В последние годы разработка истории русской средневековой церкви не велась в том объеме, какого она заслуживает. В преддверии 1000-летия введения христианства на Руси в издательстве Московского университета увидели свет две монографии на эту тему¹ . Каждая из них посвящена особой сфере деятельности церкви: одна - прежде всего ее политическим акциям, другая - важной стороне ее идейной деятельности - установлению и пропаганде культа святых.

В советской историографии есть капитальные исследования о культах отдельных святых, дающие научное объяснение их канонизации, но обобщающего труда нет. Дело в том, что подавляющее большинство соответствующих источников (многие сотни рукописей) до сих пор остается неопубликованным или не имеет критического научного издания. Между тем освещение этой проблематики требует от исследователя специальных знаний, мастерства в анализе церковных источников с их своеобразным преломлением исторической реальности, что отмечал еще В. О. Ключевский. От А. С. Хорошева требовалась большая смелость, чтобы в скромной но размерам книге осветить историю канонизации православных святых за 600 с лишним лет. Правда, автор ограничился только политической стороной канонизационного процесса, не рассматривая других его аспектов. Под канонизацией же он понимает самые разнообразные явления. Хотя во введении и дается определение "канонизации" (с. 8), очень близкое к старой трактовке Е. Е. Голубинского, но в тексте исследования к ней отнесены перезахоронение останков (с. 33, 43, 48, 59 и др.), запись в синодик (с. 44), обретение мощей (с. 62), подробный летописный рассказ о смерти (с. 64), оценка в источнике XVI в. погибшего в XIII в. князя как мученика (с. 76), возобновление интереса к старому сюжету о "чудесах" иконы (с. 139) и т. д. Политический характер такой "канонизации" проявлялся, по А. С. Хорошеву, в том, что подобные перезахоронения, обретения мощей, записи и т. п. случались исключительно в связи с той или иной конкретной политической ситуацией, а лица, которых это касалось, были при жизни активными политическими деятелями.

Нетрудно заметить, что при таком подходе к решению вопроса, носила ли и в какой степени канонизация святых в русской церкви политической характер (а некоторые примеры, в частности канонизация Михаила Ярославича Тверского в 20-е годы XIV в., царевича Дмитрия Углицкого в 1606 г., бесспорно свидетель-

КУЧКИН Владимир Андреевич - доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института истории СССР АН СССР.

ФЛОРЯ Борис Николаевич - доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения и балканистики АН СССР.

¹ Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе XIV - XV веков. М. 1986. 207 с.; Хорошев А. С. Политическая история русской канонизации (XI - XVI вв.). М. 1986. 206 с.

стр. 144

ствуют об этом), происходит, во-первых, подмена проблемы. К канонизации приравниваются самые различные церковные акции и писания. Во-вторых, всем таким действиям заранее приписывается политический смысл, причем их направленность определяется интересами не церкви, а прежде всего светской власти. Между тем для того, чтобы выяснить, носила ли та или иная канонизация политический характер, следует точно установить дату возникновения нового культа, проанализировать содержание текстов, где мотивировалось его учреждение, и сопоставить полученные результаты с общей обстановкой установленного времени. Для решения первых двух вопросов необходимо источниковедческое исследование широкого круга памятников агиографии, как изданных, так и хранящихся в архивах.

К сожалению, ссылки на неизданный материал в книге отсутствуют, автор не работал в архивах, да и опубликованных текстов Хорошев самостоятельно не сравнивает, не обосновывает времени возникновения какого-либо культа святого, целиком полагаясь на те данные в виде выводов или гипотез, которые смог найти в литературе. Испытывая при таком отношении к источникам дефицит сведений о причинах причисления к лику святых, автор широко пользуется приемом post hoc ergo propter hoc, когда создание культа (определяемое по дате) толкуется как следствие сложившейся к этому времени ситуации. В книге данный принцип обосновывается на с. 181: "Единственно возможный путь компенсации сведений - обращение ко времени объявления новоявленных святых". Налицо, таким образом, своеобразная презумпция политического характера каждого канонизационного акта. Сами политические причины, которые, по мнению автора, влияли на канонизацию, сведены им к междукняжеским и межгосударственным отношениям, что не дает ему возможности раскрыть влияние специфических интересов церкви как особого института феодального общества. Но и те политические отношения, которые более всего занимают автора, сужены им до сиюминутных интересов того или иного правителя, что, может быть, и позволило бы объяснить появление какого-либо культа в определенный момент, но исключает возможность вскрыть причины его упрочения и распространения.

Исследование практически сводится к сопоставлению известных по литературе данных - о времени канонизации и о жизни святого с политической ситуацией, в результате чего выводы книги, по сути дела, лишены прочной основы и превращаются в догадки. Так, вслед за М. Х. Алешковским Хорошев утверждает, что возникновение культа и канонизация первых русских святых Бориса и Глеба, погибших в 1015 г., состоялись только в 1072 г., когда их мощи были перенесены в новую церковь в Вышгород (с. 15 - 20). По словам автора, "мощи Бориса до акта 1072 г. находились в деревянной раке" и этот "примечательный факт" указывает на отсутствие официального почитания князя до 1072 г., потому что "при канонизации одним из обязательных условий было перенесение мощей святого в новый саркофаг - каменную или серебряную гробницу" (с. 20). Эти утверждения автора ни на чем не основаны. Но даже если принять авторское разъяснение, то, как расценить свидетельство той же статьи 1072 г. о переносе мощей Глеба в каменной раке? Как свидетельство его канонизации до 1072 г.? К сожалению, Хорошев замалчивает указанный факт. Об отсутствир1 культа Бориса и Глеба до 1072 г. говорит также, по мнению автора (здесь он повторяет Алешковского), то обстоятельство, что именами Бориса и Глеба, в крещении Давида и Романа, Ярослав Мудрый не называл своих сыновей (с. 20). Между тем, как показал А. Поппэ, родившиеся в 1045 - 1055 гг. внуки Ярослава, дети его сына Святослава, носили имена Глеб, Давид и Роман. Другой внук Ярослава, сын Вячеслава Ярославича (умер в 1057 г.), был назван Борисом, а сын Игоря Ярославича (умер в 1060 г.) получил имя Давид. На основании этих фактов Поппэ сделал вывод о почитании Бориса и Глеба уже в 50-е годы XI в. и обосновал тезис о создании культа этих князей Ярославом Мудрым и митрополитом Илларионом² .

