Всю жизнь прожила в Сталинграде. С августа 1942 г. по март 1943 г. была в эвакуации, жила и работала зоотехником в колхозе, сначала в селе Савинка. Когда и здесь участились бомбежки, нас, эвакуированных, увезли подальше, вверх по Волге, ближе к Саратову, в село Белокаменка, района не помню. Если мои воспоминания окажутся чем- то интересны моим сверстникам и более молодым людям, буду рада. 22/II 1943 г. я была награждена медалью "За оборону Сталинграда".

Март 1943 года. Заснеженное село Белокаменка. Зимняя стужа держалась еще крепко. А редкое холодное солнце только подчеркивало суровость происходящего.

В один из дней предстояло привезти солому в село из дальних скирд. Ближайшие скирды уже были вывезены. Нам выделили две арбы, запряженные тощими и хмурыми лошадьми, возницами были почти такие же тощие 13 - 14-летние мальчишки. Глядя на них, не очень верилось, что мы справимся. Однако до глубоких сумерек две ездки сделали. Правда, на ежевечернее собрание в сельсовете я опоздала.

Тепло, обдавшее меня при входе в сельсовет, было приятным завершением трудового дня. Я присела на ближайшее свободное место, прислушиваясь к обсуждению предстоящего дня. О делах на фронте уже было сообщено. Соседка прошептала мне на ухо: "Ты самое главное пропустила: наш обком партии из Николаевки переехал в Сталинград и разместился в Бекетовке".

Бекетовка - самый южный район города, где было всех районов - шесть. Кроме Бекетовки, Ворошиловский, Центральный, Баррикадный, Октябрьский и Тракторный, самый северный. Их протяженность вдоль Волги равнялась 27 км. Бекетовка тогда считалась самостоятельным пригородом. Там размещались Сталгрэс, химический завод N 91, крупный лесопильный завод и много нужных для города и страны предприятий. В этой же Бекетовке было обособленное поселение Сарепта, где жило много немцев, очень давно, со времен Екатерины II, поселившихся в России. В начале войны их всех вывезли за Урал. Район Сарепта немцы не бомбили - ни Сталгрэс, ни другие предприятия. Но весь частный сектор сожгли фугасками. Заводы, очевидно, берегли для себя. В город они вошли, но чем это кончилось, известно. И вот в эту самую Бекетовку переехал обком партии из сельского района Николаевка.

Только об этом доложила моя соседка, как дверь широко распахнулась и на пороге возник молодой офицер с приятным лицом, в белом подпоясанном тулупчике, сделал несколько шагов вперед, отдал честь председателю и четко доложил: "Я адъютант генерала Б., едем с Ленинградского фронта на юг, прошу обеспечить генерала ночлегом". Председатель гаркнул в задние ряды: "Позвать Зойку!" Но Зойка сама вскочила и крепко схватилась за дверную ручку, казалось, немедленно готовая выполнить приказ. Председатель ей сурово сказал: "Веди ко мне. Вели хозяйке истопить баню и поставить самовар". Зойку как ветром сдуло. Откозыряв, за Зойкой ушел и адъютант.

Какое-то время все присутствующие оставались во власти происходящего - никто вроде не дышал в эти минуты. И только после непродолжительной паузы, когда председатель снова сел, будто сняв с себя какое-то бремя, когда снова повел разговор о предстоящих делах на завтра, народ дружно зашевелился: прибытие человека с фронта реально связало каждого с тем, кто сражался за Родину. Каждый подумал о родном и близком. И только после того; как спало напряжение, после ухода адъютанта до меня дошло: обком переезжает в Сталинград, адъютант сказал "едем на юг", и в моей голове сразу возникло: "Возвращаются!" И сразу представилось, как генерал Б. проезжает через Сталинград. Эта мысль так меня оглушила, так прочно в меня вселилась, что я ни о чем больше не думала и никого не слышала. Хотелось вскочить и бежать... Но я не могла. 4 месяца я работаю в колхозе зоотехником, и, хоть это нигде и никем не оформлено, мне каждый день пишут полтора трудодня, иногда на них кое-что дают из продуктов, что и поддерживает наше существование. Но главное не в этом. Мне казалось, что там, совсем в разбитом городе, я нужна.

