"Нас мало - настолько четверо..." Теперь уж не припомнить, кто из них, четверых, это сказал. И не придет в голову залезать поэтому поводу в справочники. Потому как трое из этих четверых за минувшие полвека слишком явно поблекли. Рождественский, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина... Ныне вся русская поэзия XX века у нас как на ладони, и слишком очевидно, что место "эстрадников" шестидесятых годов в ней где-то ближе к периферии. Попса она и в поэзии попса. Недаром Рождественский и Евтушенко более всего отпечатались в своем времени текстами эстрадных песен, а Вознесенский "лёг" под Таганку, то есть предоставил вирши для самодельных песенок под гитару.

Белла Ахмадулина любима многими - вопреки всему, вопреки всем слабостям и срывам. Да, и она бывала не чужда стратегическим расчетам успеха не хуже того же Евтушенко. Да, и она могла вкусово соскользнуть до уровня Вознесенского с его метафорами типа "чайки - это плавки Бога". (А у нее в стихотворении, посвященном Геннадию Хазанову: "Светофоры добры, как славяне".) Да, она не брезговала щегольнуть в стихах тем, что вот, мол, сама небожитель, а стоит в очереди как все - "позади паренька удалого и старухи в пуховом платке". Могла, удостоив некоего вельможного литературоведа приходом к нему в гости, долго обличать потом в поэме его и его жену-снобку за то, что они так ловко устроились в жизни: в окружении столового серебра, ковров и торшера... Ахматова, знавшая толк в истинной культуре и ее сложном устройстве, как мастер-часовщик в брегете, дружившая с Жирмунским, Виноградовым и Берковским, оттакого виршеплетства "молодых" морщила нос, воспринимая даже фамилию Ахмадулиной как пародию на себя.

стр. 92

Все так, и все же, все же, все же... Ахмадулину нельзя не любить! За чистоту нежнейшего лепетанья, пусть и вычурного порой до приторности, словно напрашивающегося на пародию, но как-то таинственно защищенного от нее. За любовь - ко всем, ко всему небесному и земному. За единственную интонацию, которую ни с кем не перепутаешь. За врожденную естественность- это при всей-то вычурности - вот парадокс! Вычурным был, к примеру, и Бальмонт, но он и жеманен, а Ахмадулина не придумывает себя, не "ломается" - было когда-то в ходу у нас такое словцо, применимое к задавакам. Она такая и есть. Такой создал ее Бог, даровав нам в утешение. Любовь ведь можно выразить и открытками с голубками - и самую настоящую, истинную любовь, далекую от пошлости и скабрёза. "Иду - поить губами клюв птенца..." Вот именно!

  
  
 О жест зимы ко мне,  
 холодный и прилежный. 
  
 

Жест, конечно же, - жест. Во всем жест. Поза. Маленькая хрупкая балерина нашей поэзии. "Всегда мила" (Вертинский). Танцует какие-то старинные менуэты под вроде бы где-то - во сне? - уже слышанные, но и явно еще никогда не звучавшие такты. Новая, но и какая-то вечная чаровница. Может - статуэтка на комоде. А может и белокрылый ангелок, склонивший чело над друзьями. Для коих какая отрада быть хранимыми - ею.

  
  
 Я думаю: как я была глупа,  
 когда стыдилась собственного лба -  
 зачем он так от гения свободен?  
 Сегодня, став взрослее и трезвей,  
 хочу обедать посреди друзей -  
 лишь их привет мне сладок и угоден. 
  
 

"А я люблю товарищей моих..." Это ее товарищество распространено на все пространство России и русской культуры. Никто из современных поэтов не посвятил столько стихотворных признаний в благодарности, нежности и любви к Учителям, предшественникам - Пушкину, Лермонтову, Тютчеву, Мандельштаму, Пастернаку, Ахматовой, Цветаевой. При этом Ахмадулина вовсе не склонна поиграть с чужими текстами, темами, интонациями (как, например, Евтушенко в известном цикле о русских классикахXX века). Нет, она остается собой, это ее личное подношение - от девочки в белом школьном фартучке, "свободной от гения", - к ним, гениям, увенчанным дантовым лавровым венком. С Ахмадулиной так хорошо, потому что она, хоть и не от мира сего, но - своя и словно предстательница наша в сонме тех, до которых нам, грешным, не дотянуться, как до ангела с крестом на Александрийской колонне. А она летает где-то там, с ним, с ними рядом, пусть и робея приблизиться, чтобы не сжечь себя на их небывалом огне. "Небывалая осень построила купол высокий..." (Ахматова). Да и все у них такое - небывалое. Но вот же выискался и снарядился от нас, обывателей, к ним, небывалым, посланец. С чистым горлышком скворец. Или щегол - если угоднее эта, мандельштамова, принадлежность.

К юбилею поэтессы вышло сразу несколько ее книг: "Путник" (составители Б. Мессерер и Т. Алешка), "Поэзия народов Кавказа" (в переводах Б. Ахмадулиной) и роскошный альбом "Белла". Последний стоит отдельного описания.

