Тарнапольская Г.М. Соотнесенность становления со знаком и символом в познании // Философия ХХ века о познании и его аксеологических аспектах: Материалы Всероссийской научной конференции (Ульяновск, 25-26 июня 2009 г.) – Ульяновск: Изд-во Качалин Александр Васильевич, 2009. – С. 203-207.

Человек в процессе познания мира выявляет закономерности и описывает связи между фактами. Однако он является не только сторонним наблюдателем, но и сам вовлечен в становление мира, которое не укладывается в завершенную систему описания в виде системы фактов. Попытка описать сам процесс становления наталкивается на трудности, обусловленные особенностью человеческого языка, состоящего из знаков с закрепленными смысловыми значениями и заданными между ними отношениями. Познание осуществляется через соотнесенность моментов становления с уже определенными и не становящимися смыслами. Получаемое описание относится не к становлению, а к последовательности свершившихся фактов, сам же жизненный процесс оказывается за пределами описания. Чтобы схватить в описании не только факт, но само становление, необходимы особые инструменты познания – символы.
Символы представляют собой особые знаки, которые не ограничены функцией трансляции и хранения знания, помимо этого они открывают человеку новые познавательные способности. Чтобы раскрыть их возможности для познания, необходимо выявить отличие символов от прочих знаков, которые будем называть конвенциональными, т.е. условными, введенными путем соглашения.
Конвенциональный знак можно определить через отношение обозначающего к обозначаемому. Символ включает в себя это отношение, но не сводится к нему. Конвенциональные знаки позволяют описывать определенную, фактическую сторону действительности, символы открывают возможность ее выражения в становлении, динамичности. Это достигается благодаря новому онтологическому моменту, отсутствующему в знаке, и благодаря которому возникает символ как самостоятельный феномен, не сводимый к элементам, из которых он состоит.
Чтобы выявить этот онтологический момент, составляющий сущность символа, необходим соответствующий философский категориальный аппарат, который в данном случае будет определен в рамках энергийной парадигмы на основе понятийного разграничения сущности и энергии. Термин «энергия» применительно к символу будет употребляется в его изначальном смысле в соответствии с философской традицией от античного неоплатонизма и до современного имеславия. Энергия переводится с греческого языка как действие, и в соответствии с традиционным пониманием означает не только физическое, но и вообще всякое действие сущности вовне. Поэтому понятие энергии приложимо как к любым телесным свойствам вещи, так и к интеллигибельным – ведь вещь способна действовать не только физически, но и смысловым образом, иначе бы мы ее не понимали. В философском смысле энергию можно понять как актуализацию потенции сущности: «Понятие энергии как таковой сохраняет в православии классический аристотелев смысл: это – актуализация потенций сущего, причем именно – сам процесс, движение, деятельность актуализации, а не ее результат» [1. С. 53].
Неясность в истолкование слова «энергия» вносит различие между глаголом и прилагательным в русском языке. Прилагательное фиксирует свойства вещей, а глагол его действия. Однако это различие мнимо. В христианско-неоплатонической традиции было обосновано, что всякое свойство и есть действие, на что дополнительно указывает особенность грамматической структуры русского языка, позволяющая преобразовать прилагательное в глагол. Об этом С. Булгаков писал так: «прилагательное и глагол суть лишь две формы предикативности, которая в первом случае выражается с помощью связки, наличной или подразумеваемой, как свойство вообще, безотносительно к пространству и времени, виду и «лицу», а во втором случае – есть то же свойство, взятое со стороны времени, как действие. Иногда это грамматическое различие почти безразлично для смысла (гора бела – гора белеет, небо сине – небо синеет), чаще же имеет оттенки смысла, конкретнее определяющие характер связи субъекта с предикатом» [2. С. 118].
В соответствии с этим под энергией мы будем понимать всякое действие или проявление сущности вовне. Такое понимание, определенное в традиции неоплатонизма, в дальнейшем уточнялось в византийской философии в связи с догматическими спорами о Фавороском Свете, под которым понималось действие божественных энергий. Богословское раскрытие учения о божественных энергиях оформилось в определениях Константинопольского собора 1351 года. На этом соборе было признано, что в Едином Боге следует различать без расхождения сущность и энергию как не именуемую и именуемую, при этом сущность выше энергии, множество божественных энергий не нарушают простоты Божества и причастность Богу означает причастность Его энергии, а не сущности. Если это понимание распространить на всякую сущность, то можно констатировать, что энергия является модусом, частным аспектом сущности; энергия онтологически едина с сущностью и выражает в себе саму сущность; энергия всегда ограничена, сущность же обладает бесконечной потенцией полагания новых энергий. Наличие этой потенции энергийного полагания является определяющим отличием сущности от энергии.
В этой парадигме становится возможным раскрыть онтогенез символа. Сущность и энергия различны, но онтологически составляют одно. Иначе говоря, сущность воплощается в своей энергии как бесконечное в конченом. Например, если мы видим человека, то воспринимаем всегда какое-либо частное проявление его, а не самого человека по сущности. Однако в этом частном проявлении присутствует сам человек как таковой. Поэтому нельзя онтологически противопоставлять невыразимую во всей своей полноте сущность человека, и частное воплощение этой сущности в конкретной энергии. Данная парадигма понимания позволяет раскрыть онтологическое единство внутреннего и внешнего в символе без растворения одного аспекта в другом.
