Шефнер В.

Сестра печали

М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2009

Во всех росписях советской литературы и Союза писателей СССР Вадим Сергеевич Шефнер числился как поэт. И Государственную премию РСФСР он получил за книгу стихотворений "Годы и миги" (1985), и уже в постсоветской России был награждён премией имени Пушкина - "за создание стихотворных произведений", и многие стихи его, традиционные по форме и при том всегда веющие свежестью, звучали то здесь, то там:

  
  
 Не привыкайте к чудесам -  
 Дивитесь им, дивитесь!  
 Не привыкайте к небесам,  
 Глазами к ним тянитесь... 
  
 

Или:

  
  
 Душа не стареет, умнеет,  
 В бессмертие рвётся она, -  
 Но вечною быть не умеет,  
 Телесным законам верна... 
  
 

Однако в историю русской литературы XX века Шефнер войдёт не только как поэт, а может, не столько как поэт. Войдёт - уже вошёл - мастером прозы, хотя и вся его проза, как психологическая, так и мудро-ироническая, пронизана сердечнейшим лиризмом.

Между прочим, он наделяет некоторых персонажей своих повестей неуёмной тягой к стихотворчеству:

  
  
 Пойду я ночью в зоосад,  
 Ключ подберу от барсенала,  
 Всех барсов выпущу, барсят -  
 И поведу их вдоль канала,  
 Чтоб ты любовь мою поняла. 
  
 

Не буду вводить читателей в обстоятельства, при которых звучит этот опус с таинственным барсеналом в занимательном рассказе "Когда я был русалкой". Рассказ вошёл в книгу, которую можно назвать очень удачным - хотя и очень небольшим - избранным Вадима Шефнера, вышедшим почти через пятнадцать лет после издания его представительного четырёхтомника и, увы, уже после кончины автора.

Составитель - сын писателя - включил в книгу последний прижизненный сборник стихов Шефнера "Архитектура огня" (1997), составленный самим поэтом из тех стихотворений, которые он сам считал своими творческими удачами, лучшими из всех остальных. С прозой было сложнее: среди шефнеровских "Сказок для умных"

немало выдающихся произведений, а в избранное вошло всего четыре рассказа, в том числе уже классические "Записки зубовладельца". Но, скорее всего, рассказы вообще попали в книгу, увы, "по остаточному принципу", так как центральное место в ней не мог не занять абсолютный шедевр Вадима Сергеевича - повесть "Сестра печали" (1963 - 1968), которая заслуженно стоит в самом первом ряду произведений о Великой Отечественной войне.

Описывая предвоенный Ленинград, от финской, точнее, войны, Шефнер не просто даёт панораму времени, а жёстко держит в фокусе повествования частные, бытовые судьбы своих героев - совсем молодых людей, которым выпало вместо обычной и прекрасной человеческой жизни, с любовью, семьёй, детьми, внуками, профессиональными и личными радостями стать жертвенными воинами самой жестокой из земных войн.

Это неожиданное совмещение масштабов - вселенской войны и незаметной человеческой судьбы - даёт эффект необыкновенной силы: блокада Ленинграда становится не только блокадой города, но блокадой самой жизни... Впрочем, пересказывать "Сестру печали" нельзя, как не перескажешь любовь, радость увиденного рассвета, восторг от птичьего пения. Эта повесть написана о человеке, о людях, о любви, о родной стране - о понятиях вечных. Ее невозможно представить в списках официозной литературы, которых составлялось немало и в связи с Великой Отечественной войной. Книг о войне такой силы даже у нас наперечёт. "Пастух и пастушка" Виктора Астафьева. "Почём фунт лиха" Григория Бакланова. "Убиты под Москвой" Константина Воробьёва...

В тех российских библиотеках, которые существуют с советских времён, наверняка есть издания стихов и прозы Вадима Сергеевича Шефнера. Но и эта книга не будет лишней - как новая встреча с мастером. Как приглашение прочитать заново страницы наследия выдающегося русского писателя, выходца из старой российской флотской фамилии, ветерана Великой Отечественной войны, мудреца, оставившего нам, среди многого прочего, эти строки:

Говорю вам: война - сестра печали, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо, кто, кроме вас, оградит землю эту...

Сергей Дмитренко

* * *

Рожден я в Петрограде 12 января 1915 года. Мать моя Евгения Владимировна Шефнер - дочь вице-адмирала Владимира Владимировича фон Линдестрема. Отец мой Сергей Алексеевич Шефнер - пехотный подполковник; отец его Алексей Карлович Шефнер был военным моряком. Он оставил России добрую память о себе: во Владивостоке есть улица Капитана Шефнера, а возле дальневосточного порта Находки - мыс Шефнера. После революции отец стал помощником командира полка в Красной Армии.

Смутно помнится раннее детство, когда он был на фронте, а я с матерью жил в Петрограде. Помню траву между булыжниками на линиях Васильевского острова, серые корабли на Неве, запыленные пустые витрины Гостиного двора на Шестой линии, своды Андреевского собора, куда водила меня мать молиться за отца. Позже, когда стало голодно, мать увезла меня в деревню к няне, в Тверскую губернию. Место было глухое; помню, зимой няня держала собаку в сенях, а меня и днем не выпускали на улицу одного: волки забегали в деревушку средь бела дня. Керосину не было, по вечерам жгли лучину.

