Г.Г.Амелин, И.А.Пильщиков
Новый Завет в "Преступлении и наказании" Ф. М. Достоевского

Новый Завет (и Библия в целом) занимают совершенно особое место в иерархии интертекстовых связей "Преступления и наказания". Однако качест-во зависимости от сакрального текста может быть весьма различным. Прямая экспликация такой зависимости через историю воскрешения Лазаря пред-ставляет собой простейший случай, требующий лишь выявления места и функций евангельского фрагмента в структуре "Преступления и наказания". Но влияние Нового Завета может проявляться скрытым, глубинным обра-зом. Наиболее имплицитные формы такого интертекстуального взаимодей-ствия и будут нас интересовать.

Исходной сюжетной ситуацией для нас будет первый сон Родиона Рас-кольникова об убийстве лошади, предстающий как своеобразная сердцевина всего романа, его центральное событие. Сосредоточив в себе энергию и силу всех будущих событий, сон имеет формообразующее значение для прочих сюжетных линий, "предсказывает" их (сон снится в настоящем времени? го-ворит о прошлом и предсказывает будущее убийство старухи). Наиболее полная представленность основных ролей и функций ("жертва", "мучитель" и "сострадатель" в терминологии самого Достоевского) задает сон об убий-стве лошади как сюжетное ядро, подлежащее текстовому развертыванию, а структура сна выступает как "язык" для основных сюжетных узлов текста. Несомненно, что персонажные "тройки" "Миколка-убийца - лошадь - Рас-кольников-дитя", "Раскольников-убийца - старуха - Соня" и "Порфирий Петрович - Раскольников - Миколка Дементьев" (сюда же с небольшими отличиями может быть. отнесено и бредовое видение Раскольникова о звер-ском избиении Ильей Петровичем хозяйки) типологически сопоставимы. Приведем один пример. Ключевые слова в сценах убийства лошади и про-центщицы ("огорошить" и "обухом по темени") неоднократно встречаются в сцене столкновения Раскольникова с Порфирием: во сне лошадь "приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох". Миколка ломом "что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку" (VI, 47, 49); в сцене убийства старухи: "Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обу-хом и все по темени" (VI, 63); и наконец в разговоре с Раскольниковым Порфирий Петрович замечает: "Ну кто же, скажите, из всех подсудимых, да-же из самого посконного мужичья, не знает, что его, например, сначала на-чнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению ваше-му), а потом вдруг и огорошат в самое темя, обухом-то-с, xe-xe-xel в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему, хе-хе!" (VI, 258); "Мне, напро-тив, следовало <...> отвлечь, этак, вас в противоположную сторону, да вдруг, как обухом по темени (по вашему же выражению), и огорошить: "А что, дес-кать, сударь, изволили вы в квартире убитой делать в десять часов вечера, да чуть ли еще и не в одиннадцать?" (VI, 267). В последней встрече Порфирий Петрович опускает глаза, "не желая более смущать <„> взглядом свою прежнюю жертву"; Раскольников перед ним "как будто пронзенный", а ме-щанин слышал, как Порфирий "истязал" его (VI, 343, 348, 275).


В "Преступлении и наказании" обращает на себя внимание предикат "ломать" и однокорневые слова, встречающиеся в самых узловых и семанти-чески насыщенных контекстах. В том же сне об убийстве лошади: "Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ЛОМОВЫХ лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть на этих огромных ЛОМОВЫХ коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спо-койно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нис-колько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые - он часто это видел - надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или се-на, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так боль-но, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мама-ша всегда, бывало, отводит его от окошка" (VI, 46-47). В самом начале рома-на Раскольников встречает "ЛОМОВУЮ лошадь" (VI, 6-7). Далее во сне ге-рой "бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. ...ЛОМАЕТ свои руки, кричит"; "Ми-колка бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный ЛОМ. <...> ЛОМ снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом"; "Миколка становится сбоку и начинает бить ЛОМОМ зря по спине. <...>
Мое добро! - кричит Миколка, с ЛОМОМ в руках и с налитыми кро-вью глазами" (VI, 48-49).


