К метафорам в философии прибегают тогда, когда между категориями мышления и порядками бытия возникает некий зазор, представляющий угрозу рефлексии и оттого требующий немедленного заполнения. Сама возможность подобного зазора свидетельствует о необходимой причастности оснований всякого метафизического предприятия ходу истории; что же касается специфики каждый раз обнаруживающегося в этом зазоре, то посредством такого «попадания» дает себя узнать сущность той исторической ситуации, которой оказался современен тот или иной конкретный метафизик.

Полная версия публикации

В «Саге об Эгиле» рассказывается, что доживший до древнего возраста викинг в последнюю ночь способен найти силу увезти все награбленное (нелегкая и для молодого ноша!) подальше от дома и закопать, а под утро вернуться и испустить дух. Другой пример: в своей «Трилогии» С. Беккет описывает невообразимые приключения (как духовные, так и физические) субъекта, которой с первых страниц же предстает практически трупом (опять же, в обоих измерениях). Наконец, Д. Линч в «Простой истории» эксплуатирует все тот же образ: насквозь больной старик садится на еле живую газонокосилку и преодолевает путь длиной в пол-Америки, чтобы помириться с братом-паралитиком. Можно было бы привести еще примеры, но и этих достаточно для того, чтобы подвергнуть критике ту модель старости, которая воспринимается как нечто «естественное» большинством из нас.

Полная версия публикации

В идеале революционный акт претендует на абсолютное ниспровержение существующего порядка вещей с целью замены его новым, т.е. принципиально иным, — так можно сформулировать простейший исходный смысл всякой революции. Каковы метафизические предпосылки, делающие возможным подобного рода событие в его чистоте, — пусть и не в фактической истории, так хотя бы только в помыслах фактических революционеров, — и чем конкретно вследствие знания этих предпосылок обогащаются наши теоретические представления о специфике общественного бытия, — вот вопрос, спровоцировавший появление этого очерка.

Полная версия публикации

В основе последующих размышлений лежит предположение, что аналитический потенциал понятия катастрофы применительно к сфере социального на сегодняшний день подвергся обесценению в такой степени, что возможность методической рефлексии в отношении данной сферы стала по меньшей мере проблематичной. В самом деле, разве не в виду некоего катастрофического явления всякий раз конституируется горизонт осмысления социальной реальности, разве не специфическая задача рационализации: проинтерпретировать катастрофу как кризис — составляет неизменный сюжет привычной нам социальной философии?

Полная версия публикации

Мы будем говорить о метафизике Просвещения; предполагается, стало быть, что существовала некая его «физика», дошедшая до нас в виде текстов, сочиненных теми, кого, имея в виду авторов XVIII века (а не свв. Кирилла и Мефодия, или, к примеру, Нину, просветительницу Грузии), называют просветителями. В этих текстах запечатлены «идеи» просветителей, их мысли по тому или иному поводу, и идеи эти, в общем, известны. Их мы подробно излагать не будем, потому что интересует нас в первую очередь другое, а именно, — то, что «после» физики, так сказать, «первая философия» эпохи, т.е. определенное понимание бытия, свойственное всем просветителям и неизвестное им самим. Она-то, эта общность понимания, и сделала эпоху «эпохой», придала ей определенность, которая заметна лишь постфактум, в историко-философской перспективе. Сама

Полная версия публикации

А.С. Лаппо-Данилевский (1863-1919) был одним из наиболее разносторонних историков своего времени. Ему принадлежит ряд работ по социально-экономической и политической истории России, по истории культуры, источниковедению (особенно дипломатики, археографии, методологии истории). Широта его научных интересов в различных областях знаний была огромна: он изучал юридические и экономические науки, физику, химию, астрономию, самостоятельно прошел полный курс математического факультета, очень много занимался историей науки. Такой широкий подход к проблемам науки и общества во многом был характерен представителям западного мировосприятия, что позволяет нам отнести этого ученого к числу европейцев. В чем же проявился этот европеизм у русского историка? Ответить на этот вопрос и предназначена данная статья.

Полная версия публикации

Из всех возможных виртуальностей, «русский космизм» — один из самых виртуальных, выбрав самую крайнюю форму самовыражения. Телеология этого самобытного российского направления мысли характеризуется тем пределом, на который только способен человеческий разум. Поэтому интенции «космистов» граничат с религиозной пророческой сферой человеческой культуры, отчасти подменяя её. И если христианство, к примеру, с лёгкостью говорит об эсхатологии земного бытия, то «русский космизм» не менее уверенно рассуждает о будущем человечества и мира.

Полная версия публикации

Стратегии ориентации в постсовременности. СПб.,1996. С.157–167

Человек в культуре, несмотря на ту или иную степень свободы мышления и действия, всегда оказывается в ситуации нормированности своих отологических и эсхатологических оснований жизни. При этом, одним из главных определяющих, кодирующих принципов этой структуры является отношение к смерти. Даже в культурах с явным аксиологическим предпочтением жизни смерть играет роль экранирующего элемента, формирующего горизонт желания и действия. Смерть как финал и как итог жизни придает культурному образованию завершенность структуры, окончательность конфигурации, весомость общего значения. Как выразился однажды Освальд Шпенглер: «Новая идея смерти рождает новую культуру».

Полная версия публикации

Мартин Хайдеггер научил нас прислушиваться к событиям языка. И вот нечаянный итог игры слов вдруг стал именем пространства. Deathнейленд. Территория смерти, заповедная зона, некропейзаж после битвы, «Чевенгур и окрестности», место действия невидимых сил и машин войны. И проч. и проч. Как обнаруживается это? Как это собирается?

Ландшафт присутствия смерти обходится без Ее присутствия. Благополучно уклоняясь от своей предъявленности, Смерть выставляет нам своих заместителей-пособников — многочисленные следы, знаки, символы, симулякры, картирующие местность, взятую под контроль.

Полная версия публикации

Фигуры Танатоса. Философский альманах. Шестой выпуск. Кладбище. СПб., 2001

Пограничная зона размечена тенистыми аллеями и зарастающими тропинками кладбища. Место последних прощаний/прощений, но и «встреч». Тоже последних. В горизонте вечности.

Кладбище — особое архетипическое пространство жизни человеческой. С захоронения сородича, с похоронной церемонии и плача, с установления надгробного камня (первого материально-архитектурного знака памяти) начинаются человек и культура. Правда, появление кладбищ - специальных участков систематических захоронений — произошло не сразу. Организация особой функционально предназначенной для этого территории - во-первых, удел сообществ оседлого образа жизни, во-вторых, показатель определенной высоты этологической культуры.

Полная версия публикации