Почти квадрат, вложенный в прозрачную кассету из плотного пластика, благородного

стр. 93

мягкого отлива бумага, строгий чёрно-белый дизайн. Диск со стихами в авторском исполнении. На корешке альбома два слова "Белла" и "Борис". В книге более 50 стихотворений, посвященных, в основном, мужу Беллы - известному художнику Борису Мессереру. Около ста фотографий из семейного альбома размещены в эффектных ракурсах, иногда на полутора, а то и двух страницах сразу. На них вся жизнь поэтессы от младенчества до нынешней зрелости, а еще спутник жизни и множество их именитых друзей и знакомых - Битов, Бродский, Вознесенский, Высоцкий, Плисецкая, Щедрин, Антониони, Бёлль, Воннегут, Артур Миллер и ещё многие, многие. Звёздная, как теперь говорят, россыпь поколения.

Что-то не припомнить, чтобы юбилей какого-нибудь современного поэта был отмечен таким очаровательным приношением. Как же хорошо, что тут всё счастливо сошлось: врождённое изящество поэтессы, её чувство среды ("А я люблю товарищей моих..."), верная попечительность художника-мужа и похвальная инициатива издательства.

Ю. Архипов

Борису Мессереру

  
  
 Прохожий, мальчик, что ты? Мимо  
 иди и не смотри мне вслед.  
 Мной тот любим, кем я любима!  
 К тому же знай: мне много лет. 
  
 Зрачков горячую угрюмость  
 вперять в меня повремени:  
 то смех любви, сверкнув, как юность,  
 позолотил черты мои. 
  
 Иду... февраль прохладой лечит  
 жар щёк... и снегу намело  
 так много... и нескромно блещет  
 красой любви лицо моё. 
  
 

1974

* * *

  
  
 По улице моей который год  
 звучат шаги - мои друзья уходят.  
 Друзей моих медлительный уход  
 той темноте за окнами угоден.  
 Запущены моих друзей дела,  
 нет в их домах ни музыки, ни пенья,  
 и лишь, как прежде, девочки Дега  
 голубенькие оправляют перья. 
  
 Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх  
 вас, беззащитных, среди этой ночи.  
 К предательству таинственная страсть,  
 друзья мои, туманит ваши очи. 
  
 О, одиночество, как твой характер крут!  
 Посверкивая циркулем железным,  
 как холодно ты замыкаешь круг,  
 не внемля увереньям бесполезным. 
  
 

стр. 94

  
  
 Так призови меня и награди!  
 Твой баловень, обласканный тобою,  
 утешусь, прислонясь к твоей груди,  
 умоюсь твоей стужей голубою. 
  
 Дай стать на цыпочки в твоем лесу,  
 на том конце замедленного жеста  
 найти листву, и поднести к лицу,  
 и ощутить сиротство, как блаженство. 
  
 Даруй мне тишь твоих библиотек,  
 твоих концертов строгие мотивы,  
 и - мудрая - я позабуду тех,  
 кто умерли или доселе живы. 
  
 И я познаю мудрость и печаль,  
 свой тайный смысл доверят мне предметы.  
 Природа, прислонясь к моим плечам,  
 объявит свои детские секреты. 
  
 И вот тогда - из слез, из темноты,  
 из бедного невежества былого  
 друзей моих прекрасные черты  
 появятся и растворятся снова. 
  
 

Заклинание

  
  
 Не плачьте обо мне - я проживу  
 счастливой нищей, доброй каторжанкой,  
 озябшею на севере южанкой,  
 чахоточной да злой петербуржанкой  
 на малярийном юге проживу. 
  
 Не плачьте обо мне - я проживу  
 той хромоножкой, вышедшей на паперть,  
 тем пьяницей, поникнувшим на скатерть,  
 и этим, что малюет Божью матерь,  
 убогим богомазом проживу. 
  
 Не плачьте обо мне - я проживу  
 той грамоте наученной девчонкой,  
 которая в грядущести нечеткой  
 мои стихи, моей рыжея челкой,  
 как дура будет знать. Я проживу. 
  
 Не плачьте обо мне - я проживу  
 сестры помилосердней милосердной,  
 в военной бесшабашности предсмертной,  
 да под звездой моею и пресветлой  
 уж как-нибудь, а всё ж я проживу. 
  
 

1968

* * *

Анне Ахматовой

  
  
 Я завидую ей - молодой  
 и худой, как рабы на галере:  
 горячей, чем рабыни в гареме,  
 возжигала зрачок золотой  
 и глядела, как вместе горели  
 две зари по-над невской водой. 
  
 Это имя, каким назвалась, 
 потому что сама захотела, - 
 нарушенье черты и предела 
 и востока незваная власть, 
 так - на северный край чистотела 
 вдруг - персидской сирени напасть. 
  
 Но ее и мое имена 
 были схожи основой кромешной, 
 лишь однажды взглянула с усмешкой, 
 как метелью лицо обмела. 
 Что же было мне делать - посмевшей 
 зваться так, как назвали меня? 
  
 Я завидую ей - молодой 
 до печали, но до упаданья 
 головою в ладонь, до страданья 
 я завидую ей же - седой 
 в час, когда не прервали свиданья 
 две зари по-над невской водой. 
  
 Да, как колокол, грузной, седой,  
 с вещим слухом, окликнутым зовом:  
 то ли голосом чьим-то, то ль звоном,  
 излученным звездой и звездой,  
 с этим неописуемым зобом,  
 полным песни, уже неземной. 
  
 Я завидую ей - меж корней, 
 нищей пленнице рая и ада. 
 О, когда б я была так богата, 
 что мне прелесть оставшихся дней? 
 Но я знаю, какая расплата 
 за судьбу быть не мною, а ей.