Семантически сон можно записать следующим образом: МИКОЛКА ЛОМОМ (который он держит в руках) УБИВАЕТ НЕ ЛОМОВУЮ ЛОШАДЬ, А РАСКОЛЬНИКОВ В ЭТО ВРЕМЯ В ОТЧАЯНЬИ ЛОМАЕТ
РУКИ. Такая каламбурная игра смыслами заслуживает самого серьезного внимания.
Специфика построения образа у Достоевского заключается в том, что основные персонажи описываются по одним и тем же параметрам. Описание персонажей в рамках этих единых параметров осуществляется сходно или - что чаще - прямо противоположно, с заменой одного признака на полярно противопоставленный ему. При этом, исходно противопоставленные персона-жи "сближаются друг с другом или, во всяком случае, перестают быть жест-ко связанными с определенной функцией: они могут обмениваться своими предикатами (инверсия ролей), сохраняя, тем не менее, исходную противопо-ставленность, или же могут приобретать общие предикаты (сближение ро-лей), причем исходная противопоставленность предельно нейтрализуется" (Иванов, Топоров, 1975, с. 49-51). Следствием этого является сквозной ха-рактер атрибутов и предикатов в тексте. Так в структуре первого сна (т.е. в структуре сознания самого Раскольникова) образ лошади является общим элементом обоих членов абсолютной антитезы (Миколка-убийца - Расколь-ников-дитя), сквозным атрибутом и вполне самостоятельным образом в ро-мане. Ср. в "Медном всаднике" Пушкина, актуальном для "Преступления и наказания", где конь одновременно атрибут Петра Первого и разбушевав-шейся стихии:
<И тяжело Нева дышала, Как с битвы прибежавший конь" (Пушкин, V, с. 143).
После убийства Раскольников сравнивается с загнанной лошадью: "На Николаевском мосту <...> его плотно хлестнул кнутом по спине (как ло-шадь - ГА., ИЛ.) кучер одной коляски, за то что он чуть-чуть не попал под лошадей... <...> Он пришел к себе... Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся..." (VI, 89-90). Напомним, кстати, Ставрогина, "давящего рысаками людей" в Петербурге. Смерть Мармеладова под копытами лошадей - реализация сю-жетной возможности самого Раскольникова, который "чуть-чуть не попал под лошадей". В "Бесах" дана та же ситуация, но с обратным знаком: Став-рогин не попадает под лошадей, а сам давит. И лошадь здесь не жертва, как во сне Раскольникова, а орудие смерти. Но помимо смертоносного начала, лошадь может быть связана и с началом божественным: с животными "Хрис-тос еще раньше нашего", а конь - "животное великое", обладающее "кро-тостью и привязанностью к человеку", "красотой" "лика"; в пределе лошадь может рассматриваться как прообраз бога и близнец человеческой души:
"Ведь мальчик у нас с лошадкой родится" (XIV, с. 268, 267; XV, с. 222). Таким образом, убийство Миколкой своей лошаденки есть самоотрицание его человеческой сущности, а сострадание Раскольникова, выявляющее натуру и сердце во всей полноте, - утверждение этой сущности в себе. Оно - залог его будущего восстановления и спасения.
Такова же и природа предиката "ломать" в структуре первого сна. Со-знание Раскольникова, распадаясь на "пучок-парадигму" персонажей (Ми-колка-убийца, лошадь и Раскольников-дитя), сохраняет единство описания их: ПРИЧИНЯТЬ СТРАДАНИЕ/УБИВАТЬ - СТРАДАТЬ/БЫТЬ ЖЕРТ-ВОЙ - СОСТРАДАТЬ включают один и тот же семантический компонент. Это создает однородность персонажей и их действий, и исключительную амбивалентность средств выражения этой однородности исходно противопо-ставленных персонажей.


