В 3-х ч. Воронеж. Воронежский гос. ун-т. 2004. Ч. I. 264 с.; ч. II. 258 с.; ч. III. 222 с.

Рецензируемая монография подготовлена в рамках программы "Межрегиональные исследования в общественных науках", реализуемой Министерством образования и науки РФ, "ИНОЦЕНТРом" и Институтом имени Кеннана Центра Вудро Вильсона при поддержке Корпорации Карнеги в Нью-Йорке (США), Фонда Джона Д. и Кэтрин Т. Мак Артуров (США). В ней изложены наработки ряда отечественных и зарубежных ученых за последние несколько лет. Как указывает в предисловии ответственный редактор издания А. Ю. Минаков, "консервативная проблематика в последние годы стала одной из приоритетных тем для гуманитариев... Наиболее основательная причина повышенного исследовательского интереса - объективная общественная потребность в том, чтобы преодолеть российское "красное смещение в политическом спектре"" (с. 8). Современная, в первую очередь российская, историография накопила новые данные, с учетом которых многие мнения и взгляды на историю консерватизма нуждаются, если не в радикальном пересмотре, то во всяком случае в новом прочтении. В рецензируемой книге получило отражение общемировое политическое явление - консерватизм. Авторы и составители стремились обратить внимание именно на те вопросы, которые требуют нового освещения. Возможно более точным для данного трехтомника могло бы быть название - "Консерватизм в России и мире: новое прочтение" или "Очерки истории консерватизма в России и мире".

Две первых части посвящены истории отечественного консерватизма, зарубежному консерватизму отведена третья часть сборника; здесь же публикуются некоторые источники. Европейский консерватизм рассматривается фрагментарно, на фоне более подробного освещения его отечественного аналога.

Как пишет В. В. Шелохаев, "в контексте современных исследований проблем традиционализма и консерватизма необходимо проводить между ними различия по всем составляющим: теории, идеологии, политике", рассматривая их критерии как важнейшие проблемы современной историографии данной темы. "Традиционализм и консерватизм, - продолжает он далее, - в европейском контексте развития представляют собой две разные мировоззренческие системы... Подобная ситуация... имела место и в России, где еще в начале XX века консерватизм

стр. 165

продолжал испытывать влияние традиционализма" (ч. 1, с. 58 - 59). К сожалению в книге отсутствуют точные дефиниции рассматриваемых явлений. Авторы исходили из историографически обусловленных трактовок того или иного феномена как консервативного. Суть различия между консервативным и традиционным остается невыясненной.

В. В. Зверев ставит важную теоретико-методологическую проблему соотношения консерватизмов элитарного и народного, рассматривая его на примере России XIX - начала XX века. По его мнению, "консерватизм интеллектуальной элиты построен на совершенно иных основаниях, несопоставимых с народными представлениями". Народ, в данном контексте, отождествляется с крестьянством. Важнейшим социокультурным параметром крестьянства, "безусловным", в характеристике автора, предстает "авторитет веры, но не авторитет знания". Обусловленная факторами природной среды и традиционных социальных отношений "ограниченность интересов крестьянина вопросами сиюминутного существования, приверженность традиции, пассивность - действительно превращали его в надежную опору "трона и амвона"". В отличие от представлений крестьянства о вере и монархии, у интеллектуальной элиты обоснование этих понятий происходило "в русле рационального истолкования": здесь консервативные идеологи и представители народного консерватизма "изначально говорят на разных языках". Ценности, традиционно исповедовавшиеся подавляющим большинством русского народа, "разительно отличались" от таковых даже в той части интеллигентской среды, которая заявляла о своей преданности Отечеству и престолу (ч. 1, с. 64 - 68). Следует очевидно говорить не столько о самих ценностях, сколько о разных уровнях их понимания, которые не смогли соединиться в канун потрясений начала прошлого века.

М. Д. Карпачев рассматривает крестьянский консерватизм применительно к ситуации аграрных реформ в России начала XX века. Автор выделяет такую характерную черту, которая являлась сущностной доминантой социально-политического строя России на протяжении многих столетий: "Стихийный консерватизм крестьянских установлений вполне соответствовал традиционализму самодержавного политического строя". Отменяя крепостное право, "самодержавное правительство демонстрировало доверие к здравому смыслу народа, полагая, что режим крестьянского самоуправления может стать достойной заменой исчезавшей крепостнической опеке дворянства" (ч. 1, с. 74, 73). Однако уже "в начале XX столетия крестьянство вовсе не являлось однородным социальным бастионом консерватизма" (там же, с. 79), что ярко проявилось в дифференцированном восприятии столыпинской реформы разными слоями крестьянства. Наблюдения и выводы автора как бы подтверждают, что основной движущей силой этой реформы в деревне был именно средний слой крестьянства (там же, с. 81).

Поднятые авторами теоретико-методологические вопросы позволяют увидеть основные контуры дальнейших разысканий: уточнение границ понятий "консерватизм", "традиционализм" и "либерализм", взаимовлияние и взаимообогащение консерватизма и либерализма (глава 3), дальнейшее выяснение общего и особенного в консерватизме разных слоев населения, историческая эволюция консерватизма социальных страт. В связи с использованием понятий "народный" и "крестьянский" консерватизм, невольно встает вопрос об различиях между ними, а также об обстоятельном изучении консерватизма средних городских слоев.