И, конечно, еще одна постоянная мысль: а вдруг мужа встречу? За 7 месяцев от него получила только короткую записку с оказией, хотя я знала, что он не на фронте, а в прифронтовой полосе. В августе 1942 г., когда нас почти последними эвакуировали, он утром пошел на работу в штатском, а нам сказал: "Собирайтесь по минимуму, в 2 часа дня уходит пароход. Не уверен, что смогу помочь, но буду стараться". И побежал. За несколько минут до отхода пароходика он бежал к пристани, вернее, к причалу, уже во всем военном, только пилотку держал в руках. Мы уже были на битком забитом людьми и вещами пароходике. Надеялись, что папа все-таки появится. Вдруг сын Шурик, что сидел у меня на руках, сильно стиснул до боли мою шею и закричал: "Папа!" Тут и мы с бабушкой Юлей - так, вслед за детьми, мы стали называть мою маму - увидели его, вырвались на еще стоявшие сходни. Морячок, что отвечал за отправку, пытался нас затолкать обратно, но... муж успел подбежать, нас всех поцеловать и попросить меня: "Пожалуйста, береги Шурика и всех наших". У меня же вырвались слова, для того времени и обстоятельств прозвучавшие глупостью: "Береги себя!" Нас снова затолкали на пароходик, муж остался на берегу, левой рукой держа пилотку, а правой взмахивал, вроде нас провожая.

На пароходике собралось пятеро Карловых: бабушка Юлия Андреевна, жена ее старшего сына, воевавшего на Ленинградском фронте, их сын Юра пяти лет и я с Шуриком. Помогли нам собраться и добраться до причала мой двоюродный брат с двумя солдатиками - их воинская часть стояла за Волгой в Красной Слободе. Забежал со мной проститься и оказался в наших хлопотах. Он с солдатиками похватали все, что под руку попалось, и на пароходике с нами оказались и бабушкина швейная машина, и старые папины брюки, из которых бабушка потом сшила моему Шурику пальто на вырост. Он все хвалился, что пальто хорошее, новое, но почему-то в нем ветер гуляет и на него дует. С нами поехало и железное корыто, которое склепал мой брат. Поначалу в нем спал Шурик до семи месяцев, а потом его в нем купали. В эвакуации с доставкой хлеба для новоприбывших часто бывали перебои, в одну из таких годин я выменяла корыто на ведро пшеницы...

Однако я отвлеклась. А тогда, на том собрании, я с нетерпением ждала, когда председатель скажет: "Ну, на сегодня все", - чтобы первой выскочить в темную, беспросветную ночь. Черное небо с россыпью сияющих звезд порадовало душу своей красотой, но мысль, не дававшая мне покоя на собрании, быстро вытеснила размышления о красоте неба.

Я шагала быстрее, чем обычно, по черной укатанной зимней дороге, одержимая мыслью о возвращении в Сталинград. Дома, где меня каждый вечер встречали бабушка Юля, тетя Шура, Шурик с Юрой, к ужину не ждали, так как я приходила всегда по-разному, но всегда требовали от меня новостей о делах на фронте.

В этот вечер, доложив, что обком партии из Николаевки переехал в Бекетовку, я ошарашила их сообщением, что у председателя сельсовета остановился на ночлег генерал, что он едет на юг, будет проезжать Сталинград, и я попрошу его довезти меня до города. Последние слова у меня выскочили как-то сами собой. Лица мамы и тети Шуры изменились, и обе они в один голос воскликнули: "Да ты с ума сошла! Туда наверняка еще никого не пускают!" А бабушка Юля: "Очень ему нужно, этому генералу, тебя туда везти. Да и какое позорище, какую совесть надо иметь, чтобы к генералу с такой просьбой обращаться?!"

Мои доводы, что я не вижу в этом ничего стыдного, вызывали у них еще большее возмущение и гнев. Какое-то время я помолчала, чтобы как-то их успокоить, но слов для убеждения не нашла. До ужина не дотронулась. В полном молчании обула сапоги, надела пальто и сказала, что все-таки пойду. Во-первых, за просьбы не расстреливают. Во- вторых, попытка не пытка. Стыд постараюсь одолеть, а если нужно, и страх одолею.

