Мирру (Марию Александровну) Лохвицкую (1869 - 1905) чаще вспоминают сегодня как родную сестру Надежды Тэффи. Меж тем современники называли ее первой и даже единственной русской поэтессой. Талант Лохвицкой безусловно, хоть порой и ревниво, признавали Бальмонт, Брюсов, Бунин, Вячеслав Иванов, Северянин. Она дважды была удостоена престижной Пушкинской премии Императорской Академии наук. Историки литературы утверждают, что влияние Мирры Лохвицкой прослеживается в текстах многих поэтов XX века вплоть до Бродского, не говоря уже о Цветаевой и Ахматовой - их слава без такой предшественницы едва ли была бы возможна.

Когда в 1905 году Лохвицкая неожиданно для всех умерла от какой-то странной сердечной болезни, не дожив до 36 лет, критики, похоже, увидели в этом отчасти и свою вину. "Песни Лохвицкой оборвались на полуслове, ее талант отцвел, не успевши расцвесть, - писал Н. М. Минский. - Но это нам не в диковину. Даже совестно повторять, как слишком избитую и пошлую истину, что большинству русских талантов обыкновенно суждено начинать более или менее многообещающе, затем проплутать в полусознательных поисках едва ли не самую ценную часть жизни, затем исчезнуть неведомо куда, или отойти в лучший мир. <...> С талантом ведь тоже надо уметь обращаться".

В издательстве "Гиперион" выходит книга Татьяны Александровой "Истаять обреченная в полете", в которой любовно реконструирована жизнь замечательной поэтессы.

Первый сборник стихотворений Лохвицкой открывался посвящением: "Мужу моему, Евгению Эрнестовичу Жибёр". Из посвящения, естественно, делали вывод, что любовь, составившая содержание книги, - это реальная история любви и замужества самой Мирры Лохвицкой. Тот факт, что целая книга любовной лирики посвящена мужу, стал удобной мишенью для насмешек, поскольку "передовой общественности" ненавистен был институт семьи как таковой. В одном из журналов как-то была даже помещена карикатура: лысый толстяк в халате на пьедестале, а перед ним в молитвенной позе застыла изящная дама. Иных ассоциаций слово "муж" не вызывало. Между тем, если бы Евгений Эрнестович был персоной более известной и публика знала бы его в лицо, многие критики, пожалуй, попридержали бы язык в своих остротах. Единственная сохранившаяся фотография, сделанная накануне свадьбы, где жених и невеста были запечатлены вместе, красноречивее всех слов говорит о том, что "принц черноокий" ранней лирики Лохвицкой, это, безусловно, он. Его внешность действительно можно было воспевать: тонкое лицо, благородные черты, прекрасные темные глаза. Другой вопрос, достаточно ли было этого для счастья и для того, чтобы "Единственный" в поэзии остался единственным и в жизни.

О самом Евгении Эрнестовиче известно на удивление мало. Незавидная доля для мужчины: он остался в анналах истории как сын своего отца и муж своей жены. Установить сколько-нибудь точно его профессию, вехи карьерного роста или хотя бы годы жизни до сих пор не удалось. На фотографии он выглядит постарше своей невесты, хотя и не намного: года на три - на пять. В последней своей краткой автобиографии

стр. 104

Лохвицкая сообщила, что "в 1891 г. вышла замуж за студента Петербургского университета Евгения Эрнестовича Жибер". Точно ли он учился в Петербургском университете,

трудно сказать. В дальнейшем единственный след профессиональной принадлежности Е. Э. Жибера удалось найти в адресной книге "Весь Петербург", где он значился как "инж. -арх.", - очевидно, инженер-архитектор, а потому очень может быть, что закончил он не университет, а Институт гражданских инженеров, профессором которого долгие годы состоял его отец.

А вот отец его был человеком достаточно известным. Это был один из многочисленных иностранных зодчих, чья судьба оказалась связана с Россией. Чистокровный француз, он родился в Париже, в сороковые годы приехал в Петербург, окончил Академию художеств и остался в России навсегда. Эрнест Иванович, как его стали звать на новой родине, прожил долгую жизнь. Довольно много строил - в Петербурге и провинции. Со временем он женился - очевидно, тоже на обрусевшей француженке, Ольге Фегин. У них была дочь, Ольга Эрнестовна, и четыре сына: Александр, Георгий, Евгений и Франц.

Мирра Лохвицкая познакомилась со своим будущим мужем на даче под Петербургом. Возможно, знакомство было таким же "пасторальным", как то, что она описала в слегка стилизованном под XVIII век изящно-наивном стихотворении "Среди цветов":

  
  
 Вчера, гуляя у ручья,  
 Я думала: вся жизнь моя -  
 Лишь шалости и шутки.  
 И под журчание струи  
 Я в косы длинные свои  
 Вплетала незабудки. 
  