Итак, искусственной оказывается декларируемая Хорошевым связь между канонизацией Бориса и Глеба и борьбой среди Ярославичей за киевский стол (с. 22-

² Poppe A. Opowiesc o meczenstwie i cudach Borysa i Gleba. - Slavia orientalis, 1969, N 3 - 4; ejusd. La naissance du culte de Boris et Gleb. - Cahiers de civilisation medievale X-XII siecles, Poitiers, 1981, A. 24, N 1.

стр. 145

23). Культ князей-братьев в действительности появился тогда, когда никаких открытых конфликтов в киевской княжеской семье не было. Поело смерти Ярослава Мудрого упорным противником его сыновей выступил полоцкий князь Всеслав. Если руководствоваться представлениями о решающей роли политической конъюнктуры, как предлагает Хорошев, то Всеслав должен был заявить себя противником борисоглебского культа, насаждаемого Ярославичами. Между тем Всеслав назвал своих сыновей Борис, Глеб, Давид и Роман. Очевидно, что историческая роль культа связана не с той или иной преходящей политической ситуацией, а с более глубокими политическими и идеологическими процессами, отвечавшими потребностям целых классов или общественных групп на протяжении длительного времени³ .

Вопреки логике из факта существования княжеских союзов Хорошев извлекает данные о времени причисления того или иного лица к лику свитых, а затем объясняет, какое значение для политики имела канонизация. Вслед за Голубинским Хорошев утверждает, что местное почитание черниговского князя Игоря Ольговича было установлено с момента переноса его останков из Киева в Чернигов в 1150 году. Поскольку тогда существовал союз Юрия Долгорукого с черниговскими князьями, канонизация Игоря принимала "характер церковного благословения политики черниговских князей" (с. 59). Между тем никаких данных о канонизации Игоря Ольговича в 1150 г. не обнаруживается. Голубинский основывался на упоминании Игоря в числе русских святых в Слове в субботу сыропустную, написанном в домонгольское время⁴ , но отсюда вовсе не следует, что канонизация Игоря имела место в 1150 г., а не позже. Хорошев не только не анализирует, но даже не упоминает это Слово. Что же касается "благословения политики черниговских князей", то эта фраза ничего не объясняет, поскольку хорошо известна существовавшая в середине XII в. вражда между различными ветвями черниговского дома.

Столь же голословны утверждения Хорошева о канонизации в Чернигове в 1153 г. митрополита Константина, которая "определилась потребностями светской власти" (с. 60). Речь должна идти о событиях не 1153 г., а 1159 года⁵ . Никаких "чудесных" явлений у тела Константина, о которых пишет Хорошев, черниговский епископ Антоний не организовывал. Летопись о них ничего не сообщает. Объясняя причины позднего (в 1549 г.) причисления к лику святых ростовского архиепископа Иакова (1386 - 1392 гг.), Хорошев пишет, что тот "сыграл немаловажную роль в организации монастырской колонизации Севера, чем обеспечил победу Москвы в схватке с Новгородом за Двинские земли" (с. 174). Однако о поддержке монастырями московского великого князя в его столкновении с Новгородом в 1397 г. за земли, но Двине источники не говорят. Нет решительно никаких сведений и об основании монастырей Иаковом на русском Севере.

Умерший в 1427 г. основатель монастыря Успения богородицы на Белоозере Кирилл был канонизирован, по утверждению Хорошева, в 1447 году. Он был причислен к лику святых, во-первых, потому, что Кирилл был из тех лиц "ростовского происхождения", кто положил "далекие земли к ногам Москвы" (с. 129 - 157); во-вторых, здесь сыграли роль не подвиги святого, а мошна монастыря, "из которой был кредитован" Василий Темный в 1446 г. (с. 122). Чем отличались "подвиги" Кирилла от его деятельности, положившей "земли к ногам", Хорошев не разъясняет и противоречий в собственных заключениях не видит. Заключения же эти неверны. Кирилл Белозерский был не ростовского, а московского происхождения. На Белоозеро он попал из основанного московскими великими князьями и подчинявшегося им Симонова монастыря. Монастырь, где начальствовал Кирилл, также был ктиторским. Ктитором являлся сын Дмитрия Донского Ангчей;

³ Лихачев Д. С. Некоторые вопросы идеологии феодалов в литературе XI - XIII вв. - Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (ТОДРЛ). Т. 10. М. -Л. 1954. Эта работа осталась вне поля зрения А. С. Хорошева.

⁴ Голубинский Е. Е. История канонизации святых в русской церкви. М. 1903, с, 58, прим. 3.

⁵ Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. 1. М. 1962, стб. 349.

стр. 146

ему по завещанию отца досталось Белоозеро. Никакие земли "к ногам Москвы" Кирилл не клал, они были присоединены к Москве до его приезда на Белоозеро. К началу 1448 г. Кирилл уже признавался святым⁶ . Но это не может объясняться финансовой поддержкой, оказанной в 1446 г. Кирилло-Белозерским монастырем Василию Тсмному. Предположение о такой поддержке было выдвинуто Л. В. Черепниным, который, впрочем, не настаивал на нем, зная, что ни прямые, ни косвенные сведения об этом не говорят. Хорошев же превратил эту догадку в факт и таким путем объяснил догадку собственную.