Символ в отличие от конвенционального знака предполагает не только выражение сущности обозначаемого, но и наличие сущности самого символа, являющейся новой как по отношению к образу, в котором этот символ выражен, так и к символизируемому предмету. Благодаря этому символ приобретает самостоятельный онтологический характер и не может быть сведен ни к своим элементам, ни к их отношениям.
Конвенциональный знак определяется отношением означающего и означаемого, и, по сути, сводится к функции означивания. Отношение означивания не обладает собственной потенцией нового энергийного полагания. Поэтому мы не обнаруживаем в знаке каких-либо смысловых выражений помимо тех, что были изначально определены. Однако символ всегда несет в себе новую потенцию энергийного полагания, которая изначально не была определена ни означиваемым, ни означивающим. Эта новая потенция составляет искомую сущность символа.
Данное определение символа отличается от широкого понимания, которое допускается сложившейся традицией словоупотребления, позволяющей называть символами и математические понятия, и поэтические образы, и политические эмблемы, и рекламные штампы. В качестве критерия выделения символа в более узком и точном смысле является наличие собственной потенции энергийных полаганий. Если мы обратимся к математическим символам, то обнаружим, что знаковое обозначение отсылает нас к математическому смыслу, при этом вся смысловая потенция математического символа целиком определяется данным математическим смыслом. Иными словами, математический символ представляет собой частный энергийный аспект смысла, воплощенный в функции означивания и не содержит в себе никаких новых смысловых потенций по отношению к исходному математическому смыслу. Хотя традиция словоупотребления допускает называть математические знаки символами, по своей сущности они символами не являются, оставаясь по своей природе только конвенциональными знаками.
Вместе с тем, любая вещь при тех или иных обстоятельствах может открыть в себе объективное символическое содержание. Вещь не поддается однозначному толкованию, она может выступать и как просто вещь, и как знак, и как символ. Например, математический знак хотя и называется символом, но для современного европейского сознания таковым не является. Однако если мы обратимся к пифагорейской математике, то обнаружим, что там числа сами по себе наделялись самостоятельной сущностью, отличной от непосредственного математического смысла, на который они указывали. Пифагорейские числа обладали собственной креативной силой, они содержали эстетическую и этическую потенцию, создавали вещи и оформляли космос. Все это заставляет считать их подлинными символами. Таким образом, не всякая вещь – символ, но всякая вещь может стать символом.
С этой позиции становится понятна трактовка политической символики. Само по себе возникновение политических символов очень часто носит конвенциональный характер, и в этом смысле они символами считаться не могут. Однако, обретая свое новое существование в культурном измерении, политические символы приобретают собственную силу воздействия на массовое сознание, и эта потенция энергийного полагания вовсе не сводится к тем политическим идеям, которые они выражают. Здесь мы обнаруживаем процесс превращения политической эмблематики в подлинный онтологический символ.
Поэтические и другие символы искусства отличаются от политических иным онтологическим уровнем энергийного самораскрытия их сущности. Если для политических символов – это культурное или массовое сознание, то для поэтических – это душевно-психологическая реальность человека. Сила воздействия поэтического символа ни в коей мере не сводится ни к внешней благозвучности или гармоничности его образа, ни к идее, заключенной в этом образе, что позволяет говорить о самостоятельной онтологической сущности поэтического символа как такового. Однако действие поэтической сущности ограничено только душевной стихией человека, и если она станет пониматься безотносительно к этому пласту реальности, то будет уже не поэтическим символом, а в лучшем случае удачным художественным образом, имеющим конвенциональное значение.
Символ обладает потенцией, которая может по-разному энергийно раскрываться, поэтому раскрытие символа не предзадно и не предопределено. Неопределенный знак тоже содержит в себе этот момент непредсказуемости, ведь если мы его не понимаем до конца, то тогда и его окончательное значение не может быть нами предсказано. Эта непредсказуемость знака ошибочно отождествляется с неисчерпаемостью действия символа. Различие состоит в том, что знак, независимо от ясности его понимания, все равно сохраняет определенность своего соотношения с обозначаемым, и помимо этого соотношения не имеет собственной потенции выражаться как-то иначе, по-новому. Поэтому конвенциональный знак, будучи смысловым образом определен, может соотноситься только с чем-то определенным, и знаковая соотнесенность с действительностью предполагает соотнесенность не с самим становлением, а с системой определенных фактов, моделирующих это становление. Символ несет в себе смысловую потенцию, которая не укладывается ни в какую определенную смысловую форму. Более того, эта потенция раскрывается динамично в процессе выявления все новых и новых смысловых моментов. Этот динамический момент смыслового самораскрытия символа может быть соотнесен со становлением действительности, благодаря чему открывается возможность символического выражения самого процесса становления.

Литература
1. Хоружий С.С. Аналитический словарь исихастской антропологии // Синергия. М.: Ди-Дик, 1995. – С. 42-150.
2. Булгаков С.Н. Философия имени. – СПб.: Наука, 1998. – 447 с.