Дети во что-то играли, и сынок на мой уход даже не прореагировал. Я снова зашагала по той же черной промерзшей дороге, под куполом черного звездного неба. И хотя дом, куда я направлялась, стоял в конце села, расстояние одолела быстро, только кконцу пути почувствовала, как частит сердце - то ли оттого, что шла туда, где меня совсем не ждут, то ли закрался какой-то страх. Да и вообще, что из моей авантюры может получиться?

На задах председательского дома, во дворе стояла полуторка. Собака, что лежала в будке, лениво и молча повернула голову в мою сторону. Я вошла в чистые и просторные сени и немного постояла - так сильно билось сердце. С опаской, робко постучала в дверь. Услышав громкое: "Войдите!" - переступила порог и поздоровалась.

За столом сидели трое мужчин в белых нижних рубашках, явно после бани, все с распаренными, довольными лицами. Стол был покрыт пестрой клеенкой, на нем - самовар и тарелка с нарезанным хлебом. По левую руку сидел мужчина лет пятидесяти, а может, и побольше. По правую - тот, что приходил в сельсовет, и рядом с ним совсем молодой, судя по всему, солдатик. Не помню, дождалась ли ответа на свое несмелое приветствие. Помню, что обратилась к старшему: "Я к вам с большой просьбой, и пока шла сюда, почему-то совсем уверилась, что вы мне не откажете". Генерал (видимо, это был он) с улыбкой выслушал меня и спросил: "Суть-то просьбы в чем?" Я, уже смелее, продолжала: "Довезите меня до Сталинграда! Вы же его не минете?" - "Правильно, не минем. Но город закрыт, и нарушать военные законы не имею права. К тому же там все разбито, и вряд ли кого разыщете в подвалах". Я ему сказала, что получила письмо от родственников, где назван район, улица и даже номер подвала. Такое письмо действительно пришло от родителей тети Шуры. Еще объяснила, что этот район хорошо знаю, так как зимой 1941/42 гг. собирала там со студентами теплые вещи для фронта. Я приводила еще много доводов в свою пользу, а генерал все улыбался и отвечал короткими, но устрашающими аргументами. Я не сдавалась. Стала смелее доказывать, что до эвакуации каждый человек в городе был на учете. Мы помогали во всем и везде, где требовались наши руки и участие, и это было в любое время дня и ночи. А сейчас, наверно, особенно будет нужен каждый вернувшийся.

Мой собеседник внимательно и серьезно слушал, уже без улыбки смотря поверх моей головы. После продолжительной паузы кого-то позвал. Появился мужчина лет тридцати с ножом и луковицей в руках.

"Ты возьмешь на себя ответственность довезти до Сталинграда эту гражданку?" - "Как прикажете, товарищ генерал". - "Это твоя воля, тебе решать, тебе и отвечать". - "Как прикажете, товарищ генерал". - "Что ж, видимо, за меня ты все и решил". И ко мне: "Будь по-вашему! А пока садитесь, девушка, с нами, поужинаем и чайку попьем".

Не знаю, на кого я в те минуты походила, но состояние было такое, будто меня приклеили к полу. Нужно поблагодарить и уходить, но я не могла слова вымолвить, не могла сдвинуться с места. Кое-как пробормотала, что пойду домой, сообщу родным и соберусь, взялась уже за ручку двери, но меня остановили слова генерала: "Уезжаем прямо на рассвете. Куда же вы? Оставайтесь, поужинаем!" Слова его "прямо на рассвете" меня отрезвили, и я выскочила за дверь.

Бегу домой, а в голове неразбериха. Встречу ли мужа? Он не на фронте, но где-то рядом. Жив ли? Оставляю сына и маму-бабушку Юлю. Ни денег, ни продуктов. Правда, с ними тетя Шура, она аккуратно получает по аттестату, может, хоть на время возьмет заботы на себя? Потерялись все близкие и родные, скоро год, как нет весточки от младшего брата, что воевал на Смоленском направлении... Соберемся ли когда-нибудь все вместе?..

Путь домой показался мне короче. Домой я прибежала с такой физиономией, что бабушка Юля с издевкой и обидой произнесла: "Таки добилась?!" А тетя Шура меня обняла, поцеловала и заявила: "Вот и хорошо. Моих родителей разыщешь и навестишь". Шурик уже сладко спал. Сборы были короткими. В сумку бросила кое-что из вещей, документы. Бабушка туда же положила штук пять картофелин и кусочек хлеба. Разговоры не заводили. Легли спать - каждый со своими думами. Не знаю, заснули ли бабушка и тетя Шура, я же всю ночь пролежала, обнимая сыночка, не сомкнув глаз.