Определение в источнике начала 1448 г. Кирилла Белозерского как святого, казалось бы, не противоречит указанной Хорошевым дате канонизации Кирилла. Однако никаких свидетельств в ее пользу нет. 1447 год выбран им потому, что тогда происходил съезд некоторых высокопоставленных русских церковных деятелей. Но единственным известным актом этого съезда является послание от 29 декабря 1447 г. Дмитрию Шемяке. Канонизационная деятельность съезда выводится Хорошевым из того обстоятельства, что ровно через 100 лет собор 1547 г. занимался вопросами канонизации, а "полностью исключить предумышленность "совпадения" мы не можем". Что же касается отсутствия "каких-либо указаний о наличии канонизационного вопроса в повестке дня собора" 1447 г., то, на взгляд Хорошева, оно "может быть объяснено плохой организацией канонизационного делопроизводства того времени" (с. 122). Все это никак нельзя считать научными доказательствами.

Приписав канонизацию Кирилла Белозерского собору 1447 г., автор этим не ограничивается и относит на его счет канонизацию митрополита Алексея, Сергия Радонежского и Дмитрия Прилуцкого (с. 122). Если было так, то почему в документе начала 1448 г. в качестве святых упомянуты только Сергий и Кирилл, а из митрополитов назван лишь один Петр? Между тем существование в 1446 г. иконы Сергия Радонежского свидетельствует о его более раннем церковном почитании. Алексей был канонизирован при митрополите Ионе, т. е. не ранее конца 1448 года. Что касается Дмитрия Прилуцкого, то его местное епархиальное почитание установилось, согласно Голубинскому, лишь в конце XV века. Таким образом, канонизационные мероприятия собора 1447 г., представляющиеся автору одним из наиболее крупных мероприятий русской церкви, - не более как цепь догадок.

Особая глава монографии посвящена политическим взаимоотношениям митрополии и московских великих князей в XIV-XV веках. В литературе сюжет этот разобран подробно, но, Хорошев и тут делает "открытия", утверждая, что внутренняя политика Дмитрия Донского была направлена на борьбу с могущественным боярством (с. 109, 112 - 113), что церковь желала объединить русские княжества под своей властью, и даже высказывает предположение, будто таким церковным монархом должен был стать Сергий Радонежский (с. 120 - 121). При этом автор не упоминает, что Сергий был одним из духовников Дмитрия Донского, чем и объясняется участие Сергия в некоторых политических акциях. Нет ни малейших намеков на стремление Сергия занять великокняжеский стол.

Через всю III главу автор проводит мысль об обособлении "отношений митрополии от политических действий великокняжеской власти" (с. 104), о стремлении русской церкви с 70-х годов XIV в. по 40-е годы XV в. заменить собой светских государей в деле объединения Руси (с. 116 - 117). А на с. 119 можно узнать, что в 70-х годах XIV в. церковь стремилась к сохранению "государственной раздробленности Руси". На с. 128 дается оценка деятельности в 80 - 90-х годах XIV в. Стефана Пермского - деятельности, которая "служит примером сотрудничества московской великокняжеской власти с церковными кругами". Далее, на с. 137 Хорошев соглашается с мнением С. М. Соловьева: "Зависеть от митрополита значило зависеть от Москвы", характеризовавшим московско-новгородские церковные отношения второй половины XIV-XV века. Приведенные взаимоисключающие суждения Хорошева не позволяют понять, что же было на самом деле: совершенно разные политические линии митрополии и великокняжеской власти или фактиче-

⁶ Духовные и договорные грамоты великих князей XIV-XV вв. М.-Л. 1950, с. 151.

стр. 147

ски одна и та же линия; к чему конкретно вела политика церкви - к объединению или к сохранению обособленности русских княжеств?

Многие факты, приводимые в книге, неточны, искажены, а иногда и просто придуманы. Одного из первых русских святых - князя Бориса - автор вслед за "Сказанием" называет ростовским князем, не объясняя, как мог Владимир незадолго до своей смерти из далекого Ростова послать Бориса против печенегов. Но все делается понятным, если учесть древнейшее известие о месте княжения Бориса: в "Чтении о Борисе и Глебе" Нестора стольным городом Бориса назван не Ростов, а Владимир-на-Волыни. На с. 21 указывается, будто в 1067 - 1068 гг. в Новгороде, Белоозере и Киеве появляются язычники-волхвы, "предвещающие большие перемены". Однако в эти годы никаких выступлений волхвов не было. Летопись сообщает о них под 1071 г., объединив рассказы о событиях 1069 г., после 1069 г., 1073 - 1074 годов.

События 1146 - 1147 гг., приведшие к убийству князя Игоря Ольговича киевлянами, воспроизведены в книге с крупными ошибками. После смерти в Киеве князя Всеволода не Игорь Ольгович присягал киевлянам, а они ему. Ненавистные тиуны и мечники были ставленниками Всеволода, а не Игоря, как получается у Хорошева, к тому же речь должна идти не о тиунах, а о тиуне. Улеб и Иван Воитишич (а не Воитишинич, как на с. 58) посылали посольство не в Переяславль, а в Дерновой, где с войсками стоял Изяслав Мстиславич. Захваченный в плен Изяславом, Игорь Ольгович был сначала отправлен в Выдубицкий монастырь и только позднее посажен в поруб, причем не в Киеве, как следует из текста книги, а в Переяславле. Только потом он был воззращен в Киев и пострижен в Федоровском монастыре. Ни о каком "чудесном" выздоровлении Игоря после пострига источники не говорят.

Нет ни прямых, ни косвенных данных об "экономическом подъеме вотчины" при Андрее Боголюбском, чем Хорошев объясняет возвышение Владимирского княжества при этом князе (с. 60). На с. 64 можно прочитать о воссоединении Ростовской и Владимирской епархий в 1227 г. с кафедрой в Ростове. На самом деле эти епархии продолжали существовать раздельно, а в 1227 г. на владимирскую кафедру был поставлен Митрофан, позднее погибший в положенном Батыем владимирском Успенском соборе. К домонгольскому времени отнес Хорошев (с. 70) канонизацию новгородского владыки Ильи (Иоанна). Однако в действительности до 1440 г. этот святой в Новгороде не почитался⁷ .

