Главная → ДОВОЕННАЯ РУССКАЯ ПОЭЗИЯ → Георгий Владимирович Иванов (1894 - 1958)
Дата публикации: 10 января 2023
Автор(ы): Юрий Архипов →
Публикатор: Научная библиотека Порталус
Рубрика: ДОВОЕННАЯ РУССКАЯ ПОЭЗИЯ →
Источник: (c) У книжной полки, № 4, 2007, C. 97-99 →
Номер публикации: №1673307866
Юрий Архипов, (c)
"Вернуться в Россию стихами" было мечтой Георгия Иванова - первого поэта эмиграции. Так величала его Зинаида Гиппиус, и не она одна. Впрочем, до 1939 года это первенство оспаривали Цветаева и Ходасевич. Но в том роковом году русский поэтический Парнас внезапно опустел: Ходасевич скончался, а Цветаева вернулась в СССР, где ее поджидала горькая никому-не-нужность и петля на крюку елабугинской избы. Последние двадцать лет своей жизни Георгий Иванов царил в одиночестве - чтобы, умирая, передать лавровый венец вождя поэтической эмиграции Игорю Чиннову.
Ныне он вернулся в Россию не только стихами в самых разных изданиях, но и прозой, вошедшей в трехтомник (М.: Согласие, 1994), а теперь вот и биографией в серии "ЖЗЛ". Написал ее Вадим Крейд, теперешний главный редактор нью-йоркского "Нового журнала", в котором более всего печатался Иванов в последнее десятилетие своей жизни.
Как всякая биография, эта книга более о человеке, чем о поэте Иванове. А человек он был, что называется со всячинкой. Колючий, вздорный, надменный. В юные, до эмиграции, годы еще и вульгарно эстетствующий. Ладно там трости, хризантемы в петлице да бабочки, но он не брезговал и макияжем, подкрашивал губы - о чем с неприязнью вспоминала Ахматова. Так что ледяной холодок отчуждения сопровождал его всегда. И в эмиграции его, в основном, не любили, многие избегали, другие сеяли о нем самые неприглядные слухи. (Но не такова ли судьба и "егозы" Пушкина, и "бретёра" Лермонтова?) Помимо обожаемой спутницы жизни поэтессы Ирины Одоевцевой (чуть было не ушедшей от него, однако, после тридцати лет супружества к поклоннику-богачу, что и обрекло его на предсмертный инсульт), надежным другом и заступником ему была еще все та же Гиппиус: "Вы пишете прекрасные стихи и верите, что Иисус Христос воскрес, а что еще нужно?"
Ходасевич его ненавидел, вел с ним ожесточеннейшую литературную войну. (Какая отрада быть просто читателем и, ничего не ведая об их распрях, по-ребячьи доверчиво любить и того, и другого!)
Справедливости ради нужно сказать, что Ходасевич настоящего Иванова узнать просто не успел. Потому что настоящий Иванов, Иванов-классик начался только в 1943 году, когда он вернулся к стихам после пятилетнего перерыва, связанного с военным лихолетьем. Всё свое лучшее он написал в последние пятнадцать лет жизни, и все это вошло в последние его сборники - "Портрет без сходства"(1950) и "Стихи 1943 - 1958", заключает который цикл-шедевр "Посмертный дневник".
Кажется, нет более подходящего поэта в качестве образца для введения в поэтологию. Если уж препарировать стихи, то лучше всего пустить на это дело шедевры Георгия Иванова. Вот где последняя спелость русской поэтической речи, истончившейся до невесомости, до соскальзывания в музыку. Вот где явственно видно, что поэзия - это, прежде всего, волшебное соединение слова и музыки. Это область непрямого высказывания, где интонация нередко опровергает логику. Никто нам не поможет - и не надо помогать. Что это, как не зов о помощи? Только прямолинейные умы эмиграции могли не заметить отчаянной мольбы в так шокировавших всех строках Иванова:
Хорошо, что нет Царя. Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет.
стр. 97
Любовью к почившей царской России пронизаны и эти пронзительные ностальгические стихи:
Эмалевый крестик в петлице И серой тужурки сукно... Какие печальные лица И как это было давно. Какие прекрасные лица И как безнадежно бледны - Наследник, императрица Четыре великих княжны...
Отрицание отрицания как заклинание как раз того, что якобы отрицаешь, - этот прием стал метой позднего Иванова - когда тоска по Родине превратилась в одну сплошную ноющую боль:
Мне больше не страшно. Мне томно. Я медленно в пропасть лечу И вашей России не помню И помнить ее не хочу. И не отзываются дрожью Банальной и сладкой тоски Поля с колосящейся рожью, Березки. Дымки. Огоньки...
Перекличка с любимым Лермонтовым здесь очевидна. Лермонтову посвящено и одно из самых прославленных и самых загадочных стихотворений Иванова:
Мелодия становится цветком, Он распускается и осыпается, Он делается ветром и песком, Ветвями ивы в воду опускается... Проходит тысяча мгновенных лет, И перевоплощается мелодия В тяжелый взгляд, в сиянье эполет, В рейтузы, в ментик, в "ваше благородие", В корнета гвардии - о, почему бы нет?... Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу. - Как далеко до завтрашнего дня!... И Лермонтов один выходит на дорогу, Серебряными шпорами звеня.