 Был тихий вечер, и кругом,  
 Как бы в дремоте перед сном,  
 Чуть трепетали ивы -  
 И реяли среди цветов  
 Стада стрекоз и мотыльков,  
 Беспечно-шаловливы. 
  
 Вдруг слышу шорох за спиной...  
 Я оглянулась... Предо мной,  
 И стройный, и высокий,  
 Стоит и смотрит на меня  
 Очами, полными огня,  
 Красавец черноокий... 
  
 

Волынское имение Лохвицких к тому времени, видимо, было уже продано, и теперь, по крайней мере, на десятилетие, летним приютом семьи стала так называемая "Ораниенбаумская колония" на берегу Финского залива. Стилизация под XVIII век не случайна - им дышало все вокруг. Петергоф - пожалуй, единственное место, отразившееся в поэзии Лохвицкой непосредственно:

  
  
 Блистающий средь сумрака ночного - 
 Горел огнями Петергоф. 
 Громадная толпа гудела бестолково, 
 И, вырвавшись из мраморных оков, 
 Взметая вверх клубы алмазной пыли, 
 Струи фонтанов пламенные били. 
 Роскошные гирлянды фонарей 
 Повиснули причудливо и ярко 
 На темной зелени ветвей, 
 Как пестрые цветы диковинного парка - 
 Сверкая в глубине аллей, 
 И в зеркале прудов, обманывая взоры, 
 Сливалися в волшебные узоры... 
  
 

По соседству, тоже на даче, жила семья Бенуа. Александр Бенуа, на творчество которого эстетика Петергофа и Ораниенбаума оказала еще большее влияние, в своих воспоминаниях упомянул эту дачную "колонию", назвал семью профессора архитектуры Жибера и сказал несколько слов о сестрах

стр. 105

Лохвицких, Мирре и Наде, "прелестных барышнях, которые обе занимались литературой и обе прославились".

Очевидно, уступив сестре дорогу в большую литературу, Надя решила самоутвердиться в блестящем замужестве. Ее женихом стал польский аристократ Владислав Бучинский. Замуж она вышла одновременно с Миррой или даже чуть раньше, причем той было уже почти двадцать два года, а ей - девятнадцать. Хоть в чем-то быть первой! Выйдя замуж, уехала в провинцию, в имение мужа. Но счастья не получилось. О своей семейной жизни Тэффи никогда не говорила прямо - это были тяжелые воспоминания, выносить которые на публику не хотелось. Но есть у нее целый цикл рассказов, герои которых - муж и жена: антипатичный ханжа, поляк Станя, и юная Илька, глубоко несчастная в поспешном замужестве. Несомненно, это она о себе. Надежда Лохвицкая не выдержала этого креста. Прожив с мужем лет восемь, она ушла от него, вернулась в Петербург, зажила самостоятельной жизнью, начала печататься. Все бы хорошо, только вот - дети остались с отцом. Повторяющийся мотив позднего творчества Тэффи: две девочки живут в усадьбе, у них есть няня, бонна, папа. А мамы - нет. Зовут их Валя и Гулька. Это дочери Тэффи, Валерия и Елена. Отношения с ними впоследствии возобновились, завязалась даже дружба, но рана в душе осталась на всю жизнь.

Мирра Лохвицкая вышла замуж в конце 1891 года. Одно из ее стихотворений, напечатанное в январском номере "Севера", непосредственно посвящено началу новой, супружеской жизни.

  
  
 Тьма ли наступит в безлунные летние ночи, -  
 Что мне грустить, - если будут гореть мне 
                                  во мраке  
 Чудных очей твоих огненно-черные звезды,  
 Если любовью, как солнцем, наш путь 
                                  озарится? 
  
 

Была ли любовь молодых людей такой безраздельно-счастливой, как она пишет, неизвестно. На совместной фотографии жених и невеста не производят впечатления единого и неделимого целого, хотя, конечно, впечатление легко объяснить смущением молодых людей, впервые фотографирующихся

вместе. Невеста выглядит скованной и напряженной, смотрит в сторону жениха как-то виновато, жених - как будто сам по себе. На его мизинце можно различить кольцо. Ношение кольца таким образом может быть простым пижонством, но может означать и нежелание жениться.

В поэме "У моря", написанной в 1892 году, Лохвицкая рассказывает историю девушки, страстно любящей человека, который играет ее чувствами, не имея никаких серьезных намерений. Понимая это, девушка соглашается выйти за другого, не очень молодого, но влюбленного в нее. Однако накануне свадьбы обольститель вновь возникает в ее жизни, и она, как в омут, бросается к нему по первому зову. Трудно сказать, соотносится ли это как-то с ее личной судьбой. И кто в таком случае ее реальный жених: та самая выгодная партия или обольститель, которого вынудили-таки жениться? Или поэма не имеет к автору никакого отношения - так ведь тоже может быть?