Расходится с источниками утверждение автора: "Только в 1250 г. на русскую кафедру был поставлен... Кирилл" (с. 73). Митрополит Кирилл упоминается уже в летописном рассказе 1243 года. Сарайская епархия была учреждена не в 1263 г. (с. 74), а в 1261 (или в самом начале 1262 г.). Ее основание было связано с отвоеванием Михаилом Палеологом у крестоносцев Константинополя, вновь ставшего резиденцией патриарха, а не с "удвоенной и утроенной" жаждой борьбы русских пленников в Орде, как пытается объяснить возникновение Сарайской епископии Хорошев. Одним из посредников на переговорах 1319 г. по поводу перевоза останков Михаила Ярославича из Москвы в Тверь выступал князь Ярослав Стародубский, а не ярославское духовенство, как интерпретирует имя Ярослав автор (с. 94). При этом никакой отсылки гроба с телом жены московского князя Юрия Агафьи-Кончаки из Твери в Москву, вопреки тому, что пишет Хорошев, не было. Кончака была похоронена в Ростове не позднее февраля 1318 года.

К 1365 г. Хорошев относит факт передачи "при помощи церковных мер" Нижнего Новгорода суздальскому князю Дмитрию (с. 98). Такая передача действительно состоялась, но не в 1365, а в 1363 г. и при помощи не церковных мер, а московской рати. Митрополит Алексей не посылал в 1365 г. в Нижний Новгород Сергия Радонежского, и тот церквей там не закрывал. Никакого отлучения тверского князя Михаила Александровича от церкви митрополитом Алексеем, на чем настаивает Хорошев (с. 99), не было. Нет в источниках даже малейших на-

⁷ Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера как памятники литературы XIII-XVII вв. Л. 1973, с. 96.

стр. 148

меков на то, что московско-литовское соглашение 1371 г. было оформлено митрополитом Алексеем (с. 99).

В книге искажены взаимоотношения Дмитрия Московского с митрополитами в 1375 - 1380 гг. (с. 100 - 102). Как мог быть Алексей противником ставленника Дмитрия Митяя, если еще при жизни Алексея в Константинополь к патриарху были посланы грамоты с просьбой утвердить Митяя преемником Алексея⁸ ? К тому же события 1375 - 1380 гг. восстанавливаются зачастую (и Хорошевым в том числе) по летописному рассказу о Митяе и Житию Сергия Радонежского - памятникам, написанным не в XIV, а в XV в., когда конец карьеры Митяя был известен и церковь на примере Митяя старалась доказать недопустимость и тщетность прямого вмешательства светской власти в церковное управление. Глухое известие летописи о какой-то ссоре в 1413 г. великого князя и митрополита Фотия под пером Хорошева превращается в "дискуссию по вопросу о неприкосновенности и неотчуждаемости церковных имуществ", перешедшую в "открытый конфликт" (с. 104). После смерти Фотия русскую митрополию возглавлял митрополит Герасим, ставленник великого князя литовского Свидригайло, а не митрополит Исидор, как утверждает Хорошев (с. 105).

А вот как описывается в книге один из самых трагичных эпизодов феодальной войны 30 - 50-х годов XV в.: "1446. год, февраль. Василий попытался укрыться от врагов в Троице- Сергиевом монастыре, но попал в ловушку. При участии монастырских властей Василий Васильевич был выдан заговорщикам и ослеплен. Троицкие монахи включены в состав стражи, сопровождавшей Василия Темного в ссылку" (с. 106). Источники же рисуют дело в совершенно ином свете. В Троицкий монастырь великий князь отправился на богомолье. Монастырские власти не выдавали Василия его политическим врагам. Василий II сам открыл двери Троицкой церкви, когда услышал голос своего двоюродного брата, с которым он незадолго до этого заключил соглашение как раз в Троицком монастыре. Характерно, что власти монастыря не выдали хоронившихся в монастыре сыновей Василия П. Великого князя повезли не в ссылку, а в Москву; везли в простой телеге, куда был посажен один троицкий чернец, а не троицкие монахи-стражи. Ослепление совершилось в Москве, через два дня после ареста Василия. Что касается участия троицких старцев в заговоре против Василия II, то упоминание о них встречается лишь в одном из сводов конца XV в., и Хорошеву надо было бы доказать достоверность этого позднего известия. Излагая далее события 1446 г., автор утверждает, что Дмитрий Шемяка собирался привезенных к нему сыновей Василия II "топити... в реце Волзе, в мехи ошивши" (с. 107). В литературе указывалось на недостоверность этого известия, придуманного в конце XV в. для компрометации Шемяки.

Последний московский тысяцкий В. В. Вельяминов умер не в 1373 г., а 17 сентября 1374 года. После его смерти борьбу с Дмитрием Московским начали сын Вельяминова Иван и Некомат-сурожанин, а не "некоторые" московские купцы, как туманно пишет автор (с. 109). Разрыв отношений с Мамаем произошел не в 1375 (с. 110), а в 1374 году. В связи с этим событием, а не рождением сына Юрия у московского князя (как считает Хорошев), и состоялся съезд русских князей в Переяславле. Захват Булгара имел место не в 1376, а в 1377 г., причем это не был акт борьбы с Мамаевой ордой: Булгар тогда принадлежал Сараю. Битва 1377 г. на р. Пьяне (а не на р. Пьянь) была не с Арабшахом, действия которого описывает Хорошев, а с Мамаем (с. 110). В 1378 г. Нижний Новгород сжигают вовсе не отряды Мамая, а татары из Сарая. Поход 1378 г. на русские княжества Бегича автор характеризует как "набег", но это был серьезный поход, закончившийся крупным разгромом ордынцев на р. Воже. Значение этой победы было высоко оценено еще К. Марксом⁹ , сводить ее к отражению "набега" - значит преуменьшать ее действительное историческое значение.

Первым князем Тверского княжества был не Ярослав (с. 134), а его брат Александр. Новгородский архиепископ Евфимий II вовсе не "в течение шести лет"

⁸ Русская историческая библиотека. Т. 6, ч. 1. СПб. 1908, прил., с. 206.

⁹ См. Архив К. Маркса и Ф. Энгельса. Т. VIII, с. 151.