С первыми признаками рассвета вскочила, получше укутала сыночка, оделась, поцеловала Шурика, маму и остальных. Дети не проснулись. Прощались молча. Бабушка Юля и тетя Шура безмолвно и с грустью глядели мне вслед. Я покидала теплую избу, где оставались мое сокровище и близкие мне люди. Мама только сказала вслед: "Смотри, чтоб не пожалела об этом!" Я покачала в ответ головой, помахала рукой. На большее в те минуты меня не хватило.

Когда подошла к председательскому двору, у полуторки, обтянутой с трех сторон брезентом, стоял шофер, что вчера возился с луковицей и ножом. Сейчас он был в полном обмундировании и проверял машину. Я поздоровалась, он буркнул в ответ: "Давай залезай в кузов!" Сзади брезента не было, и я быстро взобралась наверх. Там лежали какие-то коробки, свертки и два спрессованных тюка соломы, на один из них я и села. Только пристроилась, как услышала голос генерала: "Так и знал, что девчонка проспит!" Водитель сообщил: "А вон она, уже в кузове". Генерал заглянул в кузов со словами: "Поди, всю ночь не спала? Здравствуй!" На приветствие я ответила, а насчет сна промолчала.

С какой-то поклажей подошли адъютант и солдатик, а за ними, прихрамывая, шагал председатель сельсовета. И тут я вспомнила, что никого в колхозе ни о чем не предупредила. Попросила председателя передать в правление, что уехала. Он кивнул головой, развел руками и отошел в сторону. Ребята устроились на другом тюке соломы, машина тронулась. Председатель громко сказал: "Ну, с Богом!" Я же только подумала: не сон ли это? Но это была явь! Встреча с разрушенным, но не покоренным Сталинградом вызывала и надежду, и страх. Когда проезжали мимо дома, где еще спал мой сыночек, сердце больно забилось, дыхание тревожно пресеклось, а к горлу подступил большущий шершавый ком. Я покидала село, в котором волею обстоятельств прожила и проработала четыре месяца.

До чего же в жизни все непредсказуемо! Вчера утром уходя на работу, думала только о том, как бы выполнить предстоящие дела. А завершилось все вон как! Ушедший трудовой день, собрание, уговоры генерала, ночь без сна, нервное напряжение в конце концов сказались на мне. Я полностью отключилась. Не знаю, в каком положении я спала, но хорошо помню, что не раз пыталась поднять голову, которая сваливалась со стороны на сторону. Не слышала, разговаривали между собой военные или тоже спали. Не почувствовала, как остановилась машина. Проснулась от слов генерала: "Вот и Волга позади. Выходите. Мы почти в Камышине".

Соскочив с машины, я оказалась на снегу - еще жестком, укатанном, зимнем. Ноги, конечно, закоченели. Генерал вроде в шутку, но с интонацией явно отцовской сказал мне: "Мы пошли разогреваться вправо, а вы бегите влево". По обе стороны укатанной дороги стоял кустарник и виднелись тропки к нему. Когда снова встретились у машины, водитель и адъютант хлопотали по поводу то ли завтрака, толи обеда...

Генерал с солдатом чуть в стороне играли, как ребятишки. То боролись, то гонялись друг за другом и при этом громко хохотали. Я активно топала по дороге, пытаясь отогреть замерзшие ноги. Временами замедляла шаг и с недоумением смотрела на озорство мужчин, таких разных по возрасту. Генерал, видимо, заметил мое любопытство, хлопнул солдата по плечу, велел: "Ступай помоги им". И предложил мне: "Пойдем пройдемся?" Я удивилась, но зашагала рядом со своим спутником. "Дело в том, - начал он свой рассказ, - что я и моя семья, мы - коренные ленинградцы. Я - академик, преподавал в военной академии. Жена - химик, но последние годы заведует библиотечным архивом нашей академии. Единственный наш сын Гелий в 41 -м году окончил школу и ушел добровольцем на фронт, жену с архивом отправили в тыл, на Урал. Я продолжал работать в академии. Правда, часто приходилось вылетать на разные участки фронта, туда, где требовались консультации, связанные с моей профессией. Письма от жены приходили редко, а то и вовсе пропадали. А от сына - всего два письма в начале войны. Жизнь превратилась в пытку. С большим трудом и не скоро я все-таки добился включения в действующую армию. И вот еду в Белоруссию. Мне, как фронтовому генералу, положены два адъютанта, повар и водитель. А дали только одного адъютанта и водителя.