Этот своего рода мистический круговорот природы, в котором мелодия становится цветком, ветром, песком, чтобы потом из сгустка вещных энергий обернуться великим поэтом, слагателем новых мелодий, словно завораживает Иванова, становясь его постоянной темой, его постоянной мелодией. Это не может не напомнить лирика-философа Заболоцкого, послевоенная поэзия которого складывалась параллельно лирике Иванова (они и умерли в один год). Разница, пожалуй, в том, что Заболоцкого больше влечет природа, космос, стихии, а более привычный домен Иванова - культура. Иванов слагает свои мелодии в постоянной перекличке с предшественниками, имена коих то и дело мелькают в его стихах. А мы Леонтьева и Тютчева сумбурные ученики... К имени Тютчева с его "зарницами" и "проблесками" потустороннего он, мистик, взывает постоянно. Вот только тютчевская яркая Ницца становится у него, по чужбинным обстоятельствам, "постылой".
То и дело всплывает в его стихах вереница и других имен, предстающих как родные опоры в горьком и хладном омуте чужбины: Пушкин, Баратынский, Гоголь, Блок, Ахматова, Анненский, Гумилёв... И не различишь порой,
стр. 98
о ком пишет Иванов, - о них или о себе: Там грустил Тургенев... И ему казалась / Жизнь стихотвореньем, музыкой, пастелью... Виртуозно тонко передано воспоминание о культурной общности, пережитой въяве и унесенной потоком времени в безнадежное никуда:
В пышном доме графа Зубова О блаженстве, о Италии Тенор пел. С румяных губ его Звуки, тая, улетали и За окном, шумя полозьями, Пешеходами, трамваями, Гаснул, как в туманном озере, Петербург незабываемый. ...Абажур зажегся матово В голубой, овальной комнате. Нежно гладя пса лохматого, Предсказала мне Ахматова: "Этот вечер вы запомните".
Звукопись Иванова, плещущая полутонами ("Полутона малины и рябины..."), изумительна. И ведь она не пустая игра ассонансов и консонансов, как, например, у Бальмонта. У Иванова тончайшим образом инструментированная звукопись - мостик между мирами, видимым и невидимым. Равновесие между ними, гармония зеркальных отражений - пусть нечетких и зыбких, но в случае удачи уловимых поэтическим словом: "на границе снега и таянья", "на грани музыки и сна".
Друг друга отражают зеркала. Взаимно искажая отраженья...
Или:
День превратился в свое отраженье, В изнеможенье, головокруженье...
Поэт одержим стремленьем остановить легко улетучивающееся мгновение, увековечить его, не дать пропасть навсегда. Ведь бытие так хрупко, "жизни изумительной улыбка" так ненадежна: всего миг - и нет ее. Но ведь где-то она осталась? Хотя бы тенью, отраженьем, мановеньем бабочкиного крыла? Георгий Иванов весь - в поисках этого утраченного времени; в чем-то существенном - он словно бы Пруст, переложенный на самые совершенные стихи.
Все неизменно, и все изменилось В утреннем холоде странной свободы. Долгие годы мне многое снилось, Вот я проснулся - и где эти годы! Вот я иду по осеннему полю Все, как всегда, и другое, чем прежде: Точно меня отпустили на волю И отказали в последней надежде.
Отказали в надежде обрести прошедшее, утраченный рай. Но в надежде на бессмертие своих созданий истинному поэту отказать невозможно. Георгий Иванов это знал: Как поэт я не умру... И: Остаются только звезды и стихи... А все остальное, жизни мышья беготня, как он сам заметил, не так уж и важно.
Юрий Архипов
Иванов получал скромные гонорары за стихи. На них можно было разве что съездить на автобусе в соседний Тулон, окунуться в какую-никакую городскую жизнь... Но приходилось сидеть, "как сыч", в своем олеандровом Йере. Насколько лучше было бы в каком-нибудь русском доме под Парижем, да и жара там не такая с ума сводящая: "От жары я делаюсь идиотом..." Уехать на лето возможности не было. Литературный фонд присылал гроши. На литературные заработки мало кто из писателей эмиграции мог прожить. Даже много печатавшийся Адамович на старости лет вынужден был преподавать в университете в Манчестере, который возненавидел, и при каждой возможности сбегал на неделю-другую в Париж. Каждый чек, приходивший на имя Георгия Владимировича или Одоевцевой, нужно было держать в секрете. Не ровен час узнает администрация богадельни. Считалось, что обитатели дома живут на всем готовом и вообще не могут нуждаться. Для Иванова деньги означали свободу - например, возможность выступить на своем поэтическом вечере в Париже или в разгар жары уехать на месяц и, может быть, тем самым продлить себе жизнь.
Крейд В. Георгий Иванов
Опубликовано на Порталусе 10 января 2023 года
Новинки на Порталусе:
Сегодня в трендах top-5
Ваше мнение ?
Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:
Добавить публикацию • Разместить рекламу • О Порталусе • Рейтинг • Каталог • Авторам • Поиск
Главный редактор: Смогоржевский B.B.
Порталус в VK