стр. 149

пробыл священником (с. 138): он был избран на владычный стол 13 ноября 1429 г. (а не в 1428 г.) и поставлен в архиепископы в мае 1434 г., т. е. не через шесть лет, а через четыре с половиной года. Евфимий II установил отмечать 4 октября память не архиепископа Ильи (Иоанна), а князя Владимира Ярославича и его матери (с. 139). В доказательство, что поход на Новгород в 1477 г. был предпринят Иваном III с согласия боярской думы, Хорошев приводит цитату из источника: "Братии своее думаю" (с. 149). Но слова эти означают "по мысли своих братьев", которых у Ивана III к тому времени было трое, а не по постановлению боярской думы. Обострение новгородско-псковских отношений в 1192 г. иллюстрируется участием новгородцев и псковичей... в совместном походе на немцев (с. 154)!

Признаки плохого знания автором фактов XI-XVI вв. можно перечислять и далее. Дело в том, что о политических событиях в Древней Руси мы узнаем преимущественно из летописей, а они содержат разные детали в описании одних и тех же событий, причем детали, иногда придуманные летописными сводчиками столетия спустя после самих событий. При пользовании летописью надо знать, когда она составлена и насколько достоверно передает факты, место летописи в общей схеме русского летописания; этого- то и не обнаруживается в книге. Неверный рассказ о князе Игоре Ольговиче объясняется передачей его автором по Лаврентьевской летописи, между тем как более ранний текст содержится в Ипатьевской и Московском своде 1479 года. Не учитывая соотношения сводов, содержащих самые ранние летописные тексты, Хорошев пишет о перенесении в 1007 г. в киевскую Десятинную церковь "каких-то неназванных по именам святых" (с. 48), не замечая при этом, что "открывает" самых первых древнерусских святых, ставших таковыми даже до убийства Бориса и Глеба. В Лаврентьевской и Ипатьевской летописях действительно под 1007 г. читается "стни" (под титлом; раскрывается как "снятии"). Но более ранний текст содержится в Новгородской I летописи младшего извода, где читается "си" и относится к двум полоцким князьям, умершим за несколько лет до переноса их останков в Десятинную церковь.

Одного "святого" XIII в. А. С. Хорошев представляет так: "Рязанский князь Роман Ольгович убит в Орде в 1270 г.: "Отрезаша ему язык и заткоша уста его убрусом, и начата резати его по суставам и метати розно, персты все обрезаша и у ног, и у рук, и устие, и уши, и прочая суставы разрезаша, и яко остася труп един, они же отодраша кожу от главы его и на копие воткнута". Казненный по обвинению в хуле на ордынскую веру и после отказа принять се, он называется в летописи "новым мучеником" (с. 76). Цитата взята из Никоновской летописи, хотя автор сослался на совсем другие источники. Первоначальный же текст статьи 1270 г. сохранила Симеоновская летопись. Там гибель князя Романа никак не связывается с вероисповедными распрями. Описание убийства иное. Нет первых четырех слов цитаты, нет текста от слов "персты все" до слов "суставы разрезаша"¹⁰ . Очевидно, объяснение гибели Романа Ольговича за веру дано сотрудниками митрополита Даниила, составлявшими в XVI в. Никоновскую летопись: церковные историки добавили подробности в описание казни Романа, сознательно изобразив ордынцев более жестокими, чем они показали себя на самом деле. Хорошев же все это целенаправленное домысливание прошлого принимает за реальные факты XIII столетия!

И уж совсем плохо, когда автор переписывает куски текста у своих предшественников, не ссылаясь на их работы. В этом легко убедиться с помощью параллельных текстов. Слева - выдержки из работы А. С. Хорошева.

¹⁰ ПСРЛ. Т. 18. СПб. 1913, с. 73.

стр. 150

Текст на с. 156 от слов "Миссия Константина в Ярославль" до слов "мощой новых святых" заимствован из той же книги Л. В. Черопнина (с. 826 - 827).

В целом же в разработку весьма непростого вопроса канонизации святых в русской церкви автор не сумел внести новых, серьезно обоснованных положений. Причина - в явно недостаточном знании источников, неумении их анализировать, выявлять факты, определять степень их достоверности и репрезентативности, в слабости обобщений и заданности выводов. Это ставит работу Хорошева вне традиций отечественной историографии феодальной Руси, немало сделавшей для создания действительной истории русской церкви в средние века.

* * *

Несколько более благоприятное впечатление производит монография II. С. Борисова. Автор лучше, чем его коллега, знаком с литературой по исследуемой проблеме. Заслуживают внимания его наблюдения, касающиеся деятельности митрополита Алексея (1354 - 1378 гг.), судьбы на Руси келиотских монастырей и монастырей-киновий, постепенной утраты русской церковью как феодальной организацией суверенитета по отношению к государству. Борисовым поставлен вопрос об идеологическом значении выбора дат закладки и освящения церковных храмов в русских землях XIV-XV веков. При этом выводы автора о политическом значении тех или иных культов справедливы далеко не всегда, но сама постановка вопроса привлекает внимание. Однако общая концепция автора, выбор данных для анализа, приемы работы с источниками не могут не вызывать серьезных замечаний.

XIV - XV вв. в истории Северо-Восточной Руси - период преодоления феодальной разобщенности и подчинения существовавших независимых княжеств, Новгородской феодальной республики, а также уделов представителей московского кня-

стр. 151

жеского дома одному московскому великому князю, обретения единым Русским государством, сложившимся как сословная монархия, суверенитета (1480 г.). Важно оценить политику в это время такого крупного феодального института, как русская митрополия; данной теме и посвящена монография Борисова. Правда, заглавие книги шире ее содержания. В ней, например, не рассмотрена деятельность новгородской церкви, игравшей существенную роль в феодальных столкновениях XIV-XV веков.