Контексты (вроде сна об убийстве лошади) употребления единицы -ЛОМ- мы назовем макроконтекстами, поскольку они связаны с употреблени-ем ее в рамках некоей целостной сюжетной ситуации. Контексты второго ти-па (или микроконтексты), возникающие в результате своеобразного "распы-ления" этой единицы в тексте, могут быть зафиксированы на основе рекур-рентности морфемы -ЛОМ-. Соотнесенность макроконтекстов позволяет ин-терпретировать их, так сказать, друг через друга (Смирнов, 1987). Морфем-ная же рекуррентность, подобно анаграмме, "обращена к содержанию, она его сумма, итог, резюме, но выражается это содержание <...> как бы случайно выбранными точками текста <...> (т.е. вне текстовой упорядоченности обыч-ного типа, предусмотренной как структурой данного языка, так и спецификой соответствующего текста". Как и всякий тип рекуррентности, морфемная Рекуррентность "суперформирует" текст "за счет резкого увеличения степени его дискретности, во-первых, и навязывания новых связей между элемента-ми, во-вторых" (Топоров, 1987, с. 194, 196; разрядка автора).

В романе легко выделяется группа персонажей, которые ЛОМАЮТ РУКИ: Раскольников: "Раскольников открыл глаза и вскинулся навзничь, ЗАЛОМИВ РУКИ за голову" (VI, 210; см. также VI," 420); Соня: "Соня "ро-говорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ЛОМАЯ РУКИ" (VI, 243; а также: VI, 252, 253, 244, 316); Катерина Ивановна: "А тут Катерина Ивановна, РУКИ ЛОМАЯ, по комнате ходит..." (VI, 17; а также VI, 16, 24, 244). Все персонажи объединены идеей высокого страдания.
Ломать может все тело: "Он (Раскольников - ГА., ИЛ.) шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что ВЕСЬ ИЗЛОМАН, но сознание было при нем". (VI, 84); Свидригайлов о себе: "На другой день я уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, - за ночь вздремнул, ИЗЛОМАН, глаза заспаны, - взял кофею; смотрю - Марфа Петровна..." (VI, 220); у погибшего Мармела-дова: "Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны ИЗЛОМАНО". (VI, 142). Ломаться может духовное состоя-ние героя, жизнь, судьба: Раскольников Сввдригайлову: "Я-то не хочу ЛОМАТЬ СЕБЯ больше" (VI, 358); "...Не ужасы каторжной жизни, не рабо-та, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье СЛОМИЛИ ЕГО... забо-лел от уязвленной гордости". (VI, 416); "Что делать? СЛОМАТЬ, что надо, раз навсегда, да и только: страдание взять на себя!" (VI, 253); еще раз Рас-кольников: "...Главное в том, что все теперь пойдет по-новому, ПЕРЕЛОМИТСЯ НАДВОЕ, - вскричал он..." (VI, 401); В конце концов, разломанными, расколотыми, разбитыми оказываются все романное простра-нство и вещи, его наполняющие: в дверь здесь не входят, а ломятся (VI, 126, 348, 67); сундук "взламывается" (VI, 50, 109); шляпа Раскольникова "самым безобразнейшим углом ЗАЛОМИВШАЯСЯ на сторону" (VI, 7), у Катерины Ивановны "ИЗЛОМАННАЯ соломенная шляпка, сбившаяся безобразным комком на сторону" (VI, 328), а в шапке Лени "воткнут ОБЛОМОК белого страусого пера" (VI, 329); ср.: "железную полоску, вероятно, от чего-нибудь
ОТЛОМОК", которую Раскольников кладет в заклад (VI, 57); (см. также:
VI, 78, 85, 191, 213).