Важен и вопрос, поднятый О. Ю. Малиновой - о формировании разных моделей русской национальной идентичности, вырабатывавшихся в общественно-политических дискуссиях 30 - 40-х годов XIX столетия. Автор рассматривает западническую и славянофильскую доктрины как две альтернативные концепции русского националистического дискурса, в равной степени претендовавшие на роль "русской идеи". Малинова обращает внимание на то, что западники отличались от славянофилов не отрицанием культурной самобытности русской нации, они "стремились представить Россию страной, которая обладает такой же "национальной физиономией", как и каждая отдельно взятая страна Европы" (ч. 1, с. 33). Славянофилам же Европа виделась как культурное целое, принципиально отличное от русского.

Интересные концептуальные вопросы поставлены Е. А. Вишленковой. "Война и мир в политической риторике России 1-й четверти XIX в.". Исследователь заостряет внимание на политической символике. В России начала XIX в. существовали общие понятия для выразителей разных политических тенденций. "И авторы, которых мы признаем консервативными мыслителями, и либералы говорят о необходимости просвещения, признают значимость прогресса, ценят семью, почитают себя истинными сынами православной церкви, верноподданными российского престола... Но если мы попытаемся восстановить консервативный и либеральный тезаурус политической риторики, то... в "консервативном лагере" окажутся слова-символы, строительный материал для конструирования социального идеала ("традиция", "прошлое", "старина"). Либеральный словарь будет изобиловать словами,

стр. 166

семантика которых относится к методам решения политических проблем ("революция", "конституция", "представительное правление", "эволюция"). Таким образом, мы получим гипотезу о демаркационной линии внутри оппозиции "консерватизм-либерализм", она лежит в присущем данному человеку способе освоения пространства политического" (с. 13 - 14). Автор рассматривает данный феномен на примере смысловой эволюции универсальных знаковых понятий "война" и "мир". Отечественная война 1812 г. способствовала формированию в обществе нового понятия о "народной войне" и представлениям о "народе как совокупности уникальных... качеств" (с. 19). Заграничный поход русской армии требовал своего пропагандистского обоснования - "так родилась идея войны ради мира" (с. 20). После победы над Бонапартом возобладала концепция "идея общеевропейского мира", воплощенная в Священном союзе; "знаком моральной политики становится христианско-пацифистская риторика" (с. 22). Однако "идея мира так и не была ассимилирована русской культурой" (с. 23).

В разделе "Русский консерватизм и русские консерваторы первой половины XIX в." выделяются несколько глав. К. М. Ячменихин опровергает расхожие историографические мифы, связанные с жизнью и деятельностью А. А. Аракчеева. Отмечая стремление Аракчеева к вестернизации быта в своем имении и вверенных ему военных поселениях (там же, с. 120, 125), внедрение передовых методов хозяйствования (там же, с. 124 - 125), отрицательный взгляд на введение военных поселений (там же, с. 123), автор предлагает отказаться от употребления термина "аракчеевщина" в научной литературе, а самого Аракчеева "рассматривать как консервативного политика без всякого реакционного налета" (там же, с. 126).

Ф. Л. Севастьянов ставит проблему альтернативы кодификации русского права в первой трети XIX века. В это время кодификация права была осуществлена М. М. Сперанским, известным как либеральный деятель первой части царствования Александра I. Сперанский представил проект Гражданского уложения, раскритикованный Карамзиным как копия Гражданского кодекса Наполеона. Эта критика и послужила главной причиной трактовки полемики Сперанского и Карамзина как столкновения либерального и консервативного путей кодификации права. Подход, отстаивавшийся Карамзиным - "для старого народа не надобно новых законов" - победил и был принят самим Сперанским, осуществившим в 30-х годах XIX в. упорядочение русских правовых норм в духе консервативной альтернативы.

М. Д. Долбилов, решая вопрос "...Почему М. Н. Муравьев не отрекся от Союза Благоденствия?", выходит на важную проблему соотношения консервативных и либеральных моментов в идеологии раннего декабризма. Муравьев представлял ту немалую часть членов ранних декабристских обществ, которые "парадоксально сочетали в своих воззрениях и установках лояльность императорской власти... с захватывающей поэтикой заговора и затаенной корпоративности... Фигура императора как бы распадалась в глазах декабристов на две ипостаси - врага отечества и потенциального благодетеля" (там же, с. 197 - 198). В связи с этим может открываться путь к корректировке утвердившихся в историографии представлений о декабризме как либерально-революционном направлении.

В. С. Парсамов рассматривает вопрос об отражении польского восстания 1830 - 1831 гг. в русской литературе и формировании русской государственной идеологии "официальной народности". Здесь обращает на себя внимание тезис, который мог бы быть развернут в более обширный тезис: "Мир, потрясаемый революциями и национально-освободительным движением, менялся на глазах" (там же, с. 254 - 255). Это могло породить чувство отчуждения России от общеисторического процесса, характерное для творчества П. Я. Чаадаева, который, как расценивает автор, вовсе не был противником русской государственности в ее консервативном толковании.

