Рейтинг
Порталус

ПОЭТИКА ПОВЕСТВОВАНИЯ Л. ПЕТРУШЕВСКОЙ

Дата публикации: 28 июня 2024
Автор(ы): Т. Н. МАРКОВА
Публикатор: Научная библиотека Порталус
Рубрика: САМИЗДАТ: ПРОЗА
Номер публикации: №1719579059


Т. Н. МАРКОВА, (c)

© Т. Н. МАРКОВА, кандидат филологических наук

Решительное обновление форм художественной речи в прозе Петрушевской, в первую очередь, связано с расширением сферы несобственно-авторского повествования. Оно колеблется между экспрессивными разговорными конструкциями и развернутыми книжными построениями.

Например: "Взрослые подруги матери совались в это безобразное гнездо, привозили продукты, в основном Валентина, но на такую прорву не напасешься; чтобы поела Викочка, есть должны все, братство, равенство, свобода всем находящимся ... То есть это лежбище живо напоминало или землянку в тайге, где жарко натопили, или последний день Помпеи, только без какой бы то ни было трагедии, без этих масок страдания, без героических попыток кого-то вынести вон и спасти. Наоборот, все старались, чтобы их отсюда не вынесли" ("К прекрасному городу").

Соотношения между разными формами речи "не закреплены", и Петрушевская использует смешанные построения различной степени


* Окончание. См.: Русская речь. 2003. N 2.

стр. 34


сложности. Например, схема построения следующего фрагмента с точки зрения форм речи будет такая: объективное повествование от 3-го лица - несобственно- авторское повествование - несобственно-прямая речь персонажа - речь повествователя от 3-го лица:

"У Алексея Петровича, коменданта, свои заботы, ремонт, начало мая, но вахтерша на стреме: ей кажется (и справедливо), что Алексей Петрович мылится устроить старшее пугало (Анастасию Гербертовну) на должность ее, вахтерши, ибо вахтерша подала заявление об уходе. Копейки платят, целый день сиди не меняясь. Ничего себе девушка, волосы как у утопленницы, отдельно висят, черепушка блестит, глаза ввалились. Молодые все на морду ничего, работать же не могут. Так, возможно, размышляет вахтерша". С точки зрения лексического аспекта, можно говорить о коллаже нейтральной, экспрессивной, канцелярской, разговорной, сниженно-просторечной и книжной лексики.

В результате объединения разных способов передачи чужой речи возникают гибридные, нестандартные образования, например, несобственно-прямой диалог, приобретающий достаточно развернутый характер: "Вахтерша... потом расспрашивала Алексея Петровича, кто эти девочки, мать и дочь, надо же. Алексей Петрович им кем? Знакомые, то есть Алексей Петрович долго не стал объяснять, дети знакомой, которая умерла. Умерла! Знать, была молодая? Тридцать восемь лет. Молодая! - со вкусом сказала вахтерша и отпустила".

В несобственно-прямой форме передаются и "односторонние" диалоги, в которых второй голос выражен скрыто, имплицитно, но отраженно присутствует в репликах персонажа. Так передаются разговоры по телефону. Это не просто одна из форм речи, а концептуально важный для Петрушевской прием, демонстрирующий парадоксальное сочетание открытости/ закрытости в отношениях ее персонажей с миром. Это, по сути, антидиалог, симуляция общения, знак некоммуникабельности, одиночества, в нем столько же потребности выговориться, открыться, сколько остаться непроницаемым, невидимым: ни глаз, ни жеста, только голос в эфире. Голос по телефону - чаще всего мольба о помощи, жалоба, крик отчаяния и очень редко - радости: "Очередной гром раздался спустя пять лет, когда Настя позвонила Валентине откуда-то и вяло сказала, что тот знакомый, которого тетя Валя прислала к ней пожить месяц за сто долларов, убежал, не заплатив, да еще и наговорил с Петропавловском-Камчатским на миллион!

...дяде Леше еще позвонила сама Настя и торжественно сказала, что теперь живет около тети Вали в поселке, у них с Викочкой двухкомнатная квартира, и куплена мебель и одежда для Вики, у дочки своя комната, и сама Настя собирается работать (Молодец! - воскликнул дядя Леша), и Викочка идет в школу (с запозданием на год, подумал Алексей Петрович).

стр. 35


Дядя Леша был приятно удивлен и обзвонил всех участников сбора денег, все были рады, но уже через некоторое время Настя опять позвонила и торжественно, голосом девятилетнего ребенка, сообщила, что села на иглу.

Дальнейшие события не заставили себя долго ждать. Настенька опять позвонила и сказала, что они с Викочкой голодают, тетя Валя не открывает свою дверь, деньги кончились".