Немирович-Данченко в воспоминаниях приводит свой диалог с Лохвицкой, имевший место незадолго до ее свадьбы:

" - Я, может быть, скоро выйду замуж.

- Вы любите?

- Нет... А впрочем, не знаю. Он хороший... Да. Разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь".

Верить ему или не верить? Такими вещами все-таки не шутят - чтобы самому сочинить

стр. 106

эти слова и вложить их в уста своей реально существовавшей героине.

Но - по любви или не по любви вышла замуж Мирра, совершенно очевидно, что, по крайней мере, первое время положение замужней дамы ей страшно нравилось. На одном из писем той поры она от руки рисует, видимо, еще не заказанный вензель, переплетение букв М и Ж - "Мирра Жибер". "Что касается меня, то я не имела до сих пор минуты свободной, - пишет она Коринфскому 20 сентября 1892 года. - Хозяйство и устройство квартиры до того поглотили меня, что я при всем своем желании не могла сейчас же ответить Вам". В 1892 году они с мужем надолго уехали из Петербурга. По-видимому, лето Мирра (с мужем или без мужа, если он был занят) провела у родственников в Тихвине, а в августе они переехали в Москву. В письме П. В. Быкову от 2 сентября 1892 года Лохвицкая сообщает свой прежний адрес: "Новгородская губ., г. Тихвин. М. А. Лохвицкой" - и нынешний: "Москва, Большая Молчановка, дом Доброхотова. М. А. Жибер". В 1896 году в письме Волынскому она писала, что прожила в Москве четыре года, но на некоторых стихах есть пометка "Ярославль", а в одном из писем Коринфскому (17 сентября 1894 г.) дается и ярославский адрес: "Романовская ул., дом Кулешова". Разъезды, надо понимать, были связаны со службой мужа. Опять-таки странно: вся жизнь семьи была подчинена этой службе, а следа по себе эта служба не оставила никакого! Мирра то ездила с мужем, то по месяцам ждала его дома (вероятно, с рождением детей переезды стали для нее затруднительны). Ее стихотворения "Прощание королевы", "Покинутая" навеяны именно такими вынужденными расставаниями. Через несколько лет она уже с тоскливой обреченностью констатировала в письмах и стихах свое положение вечной "соломенной вдовы". "Мой муж, как всегда, блистает своим отсутствием. Вернется только через два месяца", - пишет она Коринфскому в сентябре 1898 года.

  
  
 "Здесь все понятней, все ясней, -  
 Он говорил, - тебе я дал  
 Лишь горечь одиноких дней,  
 Тоску среди пустынных зал..."  
  
 

("Он и она. Два слова")

Так что, безусловно, ситуация, когда рыцарь, отправившись на край света, оставляет жену тосковать в замке, в значительной степени списана Лохвицкой с ее собственной домашней жизни. Только масштаб личности, которым она наделяет своего "короля", гораздо значительнее реального масштаба личности ее мужа.

Вскоре у них пошли дети, все мальчики, трое из них появились на свет уже в первые годы брака. Мирра неотлучно находилась при детях. Это, конечно, наполняло счастьем ее жизнь, компенсируя частые разлуки с мужем, но матери некое счастье ведь тоже и меет оборотную сторону. Занятия с детьми, очевидно, были ей интересны, но случались и детские болезни, намертво приковывавшие к дому (сохранился целый ряд ее писем, где она отказывается оттого или иного предложения появиться на публике из-за болезни детей). Кроме того, на ней лежали обязанности хозяйки дома. Поля и свободные страницы рабочих тетрадей Лохвицкой пестрят цифрами, посчитанными в столбик, а также заметками, что Дуне на покупки надо дать столько-то денег. И к знакомым из литературной сферы ей приходилось обращаться не только по поводу публикации стихотворений и гонорара, но иногда и с будничным вопросом, не знают ли они, где достать хорошее молоко. Разорванность Лохвицкой между двумя сферами, литературой и обыденной жизнью, отметил в воспоминаниях А. Л. Волынский: "Стихи ее отливали огнем настоящей эротики в духе библейской "Песни Песней". А в домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная своим хозяйством. Она принимала своих гостей совсем на еврейский лад: показывала своих детей, угощала заботливо вареньем и всякими сластями". Лохвицкая относилась к своим обязанностям как к кресту, утешая себя мыслью: "О величье тернистых дорог,/ Серых дней и забот, чей безропотный гнет/ Пред Всевышним, как подвиг, высок" (поэма "Праздник забвения"), но все же она очень скучала и томилась в своем вынужденном домашнем "затворе". Старые, институтские надежды на яркую, красочную, свободную будущую жизнь не оправдались...