В основе концепции автора лежит представление о создании единого Русского государства как о деле "общенародном": оно строилось "не молитвами "преподобных" старцев, а тяжким трудом крестьянина, мастерством ремесленника, ратным подвигом воина" (с. 6, 197). Внешне процесс централизации выражался в объединении земель вокруг Москвы. Русская церковь в лице митрополитов не оказывала (за редкими исключениями) московским князьям поддержки в деле объединения. Лишь когда этот процесс вступил в решающую стадию, церковь как феодальный институт вынуждена была подчиниться великому князю. Из предложенной схемы естественно вытекает вывод об отрицательной роли церкви в создании единого Русского государства. В обосновании такой схемы Н. С. Борисов усматривает свой вклад не только в научную разработку вопроса, но и в дело атеистической пропаганды.

Однако с исходными положениями этой схемы трудно согласиться. Образование единого Русского государства стало результатом вовсе не "общенародной" деятельности. Народные массы не имели отношения к созданию государства, обеспечивавшего, прежде всего защиту интересов феодалов, существовавших за счет эксплуатации этих масс. Не все феодалы поддерживали московских великих князей в борьбе за верховенство, но без поддержки со стороны основной их части не могло быть и речи о политическом объединении русских земель. У духовных феодалов не было причин занимать в этом процессе принципиально иную позицию по сравнению с феодалами светскими. Русская церковь едва ли приобрела бы на протяжении XIV-XV вв. свои огромные движимые и недвижимые богатства, находясь, согласно концепции Борисова, в постоянной оппозиции к верховной светской власти и феодальному обществу в целом. Таким образом, теоретическая схема, намеченная в книге, оказывается весьма уязвимой. В какой же мере она соответствует фактам?

Прежде всего, речь должна идти о данных, свидетельствующих о взаимоотношениях митрополитов Киевских и всея Руси с главами государств, на территории которых были расположены подчинявшиеся митрополитам епархии. Сохранение территориального единства митрополии было одной из важнейших задач русских митрополитов на протяжении XIV и большей части XV века. Другой важной задачей являлось укрепление положения митрополитов как глав церковной организации, что предполагало усиление их роли при назначении епископов и расширение права вмешиваться в деятельность последних. Как глава духовенства на территории собственного диоцеза митрополит был заинтересован в подчинении ему расположенных тут церквей и монастырей, которые находились под патронатом светской власти. Существенной стороной деятельности митрополитов являлась защита церковных владений от посягательств различных светских государей и сохранение за митрополией и русской церковью в целом тех податных и судебных привилегий, которые были получены еще в домонгольское время, и по возможности их расширение.

Решать эти политические задачи в условиях феодальных усобиц XIV-XV вв., борьбы Москвы с Литвой и Ордой, Литвы с Польшей было чрезвычайно сложно; русская церковь, естественно, стремилась к устойчивым ситуациям, что предполагало ее сотрудничество с государственной властью. Однако в зависимости от конкретных условий те или иные интересы церкви начинали преобладать над остальными, и это накладывало отпечаток на отношения митрополии к светской власти. Автор, поставив вопрос о несовпадении интересов церкви и великокняжеской власти, тем не менее, четко не объяснил, в чем же заключались эти особые церковные интересы. Поэтому на многие данные, характеризующие участие русской церкви в политической борьбе XIV-XV вв., он не обращает внимания.

стр. 152

Рассматривая фактическую основу работы Борисова, приходится констатировать, что, как и Хорошев, он использует только опубликованные источники. В ряде же случаев было остро необходимо знакомство с архивными материалами, в частности с рукописными житиями митрополита Петра первой редакции, Сергия Радонежского, Пафнутия Боровского, с Софийской I летописью старшего извода, Карамзинским списком Новгородской IV летописи. Кое-что упущено и из печатного материала. "Памятники древнерусского канонического права" цитируются автором по изданию 1880 г., тогда как второе издание (1908 г.) содержит дополнительный материал, в том числе важнейшие "Записки о поставлении русских епископов" 1328 - 1347 гг., так и не проанализированное Борисовым. Для характеристики событий XIV в., связанных с Псковом, могли быть полезны "Псковские летописи". Не использованы "Послания" Иосифа Волоцкого, содержащие ценные сведения о взаимоотношениях светской и духовной власти в конце XIV-XV в., труды византийского историка Никифора Григоры, дающие представление о взаимоотношениях константинопольского патриархата с русскими митрополитами и московскими великими князьями XIV в., документы Флорентийского собора 1437 г. и другие публикации.

Обращаясь к тому или иному источнику, Борисов не придает значения его происхождению, общей идейной направленности, времени возникновения, соотношению редакций, если памятник сохранился в нескольких списках и переработках. Особенно это касается летописных материалов. Так, на с. 178 говорится об особой близости известного русского церковного деятеля XV в. игумена монастыря Рождества богородицы в Боровске Пафнутия к Ивану III, в связи с чем "сообщение о кончине Пафнутия было внесено в официальную великокняжескую летопись". При этом автор ссылается на тома VI и VIII Полного собрания русских летописей. Но в т. VI напечатана Софийская II летопись - памятник не великокняжеского, а митрополичьего летописания. В т. VIII издана Воскресенская летопись - свод, отразивший позицию боярского правительства 40-х годов XVI века.

Без какой-либо критики заимствуются факты из летописного повествования о кандидате в русские митрополиты Михаиле-Митяе (Митяй, вопреки мнению автора, производное не от Дмитрия, а от Михаила), хотя рассказ о Митяе составлен автором из окружения его врага - митрополита Киприана и носит тенденциозный, памфлетный характер. По Никоновской летописи, составленной в конце первой трети XVI в. под руководством митрополита Даниила и тенденциозно искажавшей прошлое в угоду митрополичьей кафедре, Борисов излагает события 1311, 1336, 1345 - 1346, 1357, 1404 гг. (с. 45, 64, 67, 80, 81, 137). Последний факт - поставление Киприаном епископа в Перемышль - не подтверждается и Никоновской летописью. Между тем имеются значительно более ранние своды XV в., где те же факты описываются более точно.