Восемь лет жизни спрессованы в телефонных разговорах. Нам предъявлен свернутый до телефонограммы роман. В двух симметричных, кольцом замыкающих повествование фрагментах (мать и дочь в буфете едят холодные макароны), повторяется один и тот же мотив: обе живые, полусонная, еще живая семья. В кольцо обреченности, вялой, покорной, безвольной, полусонной, заключена незатейливая, в телефонных звонках, история о том, как жизнь не вмещает в себя человека.

Важным способом обновления форм художественной речи представляется скрытый диалог между оценками персонажей. В рамках одного текста сосуществуют перемежающиеся точки зрения разных персонажей, предоставляющие возможность вариативного толкования действия или мотива. В прозе Петрушевской точка зрения автора - одна из многих, отличающаяся от других амбивалентностью, нетенденциозностью. Для примера выстроим ряд точек зрения на героиню рассказа "К прекрасному городу". Взгляд повествователя: "Мать выглядела бледно, слабо, двадцать три года, дочери семь, внимание". Взгляд Алексея Петровича: "сияющая, худая Настя в обрамлении сухих светлых волос, которые подчеркивали костлявость лба". Взгляд вахтерши: "Ничего себе девушка, волосы, как у утопленницы, отдельно висят, черепушка блестит, глаза ввалились. Молодые все на морду ничего, работать же не могут".

Множественность точек зрения на происходящее в рассказах писательницы отражается в диалоге, коллективной косвенной и несобственно-прямой речи (говорили, рассказывали) и речи других персонажей: "... в райжилотдел уже ходили жильцы Настиного дома и убеждали инспектора не давать комнату Насте, а дать им, очередникам, поскольку она гулящая и так далее. На что Валентина возразила, что если бы Настя была, как они выразились на букву "б", то деньги бы у нее были, да еще какие. Что она взрослый ребенок, который никому не может отказать, добрая душа". И завершает этот скрытый косвенный диалог комментарий автора-повествователя, который, однако, не проясняет, а, напротив, подчеркивает противоречивость оценки персонажа: "Валентина спела дифирамб, который тем охотнее поется, чем страшнее мысли на этот счет у автора". Так возникают перекрестные, парадоксальные, объемные характеристики персонажей, но не окончательные, и сами персонажи от приговора как бы ускользают.

стр. 36


Героиня рассказа "Донна Анна, печной горшок" вообще не произносит ни одной фразы, ни звука. Ее образ конструируется на основании мнений и взглядов со стороны ("за ней все время неустанно наблюдают многие, выдававшие себя как-то особенно вывороченными белками глаз, выедая взорами ее пламенеющее желтым печным загаром лицо... и всю ее фигурку"), из коллективных слухов - догадок - сплетен (о детях Анны, например: "четверо вроде Леопольдовы, четверо точно от других"), из обиды и недоумения свекрови ("несчастная высланная бабушка, жалея внучков, засылала в дом якобы нянь, свою агентуру... так и не смогла понять смысла этого брака"). В эпилоге рассказа мы слышим несобственно-прямой диалог друзей, приоткрывающий тайну героини, и авторский (предположительный, вероятностный) комментарий: "Друзья говорили, правда, что все эти годы Леопольд жил с одной женщиной вполне открыто... а вся безобразная жизнь донны Анны, бывшей красавицы, протекала на этом позорном фоне. Чуть ли она не пила ли с горя, но пьют, всегда находя повод, говорили другие, причем сама Анна никогда ни звука не проронила насчет мужа, терпела свой позор как могла, ни слова обвинения, улыбка треснутого горшка. И не ее вина, что она, как ни торопилась, не поспела первая и осталась вдовой, донна Анна". Причина якобы прояснилась, но авторский приговор отсутствует.

Речевая стихия в прозе Петрушевской выражает не событие в жизни героя, а созерцание этого события окружающими - хором, как в античной драме. На реакцию откликается читатель. Сам же автор словно растворяется в тексте, словно "читая" незавершенный сюжет судьбы. Рефлексия автора оказывается принципиально незавершенной, предъявление события - многомерным и вариативным, через оценку его неким безличным окружением, причем эта оценка нередко предвосхищает, опережает и даже замещает само событие.

Вот, к примеру, начало рассказа "Грипп": "Всему виной, очевидно, все-таки был грипп, хотя некоторые придерживаются иной точки зрения и говорят, что дело именно и обстояло так просто, как оно выглядело на первый взгляд после первого рассказа жены, и никаких глубин, подспудных причин, смещения разных обстоятельств в этом случае не следует доискиваться; тем более смешно выставлять причиной грипп - эту странную болезнь, которая у всех протекает настолько по-разному, что здесь можно даже говорить не о конкретной болезни, а каком-то всеобщем предрасположении к болезни, к разным болезням, о всеобщей ослабленности, возникающей в одно и то же время, во время холодов".