Доехали мы до назначенного мне командного пункта, перебравшись через какую-то речушку, я вышел из машины. Гляжу, недалеко от КП майор с нагайкой в руках со злостью охаживает какого-то бедного солдатика и матерится. Я вгляделся пристальней, и меня осенило: это же мой сын! На некоторое время я оцепенел. Стараясь не выдать волнения, спросил: "За что поучаем?" Озверевший майор оглянулся на меня: "Поганец, сукин сын, задание не выполнил". И в этот миг мы с сыном встретились взглядами. То, что мы почувствовали, было понятно только нам. Я отправился на КП сам не свой от радости и счастья, что сын жив. Майор, со злостью сказав солдату: "Ступай, сволочь, чтоб глаза мои тебя не видели", догнал меня, по всем правилам откозырял, и оба мы вошли в КП. После обычных вопросов и ответов приступили с начальником КП к обсуждению дел. За легкой перегородкой майор занялся приготовлением ужина, и я тут же посетовал, что у меня один адъютант, а повара вовсе нет, так не даст ли генерал мне пару солдат?

"Ну что вы? В такую-то пору! Сами понимаете..." - "Ладно, - говорю ему, - согласен и на одного, пусть даже непутевого. Вот давеча ваш майор какого-то сукина сына поучал. Я и на него согласен". Последнюю фразу я нарочито громко произнес, чтоб майор услышал.

Торговались долго. В конце концов генерал встал, вышел в соседнюю комнату, и я услышал слова майора: "Есть привезти утром солдата!"

Начальник КП вернулся, ничего мне не сказав. Мы какое-то время обсуждали мое дальнейшее продвижение, затем разошлись на ночлег. Спать, конечно, я не мог. И чего бы только не дал в ту ночь, чтобы приблизить утро! А под утро в голову вкралась дикая мысль: что, если не сына, а другого солдата приведут? Время для меня будто остановилось. Не помню, как встал с постели, как заставил себя позавтракать - все во мне было напряжено до предела. Наконец вошел майор - с моим сыном! После приветствий майор обратился к подчиненному: "С сегодняшнего дня поступаешь в распоряжение генерала". Сын повторил приказание, отдал честь и вышел. Я оделся, поблагодарил начальника КП за солдата, простился и пошел к машине.

Сын, в полном форме, с вещами, очень бледный, ждал моих указаний. Я велел ему сесть на заднее сиденье своей легковушки, а сам сел с водителем. Километров пятнадцать ехали молча. Когда оказались в чистом поле, попросил остановить машину, велел сыну выйти и сам вышел. Мы бросились друг другу в объятия. Глотая слезы радости, без конца целовались. "Где мама?" - спросил сын. Я сказал, что на Урале. Тут же все объяснил водителю и адъютанту. Ребята нас горячо поздравили. Я им представил сына в качестве второго адъютанта. И вот уже скоро три месяца, как мы вместе..."

Меня потряс рассказ генерала Б. В самом пекле войны я увидела счастливого человека, благодарного отца.

Он остановился и спросил меня: "А вы замужем?" - "Да, - сказала я, - у меня тоже сын, трех лет. Муж, если жив, должен находиться сейчас в Сталинграде или поблизости. Еще раз спасибо вам, что меня туда везете!"

"Отлично все получается!" - весело произнес генерал. На этом наша беседа оборвалась. Пора было трогаться в путь.

Камышин тогда был не первым по величине городом Сталинградской области: в ее состав входили Астрахань и Калмыкия, которые после войны стали отдельными административными единицами.

