас (многие военные деятели, но также и я) кто предрекал большую вероятность долгой и тяжелой войны, оказались не правы. Однако надо сказать, что эта относительно быстрая победа подрывает аргумент ястребов о том, что иракский режим представлял для кого-либо серьезную военную угрозу.

Полная версия публикации

В нашей разоблачительной публицистике можно встретить нелестное для Отечества сопоставление с Западом: там, если чиновника обвинили в каких-то злоупотреблениях, даже незначительных, по “сигналу” принимаются меры. “Американскому президенту грозило отстранение от власти за то, что он соврал сенату, заявив, что никаких интимных дел с Моникой у него не происходило…” /Олег Лурье (1)/. А у нас самые скандальные разоблачения в прессе — глас вопиющего в пустыне.

Полная версия публикации

[О нашей образовательной системе]

Изданная при Н.С. Хрущеве многотомная “Детская энциклопедия” открывалась обращением академика Владимира Афанасьевича Обручева: “Счастливого пути вам, путешественники в третье тысячелетие!” Классик советской — и мировой — науки перечислил задачи, к решению которых должны готовиться (в школьных классах и университетских аудиториях) его юные современники:
продлить жизнь человека до 150-200 лет, победить все инфекционные болезни, “поставить на службу человеку энергию Солнца, ветра, подземное тепло”; создать вещества “тверже алмаза, более тугоплавкие, чем вольфрам и осмий, более гибкие, чем шелк”; “предсказывать и обезвредить окончательно стихийные бедствия: наводнения, ураганы, вулканические извержения, землетрясения”; “вывести новые породы животных и растений”; приспособить для жизни не только пустыню и тундру, но и морское дно; “научиться управлять погодой...”
“Трудно это? Необычайно трудно. Но это необходимо(...) Значит, все это будет сделано. И все это будете выполнять вы, сегодняшние школьники (...), и не только те из вас, кто станет великим ученым, но и все остальные: токари и шоферы, трактористы и каменщики, медицинские сестры, ткачи, шахтеры... Великие задачи не решают одиночки — Волго-Донской канал строили не только авторы проекта...

Полная версия публикации

Одной из мифологем развитого индустриального и постиндустриального обществ является глубоко укоренившееся в сознании людей представление о труде как специфически целерациональной деятельности, объединяющей всех “здоровых” и “полноценных” членов социума, “создающей продукт” и с необходимостью обусловливающей существование-человека-в-мире. Труд политически санкционируется, экономически поощряется, юридически и этически легитимируется. Вне его жизнь человека не мыслится как “нормальная” и социально приемлемая. При этом под трудом понимают, главным образом, регламентированную профессиональную деятельность, связанную с производством и потреблением. Вменяемой человеку в обязанность трудовой деятельности противопоставляется все непосредственно к ней не относящееся, считающееся второстепенным, случайным, производным, в первую очередь — досуг. Целерациональный труд оправдывает жизнь человека и наделяет ее смыслом.

Полная версия публикации

В 2000 году в журнале «Вопросы философии» №7 мною была опубликована рецензия на перевод книги Б.Рассела «Философия логического атомизма», сделанный неким Суровцевым В.А. и изданный в 1999 году томским издательством «Водолей». Я посчитал перевод неудачным, видя причину этого в низкой логической культуре переводчика. Б.Рассел является таким философом, у которого философские и логические идеи крайне тесно связаны друг с другом. Поэтому человеку, берущемуся за перевод Рассела, просто необходимо знание современной символической логики, в том числе терминологии, используемой в российской логико-философской литературе. Она складывалась и уточнялась в процессе переводов классических зарубежных трудов по логике, осуществлявшихся нашими старшими коллегами в 40-х и 50-х годах минувшего столетия. Не обладая таким знанием, Суровцев либо переводил «наугад», либо давал волю своей фантазии, что в любом случае приводило к серьезному искажению им расселовских мыслей. Смысл моей рецензии сводился к тому, что нельзя судить о предмете, не обладая соответствующей квалификацией, и мне трудно было себе представить, что Суровцев решится оспаривать столь очевидный тезис. Но оспаривает он его, нарушая каноны честной полемики, переиначивая мои высказывания и сочиняя аргументы в свою пользу. При этом Суровцев не брезгует и откровенной ложью. Речь идет о содержании его «реплики» (правда, в два раза превышающей по объему мою рецензию), опубликованной в журнале «Вопросы философии» за 2001 год, №12. Увы, я только недавно ознакомился с ней, почему мой ответ может показаться несколько запоздалым. И все же я хочу убедить читателя в том, что он необходим.

Полная версия публикации

В 1863 году, в своем эссе “Художник современной жизни” Шарль Бодлер ввел понятие современности — Modernité — разумея под ней нечто “преходящее, мимолетное, случайное — половину искусства, вторую половину которого составляет вечное и непоколебимое”.3 Именно на преходящих, мимолетных и случайных аспектах современного опыта надлежит остановить свое внимание художнику современной жизни, а обладание такого рода опытом Бодлер считал отличительной особенностью мегаполисов. Современность — это одновременно и “качество” современной жизни, и некий новый эстетический объект. Бодлера, как и последовавшие за ним авангардистские движения, интересовали “принципиально новые объекты, сила которых состоит исключительно в факте их новизны, какой бы отталкивающей и гнусной она ни оказалась”4. Эстетическая репрезентация “этой эфемерной, случайной новизны настоящего” должна служить фиксацией не только и не столько того вечного, что есть в ней, сколько ее “относительных, зависящих от обстоятельств составляющих, таких как… возраст, мода, нравы, эмоции”.5 Фокусируя внимание на повседневности, следует поймать то “стремительное движение”, с которым сталкиваемся мы “в тривиальной жизни, в каждодневных метаморфозах внешних вещей”.

Полная версия публикации

В нынешней переоценке потребления, его исторического и современного значения, многое может быть связано с ретроспективным признанием того, что ход событий пошел не по тому пути, который предсказывали и проектировали первые мыслители-модернисты. Осмелимся сказать, что только сейчас мы получили возможность понять, что современность была, прежде всего, исключительным положением дел — не окончательным решением загадки мира (как ей бы хотелось саму себя видеть), а преходящим состоянием, при котором такая саморепрезентация провозглашалась, распространялась и превозносилась. Сегодня, когда для многих этот конец современности становится поводом для ностальгии, сетований или беспокойства, более осмотрительный подход выявляет насквозь “современный” характер этих реакций: они основаны на ложных надеждах, внушенных современностью. Задача, таким образом, заключается в том, чтобы обнаружить иную историю, документировать процесс исчезновения, которому всегда была подвержена современность, и дать оценку процессам социальных изменений, становящихся очевидными, когда историю гладят против шерсти. Всё это можно отождествить с идеей постмодерна (постсовременности). Однако с этим термином нужно обращаться осторожно.

Полная версия публикации

Ночь 10 мая 1968 года началась в Париже напряженно. В предшествующие дни школы по всей Франции сотрясались демонстрациями. Противостояние студентов и полиции вышло наружу в Нантере, Сорбонне, а затем, казалось, практически в каждом университете и лицее страны. С начала мая новости о беспорядках занимали все больше страниц “Монд”. Нарастание силы протеста ошеломило правительственные власти и вызвало удивление у студенческих вожаков. К ночи 10 мая никто не знал, чего следует ожидать1.

Полная версия публикации