О днях своей молодости я подробно рассказал в повести "Имя для птицы". Там я поведал своим читателям и о нашем отъезде в 1921 году в Старую Руссу, где отец служил тогда в армии. О тревогах и заботах матери, о смерти отца от чахотки, о том, как я жил там, в детдоме, куда мать устроилась на работу воспитательницей.

Мать много читала. Не только прозу, но и стихи. Память у нее была превосходная, она помнила многие стихи Фета и Тютчева, а Пушкина чуть ли ни всего знала. Надо думать, что это от неё я унаследовал любовь к поэзии, но на первых порах какой-то несерьезной была эта любовь. Я сочинял стишки-дразнилки, хулиганские частушки, а в шестом классе даже песню непристойную написал.

В 1931 году, после окончания школы-

семилетки я не решился держать экзамен в вуз, ибо знал, что в математике я туп, и экзамена не выдержу. Я решил стать фабзайцем, - так в шутку именовали учеников ФЗУ. Меня зачислили в Керамическую группу, и через два года я стал кочегаром на фарфоровом заводе "Пролетарий".

Обжиг фарфора - дело непростое, и трудились там люди серьёзные. Тогда я, наконец, начал писать стихи всерьёз, и в 1933 году в заводской газете было впервые напечатано моё стихотворение.

В 1934 году стихи мои стали печататься в городских газетах, а с 1936 и в журналах. В 1940 году в ленинградском издательстве "Советский писатель" вышла моя первая книжка стихов - "Светлый берег". В Союз Писателей меня приняли по её рукописи в 1939 году.

Мой левый глаз был непоправимо поврежден в детстве, вижу я только правым. Поэтому я до войны был белобилетником, невоеннообязанным, и на военную учёбу меня не призывали. Но когда в 1941 году началась Великая Отечественная война- тут и я пригодился, был призван и стал рядовым батальона аэродромного обслуживания. Летом 1942 года я был передислоцирован в армейскую газету "Знамя победы". После Победы вернулся домой с двумя военными орденами - "Красной Звезды" и "Отечественной Войны II степени" и с медалями, в число которых входит и медаль "За оборону Ленинграда".

Самым сильным своим прозаическим произведением я считаю повесть "Сестра печали". Не в обиде на себя я и за свой фантастический роман "Лачуга должника". Это весьма нескучный роман-сказка. К этому роману стилистически примыкают мои "Сказки для умных", изданные отдельной книгой.

Из автобиографии

Что натолкнуло меня на писание фантастики? Очевидно, ощущение странности, фантастичности жизни, сказочности ее. А может быть, стихи. Всю жизнь я пишу стихи, а фантастика ходит где-то рядом с поэзией. Они не антиподы, они родные сестры. Фантастика для меня - это, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. Если вдуматься, то в поэзии и фантастике действуют те же силы и те же законы - только в фантастике они накладываются на более широкие пространственные и временные категории. Но когда я здесь веду речь о фантастике, я подразумеваю под этим словом не так называемую научно-техническую фантастику, а ту фантастику, которая вытекает из понятия "фантазия". Сказочность, странность, возможность творить чудеса, возможность ставить героев в невозможные ситуации - вот что меня привлекает. А что касается научно-фантастических романов, где речь идет только об открытиях и изобретениях, то они для меня не интересны. Для меня не столь важен фантастико-технико-научный антураж, а та над-фантастическая задача, которую ставит себе писатель. Поэтому я очень люблю Уэллса. Его "Машина времени" никогда не устареет, ибо, в сущности, каждый из нас ездит в этой машине. Никогда не устареет и "Борьба миров". Написана эта вещь в конце прошлого века, когда на Земле еще не было авиации и тем более не было атомного оружия. Высадись эти марсиане на Землю в наше время - их бы земляне разгромили за сутки. Казалось бы, вещь устарела. АН нет! По своей над-фантастической сути она накладывается не только на войну с марсианами. Эту вещь я часто перечитываю. Однажды я перечитал ее, лежа в госпитале, в блокаде, в марте 1942 года. А перед этим я перечитал "На Западном фронте без перемен" Ремарка. И странно - все ужасы войны Ремарка не произвели на меня тогда большого, прежнего, довоенного впечатления, а вот "Борьба миров" не потускнела. Описание безлюдного Лондона, зарастающего красной марсианской травой, описание исхода колоссальных человеческих толп из обреченного города взволновали меня так же, как в дни детства, когда я прочел эту книгу впервые. Еще я очень люблю его рассказ "Зеленая калитка", очень поэтический и грустный рассказ. В чем тайна обаяния Уэллса? Быть может, отчасти и в том, что у него на любом фантастическом фоне и в любой фантастической, порой страшной, ситуации действуют обыкновенные, вовсе не фантастические люди со всеми их достоинствами и недостатками. Действуют глупые и умные, герои и трусы, добрые и злые, но все в человеческих нормах и пределах. И вот автор вталкивает этих людей в фантастические события и смотрит, что из этого получится. А получается вот что: люди остаются людьми. В сущности, это очень человечный писатель. Еще мне нравятся Рэй Брэдбери и Станислав Лем, хоть это совсем разные фантасты. Еще мне нравятся Стругацкие.

Романов на технически-космические темы сейчас пишется очень много и у нас и за рубежом. В них почти нет живых людей, в них действуют схемы, манекены. Космическая фантастика из искусства превращается в промышленность. Будущее фантастики лежит, на мой взгляд, в ее смыкании со сказкой.

О фантастике