Мы проехали через город. Камышин был цел, но суровость времени ощущалась во всем, даже в безлюдности улиц. После Камышина с каждым километром все больше чувствовался фронт по обе стороны дороги. Все страшней и зловещей были пейзажи, сотворенные войной. Линия фронта проходила не здесь: здесь немцы бомбежками расчищали себе путь. Все опустошеннее выглядели места, которые мчались нам навстречу. То, что раньше называлось населенным пунктом, сейчас едва угадывалось разбитыми и сожженными домами и сооружениями. Вместо лесных зарослей - остовы обгоревших деревьев. Навстречу нам плелась первая колонна омерзительно жалких пленных.

Уже затемно мы остановились в каком-то населенном пункте, где уцелело несколько домов. Притормозили у крайнего. Адъютант Володя пошел в разведку, через некоторое время он доложил генералу: "Изба пустая, чистая, хозяйка на печи лежит - глухая или очень больная, на вопросы не отвечает".

Вчетвером мы пошли в избу.

Хозяйка вышла нам навстречу с каким-то ржавым тазиком в руках и куда-то удалилась. На наши приветствия никак не отреагировала. Только пошире распахнула дверь и жестом дала понять, чтоб мы проходили.

Небольшая комната с русской печью по правую сторону, по левую - скамейка, на ней с краю - ведро с чистой водой и ковшом. В самом углу до блеска начищенный самовар. Стол и скамейка тоже выскоблены до желтизны.

В селе, где я росла, только к Пасхе драили все кирпичом. Здесь же и зимой все выглядело пасхально - мытые окошки, стекла, столы, трехлинейная керосиновая лампа над столом. Но самым неожиданным и приятным были два белых, еще не обсохших ягненка в нише под печкой. Вот радость и добрый знак жизни!

Во второй половине избы было почти пусто: скамейка вдоль стены, пол устлан чистейшими домоткаными дорожками.

Генерал все оглядел и объявил, что ночуем здесь. Пока ребята переносили все необходимое в дом, водитель подогнал машину во двор и поставил против окошка. Хозяйка вернулась обратно с тазиком, полным чурок, поставила в сенях и глухо сказала: "Это для самовара". И тут же отправилась на печь.

Когда был готов ужин, генерал подошел к печи, стал звать хозяйку к столу. Она отмахнулась и громко сказала: "Глухая я, не замай!" Генерал развел руками и объяснил нам, что это от горя, а может, результат бомбежки.

Ужин был краток. Все, что осталось, оставили для хозяйки. Спали на чистейших домотканых дорожках. Рано утром снова отправились в путь.

Чем ближе мы подъезжали к Сталинграду, тем медленней двигалась машина. Днем нам встретилась еще одна колонна пленных. Вот и станция Иловатка, вернее, то, что от нее осталось. По обе стороны укатанной дороги маячили два домика, чудом уцелевшие. Подъехали к первому слева. На стене, изрешеченной пулями, углем было крупно написано: "Иловатский РК партии". На домике справа стояла надпись: "Иловатский р/совет". Вошли в первый. Прямо с улицы через порог пустая комната. Наскоро сбитые из досок стол и скамейка. На столе - сплюснутая гильза, из нее торчит горящий фитиль. На стене над столом висячий телефон. Больше ничего.

В следующей комнате - голые, обшарпанные стены, а на полу спящие в обнимку с ружьями солдаты и несколько мужчин в бушлатах и телогрейках.

Во втором домике вдоль стен стояли, плотно прислонясь друг к другу, спящие солдаты с винтовками. Тем, кому места не хватило, жались к тем, кто стоял перед ними у стены. И так в несколько рядов, поддерживая сосед соседа. В комнате справа весь пол был занят спящими военными. У самого порога прикорнула молодая белокурая медсестра в шинели: ушанка под головой вместо подушки, полевая сумка на животе. Шагнуть здесь было некуда.

Мы повернули обратно, снова в первый домик, где за столом сидел мужчина в штатском. Он встал и представился генералу: инструктор райкома партии.

Они о чем-то побеседовали, и генерал сообщил, что заночуем здесь, ночью к городу двигаться запрещено. Генералу и мне достались места на скамейке, остальные пошли спать в кабину.