О событии (самоубийстве мужа) мы узнаем ближе к концу рассказа, но уже с начальных его строк словно участвуем в расследовании, которое невольно ведется многими людьми - сослуживцами, знакомыми, соседями, друзьями. Возникает специальная лексика: вменяет-

стр. 37


ся в вину, косвенное обвинение, смягчающие обстоятельства, подстрекательство и пр. На суммарность коллективного мнения (хора) указывает отсутствие собственных имен, употребление описательных оборотов и местоимений: те женщины; те, кто работал, и т. п.

В отсутствие собственно диалога (формально маркированного) мы имеем дело с диалогизацией текста, эффектом многоголосия в объективно-авторском повествовании от 3-го лица. В обобщенно-личной и безличной форме (можно говорить о...; смешно выставлять причиной) здесь обсуждаются возможные события, отклоняются гипотезы и предположения. Амбивалентность в интерпретации происшедшего явления и на психологическом, и на лексическом уровне: не обвиняли - обсуждали, заслуженно - незаслуженно, не притворялась - притворялась: "И вот что, во- первых, вменяется ей в вину сейчас: вместо того чтобы подбежать и снять его с подоконника, она резко, демонстративно отвернулась и продолжала собирать вещи. Это должно было показать мужу, что она ему не верит, как он не верил ей, и считает этот его жест позой, пустым актерством, желанием спекулировать, капризом и так далее. Но, с другой стороны, то, что она отвернулась к шкафу, теперь можно считать прямым подстрекательством к самоубийству. Вот в чем ее обвиняют, во-первых".

Характер расследования несостоявшегося убийства младенца носит и рассказ "Дитя". В нем участвуют шоферы, медсестры, роженицы, адвокат и семья преступницы.

Повествование как бы имитирует неофициальный протокол, о чем свидетельствуют специфические речевые формы типа: по ее утверждению, а по мнению всех, передавали из уст в уста, все это рассказывали медсестры, весь родильный дом буквально бушевал, оба шофера были возбуждены до крайности.

Императивная формула, с которой начинается рассказ, выражающая приговор обывателей ("Ей не было оправдания"), казалось бы, полностью подтверждается. Даже адвокат, не видя смысла во всем происшедшем, склонен объяснить все невменяемостью своей подзащитной, которая "ведет себя как глупый ребенок, закрывая лицо руками, как будто боясь - и кого, малого младенца"; не тюрьмы, не осуждения боится - собственного дитя.

Но в тексте есть и другая (не проговоренная, предъявленная мизансценой, статуарно) "точка зрения", иное видение события - со стороны нищей семьи арестантки (старик-слепец, двое детей в бедных матросских шапочках и сердобольная посторонняя старушка): "Вид у них был такой, словно именно с ними что-то произошло, какое-то несчастье". Этот другой - оптический и этический - ракурс отменяет однозначную категоричность начальной императивной формулы, не опровергая ее, но оставляя преступление без окончательного приговора.

стр. 38


С точки зрения внешнего наблюдателя, который ведет рассказ, этот сюжет абсурден. Его логику помогает понять христианский миф, убедительно проанализированный в статье Ю. Серго (Серго Ю. Сюжет античного и христианского в женском прочтении ("Теща Эдипа" и "Дитя" Л. Петрушевской) // Тендерный конфликт и его репрезентация в культуре: Мужчина глазами женщины. Екатеринбург, 2001. С. 130 - 131). Логика евангельской легенды, утверждает исследовательница, в рассказе не явлена впрямую, а лишь слегка намечена -ночь, пещера у дороги, шоферы-волхвы, ватники-шкуры. В свете христианского мифа оставленное матерью дитя - жертва, принесенная миру для того, чтобы пробудить в нем жалость. Алогичное поведение матери оборачивается той высшей логикой, которая заставляет мир принять и полюбить ее дитя. Новорожденный ребенок, заложенный камнями у дороги, предстает погребенным для обретения новой жизни. Разрушив связь между собой и миром ("Ей не было оправдания"), она инстинктивно пытается соединить мир и ребенка. Легенда о чудесном спасении в массовом сознании рождается как бы без участия матери. "Бессмысленность" ее поступка представляет собой попытку автора вернуться к изначальному смыслу, не осознаваемому ни героиней, ни ее судьями.

Итак, полисемантичность, амбивалентность как стилевые доминанты прозы Петрушевской явлены нам на разных уровнях ее текстов, но в первую очередь - на языковом, стилистическом.

Челябинск

стр. 39

Опубликовано на Порталусе 28 июня 2024 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама