Изд-во Томского университета. Томск. 1988. 286 с.

Проблема, рассматриваемая в рецензируемой книге шире ее заглавия. Фактически речь идет о начальном этапе истории русской исторической науки, а также о межнациональном культурном обмене и взаимовлияниях, по поводу чего велись бурные споры. В центре исследования - фигура Г. Ф. Миллера, ученого с "непростой историографической судьбой" (с. 14). В аналитическом обзоре публикаций о нем охватить все Л. П. Белковец, конечно, не могла. Но и привлеченный ею материал позволяет сделать вывод, что в дореволюционной России авторитет Миллера был очень высок. Не изменилась эта оценка и в первые советские десятилетия. Резкая перемена произошла в конце 40-х годов, когда в ходе борьбы с космополитизмом принялись доказывать непременный приоритет русской науки во всех областях, а заодно и проверять национальную принадлежность тех, кто в ней работал. Миллер же был немец. Этого было достаточно, чтобы надолго отлучить его от русской науки. Но были и "отягчающие" обстоятельства: Миллер был еще и норманист, да к тому же враг Ломоносова, имя которого с конца 40-х годов приобрело почти сакральное звучание. Нельзя, впрочем, полностью согласиться с автором, когда она пишет: "Приходится с горечью признать, что мы, поднимая из забвения славное имя М. В. Ломоносова, делали это в те годы в ущерб Г. Ф. Миллеру" (с. 39). О каком, собственно, забвении Ломоносова идет речь? Ведь значение его трудов, особенно в естественных науках, не умалялось никогда. Реальный Ломоносов был всегда достаточно значителен и не нуждался в постоянном присутствии злодея-Миллера для подчеркивания его заслуг.

За прошедшие 40 лет голоса в защиту Миллера раздавались не раз, а в последнее десятилетие появились и специально ему посвященные работы, которые убедительно свидетельствуют о его весьма значительном вкладе в развитие русской исторической науки, к которой, бесспорно, принадлежал и Миллер. Он прожил в России 58 из 78 лет своей жизни, писал по-русски, многое сделал для распространения научных знаний по истории России как внутри страны, так и за ее пределами. Ему принадлежит приоритет в разработке ряда важнейших проблем отечественной истории.

Но может ли вообще быть национальность у науки? И разве не принадлежит она всему человечеству? Это очень хорошо видно из содержания книги. Белковец анализирует работы Миллера, опубликованные на немецком языке, рассматривает их влияние на немецких, французских и английских историков, на духовную жизнь Европы XVIII столетия. И оказывается, что издававшийся Миллером на немецком языке первый русский исторический журнал сыграл важную роль "в повышении авторитета русской науки и культуры в Западной Европе в XVIII в." (с. 184).

Издания Миллера и Бюшинга, их научные труды были направлены против искажения русской истории, они способствовали разрушению распространенных в Европе стереотипных представлений о России как об отсталой, варварской стране. Именно этим трудам были в значительной степени обязаны своими воззрениями на Россию такие крупнейшие европейские просветители XVIII в., как Вольтер и Гердер.

Еще два устоявшихся мнения исчезают после прочтения книги. Во-первых, даже самые ярые защитники Миллера (не исключая и автора этих строк) всегда полагали, что он в отличие от многих своих современников и коллег в Европе был чужд философии истории. Белковец убедительно доказывает ошибочность этой точки зрения. Анализируя многочисленные работы Миллера, автор приходит к выводу, что его научное мировоззрение имело целостный характер и основывалось на современных ему идеях рационалистической философии.

Второй разрушаемый в книге стереотип - это то, что у реакционного якобы историка Миллера были довольно прогрессивные по тем временам убеждения. Так, он открыто критиковал крепостнические отношения (с. 145 - 147). По мнению Белковец, появление содержащей эту критику публикации вызвало недовольство Екатерины II, поскольку высказанные в ней "идеи не отвечали действительным намерениям императрицы в отношении крепостного права" (с. 149). С этим вряд ли можно согласиться. Просто Екатерина считала несвоевременными подобные высказывания. А вот приведенная Белковец мысль Миллера актуальна и поныне: "Желал бы я очень, чтобы все народы признали общее свое происхождение от

стр. 172

одного корня и вследствие этого отложили бы всякую ненависть и вражду между собою..." (с. 108). Белковец права, рассматривая Миллера как активного и заметного деятеля русского Просвещения XVIII века.

Проблема взаимосвязи исторической науки, распространения позитивных исторических знаний как составной части процесса развития в России идей Просвещения еще ждет своего исследователя.

Мы имеем некоторое, хотя и довольно смутное, представление о том, как рост национального самосознания в России отражался, скажем, в русской литературе и публицистике второй половины XVIII в., но какова была в этом процессе роль исторической науки? Мы все еще находимся в плену схемы, согласно которой русская историография второй половины XVIII в. была "дворянской", а, следовательно, если не реакционной, то уж никак не прогрессивной. Миллер явно не вписывается в эту схему ни по своим позициям, ни по тем методам исследования, какими он пользовался. Да, и вообще разделение историографии на дворянскую и буржуазную вряд ли плодотворно. Если говорить о взглядах историков, то взгляды, скажем, "буржуазного" историка С. М. Соловьева имели скорее продворянский, нежели буржуазный характер. А если говорить о методике исследования, методике работы с источниками, то вряд ли вообще возможно определить ее классовую сущность.

Самостоятельное научное значение имеет раздел, где анализируется дискуссия о приоритете России в географических открытиях в Сибири и на Дальнем Востоке, развернувшейся на страницах "Еженедельных известий", издававшихся Бюшингом. Эта сложная и запутанная тема практически не разработана ни в советской, ни в немецкой литературе. Оказывается, работами Миллера о русских географических открытиях, печатавшимися за границей, интересовались и пользовались виднейшие европейские ученые. Вокруг них развернулись жаркие дебаты точка в которых была поставлена путешествием Дж. Кука, доказавшего правоту Миллера. Закономерным является вывод автора о том, что утверждение в Западной Европе научного знания о русских географических открытиях теснейшим образом связано с именами Миллера и Бюшинга, "дающих нам образец бескорыстного служения науке и плодотворного научного сотрудничества" (с. 281).