Как только забрезжил рассвет, генерал разбудил нас - пора снова в путь. Инструктор РК несколько раз предупредил водителя: "Вы уж насчет мин поосторожнее, езжайте строго по колее! Да не спеша!" В кузове ребята сразу прислонились к брезенту и задремали. Я последовала их примеру. Но стоило сомкнуть веки, как предо мной вставали спящие в полный рост солдаты. Их лица, их полная неподвижность говорили о неимоверной усталости. Но каждый сжимал в руках винтовку... Эти молодые ребята с их ошеломляющим покоем долго и часто мне потом снились...

По обе стороны дороги шли поля, проносились населенные пункты, вернее, то, что от них осталось. В прошлом белоснежная ровная степь теперь стала громадной, необозримой свалкой искореженных танков, орудий и самолетов. А среди этой изуродованной техники валялась масса предметов военного быта: шлемы, каски, котелки, добротные ранцы, крытые шкурой крупного рогатого скота лучшей породы - красной немецкой. Отправляясь в длительный поход, немцы хорошо все продумали. Все было сделано на совесть, для длительного пользования.

Трупов на обозримом пространстве не было, не было и признаков чего-то живого, поэтому все поле боя походило на недавнюю схватку или игрища дьяволов, где для защиты и победы было использовано все возможное и невозможное.

Мы осторожно двигались в сторону Сталинграда. Практически въезжали уже в пригород.

После Иловатки наша машина снова остановилась. Здесь, на самых подступах к Сталинграду, генерал постоял молча и наверняка продумывал что-то нужное, а может, делал какие-то подсчеты или наброски.

Не знаю, что виделось моим спутникам. Для меня на десятки километров, параллельно Волге растянулся город Царицын - так он именовался до 1925 года, затем был переименован. Застройки, очевидно, начались с юга - Бекетовка, самый северный район, была заложена в 1930 г., когда строился тракторный завод. За тракторным к центру шел завод "Красный Октябрь", крупнейший металлургический комбинат союзного значения, за ним - завод "Баррикады". Это еще дореволюционные предприятия и прилегающие к ним районы. Все они имели нормальные жилые дома и все необходимое для быта людей. Дома были трех- и четырехэтажные. В архитектурном плане, возможно, они выглядели убого, но люди там жили со всеми удобствами, с кинотеатрами и домами культуры и трудились во благо своей семьи и всей страны. До августа 1942 года.

В это мартовское утро передо мной на горизонте открылась устрашающая картина: трагически торчащие руины трех больших районов и заводов непокоренного города. Высоко и гордо поднимались над руинами и упирались в небо заводские трубы... Мне почему-то вспомнилась картина Васнецова "Богатыри" - неповерженные гиганты, ожидающие своего часа. Наверно, я так устроена, что самое страшное и черное не заслоняет от меня солнца - оно все равно пробьется, одарит нас теплом и светом. Таким тогда было то утро.

Машина снова медленно и осторожно пошла по узкой колее. Упреждающие надписи - "внимание, мины" - все учащались. Колея вела нас к центру. За руинами слева, параллельно им просматривалась скованная льдами Волга, серая, видимо, от военной гари. По правую сторону устрашающие своими пейзажами поля сменялись развалинами домов и других сооружений. Это уже был район города, который назывался просто "за полотном". Его и центр разделяла железная дорога, а дальше - большая привокзальная площадь, которая считалась прежде самым центром города. Еще 7 - 8 месяцев назад это была просторная, всегда людная площадь с зелеными, полукругом стоящими скамейками. Они всегда были заняты - отъезжающими, приезжающими и просто гуляющими горожанами. Посреди плескался фонтан - круглый бассейн со скульптурными фигурками голых ребятишек. Сам вокзал по понятиям того времени казался нам необъятным, во всю площадь, одноэтажным зданием. Без архитектурных излишеств, но всегда белоснежным, опрятным.

Нынче перед нами лежали обломки бывшего строения. На очищенной от завалов и снега площади, по всему ее периметру, в человеческий рост, аккуратно и плотно друг к другу (как дрова или шпалы для сушки) были уложены штабелями немецкие трупы. Все добротно одеты и обуты, причесаны. Будто готовы к параду. Будто дело только за командой. Самый верхний ряд было уложен головами к югу. А между этими штабелями кощунственно маячил бассейн с изуродованными детскими фигурками.

Обозревали картину эту молча. Нас сразила эта страшная, мертвящая тишина. Не знаю, сколько мы так простояли. Перед моими глазами все время были две площади - эта и та, довоенная...