стр. 107

Соловьёв В. Золотая книга русской культуры М.: Белый город, 2006

Ещё незабвенный Козьма Прутков сетовал на невозможность объять необъятное. А вот понятию "культура" (что в переводе с латыни означает "обработка, возделывание") кажется, "объять необъятное" удалось. Во всяком случае, автор настоящей книги определяет культуру как "всё, созданное человеком, от простейшей лампы и топора до линий электропередач и космодромов". Однако основное внимание Владимира Соловьева уделено всё же не топорам и космическим ракетам, а православной культуре, иконописи, архитектуре, литературе, философии, живописи, скульптуре, прикладному искусству, фольклору, народным промыслам и ремёслам, музыке, театру, кино.

"Золотая книга" (которую из-за обилия прекрасных иллюстраций хочется назвать альбомом, а по содержанию - энциклопедией) выстроена по хронологическому принципу. Сначала читателя встречает "Зеркало русской души": автор рассказывает о древних традициях народного творчества. Здесь и языческая мифология наших предков - восточных славян, и детские скороговорки, потешки, считалочки, колыбельные, пестушки (от слова "пестовать"), и рассказы о древних праздниках (кстати, знаете, какой из них самый древний? Святки - начало отсчёта нового солнечного года!). Конечно, мы встретимся и с "Прекрасной Русью" (культура государства Московского в XV-XVII веках), и с Золотым веком русской культуры (это, понятно, XIX столетие - Пушкин как "наше всё", бурное развитие языка, богатство художественных стилей, течений, направлений - от классицизма до реализма), и с веком Серебряным, и с культурой советского и постсоветского периодов (обозначенную в книге как "Распятая и воскресшая")... "Нет, литература - это всё же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высокого нравственного порядка", - эти слова Василия Шукшина можно отнести и ко всей русской культуре, которая всегда была и остаётся главным нашим национальным достоянием. "Всё возвращается на круги своя", - сказано в Библии. И сегодня, как бы тяжело ни приходилось стране, мы уверены: она оправится от потрясений, воспрянет, и порукой тому - сегодняшние литература и искусство.

стр. 108

1000 русских художников М.: Белый город, 2006

Это роскошное издание продолжает серию альбомов "Большая коллекция", посвященных русским живописцам - от классиков до современников. Конечно, прекрасных художников в нашем отечестве было не тысяча, а гораздо больше, так что перед составителями стояла непростая задача. Тем не менее, выбор сделан: в альбом вошли лучшие, на взгляд А. Ю. и Ю. А. Астаховых, мастера. Начинается эта галерея с братьев Адольских - Григория и Ивана, творивших в XVII-XVIII веках. И хотя они не столь известны, как их современник, портретист Иван Никитин, именно Адольских относят к зачинателям русской светской живописи. Например, Григорий участвовал в росписи хором царицы Натальи Кирилловны в Теремном дворце Московского Кремля, писал портреты Петра Первого и многих вельмож.

А вот один из самых поэтичных живописцев, Фёдор Степанович Рокотов, чьи творения - особенно женские образы - вот уже два с лишним столетия волнуют поэтов. Вспомним знаменитые строки Николая Заболоцкого:

  
  
 Ты помнишь, как из тьмы былого,  
 Едва закутана в атлас,  
 С портрета Рокотова снова  
 Смотрела Струйская на нас? 
  
 

Или ещё одна "литературная" фамилия - Пелевин. Конечно, по степени известности Иван Андреевич Пелевин (1840 - 1917) не сравнится с современным прозаиком, но в своё время за свои исторические полотна он получил звание академика. Хотя ведущий критик второй половины XIX века В. В. Стасов упрекал некоторых художников (в том числе и Пелевина) в том, что они "с лёгкостью перешли от сюжетов из действительной, современной жизни, им по натуре близких и известных, в изображении которых они проявили немало даровитости, к сюжетам историческим, к которым у них не было уже никакой способности..." Прав был критик или нет, могут убедиться читатели (и зрители) альбома: в издании представлены репродукции двух картин Ивана Андреевича. А также ещё почти 3000 картин отечественных живописцев, чьи стремления лучше всего выразил В. М. Васнецов: "Мы только тогда внесём свою лепту в сокровищницу всемирного искусства, когда все силы свои устремим к развитию своего родного Русского искусства, то есть когда с возможным для нас совершенством и полнотой изобразим и выразим красоту, мощь и смысл наших родных образов - нашей русской природы и человека, нашей настоящей жизни, нашего прошлого, наши грёзы, мечты, нашу веру..."