В конечном итоге ЛОМ/АТЬ/ предстает как сложное гиперсемантичес-кое образование, охватывающее романные структуры самого разного уровня:
от дискретизации предметного мира и пространства и до прерывающейся, разломанной речи героев и "расколотости" их сознания. Ср. рассуждение В.Н.Топорова о том, что у Достоевского "появляются слова и высказывания, претендующие на то, чтобы быть последней инстанцией, определять все ос-тальное, подчиняя его себе. Слово в этих условиях выходит за пределы язы-ка, сливаясь с мыслью и действием, актуализирует свои внеяэыковые потен-ции" (Топоров, 1973, с. 227-228). Есть основания предполагать, что значи-мость единицы -ЛОМ- возникает не только за счет системы внутритекстовых связей, но и результирует мощное интертекстуальное взаимодействие с соот-ветствующим новозаветным эпизодом: "И КОГДА ОНИ ЕЛИ, ИИСУС ВЗЯЛ ХЛЕБ И БЛАГОСЛОВИВ ПРЕЛОМИЛ И, РАЗДАВАЯ УЧЕНИКАМ, СКАЗАЛ: ПРИИМИТЕ, ЯДИТЕ: СИЕ ЕСТЬ ТЕЛО МОЕ..." (Матф., 26, 26-28; Марк 14, 22-24; Лука 22, 19-20) 1. При этом ни сам ново-заветный эпизод, ни обряд причастия непосредственного отражения в романе не находят. Ситуация, в которой Раскольников находится перед признанием (тем, что он называет "крест беру на себя") - СОМНЕНИЕ и РЕШЕНИЕ - соответствует аналогичной ситуации Христа (Тайная Вечеря и Моление о чаше). Описание состояния Раскольникова включает в себя прямые реминисценции из 26 главы Матфея (соответствующей 14 главе Марка). При этом глагол "п/е/рсломить" впервые появляется в своем полном лексическом облике (не только корневая морфема -ЛОМ-, но и префикс ПЕРЕ-):


Главное, главное в том, что все те-перь пойдет по-новому, ПЕРЕЛО-МИТСЯ надвое, -
вскричал он вдруг, опять возвраща-ясь к ТОСКЕ своей, - (ср. Марме-ладов - Раскольникову: "...в лице вашем я читаю как бы некую СКОРБЬ." - VI, 15)
всё, всё, а приготовлен ли я к тому? ХОЧУ ЛИ Я этого сам? Это, гово-рят, для моего испытания нужно! (VI,401)

Иисус взял хлеб и благословив ПРЕЛОМИЛ... (Матф., 26, 26; Марк 14, 22; Лука 22, 19)
И взяв с собой Петра и обоих сыно-вей Зеведеевых, начал СКОРБЕТЬ и ТОСКОВАТЬ. (Матф., 26, 37;
Марк 14, 33)

...Впрочем, не как Я ХОЧУ, но как Ты. (Матф., 26, 39; Марк., 14, 36; Лука., 22, 42)
Последняя цитата представляет собой реминисценцию из второй части Моления о чаше (СОМНЕНИЕ Раскольникова описывается словами РЕШЕНИЯ Иисуса). Первая часть молитвы появляется в момент окончательного решения Раскольникова: "Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? <...> Пить, так пить все разом." (VI, 406) - Ср. Матф., 26, 39.
В нашем случае инверсия связи, по-видимому, объясняется тем, что ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ Раскольникова и Христа одновременно является и их ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕМ.
Для реконструкции интертекстуальной связи с эпизодом преломления Христом хлеба обратимся к другим макроконтекстам, лежащим вне "Преступления и наказания". Они помогут восстановить образовавшиеся лакуны.


В главе "Влас" "Дневника писателя" 1873 года рассказывается о дере-венском парне, который "за страданием приполз" к старцу. В споре "кто ко-го дерзостнее сделает?" этот парень "по гордости" клянется исполнить лю-бую дерзость, которую потребует от него "другой парень" - искуситель:
"Я стал ему клятву давать.
- Нет, стой, поклянись, говорит, своим спасением на том свете, что все сделаешь, как я тебе укажу. Поклялся.
- Теперь скоро пост, говорит, стань говеть. Когда пойдешь к причастью - причастье прими, но не проглоти. Отойдешь - вынь рукой и сохрани. А там я тебе укажу.
Так я и сделал. Прямо из церкви повел меня в огород. Взял жердь, воткнул в землю и говорит: положи! Я положил на жердь.
- Теперь, говорит, принеси ружье, Я принес.
- Заряди. Зарядил.
- Подыми и выстрели.
Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг предо мною как есть крест, а на нем Распятый. Тут я и упал с ружьем в бесчув-ствии." (XXI, 34)