Ряд глав посвящены отдельным сравнительно малоизученным персоналиям русского консерватизма рассматриваемой эпохи (С. Н. Глинке, Д. П. Руничу, архимандриту Фотию), а также некоторым аспектам складывания теории "официальной народности".

Раздел "Русский консерватизм и русские консерваторы второй половины XIX - начала XX вв." открывается работой С. В. Хатунцева "О переходе К. Н. Леонтьева на консервативно-охранительные позиции", где предлагается формулирование эстетических взглядов этого мыслителя. Консерватизм Леонтьева является также предметом главы М. А. Прасолова, в которой тот представлен как противоположность П. Е. Астафьеву. Главным пунктом расхождений двух философов-консерваторов стал вопрос о национализме, который Леонтьев считал "одним из орудий разрушения" традиции; Астафьев же усматривал в национализме неотъемлемый компонент традиционных воззрений.

Статья А. В. Макушина о П. Н. Милюкове как объекте неославянофильской критики примечательна своей политической актуальностью: "До сих пор у большинства отечественных либералов... сохраняются сильные предрассудки в от-

стр. 167

ношении национализма. Между тем, это мощнейший политический ресурс, и с их стороны было бы весьма недальновидно отдавать его целиком на откуп консерваторам. Тем более, что очень велика вероятность того, что в очередной раз не смогут этим ценным ресурсом правильно распорядиться" (там же, с. 75 - 76). Проблема - почему русский национализм оказался к началу XX в. почти в монопольном владении консерваторов как политического направления и остается там до сих пор - представляется весьма существенной для отечественной историографии.

Отдельные главы данного раздела посвящены как малоисследованным аспектам деятельности известных консерваторов, таких, как Л. А. Тихомиров (О. А. Милевский) или В. П. Мещерский, - (Н. В. Черникова), так и менее знаменитых - С. Н. Сыромятников (М. Ю. Чернавский) и В. А. Бобринский (С. М. Санькова). Глава "Неизвестный Шульгин", написанная А. В. Репниковым в соавторстве с В. С. Христофоровым, предваряет публикацию уникальных архивных материалов следственного дела В. В. Шульгина, впервые извлеченных публикаторами из Центрального архива Федеральной службы безопасности, помещенных в последней части монографии.

Авторы трехтомника постарались заполнить отдельные, особо выделяющиеся историографические и концептуальные лакуны. В этой связи особенное внимание привлекают тезис Р. Б. Ромова о самодержавной идее начала XX в, как утопии, "которая не решилась назвать себя по имени" (там же, с. 121), и анализ М. Н. Лукьяновым отношения русских консерваторов начала XX в. к проблеме индустриального развития России. Стоит отметить посмертную публикацию работы Ю. И. Кирьянова (памяти его посвящена монография) о "Русском собрании".

Раздел монографии включает в себя главы, освещающие отдельные вопросы истории западноевропейского консерватизма. М. Байссвенгер ставит вопрос о точках идейного и организационного соприкосновения между выразителями немецкой "консервативной революции" 1920 - 1930-х годов и "евразийским" течением русской эмиграции. Несмотря на заметное концептуальное сходство обоих направлений и взаимный интерес к их идейному творчеству, какое-либо взаимодействие между ними практически отсутствовало, что отчасти объясняется сосредоточенностью на национальных задачах.

Достаточно полно отражено развитие консерватизма в Германии. М. М. Федорова прослеживает идейную связь зарождения немецкого романтизма и консерватизма. Подробный историографический анализ феномена "консервативной революции" дан С. Г. Алленовым. Им же написано предисловие к первой на русском языке публикации программной статьи одного из главных "консервативных революционеров" - А. Меллера ван ден Брука "Третий рейх". Автор доказывает, что "обернувшаяся величайшей трагедией XX в. мечта о "третьем рейхе" имела не нацистское, не "революционно-консервативное" и даже не чисто немецкое происхождение" (часть III, с. 183). Узурпация же этого термина нацистами привела к господствующей в историографии негативной его оценке.

Особняком выступает статья Е. М. Мягковой, рассмотревшей социальные истоки феномена консервативной Вандеи в ее исторической эволюции.

Уже упоминавшимся А. Ю. Минаковым подготовлена публикация "Отчет по обозрении Казанского университета" М. Л. Магницкого министру духовных дел и народного просвещения в 1819 г., послуживший, как часто утверждалось в прежней историографии, поводом к "погрому" научных кадров этого университета. Предваряя публикацию "Отчета" и опираясь на нее, Минаков подвергает эту легенду обстоятельной критике. По его мнению, "в отчете Магницкого почти не прослеживаются консервативные политические мотивы... Причин вполне академического характера для жесткой критики университета было более чем достаточно" (часть III, с. 123 - 124).

Издание трехтомника позволяет сделать вывод о необходимости перейти от изучения отдельных проблем этой темы к масштабному и комплексному обобщению истории консерватизма, прослеживающего неразрывную связь русской и зарубежной составляющих данного феномена.