Ссылаясь на А. В. Экземплярского, Борисов утверждает, что в 1290 г., к неудовольствию ростовских князей, "из Ростова в Устюг был вывезен колокол Тюрик" (с. 38). Источник же (причем источник уже переработанный) говорит о посылке этого колокола в качестве дара на Устюг ростовским князем, а в ранней редакции памятника упоминания о Тюрике вообще нет¹² . Представление об особенностях работы автора с летописными источниками дает его мнение о двух посольствах московского правительства в Нижний Новгород в 1363 и 1365 гг. (с. 82 - 83). На самом деле было только одно посольство. Известие 1365 г. есть лишь в поздних летописных сводах (известия 1363 г. там нет), оно является переработкой известия 1363 г. более ранних сводов, где, в свою очередь, отсутствует сообщение под 1365 годом.

Использование материала из вторых рук приводит автора к ошибкам, которых можно было избежать. Так, на с. 61 он указывает, что в 1272 г. в московском Даниловом монастыре была построена Спасская церковь и что одноименный храм стоял в 30-е годы XIV в. и в Галиче. Однако источники этих сведений не содержат. Оба утверждения - не более чем ошибочные догадки исследователей прошлого столетия. К числу таких же догадок принадлежит заключение некоторых попу-

¹² ПСРЛ. Т. 37. Л. 1982, с. 31, 71; ср. с. 111.

стр. 153

ляризаторов о пребывании в Ростове в 1363 г. Сергия Радонежского (с. 82). Ни его Житие, ни летописи об этом не сообщают. П. М. Строев в свое время спутал двух настоятелей московских монастырей: Ивана Непеицу и Ивана Петровского. Не проверив его данные по источникам, Борисов констатирует, что Иван Непеица в 1379 г. ездил в Константинополь (с. 125, прим. 5). С. Б. Веселовский ошибочно написал, будто нижегородский Благовещенский монастырь был передан митрополичьей кафедре Василием Темным. Борисов опирается на его мнение как на бесспорный исторический факт и делает из него выводы общего характера (с. 159 и с. 189, прим. 10).

Происхождение некоторых фактов, приведенных в книге, установить просто невозможно. Так, автор пишет, что к концу XV в. церкви принадлежало "около 1/3 всех обрабатываемых земель в России" (с. 3). Цифра фантастическая, поскольку никаких писцовых описаний всей Руси XV в. не существует. Другие утверждения автора порождены недостаточным знанием материала. Так, он полагает, что Суздальская епархия была открыта митрополитом Феогностом (с. 68), а Чернигово-Брянская возобновлена Алексеем (с. 97 - 98, прим. 36). Но летописи сообщают о смерти суздальского епископа Иоанна в 1314 г. (за 14 лет до поставления Феогноста), а во втором издании "Памятников древнерусского канонического права" помещен документ о поставлении при митрополите Феогносте в 1332 г. черниговского епископа Павла.

Взаимоотношения Феогноста с московскими великими князьями автор рассматривает как основополагающие ("своего рода образец") в деятельности других митрополитов - выходцев из Византии Киприана и Фотия (с. 57), но в книге данному сюжету не повезло. Единственным примером "открытой поддержки митрополитом Феогностом борьбы московских князей с их политическими соперниками" автор считает эпизод 1327 г., когда Феогност пригрозил интердиктом противникам Калиты - псковичам и укрывшемуся у них Александру Тверскому. Но и этот пример Борисов отвергает, т. к., по его мнению, Феогност действовал по наущению не Ивана Калиты, а хана Узбека (с. 63). О влиянии последнего на Феогноста источники молчат, и в русской истории вообще нет примеров того, чтобы ханы когда-либо воздействовали на митрополитов, добиваясь от них церковных отлучений. А псковские летописи, подробно освещающие события 1327 г., прямо говорят о том, что именно Калита "намолви митрополита Феогноста"¹³ .

О других фактах сотрудничества Феогпоста с московской великокняжеской властью автор умалчивает. В его книге ничего не говорится об участии митрополита в походе русских князей во главе с Симеоном Гордым на Новгород в 1340 г.; о помощи в 1347 г. Симеона Гордого Феогносту в ликвидации Галицком митрополии; о разрешении Феогиоста на преследовавший политические цели брак племянницы Симеона с литовским великим князем Ольгердом, который был язычником; о крещении в 1349 г. Феогностом сына Симеона Михаила; об общем посольстве в 1352 г. от Феогноста и Симеона Гордого в Царьград с просьбой утвердить на русской митрополии Алексея. Характеризуя архимандрита московского Спасского монастыря, находившегося под патронатом великих князей, Иоанна, поставленного Феогностом на ростовскую кафедру, как креатуру Ивана Калиты (с. 48, прим. 9; ср. с. 61), Борисов, однако, от естественного в свете таких данных заключения о союзе митрополита с великим князем почему-то воздерживается. Напрашивается вывод: отрицание автором существования союза между церковью и великокняжеской властью (с. 73) противоречит фактическому материалу, кстати, давно введенному в научный оборот.

Приведя не все факты, позволяющие раскрыть интересующую его проблему, автор в то же время насыщает свою книгу свидетельствами, не имеющими прямого отношения к теме. При этом некоторым таким свидетельствам придается какое-то мистическое значение. Так, фразу из духовной Симеона Гордого "чтобы не перестала память родители нашихъ и наша, и свеча бы не угасла" Борисов предлагает понимать как "богословский символ", ибо, по его мнению, упомянутая в

¹³ Псковские летописи. Вып. 1. М.-Л. 1941, с. 17.

стр. 154

духовной "свеча" на самом деле символизирует богородицу (с. 70 - 71). Отливка в Москве в 1346 г. мастером Борисом именно пятя колоколов объясняется "сложными соображениями из области религиозной символики" Симеона Гордого (с. 66). В итоге изучение политической роли церкви в XIV-XV вв. перебивается изложением (без логической последовательности) того, что вообще автор знает о церкви этого периода.

Казалось бы, при резком возрастании с начала XV в. количества источников политическая деятельность русской церкви в XV столетии могла получить значительно более широкое и разностороннее освещение. Но в книге, напротив, изложение становится все более суммарным, анализ текстов почти исчезает, его заменяют ссылки на литературу, чаще всего на труд Голубинского. В итоге читатель получает выборочную компиляцию уже известных сведений, но более бедную в фактическом отношении по сравнению с прежними исследованиями. Так, характеристики политической деятельности митрополитов Киприана, а затем Фотия, по существу, повторяют то, что сказано о них в книге А. Е. Преснякова об образовании Русского государства, а значительная часть фактов, собранных этим ученым и существенных для раскрытия темы, опущена.