Я очнулась от слов генерала: "Даже в таком виде, таком, каком предстали они сейчас, просматривается их национальная черта - порядок, орднунг. Думаю, тут потрудились пленные". С последними словами он окинул взором противоположную сторону города и пошел к машине.

Как только тронулись, до меня дошло, что я стояла в 400 - 500 метрах от дома, где когда- то была наша коммуналка. А напротив высился тогда универмаг, в подвале которого 2/И 1943 г. был взят в плен фельдмаршал Паулюс, германский главнокомандующий 6-й армией сталинградского фронта. На его усердие Гитлер возлагал большие надежды. Рядом с универмагом раньше стояла гостиница "Сталинградская", которую с первых дней войны приспособили под госпиталь. После работы я часто бегала туда, чтобы хоть чем-то помочь раненым.

Навстречу мне шло все знакомое, но неузнаваемое. Вот показался дом, вернее, то, что от него осталось, куда я недавно водила сыночка в детсад... Вот городской сад, который мы очень любили... Развалины пединститута, где я проработала четыре года. На одной площадке с учебным корпусомрасполагались два корпуса студенческих общежитии. Тот, что поближе к учебному, был приспособлен под госпиталь. Мы все сразу подключились в помощь медперсоналу, делали все, что могли: разгружали транспорт, привозивший раненых, стирали белье, чинили его, шили новое белье для фронта.

Вот на горизонте показался остов элеватора. Значит, уже проезжаем район Даргоры, где зимой 1941/42 гг. собирали теплые вещи для фронта (не раз я и студенты были отмечены за это благодарностями), а весь июль и половину августа 42-го рыли противотанковые рвы вокруг города. Сейчас мне предстоит искать там в каком-то подвале родителей тети Шуры, куда осенью 42-го их загнали немцы, вернее, румыны.

Все ближе и ближе мы подъезжаем к Бекетовке, где разместился обком партии. Этот район я совсем не знала. Знала, что там Сталгрэс, химзавод N 91, лесопильный большой завод. Знала, что горчичное масло, горчичники и горчица - это все продукция из Бекетовки. Машина остановилась. Генерал Б., выйдя из кабины, с доброй улыбкой оповестил нас: "Мы в Бекетовке. Куда вас, милая попутчица, доставить?" Уже стоя у борта кузова, я сказала, что здесь ничего не знаю, буду искать. Искать родных, искать мужа. Он протянул руки, подхватил меня, поставил на землю и со смехом произнес: "Вот это лихо! А вы уверены, что найдете тех, кто вам нужен?" Я ответила, что не сомневаюсь, так же, как не сомневалась в том, что он возьмет меня с собой. Мы обменялись рукопожатием и самыми добрыми пожеланиями, они были тогда едины у всех: победа! И, конечно, возвращение домой целыми и невредимыми.

Машина удалялась, я смотрела им вслед, а в голове стучало: поехали в самое пекло! Каких святых мне молить, чтобы все у них было благополучно? Чтобы из предстоящего ада им выйти живыми!

С тех пор прошло много лет. И каждую весну память меня уносит в тот март, когда я встретила удивительного человека, академика, генерала Б. И всегда встают перед моим взором два совершенно счастливых создания - отец и сын - среди страшной войны.

ИРАКСКОМУ НАРОДУ
  Валентина АНТОНОВА


Снова с неба падают ракеты,
Снова гибнут люди в городах.
Что же происходит на планете?
Может, мир опять сошел с ума?

Неужели нас не научила
Та прошедшая кровавая война?
Или память у людей отбило?
Иль мозги усохли от вина?

Видно, снова всяким "отморозкам"
Захотелось миром порулить,
Нефть отнять у гордого народа
И порядок свой установить.

Им не жаль ни храмов, ни мечетей,
Им не жалко ни детей, ни жен,
Видно, нефть течет у них по жилам,
Видно, мозг их ядом заражен.

Наплевать им на людское горе,
На невиданный людской протест.
Буш приказ дает: назад ни шагу,
Сеять смерть в Багдаде и окрест.

Люди мира, снова подымайтесь!
Смерть опять грозит со всех сторон.
И звенят колокола по свету -
Это слышен похоронный звон.

                        г. Пермь