Особого сожаления заслуживает то, что автор лишь упомянул комплекс церковных уставов, отредактированных в самом конце XIV в., подтвержденных затем при Фотии, но не проанализировал их содержание и не сопоставил с теми статьями докончания Киприана и Василия Дмитриевича, в которых регулировались взаимоотношения кафедры с подчиненным ей духовенством (доказательство далеко зашедшего вмешательства светской власти в церковные дела). В условиях политического полицентризма важным критерием сотрудничества между митрополитами и великокняжеской властью была практика доставления епископов в те политические центры Северо-Восточной Руси, которые не входили в состав владений московских князей. Ряд интересных данных на этот счет имеется и в источниках начала XV века. Так, известно, что митрополит Фотий в 1410 г. поставил епископом в Рязань Сергия Азакова, архимандрита великокняжеского Симонова монастыря, а после его смерти - Иону, монаха того же монастыря. Эти и другие факты подобного рода важны для понимания отношения митрополитов к централизаторской политике московских великих князей, но Борисовым они не отмечены и не оценены.

Предлагая свое объяснение ряда известных фактов истории русской церкви XV в., автор, к сожалению, не уделяет внимания высказанным предшественниками аргументированным точкам зрения. Так, он полагает, что доставление в митрополиты грека Фотия после смерти Киприана было связано с тем, что "бродячий иерарх - чужеземец" более устраивал великого князя, чем представитель местного духовенства (с. 139). Однако уже Пресняков показал, что в условиях, когда великий князь литовский Витовт выдвинул на митрополичий стол полоцкого епископа Феодосия, у московского правительства не было иного выхода, как согласиться на кандидата, предложенного константинопольским патриархом. При этом Фотий вовсе не был "бродячим иерархом". Другой пример еще более выразителен. Автор полагает, что промедление в 1432 - 1437 гг. с посылкой в Константинополь Ионы, нареченного на митрополию после смерти Фотия, было связано с тем, что "и Василий II, и Юрий Звенигородский предпочитали видеть церковь обезглавленной" (с. 142). Однако уже давно установлено, что в 1432 г. общерусским митрополитом был поставлен по просьбе литовских властей смоленский епископ Герасим.

Почти совсем выпала из книги тема участия и роли церкви (как отдельных старцев, церковных иерархов, монастырей, так и собора епископов как органа, выражавшего общие интересы церкви) в событиях феодальной войны второй четверти XV века. О сотрудничестве "заволжских старцев" с Василием II сказано на с. 148. Но такой важный документ, как послание собора епископов князю Дмитрию Шемяке (1447 г.), автор даже не упоминает. Это тем более странно, что вопрос о роли церкви на заключительном этапе феодальной войны ставился и рассматривался в работах Л. В. Черепнина, пришедшего к выводу о полной поддержке русским епископатом великокняжеской власти.

Говоря о митрополите Ионе (1448 - 1461 гг.), автор отмечает особенности его

стр. 155

характера, предпринятое им строительство в Кремле, но собственно политическая деятельность Ионы получила в книге предельно обобщенную характеристику: "Своими политическими акциями - посланиями, угрозами отлучения, дипломатическими миссиями - Иона деятельно помогал Василию II в его борьбе с Шемякой, Новгородом и другими феодальными центрами" (с. 158 - 159). Послания Ионы позволяют представить его политическую деятельность гораздо подробнее по сравнению с предшественниками по кафедре. К тому же приведенная характеристика Ионы не согласуется со сформулированным в конце главы выводом, будто "митрополичья кафедра не оказала великому князю эффективной поддержки в его централизаторской политике" (с. 188). Утверждается также, что не Василий II, а митрополит Иона был подлинным главой московского правительства (с. 157), но сколько-нибудь серьезных доказательств этого не приведено.

70 - 80-е годы XV в. были, как известно, переломным моментом в процессе создания Русского государства. В работах А. Н. Насонова, Я. С. Лурье, Л. В. Черепнина, А. А. Зимина, С. М. Каштанова прослежено развитие конфликтов между светской и церковной властью в тот период; определены те направления в политике великокняжеской власти, которые затрагивали интересы церковных кругов и вызывали их сопротивление: сокращение иммунитетных привилегий владениям церкви, вмешательство во внутрицерковные дела путем установления судебной юрисдикции великого князя над приходским духовенством, частичная секуляризация церковных имуществ. Выявлены памятники летописания второй половины XV в., связанные с разными церковными центрами, в результате чего в науке возникли споры о характере политических взглядов, отраженных в этих памятниках. Подходя с позиций уже сделанного советскими исследователями к соответствующему разделу работы Борисова, следует отметить, что великокняжеская политика охарактеризована в ней очень неполно (сказано о секуляризации церковных имуществ лишь в Новгороде). Что касается определения характера летописных сводов второй половины XV в. и отражения в них политических устремлений церкви, то и этот вопрос, и связанную с ним дискуссию автор обошел молчанием.

Подводя итог рассмотрению двух книг, по необходимости приходится напоминать о том, что самые оригинальные и интересные мысли и гипотезы не имеют для науки ценности, если их авторы не всегда знают публикации и исследования, но теме, не стремятся ввести в научный оборот новые источники, неясно представляют себе характер источников и взаимоотношения между ними, предпочитают источниковедческому анализу догадки или используют факты выборочно; наконец, если четко не сформулирована проблема и отсутствует правильная методика ее исследования. Указанные недостатки присущи обеим книгам (в большей мере работе А. С. Хорошева), которые не позволяют заполнить сохраняющиеся до сих пор пробелы в истории русской церкви. Появление этих книг подтверждает обоснованность беспокойства по поводу замечающегося снижения уровня профессионализма исторических исследований, выраженного на заседании "круглого стола" в редакции "Вопросов истории" (1988, N 3).